Скирдование

  Это было в ... шестьдесят затёртом году. Колхоз. Жара такая, что зноем зовётся. Как всегда, тошнотворная прополка, когда в позе рака ползаешь по полю километр за километром, каждый метр каждого километра поливая потом и осыпая матом, перемежалась благословенной  мужской работой грузчика. Этот колхоз запомнился мне ещё и досрочной кончиной моих, казалось бы, несносимых рабочих брюк, сработанных китайцами из парусины цвета китайского лица. Нормальные штаны протирались на мне скорее, чем за год, и это при непыльной кабинетной работе «белого воротничка». А эти, несносные, год за годом таскал на субботники, воскресники, стройки, загородние выездки, колхозы, - а им хоть бы хны! И вот на тебе - не выдержали! Не работа и зной доконали их, а подлость лопнувшего от злости на грузчиков пластикового мешка, лопнувшего и рассыпавшего на своих сокузовников ядовитую дрянь, то ли удобрявшую, то ли узлоблявшую украинский чернозём. Вот эта гадость и ускорила гибель славно и долго служившей вещи. Работали мы нормально, даром, что труд подневольный. А как его иначе назовёшь, если не по призванию и не за деньги, да ещё и в принудительном отрыве от дома и от работы, осмысленной если не радостью творчества, что тоже случается, так хотя бы соответствием полученному образованию. Но всё же на свежем воздухе да без особой вредности, разве что для штанов. К тому же мышечная радость тела радует душу или хотя бы даёт ей отдых.

   Руководила нами в тот день женщина-бригадирша. Должность как-то не шла ей. Не потому, что она плохо справлялась, а просто женщина эта принадлежала к той части человеческой породы, для которой социальная роль, какой бы она ни была, отражает столь малую долю индивидуальности, что кажется лишней, ненужной. В её присутствии грязь под ногами становилась чище. Она жалела нас, городских, непривычных, и старалась приписать к нашей работе что-нибудь, чтобы нарастить смехотворную оплату дневного труда до стоимости съеденной колхозной бурды. Она, с войны тянувшая свою вдовью долю, жалела нас, живших в более комфортных городских условиях. Это удивительно контрастировало с завистью, неприязьнью к нам, доходившей порой до ненависти, со стороны других колхозников, особенно женщин, а среди них, и того более, безмужних. Глядя на них, мы иногда видели перед собой то лицо войны,  которое не должно быть женским.  Среди нас, грузчиков, не оказалось ни одного непонятливого: мы любили её, как любим всё лучшее в себе самих.

   Мешки погружены, летний рабочий день отошёл, не успев как следует стемнеть, и мы с грустью приготовились сказать нашему бригадиру спасибо за приятное знакомство и попрощаться. И тут потемнели: и небо и лицо женщины. Среди ясного неба, среди надолго установившейся суши, глади да божьей благодати, стал накрапывать дождик, грозивший замочить не собранное в скирду её сено. Действовать надо было не быстро, а в пожарном темпе. Глаза хозяйки сена громче слов, тихих, робких, извиняющихся, просили о помощи. Наш ответ был простым и единственным: «О чём речь?!».

   Никогда мы не работали с такой охотой и в таком темпе. «Правду говорить легко и приятно», - рек булгаковский персонаж. Насколько же приятней делать добро, пусть небольшое, которое и есть правда. И откуда у нас, урбанизированных до мозга костей, сноровка взялась! Поплевав на руки, чтоб вилы не скользили, мы накинулись на сено и посрамили прохудившиеся небеса. По-моему, мы радовались больше хозяйки, лоснились от довольства собой. И тут она, сияя благодарностью, выносит нам две поллитры. Мы опешили: «Да Вы что? Мы что, ради водки что-ли?». - «Знаю, что не ради водки, но не обижайте меня». Что тут было делать. Не всегда можно отказаться, когда дают. Слегка запоздав к ужину, мы вшестером выпили по стакану водки, которая после славной работы не опьянила нас, а лишь позволила разогнуть спины и расправить плечи. Никогда раньше моя работа не заслуживала до такой степени мой стакан водки, и никогда после уставшие мышцы, всё тело, не принимали его с такой радостью.