Дрейфующие земли. Глава 5

МОРОК


— Ещё одна жертва. Если не ошибаюсь, вторая за сутки, — произнёс лоцман, небрежно указав на два больших креста, темнеющих над водой, — мачты затонувшего судна. — Здесь песчаная отмель, — пояснил он Мансвельду. — Зыбучие пески. Глубина очень велика. В штиль сквозь воду просматривается ровное песчаное дно. В прошлом году на этом месте затонул фрегат. Пески полностью скрыли его за несколько суток.
Лодка находилась между погибшим кораблём и маленькой бухтой, с обеих сторон ограниченной скалами. За узкой изогнутой прибрежной полосой высилась тёмная стена леса. В чаще не было заметно ни единого просвета; на берегу — ни следа.
— Похоже, что никто не спасся, хотя до берега недалеко, — сказал художник.
— Команда могла уйти на шлюпках дальше и высадиться где-нибудь в более подходящем месте, — возразил лоцман. — Возможно, мы встретим их в лагере шведов. Здешний народ скор на расправу, поэтому любым чужакам лучше держаться вместе.
— Нигде не видел столь негостеприимного народа, — недовольно проворчал Мансвельд. — Остров небольшой и, судя по всему, людей здесь — как в пустыне. Удивительно, что они не выносят чужих.
— Ошибаетесь, сударь, — усмехнулся лоцман. — Население Сандфлеса весьма многочисленное. На другой стороне острова есть города. Причём подавляющее большинство местных жителей — переселенцы из самых разных стран. А пришлым людям, когда их столько, никто и нигде не рад.

***
Каюта, куда поселили доктора Эдварда Янсена, принадлежала штурману — дородному самодовольному голландцу Герритсу. Ни малейшего интереса к появившимся на «Рыцаре» соотечественникам штурман не проявлял.
Иначе повёл себя другой голландец — двадцатитрёхлетний помощник Хёгвальда Ян Фогель. Благодаря его решительному заступничеству Янсен провёл ночь в каюте, а не в карцере.
Глубокой ночью вахтенные подняли на борт какого-то отчаянного пловца. От Фогеля Янсен узнал, что этот человек служил матросом на шхуне Годсхалка. Перебежчик утверждал, что едва не был убит сандфлесским лоцманом — шпионом, подосланным местными жителями. Такое обвинение требовало доказательств, и Хёгвальд распорядился взять матроса под стражу до возвращения лоцмана и Мансвельда.
И ещё одну новость услышал доктор от общительного Фогеля. Среди команды ходил слух, что Георг Хёгвальд когда-то уже бывал на Сандфлесе и оставил здесь заговорённое сокровище, которое через много лет привело его обратно. Поэтому теперь он не мог уйти с острова — всё ему что-то мешало: то местные жители, то непогода, то неожиданно открывшаяся в корпусе «Рыцаря» течь. Но шведы вовсе не собирались из-за своего командира оставаться на негостеприимном берегу. Бунт мог вспыхнуть в любой момент. Это больше всего тревожило Янсена. В заговорённый клад он не верил, но не мог понять действия шведского капитана.

***
Из каюты Георг Хёгвальд наблюдал за приближающейся лодкой. Худой, высокий, сутулый, он выглядел старше своих сорока двух лет. В обрамлении длинного чёрного парика его узкое лицо с тяжёлыми набрякшими веками походило на маску, надетую темнокудрым юношей.
Хёгвальд давно понял, что не сможет покинуть Сандфлес, но не позволял себе предаваться унынию и отчаянию, не тешил себя бесплодными надеждами. Сдержанный и немногословный, как в лучшие, так и в самые тяжёлые дни своей жизни, он и теперь сохранял ледяную невозмутимость. Улыбка на его губах была не менее редким явлением, чем зелёный луч над морем. От его бесстрастного лица веяло стужей вьюжных ночей, но при внешней невозмутимости он был требователен и беспощаден. Команда боялась его больше, чем надменного Герритса и вспыльчивого Фогеля.
Педантичный до мелочности, Хёгвальд никогда не оставлял без наказания самые ничтожные оплошности, считая, что всякое проявление великодушия пагубно отражается на дисциплине. Провинившихся он карал со строгостью, требуемой судовым уставом. Вербуя команду, отдавал предпочтение военным морякам, не избалованным более или менее сносным обращением и условиями на судах торгового флота.
Экипаж «Рыцаря» лишь наполовину состоял из шведов. Хёгвальд не делал различия между соотечественниками и людьми других национальностей. Всё судовое начальство, кроме второго штурмана и артиллерийского квартирмейстера, составляли голландцы. Среди матросов были датчане, финны, новгородцы, уроженцы северо-фризских островов. Но амстердамцы, завладевшие шхуной Годсхалка, не внушали Хёгвальду доверия. Из беседы с человеком, назвавшимся Виллемом Мансвельдом, он не сумел выяснить, кто они такие и почему оказались на Сандфлесе. Один из них был немецкого происхождения и некогда служил на судне Нидерландской Ост-Индской торговой компании. Это заинтересовало Хёгвальда. Опытный моряк мог ему пригодиться.
В докторе Янсене шведский капитан с первого взгляда распознал проходимца и приказал его запереть. Но тут совершенно неожиданно вмешался Ян Фогель.
То, что молодой помощник вступился за соотечественника, крайне удивило Хёгвальда. Ян был его воспитанником и прежде не осмеливался перечить ему. Они хорошо понимали друг друга и даже внешне были похожи. Не имея семьи, Хёгвальд дорожил привязанностью Яна, которого взял к себе в дом двенадцатилетним мальчиком. Сандфлес отравил их ненавистью и разделил непримиримой враждой.
Впервые Хёгвальд почувствовал неприязнь к Фогелю, когда тот попросил за амстердамцев, которых капитан, осторожности ради, намеревался проверить в лагере, где не хватало рабочих рук. Условия там были слишком тяжелы для больных, изголодавшихся людей.
Раздражённый Хёгвальд напомнил своему воспитаннику о его национальности и возрасте, слишком молодом для первого помощника, как будто не сам назначил его на эту должность. Фогель вспылил, но ссора с капитаном не сулила  ему ничего, кроме унижения.

