09-30. Перед новой дорогой

После праздников, 9-го марта, я вышла на старую работу. Обстановка там была тяжелая. Комаров выглядел безобразно – был страшно бледен, ходил медленно, приволакивая ногу, говорил тихим и осипшим голосом, за последние дни он очень сильно похудел. Его нездоровье уже стало заметно для многих, нам начали задавать вопросы, на которые с каждым днем все труднее становилось отвечать. Василий Васильевич тоже был простужен и хмур. Комаров с ним говорил сухо и порой даже резковато. Василий Васильевич ездил по бухгалтерским и закупочным делам: с переходом на безналичный расчет у него прибавилось обязанностей, база находилась в загоне, но меня все равно никуда не посылали – я сидела за компьютером и тупо вводила журналы. Лариса со времен нашей последней стычки со мной не разговаривала, мы обменивались только репликами по работе, причем, минимально необходимыми и, в основном, лишь на людях, в одиночестве вообще не разговаривали. Ларису это устраивало, а меня такие отношения угнетали чрезвычайно.

В тот день из Москвы, наконец, пришла утвержденная на год смета расходов, из которой стало окончательно ясно, что повышения в течение года не будет никому. Всех угнетала политика Москвы, а заодно и Юрия Петровича, дисциплинированно действующего по указке КомТеха – теперь даже заведомо надежным клиентам мы не предоставляли никаких кредитов. В итоге продавцы все чаще теряли проверенных клиентов выгодных фирм, которые шли покупать металл у наших конкурентов. Валя Логовая тоже подала на увольнение, она переходила в ТД «Петрович», где директором был бывший начальник нашей МБ – Владимир Николаевич Крючков.
Юрий Петрович продолжал свои постоянные обходы по комнатам - «шмонил» по столам или просто молча наблюдал, кто чем занят. Его вид почти всегда был недовольным, мрачным. Словом все, на что я смотрела, просто кричало мне о том, что переход к Командиру окажется «к лучшему». Меня это не радовало.

10-го я поехала сдавать кровь для предстоящей операции Машиной коллеги Светланы Исааковны. Был красивый, морозный, но солнечный день. Поселок Песочная, где лежала в больнице моя подопечная, был красив – солнце, сосны, дивный воздух. Наперекор ожиданиям, онкологический центр не произвел на меня угнетающего впечатления. Даже больные в палате, где лежала Светлана Исааковна, не показались мне несчастными: такие же, как и везде, люди, с надеждой в лучшее, готовые отрезать в себе лишнее и жить дальше. Почему-то с уходом в мир иной моей матушки я перестала так сильно бояться этой болезни. Один Бог знает, когда и от чего мы умрем, а врачи едва ли что-то решают в этом процессе.

После обеда я вернулась на работу. Отдала донорские справки Комарову. В комнате находились только он, я и Лариса. Говорить с Анатолием Александровичем в его состоянии об увольнении мне было трудно. Подождала еще несколько минут, сделала насущные дела на компьютере и подошла: «Я долго шла к этому решению, не хочу создавать вам проблем, но все-таки я так решила». Он взял заявление. Выглядел очень плохо, никакой особой реакции на лице не обозначилось. Спросил, какая причина. Сказала, что иду к Юрию Александровичу, «не устояла, потому что очень там понравилось. Причина не только в деньгах». Он взял заявление, положил в папку. Больше в тот день о моем увольнении вообще не говорили.

На другой день вопрос о моем увольнении поднял Василий Васильевич. Он только что узнал новость от Ларисы. Сама она никак не выразила мне своего отношения к событию. Я объяснила Василию Васильевичу, почему приняла свое решение. Реакция была нулевой. И чего я мучалась? Обольщалась, думая, что это огорчит кого-либо? Незаменимых людей нет, и я не исключение. Это открытие было еще одним моим болезненным уроком.

Впрочем… Трудно сказать, как все обстоит на самом деле. Мне часто кажется, что люди меня не любят, я постоянно в себе не уверена и чувствую свою ущербность, инородность, наверное, это ощущение передается другим. В результате меня так и воспринимают. Как себя чувствуешь, так и воспринимают. А, может быть, это лишь мои иллюзии, все точно так же, как и я, перегружены собственными проблемами и зациклены на самих себе, на их собственном Я, которое затмевает им весь мир, где я и мое поведение - исчезающее малы и несущественны.

