Отношение к женщине

Ленивый листопад лелеял ночь…

Было где-то за середину ноября. Моя служба в этом городе, как это принято теперь говорить, «исчерпала себя», и оставались считанные дни до отъезда. Решительного, навсегда.

Вещи свои я, обычно, складываю очень быстро и легко. Благо, их немного. Но обязательно – в «последний момент». Как я порою шучу, – в то мгновение, когда неисправимый идеалист Чацкий кричит: «Сюда я больше не ездок. Карету мне, карету!»

В это утро ни дома, ни за его пределами мне решительно нечего было делать. Но я – неутолимый путешественник – отправился бесцельно и бездумно побродить по улочкам города, с которым столько всего было связано… На прощание…

***
Ноябрьский дождь не лил, не шел, не капал, даже не моросил. Он как-то невнятно обозначал свое присутствие, окрашивая мир в «туманные тона», изрядно портил настроение и почему-то сразу же насквозь промочил мои пальто и шляпу…
Неожиданный оклик знакомым голосом, прозвучавший с проезжей части, вывел меня из состояния нахлынувшей полусонности. То был один из приятнейших мне в этом городе его обитатель – Сосновский, который ехал куда-то по своим извечным делам.

После обмена искренними приветствиями и выяснения того обстоятельства, что оба мы никуда не торопимся, я с благодарностью принял его приглашение покататься по улицам города, а когда надоест – потрапезничать. И, разумеется, душевно побеседовать напоследок – о моем предстоящем отъезде он, как выяснилось, был осведомлен…

***
Я давненько не бывал у Сосновских, хотя относился к их семейству с искренним уважением, Не бывал по причине, подробно описанной в другой моей новелле. Георгий, кажется, догадывался о подоплеке моего внезапного исчезновения с их «горизонта», но деликатно умалчивал обо всем.

Во избежание излишних расспросов, Сосновский сразу же объяснил, почему в данный момент их обычно неразлучное семейство оказалось разъединенным: теща, живущая в полутораста верстах от города, приболела и Мария с детьми отправилась ее навестить. Его же удержали в городе неотложные дела, которые должны будут окончиться следующим утром, после чего Сосновские вновь воссоединятся.

Затем он изрядно смутил меня следующим монологом: «Вы в нашем доме были нечастым, но очень ожидаемым гостем. Вас Господь не обидел сразу несколькими ценными для нас с Марией талантами. Это – и литературный, и умение слушать, и не менее редкостное умение говорить преимущественно вовремя и по существу. Вы украсили практически все вечера, в которых были участником. Причем, действительно украсили – как для нас, хозяев, так и для наших гостей»…

Он помолчал несколько мгновений и продолжал: «Я почему-то был уверен, что еще увижусь с Вами до Вашего отъезда, и успею сделать давно намеченный мною для Вас персональный подарок. Я расскажу Вам подлинную историю, которую никогда никому не рассказывал и никогда больше никому не расскажу вне зависимости от того, опубликуете Вы ее или нет. Просто потому, что лучше Вас этого никто не сделает.

Я сам был ее участником, и ничуть не стесняюсь этого. Остальные же имена действующих лиц я намеренно переменю, чтобы не сделать больно им самим и их родным и близким. В остальном же, все останется так, как происходило.
Итак, вот она…»

***
–  Лет пять назад я очень часто бывал в нашей городской управе – едва ли не ежедневно. И дом начал строить, и других проектов имелось множество. Там и познакомился я с Васильком – такое он носил прозвище. Занимал он должность простейшую – одного из письмоводителей, но из-за общительности натуры находился постоянно у всех на глазах и знаком был практически со всеми.
Звали его, на самом деле, Василием Каллистратовичем, но так именовали этого странного человека, едва ли не те лишь, кто видел его впервые. Да еще – безнадежные просители, для которых он своей значительной персоною олицетворял власть.

Персона та и вправду могла легко ввести в заблуждение любого, кто чужд физиономики, либо же простой жизненной опытности, чтобы прочитывать по глазам и повадкам малознакомого человека его истинные суть и цену.

