Мона

               

   Лёшку жестоко избили.
   "Да ладно б, отец, а то - отчим.
   Да ладно бы, разок "турнул" (как обычно), а то исполосовал всё тело ременной пряжкой. Даже лицо.
   Да ладно бы, за дело. Но Лёшка был не виноват.
   Да ладно бы, мать заступилась. А она... отчиму поверила, а ему - нет.
   А ведь  Лёшка старался отчима полюбить. Делал , как мама просила и всё время доказывал , что он им не помеха и не обуза", - так , я допускаю, думал четырнадцатилетний мальчик Лёша, убегая прочь от дома в то злосчастное воскресенье.

   Но дело было не в Лёше. "Гадким человеком был отчим, и не любил он ни мать, ни Лёшку, а просто удачно пристроился ",- так думала я в свои взрослые десять лет.

   Лёшка был лучшим другом моего брата, потому и моим.
   Мы собирались семьей обедать, когда соседка тётя Лида сообщила нам , что отчим Лёшу избил и тот сбежал. Серёжа выскочил из дома , я - за ним. Искали мы Лёшу недолго. Тайные места были общие.

  Нашли его в заброшенном интернате. Двери и окна разрушающегося здания были накрепко заколочены. Но мы научились проникать внутрь через подвальное окно. Тут, в углу бывшего спортзала на старых матах и нашли мы Лёшу.

   Конечно, он был нам рад, хоть и плакал.
   Плакал и кричал : грозился отомстить отчиму; грозился маме , что повесится (пусть потом жалеет его, мёртвого); грозился уехать в Сибирь или ещё куда навсегда.
Мы внимали с откровенным сочувствием. Наконец, Лёшино страдание впиталось нами полностью и он утих.

   Серёжа сбегал во двор за листьями подорожника - это "лекарство" лезло прямо из-под здания. Мы, тогдашняя детвора,  знали, что это лучший пластырь на водянку, ожог, ссадину. Послюнявил лицевую сторону листика языком  и - к ране.
   Через полчаса Лёша был весь в зелёный горошек...Боль физическая и душевная потихоньку схлынывала.

   То , что ноет в животе от голода, мы втроём вначале и не поняли. Ведь от страха и переживаний живот ноет так же. Серёжа пригласил Лёшу к нам, но тот отказался наотрез.

   Кому-то пришла идея спечь картошки на костре. Мы часто так делали , когда хотелось кушать , а идти домой не хотелось.  Вспомнили , что в нашем подвале осталась картошка с зимы. Летом подвалы не закрывали - проветривали.

   Уже совсем стемнело, когда во дворе интерната мы разожгли костёр. Мальчики разговаривали, а я куховарила. Первая проба картошки показала, что она сыровата. Древесные угли быстро остывали и нужно были их разгорячить - разжечь.
   Ну, я и разжигала , близко наклоняясь к костру, дула на затухающие угольки что есть силы. Глаза , конечно, крепко заплющивала - жар и дым "кусались". Но зато картошка вышла вкуснящей! Поели и ослабели...

   Ночь была летняя, тёплая. Сидели рядышком, говорили, слушали стрекотание кузнечиков...  Не помню, о чём думала. Может о том, что как хорошо , что нас не бьёт папа, или какая громадная луна висит прямо над нами, или как хорошо , что у меня есть старший брат?

    Нашли нас спящими у потухшего костра наши соседи. Тётя Лида и дядя Володя были нам как родные. Своих детей у них не было, а мы - вот, в квартире рядом! Дядя Володя был "заслуженным сталеваром" (о нём в газете писали ), а тётя Лида ещё больше в городе была известна - работала в парикмахерской и могла всё: стричь, брить, делать причёску, маникюр, педикюр, брови, глаза. Была она весёлого нрава, необыкновенно полна и румяна и необыкновенно щедра на угощения. Когда мы не вернулись вечером домой, весь двор начал нас искать. Тётя Лида вдруг вспомнила, как я рассказывала ей про заброшенное здание интерната: она очередной раз подкармливала меня гречневой кашей с маслом, и я, в благодарность за вкусняшку,  "сдала ей нашу пацанскую явку".

   Не знаю, как им удалось уговорить наших родителей , чтобы мы уж побыли эту ночь вместе у них. Постелили нам прямо на полу в зале на громадном стёганом одеяле. Грязные , дымные заснули на выдохе...

   Проснулись от запаха оладиков. За завтраком обнаружилось , что за ночь у меня исчезли ( попросту сгорели у костра) ресницы, брови и волос на верхушке лба! И я стала выглядеть по моде кватроченто - эпохи Раннего Возрождения.

   Дядя Володя смеялся и говорил, что с меня можно писать портрет Моны* Иры и тут же меня сфотографировал.
   Нужно непременно отметить , что был он фотографом чудесным и уделял большое внимание оформлению фотографий: сам мастерил фигурные ножницы для обрезки фото, рамки, фотоальбомы. Делал это с большим удовольствием, талантливо и аккуратно, как, впрочем, и всё. Тётя Лида так его и называла "мой аккуратный сталевар".

   После завтрака за Лёшей пришла мама и долго говорила с дядей Володей в коридоре.. Отчима Лёши мы никогда больше не видели.
   Тетя Лида и дядя Володя были бы очень хорошими родителями - с твёрдой убеждённостью, проверенной опытом, подумала я тогда.

   Большая фотография моя - безбровой, безресничной, лысоватой Моны висела в их зале и после переезда нашей семьи в другой город.
   Последний раз я видела их вместе на их 70-тилетие (они даже родились почти в один день). Сидели втроём в их уютной комнате среди знакомых фотографий и вспоминали. Внимательнее всех на меня, тогда сорокалетнюю , смотрела десятилетняя Мона...А может быть, это я смотрела на неё - себя.

   Звали наших родных соседей Мазуры Лидия Войцеховна и Владимир Адамович.


   * mona  - сокращ. от ma donna (итал.) - моя госпожа

   Рисунок  автора.