Благодаря посещению Сережиной группы я очень явственно стала видеть возвращение ко мне моей собственной кармы. Я накопила заслугу осознания ошибок, судьба дала мне возможность изменения – перенесла меня в другое, вероятно, лучшее место. Но, если червоточина души сохранилась, если не изменилась я, то и на новом месте я начну притягивать к себе обстоятельства и персонажей, которые уже сыграли свою печальную роль в моей жизни. Я попаду в очень знакомые, узнаваемые ситуации, все снова станет таким, каким уже когда-то было, хотя и с другими декорациями.
Моя последняя неделя работы в «Петербургской Металлургической» была и похожа на мою последнюю неделю в «Спектрэнерго», и не похожа. Тогда во мне тоже жила горечь обиды на руководство, на то, что меня там «недооценивали», но в итоге произошло полное примирение и очень доброе, достойное прощание. Меня провожали с любовью. Здесь на мой уход смотрели без интереса. В «Петербургской Металлургической» на протяжении двух лет все казалось мне гораздо лучшим, чем в «Спектрэнерго» - началось и продолжалось на очень хорошем, правильном отношении к происходящему.

Откуда и как во мне вновь возникло чувство «недооценки» и начало бунтовать ложное самолюбие? Почему меня так злила операторская работа? Сначала мне не нравилось, что Командир гоняет меня по всему городу, теперь я вдруг посчитала это благом и начала жаловаться, что меня не гоняют. Когда-то у меня не было своего стола и компьютера, это меня угнетало. Теперь у меня отличное рабочее место, современная техника, я стала нужной в отделе. Напрашивался вывод, что обстоятельства постоянно менялись в соответствии с моими переменчивыми желаниями, но запаздывали, не совпадая по времени, а я неизменно возражала против всего, что имела, и чего сама хотела прежде. Не это ли моя Главная Особенность?

На все явления можно смотреть с разных точек зрения. Одни люди выбирают те, что освещают положительные стороны явления, другие, как я, - отрицательные и придают им чрезмерно большое значение. Комаров принял мое заявление, не сказав ни слова. Но у него были на то особые обстоятельства, ему было не до меня. Он сильно ослаб, на операцию и даже в больницу его нигде не брали – видимо, было уже поздно или невозможно, то есть, положение его было - хуже некуда. Некуда, если смотреть на все с общепринятой точки зрения. Болезнь сделала маму лучше, очистила ее, дала ей то, чего не могла дать жизнь. Теперь, я надеюсь, она в лучших мирах. Но это легко говорить, пока это не касается тебя или твоих родных. Пока еще не пришло твердое понимание, что эта суета за место под солнцем бесполезна по существу. Мы уходим из жизни в свой срок, тогда, когда это решено не нами, а болезнь меняет нас так, как не может изменить ни жизнь, ни удовольствие от жизни.

Пономаренко тоже не уговаривал меня остаться. Но и на это были причины. На него постоянно давил Юрий Петрович, недовольства которого ему приходилось каждый день терпеливо выслушивать, он сам не был рад тому, что далеко не все получается у него легко и успешно, а я либо напрягала его своими несуществующими проблемами, либо указывала ему на его собственную некомпетентность. Не удивительно, что это ему не нравилось. Незаменимых людей действительно нет. На мой оклад можно найти молодую девушку. Легко.

Лариса делала вид, что ее мое увольнение не касается. Мы сидели в одной комнате и не разговаривали. Ее это устраивало. Меня угнетало. Если бы не наши с ней испортившиеся отношения, я бы не ушла. Но для ее поведения есть причины. Ее больно задело, что Командир пригласил не ее, с которым у нее были «особые отношения», а меня. В подобных обстоятельствах я могла бы вести себя еще хуже. Кроме того, изначально Лариса хотела со мной хороших отношений и даже на первых порах многое делала для этого. Я сама отвергла ее и все испортила. Я не выдержала этой игры, где меня учили как надо «играть» для обретения жизненного успеха. Я отождествилась с игрой и отвергла ее, потому что не захотела менять себя. Я понимала, что Лариса себя ведет правильно, но мое сердце этой правильности не любило и по-прежнему не хотело ее.

Мы энергетически ощущаем нелюбовь к себе, даже если не высказываем ее вслух. Чисто энергетический посыл моей неприязни сработал там, где я не ожидала. Гришин, наш новый гендиректор, после моего заявления так ни разу не пригласил меня к себе для разговора. Его, безусловно, задело, что я ухожу именно к Командиру, но причина была не только в этом. Я не уважала Юрия Петровича – его провинциальность, его замашки тылового командира, занимающегося «приборочкой», шмоном и дисциплиной в своей «казарме» и не имеющего ни смелости, ни желания, ни творческой энергии чему-то противостоять, предлагать что-то свое, нестандартное и яркое. Серая мышь интеллигентной наружности, очень обманчивой наружности. Серая мышь вылезала из его маски интеллигента всячески. Я никогда и ничего лишнего Юрию Петровичу не говорила, мы вообще мало с ним общались, хотя, в отличие от, например, Ларисы, я не кокетничала с ним, не обменивалась неформальными репликами в нерабочее время. Я просто наблюдала, и чем дальше, тем больше понимала – я его не уважаю. Видимо, он это чувствовал. Но покидать фирму вот так - без разговора с ним - мне было неприятно. Он уязвил меня своим молчанием, и уязвил сильно.