Не знаю, с чего повелось, и что стало причиною «переименования» Василия Каллистратовича в «Василька» – доискиваться до этого мне резона никогда не было. Возможно, определенную роль сыграло длинное и труднопроизносимое отчество. Но, пожалуй, еще в большей степени – его собственное отношение к сослуживцам.

По службе он был зачастую неряшлив, небрежен, неопрятен и откровенно ленив. За что регулярно получал от начальства разнообразные взыскания. Его не раз собирались прогнать взашей, но он каким-то чудом удерживался на своем «не хлебном» и малодоходном месте, куда действительно толковый человек служить не пойдет даже на год-два – он же тянул эту лямку к тому времени лет два десятка. Да и после очередного взыскания Василек на месяц, а то и долее, становился буквально «шелковым».

Недостатки служебного рвения мой «герой» с лихвой компенсировал вполне обыденными вещами. Во-первых, он был весьма начитан, хотя и отрывочно, не системно, «знавался» с древними и современными философами, чтил классическую литературу. При случае, мог сочинить недурной стишок сослуживцу, начальнику или их родственникам по случаю именин, юбилеев, повышения, женитьбы и т.д. Такой стишок, чтобы «виновный» расчувствовался и растрогался. И вообще, посочувствовать, вовремя «подставить жилетку» первому встречному Василек виртуозно умел и – порою – стремился.
 
Во-вторых, в глазах многих все промахи и огрехи Василька искупались его неизменным и безропотным исполнением малопочтенной роли «мальчика на побегушках». Даже у равных по должности и младших по возрасту! Я не понимаю таких людей вообще! У меня в конторе дворник ни за что не побежит исполнять чужие прихоти, а будет неустанно следить за чистотой. И, поверьте, не потому, что я такой «хороший» или «добрый барин»! Просто, плачу исправно за исправную работу. А кто отличается – премия!..

***
Сосновский поднял символический тост чайной чашкою за процветание здравомыслящего предпринимательства в России, за достойных купцов и промышленников, за тех, кто трудом своим добывает хлеб свой. И тут же извинился, что отклонился от рассказа, что не может ни на минуту совсем перестать думать о «деле» и о гордости за него…

Я же такого Сосновского не знал совершенно, и мое природное любопытство наслаждалось наблюдением, казалось, давно «классифицированного» индивидуума в разительно иных его проявлениях.

– Вот, и подумайте сами, повернется ли у воспитанного молодого человека язык попросить Василия Каллистратовича, убеленного сединами отца семейства, сбегать за чаем с баранками в ближайшую лавку? А Василька – того можно. Как и назвать на «ты»!

И не страшно, что он тому молодцу едва не в отцы годится! Батюшка-то, небось, обращения к себе по уменьшительному имени не потерпит, коли осерчает, так и, по-отечески, выпорет! А Василек – будто дворняга – отзывается. Да еще и едва не пришептывает: «Чего изволите?» Не российская это черта, лакейская!

Мне с Васильком дел иметь приходилось немного. Поначалу несколько моих бумаг через него проходили, но после первой же серьезной ошибки, которую я, слава Богу, заметил своевременно и исправил, пришлось потребовать, чтобы дела мои вели только более внимательные чиновники.

На том бы и весь сказ, но Василек при каждой нашей встрече, как ни в чем не бывало, бросался здороваться и интересоваться делами, передавать приветы и благие пожелания семье, выражать восторги по поводу моей деловитости и энергии, позволяющей все успевать…

А отвязаться от Василька было очень непросто. Он плелся за тобою по коридорам, промеж славословиями жаловался на собственную жизнь, на то, как его «затирают» по службе из-за «злокозненных юнцов, у коих папеньки те еще!»
Если навстречу попадались начальники Василька, они его от меня отваживали мимолетно – много денег я тратил и трачу на городские нужды. А сам он мог отстать только перед дверьми «высоких» кабинетов. И, странное дело, сносил я его болтовню терпеливо и безучастно – как-то жаль и даже неудобно мне делалось «ставить на место» этого глубоко несчастного и затравленного самим собою человека…