И снова пора уйти от внутренних оценок и посмотреть на все иначе. Может, я опять преувеличиваю свои трудности и копаюсь во внутренних оценках, не пытаясь понять состояние других людей? Может, я слишком глубоко ушла в мир самоанализа, выдумала множество несуществующих проблем и окончательно разучилась жить в реальном мире? Я не нахожу в нем места приложения сил для себя и убегаю внутрь, а тот, кто всегда находится внутри, не способен найти себе место снаружи. И меня изгоняют, вернее я сама изгоняю себя из реальной жизни.

Если посмотреть на ситуацию иначе, я снова уходила на лучшее место. Выходит, заслуги у меня были накоплены. С большинством сотрудников я нашла общий язык, больше того, за меня многие искренне радовались: уход к Командиру неожиданно поднял мои «акции» - он берет к себе лучших. Оказаться в списке «лучших» приятно. Может быть, поэтому Юрий Петрович отреагировал молчанием – он не считал меня лучшей, он вообще не знал моей работы и воспринял этот уход как щелчок по его самолюбию: «вот уже даже бесполезные женщины бегут от него».

После подачи заявления об увольнении человек обретает свободу. Ему больше некого бояться, а остающимся незачем опасаться его. Много нового он может узнать за эти последние дни. Я узнала, что настроение в коллективе было кислое, как оказалось, об увольнении подумывали многие. Кому-то не нравилось, что нет и не ожидалось прибавки к зарплате, кого-то не устраивала политика фирмы, гнет Москвы. Оказалось, что Юрия Петровича не любили многие, он раздражал их тем же, чем и меня, правда мало кто это высказывал вслух. Но общее настроение соответствовало моим ощущениям.

Два года назад я пришла в фирму, которая была стабильной, поражала меня своей чистой энергетикой, разумным порядком и материальной обеспеченностью по сравнению с моей предыдущей работой. Между тем за это время из «Петербургской Металлургической» уволилось около 20-и человек, а коллектив ПКФ сменился полностью. Ушел Командир, и как оказалось, весь порядок и творческая инициатива держались на нем и на прежнем директоре Деревянко. Работать стало скучно, местами противно – въедливая опека, контроль и вечное недовольство. Порядок давил по форме, но полностью отсутствовал по существу – так бывает у руководителей с амбициями, но без профессионализма.

Образ Юрия Петровича повторял уже знакомый мне по стилю работы образ Виталия Станиславовича Нестеровича, пришедшего к концу моего пребывания в «Спектрэнерго» на смену Горбунова – отличного профессионала с мерзким характером, в свою очередь сменившего творческую и умную личность Юрия Шамрая. Этот процесс смены руководителей, задающих общее состояние духа предприятия, сильно напоминал мне здешний развал, начавшийся после ухода Деревянко. Неведомо зачем, судьба давала мне новую возможность повернуть процесс вспять - еще раз вернуться к Командиру, не став свидетелем еще большего развала. А не было ли ошибкой мое бегство к лучшему прошлому? Имела ли я право убегать, не испив до конца чашу, не изменив себя?

Куда бы я ни приходила работать, фирма начинала загнивать по очень знакомому мне алгоритму, всплывали те же самые проблемы, в том числе и мои переживания по поводу происходящего. Это не могло быть совпадением. Все окружающее меня – мое собственное отражение. Я акцентирую свое внимание на том, что есть во мне, что является гнилым, неправильным, что раздражает меня, хотя может восприниматься с пониманием и с юмором. У меня такие мерила ценности: я ищу порядка и логики в работе, а главное не они, а люди и отношения с ними, возможно, даже мое умение быть «обаятельной и привлекательной» в обществе. Я вечно играю не ту роль – изображаю из себя одержимого работой сотрудника, но остаюсь бабой внутри, увлекающейся работой только по причине отсутствия личной жизни.

Я не буду писать слова, которые привычно просятся с языка: «Я боюсь все испортить еще раз в новой организации». Я не хочу их писать, чтоб не строить заведомо порочные мыслеформы. Я не боюсь. Я имею намерение не идти по этому пути еще раз, я хочу пойти новым путем, и его я буду программировать в своих мыслях, чтобы притянуть новые и нужные обстоятельства. Я не буду пренебрегать не нравящимися мне правилами поведения в коллективе, согласно которым «быть женщиной важнее, чем быть незаменимой рабочей лошадью». Я окончательно убедилась в том, что надо уметь во всех людях видеть только их хорошую сторону и обращаться к ней, а плохую не замечать и никого не осуждать за слабости. Я не буду ничего бояться и не стану отказываться от любой работы. Я не буду жалеть времени на разговоры с людьми, стараясь больше слушать их, задавая вопросы, чем говорить о себе, тем более, давать свои оценки кому-либо или чему-либо.

Смогу ли? Смогу. У меня больше не остается другого времени.