***
Георгий поморщился от навязчивых воспоминаний, посмотрел на мои лукавые глаза, говорившие, что среди низшего российского чиновничества подобных «экземпляров» можно встретить превеликое множество. И беда бы, только среди низшего…

Расхохотался. Извинился за излишнюю деловитость и нравоучительность. Приказал принести свежий самовар и заговорил с более знакомыми мне интонациями:

– Что же Вы думаете? Расплата не заставила себя ждать. Да еще какая! Заехал я однажды в присутствие, переделал кучу дел, да немного не рассчитал времени. Самый необходимый мне человек был внезапно вызван к Генералу, но обещался быть через час-полтора. И без свидания с ним мне никак было нельзя отправляться далее.

Время было обедне, потому и соседний с управой трактир оказался мне кстати. Но, на мою беду, там оказался и Василек. Сначала я его не приметил, сделал заказ, расположился чаевничать, а тут и он вынырнул из-за какого-то угла со штофом водки, тарелкою квашеной капусты и какою-то нечеловеческой тоской в глазах.

Глядя на все это, я разрешил ему присоединиться ко мне. Он рассыпался во всегдашних своих благодарностях, звучавших в тот день, как никогда, напыщенно и неопрятно. После чего испросил соизволения выпить рюмочку, да начал плакаться…

Я-то совсем забыл обмолвиться, что пивал Василек часто и сильно. Порой – «до чертиков». Мог затеряться у каких-то знакомых на день или два. Мог явиться на службу ни свет, ни заря, но со штофом за пазухой и едва держась на ногах… Не владел собою человек, да еще и кивал на других, мол, они тоже пьют, и у них все нормально…

А года за три или четыре до того приехала в город по какой-то надобности дочь попадьи из далекого села Акулина. Не семи пядей во лбу, но по жизненным обстоятельствам, как оказалось, смышленая. Пришла в управу и попала на Василька.

Тот, по обыкновению, все ее жалобы и горести выслушал, посочувствовал, бумаги нужные выправил. Она пригляделась за несколько дней, что в городе жизнь получше, нежели в их деревеньке. Да и на выданье без женихов она уже не первый год ходила. А Василек, видать, впечатление на неопытную особу произвести захотел и сумел. Так или иначе, составилась партия, съездила она с ним за родительским благословением, да и сыграли свадебку.

И через годик родилась у них дочурка Машенька. Я сам ее не видел, но по словам Василька, очень красивая, глазенки умные и сердце доброе. Василек в ней души не чаял, на службе разговоры стал лишь про нее вести, как растет, какие первые слова выучила, какие песенки любит.

Ради дочурки он безропотно сносил и попадью-тираншу, что повадилась наезжать к ним с визитами то на недельку, то на месяц. А Акулина матери беспрекословно подчинялась, надо отдать ей должное, вот и загнали они втроем Василька глубоко «под каблук». Так, что носу не высунуть!

***
– Я удивился бы от души, если бы семейная жизнь у Вашего персонажа сложилась иначе. – не удержался я от реплики, – Мне знакомы такие типажи, которые на тихих, скромных и «незаметных» девушек, что красотою не блещут, даже одним глазком не взглянут. А, попадись им эдакая «солдафон в юбке», так, глядишь, еще и счастливы будут!

– Это точно, – поддакнул Сосновский. – И мне подобные пары не однажды встречались. Только разобрать в них, кто мужчина, а кто женщина в доме, подчас невозможно! Правда, Василек один благоразумный поступок в своей жизни совершил. Чтобы с молодою женою по съемным квартирам весь век не ютиться, да на казенной – с мышами и тараканами – не прозябать, купил он сразу после свадьбы крохотный флигелек на окраине. На это ушли все немудреные его сбережения, все подарки по случаю его сорокалетия и бракосочетания, да еще и ссуду в банке взять пришлось немалую на пять лет под ручательство нескольких солидных людей.

Про эти-то все свои перипетии он мне и раньше рассказывал. А тут, оказалось, что Акулине надоели его вечно «залитые» глаза, что теща его на дух не переносит. В общем, семейство стало трещать по швам. Но самое удивительное, что для Василька это стало совершеннейшим откровением! Как сейчас вижу перед собою его изумление: «Я же ее и в театры водил! И платья ей покупал! И деньги все отдавал, до копеечки! Это – все ее мать!»

Тогда-то я и не сдержался. Задела его «слепота» к самому себе и к окружающим, как говорят, за живое. Разгорячился я для себя непривычно, и вышел у нас с ним такой то ли диалог, то ли проповедь…

***
– Да какая бы Акулина твоя ни была, и каков бы нрав крутой ни был у ее родной матери, ты на себя-то, Василек, хоть раз честно в зеркало посмотрел? Думаешь, на нарядах и развлечениях, на кормлении не впроголодь семья держится?
 
Ошибаешься! Чем порадовал и потешил ее ты, по настоящему, из того, что душе ее надобно? Своим жалованием, от которого после уплаты по ссуде да после твоих попоек остается менее, чем потребности одного человека?

Знаешь, милый друг, женщина – существо особенное. Да, она способна беззаветно Служить мужчине, поставив крест на себе самой, гораздо преданнее собаки.

Служить, будто Господу Богу! Но – только из огромной, беззаветной любви, обожания тебя и твоего великого дела, твоего высочайшего мужского достоинства и авторитета, в ее глазах – непререкаемого. Или же – от безысходности. Но и то, и другое случается в нашем мире чрезвычайно нечасто.

Гораздо более частый случай – когда женщина Служит семье, своим детям. А муж в ее Служении занимает место либо наравне со всеми остальными, либо – гораздо меньшее. Порой такие женщины признаются то себе, то подругам, что им бы было даже проще совсем без мужа! Такого, какой у них есть! Вот таким-то мужьям и «рога наставляют», и истерики закатывают по поводу и без повода, и на развод от таких подают.

Да, по великому и неизбывному многотерпению российских женщин – в особенности тех, что помудрее, да посердечнее – мужья их зачастую такого к себе отношения даже не замечают до самой старости, а то и кончины. Живут, хвалятся семьями, сетуют, что дети к ним не слишком уважительны и почтительны. А с чего им испытывать почтение к тебе, если сам ты тепла в них не заложил и через мать их им не передал?

Встречались мне женщины, что Служат только себе. Но таковых, поверь, меньше малого. Многие показывают, будто являются таковыми, но это – до появления в их жизни настоящей Любви в лице мужчины или детей.

И спасти любую женщину от неестественного и навязанного ей обстоятельствами лживого Служения я почитаю за величайшее благо! В этом – одно из величайших предназначений мужчины! Пусть, ты даже не сумеешь пробудить ее для Служения себе, так пробуди ее хоть для семьи, для детей, и, поверь, что найдется потом, кому помянуть тебя словом добрым.

Попадается распространенный тип женщин, которые Служить не приспособлены вовсе. Они себя тратят на развлечения и сами легко поступают в игрушки к кому угодно. Они живут «мгновением» и «мгновения», именно потому, что Служить не способны иль не захотели. Ни следа от них, ни памяти доброй обычно не остается…

Вот и вся тебе природа женская, как на ладони. Постигни ее, да примерь на ту женщину, что под твоим кровом живет! И дальше решай, какого она типа, и к какому исходному Служению ты пытаешься ее обратить…

Ты с женою жил сколько-то лет, наделял ее, чем хотел или чем придется, она от тебя живого участия в семейной жизни и в ней самой, очевидно, не требовала. Порою – пеняла, порою – грозила, но ты, могу спорить, и к угрозам, и к мольбам, и к чаяниям ее оставался глух, как на службе к начальству! Ты всегда жил собой, любовался собой и считал, что присутствие твое на земле этой – само по себе – благо. А, коли кто-то решился этим «благом» воспользоваться, то, пусть, уж, смиряется с сопутствующими неудобствами…

Э-э, дубинушка ты, стоеросовая! Думаешь, часто жена была с тобой откровенна? Почему она за любым советом и с любою печалью к матери своей бежит, а не к тебе? Да потому, что мать поймет, поможет, приголубит. А ты не сделаешь ни того, ни другого, ни третьего.
 
Либо не поймешь, либо пропустишь мимо ушей, как нечто малозначимое, либо отделаешься очередным подарком. И в другой раз к тебе она уже не обратится. Не случится рядом матери или отца, отыщет подругу, священника, сердешного друга или кого из детей, кто уже в разуменье вошел. Так и выталкивает себя мужик из семьи, не замечая того…

Ты ж пойми, голова непутевая, что у женщины в крови сидит память, как обходились с ее бабками и прабабками, с их товарками испокон веку. Не верит женщина нашему брату – мужику ни на грош, хотя в душе – безумно хочет верить. И первая преграда тому доверию – сознание того, что жаждешь ты ее тела, а не ее самой. С красивыми ухаживаниями или иначе – это вопрос второй.

До души ее тебе дела нет слишком часто – вот в чем беда. А оттого в женщине мнение укрепляется, что мужик ею, извини за вульгарность, только попользоваться и готов. Не разглядеть Искру Божию, Творение Всевышнего, а употребить для своих потребностей – чтобы шила, стирала, стряпала, детей рожала и растила, ублажала, да всегда была мила и ничего взамен не спрашивала…

И любой твой знак внимания она, волей-неволей, оценивает со своей колокольни: а чего же он хочет взамен? Раз подарок принес, знать, приспичило помиловаться. Если обласкал и одарил сверх обычной меры, значит, пакость какую сотворил, да прикрыть свой грех перед нею и небесами желает. Если про здоровье и желания спросил, того и жди, взамен чего-нибудь гораздо большего потребует…

И разубедить женщину в этом древнем ее внутреннем убеждении – труд титанический. Ты наблюдал когда-либо за прекрасными дневными цветочками? Как они вечером, когда ласковое и теплое Солнышко прячется, лепесточки свои обратно в бутон складывают? А поутру, едва лишь почуют свое Солнышко, вновь бутончик спешат раскрыть, чтоб и самим счастья изведать, и других своей красою порадовать? Так вот, любая женщина – тот же цветок! И, коли хочешь прожить с нею счастливо, стань ей Солнышком! Нет другого пути…

Подойду и еще с одного боку. Ты приходишь со службы домой. С женой хорошо, если здороваешься, еще лучше – целуешь. Но, перво-наперво, я думаю, за стол. Отобедал или отужинал, рассказал про свои великие подвиги, ребятню похвалил-пожурил, потрепал по макушкам.

Ну, выслушал вполуха сетования супружницы, ну, пообещал что-то сделать, какую-то печаль утолить. А дальше? Долг свой перед всеми ты уже считаешь на сегодня исполненным; тебе надо отдыхать, набираться сил для такого же пустого дня завтрашнего… Прав или нет? Ну, молчи!

А она – бедолажка, за тобой приберет, за детьми приберет, в доме уют наведет, еду на всех приготовит и много-много чего еще переделает. И кто ей помощники? Ты? Который храпит на диване? В лучшем случае, мать или дочки. Если ж нет их – одна-одинешенька твоя суженая целый день за твое и свое счастье сражается. И радость у нее сомнительная – что не бьешь. Да, кто ты, собственно, такой, чтобы поднять руку на мать своих детей?

И после этого, скажи, много ли времени у нее на детей остается. Чтоб воспитание им должное дать и почтение к родителям привить? Сами ж дети – чистая земля: что посеешь сегодня, то через годы пожнешь. Не сумел насадить в их душе и умишках Сад Райский, на старости лет среди зарослей чертополоха да лопухов окажешься. И поздно тогда на соседей пенять, на испорченность молодежи, да на плохих учителей. Самые верные учителя – родители. Либо плохие, либо хорошие. Либо толковые, либо дурные. Вот и весь тебе сказ!..

Ты же видел мою Марию? Говоришь, несколько раз встречал. А подумай-ка, представив ее умные, не женские глаза, ее волевой подбородок с ямочкой, так ли мне с ней легко и вольготно, как тебе со своей Акулиной?

Я и денег не в пример больше в дом приношу, и дом у меня строится – на зависть всему городу будет, и женились мы по большой любви, и к зелью горючему я не притрагиваюсь, и – можно долго перечислять! Только всего этого – ничтожно мало!

Вот так, представь себе! Моя Мария ждет от меня равного моего отношения и к ней, и к семье. Я из дома иду не рубли зарабатывать, а жене и детишкам верой и правдой Служить! Удивляешься? И России, конечно, и городу нашему, и родителям своим, и всем добрым людям – по мере умения. А своей семье – без остатка! И домой возвращаюсь не отдыхать, а Служить с удесятиренною силою. Тут мой Алтарь и Жертвенник, тут мое Счастье!

Мы с ней – действительно – единое целое. Один палец порежет, и у обоих кровь потечет! Я в дом только вхожу, мне никаких слов не надо – все по глазам ее и по походке вижу: все ли здоровы, не напроказил ли кто из детей, не приключилось ли еще чего дурного. Она мне никогда ни на что не жалуется и не пеняет – все вместе обсуждаем и находим решение.

И, кстати, никогда не капризничает. Если бы подобное вдруг случилось, то для меня был бы вернейший знак – недодарил я ей какого-то очень нужного своего тепла или внимания, без которого ей жизнь не в радость, Службу свою справляю не по-божески и не по-людски. Да, бывают размолвки и споры, но после них мы не отдаляемся друг от друга, а только ближе и счастливее становимся!

Она во всех моих делах участие наиживейшее принимает, а я – в ее. И тайна у нас друг от дружки бывает время от времени только одна: что именно будет подарено ей мною и наоборот на Рождество или День Ангела. Остальное – открытая книга.

Но было-то так не всегда! С самого начала мы учились жить так и понимать так друг друга. Я вникал во все ее интересы, она – в мои. Всем делились и все делили, как радостное, так и горестное – сами клялись же в том под Венцом!

Дом этот по совместному проекту мы строим, детишек растим исключительно вместе, и учим их тем же заповедям, по каким живем сами. А в доме будем устраивать гостиные и званые вечера, будет множество книг и картин – больше по ее вкусу. И убранством распоряжаться будет больше она, как подлинная хранительница очага…

Только так жить и можно!

***
Сосновский перевел дух и где-то с минуту молчал, опустив голову. Потом поднял на меня глаза – уже не молитвенно-отстраненные, а обычные свои, мудрые, внимательные, с отдаленной «лукавинкой». После выдохнул шумно и облегченно, задорно расхохотавшись:

– Даже не верится, но, по-моему, получилось!

– Вы поразили меня своей историей, а еще более – «проповедью», до глубины души. Даже зная Вас, не ожидал! Склоняю голову…

– Да, бросьте Вы. Как Вам моя теория? Ее-то и хотелось Вам рассказать.

– Теория изумительная, красивая, жизненная. Жаль, только, мне ее на себя примерить навряд удастся. Видно, не создан я для семьи… Мне бы раньше, в стройной юности, кто-нибудь подобный урок преподал… Тогда, возможно, все сложилось бы совершенно иначе… Но за «подарок», от души, спасибо! Он, на самом деле, царский!

– Я старался, обдумывал, носил в себе этот рассказ. Мария полностью мое решение одобряет. Это – Вам от нас с нею на долгую память. Может быть, повернется судьба, и Вы сумеете, действительно захотите опробовать нашу теорию на практике…

– А что же Василек? Не попробовал?

– Василек меня слушал, да не услышал. Продолжил искать проблему во всех, кроме себя, еще усерднее стал напиваться. Через несколько месяцев жена его этого не выдержала и ушла окончательно к маменьке с батюшкой. Василек тогда запил по-черному, и года два тому прошло, как его схоронили за казенный счет. Я был на его неухоженной и поросшей бурьяном могилке. Помолился за упокой, но пожалел о потраченном ранее времени…

(Из книги "Листая Путь")