***
«Он убьёт меня», — с каким-то усталым безразличием подумал Хёгвальд.
Взгляд Фогеля, полный лютой ярости, незримо преследовал его с самого утра.
За дверью скрипнул дощатый настил. Чья-то рука взялась за дверную ручку.
Горло Хёгвальда сжала тупая боль.
«Фогель! Сейчас он войдёт и убьёт меня...»
Вошёл Герритс. Капитан шагнул ему навстречу и опустился в кресло, содрогаясь от сухого надрывного кашля. Герритс что-то сказал. Хёгвальд видел, как шевельнулись его полные влажные губы под медно-рыжими усами. За пеленой навернувшихся слёз лоснящееся лицо штурмана заколыхалось перед глазами Хёгвальда, словно отражение в воде.
— Приведите ко мне этого... Ханса, — задыхаясь, прохрипел он. — Надеюсь, его не повесили?
— Нет, господин капитан. Он в карцере.
— Голландцев тоже сюда.
Герритс поклонился и вышел.
Справившись с приступом кашля, Хёгвальд выдвинул ящик стола, достал серебряную табакерку и самодельный нож с костяной рукояткой, отрезал кусок прессованного табака и сунул руку в карман за трубкой. Закурив, он погрузился в оцепенение, навеянное пьянящим дымом, и на некоторое время забыл о Фогеле и голландцах…
...Дверь беззвучно растворилась. Хёгвальд не заметил этого. Трубка его почти угасла. В задумчивости он вынул её изо рта и положил на скатерть между табакеркой и ножом.
Услыхав шаги у себя за спиной, командир «Рыцаря» вздрогнул и с удивлением обернулся. Никто и никогда не осмеливался входить к нему так запросто, словно в таверну. Но наглец, потревоживший его, уже стоял рядом с ним…

***
Остаток ночи, утро и половину дня Ханс провёл взаперти. В карцере шведского корабля было значительно удобнее и суше, чем в трюме давшей течь шхуны. То, что Мансвельд не появился утром, как обещал, сильно встревожило матроса.
Время тянулось с томительной, приводящей в исступление, медлительностью. Голод и жажда донимали Ханса. Обессиленный, он свернулся на полу и предался воспоминаниям. В них был тот, кого он теперь не осмеливался называть братом. Легкомысленный авантюрист, оказавшийся добрее, чем думали о нём окружающие. Он приютил Ханса, сироту, и зачем-то лгал, что их матери — родные сёстры. Но у матери Ханса не могло быть сестры-аристократки. Он и теперь, по прошествии стольких лет, не понимал, зачем понадобилось Ушедшему в бездну выдавать себя за его кузена. Странная прихоть! Ханс чувствовал себя презренной тварью рядом с этим никогда не унывающим, щеголеватым любителем приключений...
…Когда посланные за арестованным матросы появились в карцере, Ханс спал. Они пинками разбудили его и выгнали наверх, в узкий тёмный проход.
Выскочив из карцера, полусонный Ханс наткнулся на высокого полного, рыжеусого человека, державшего зажжённый фонарь. Штурман Герритс презрительно оттолкнул пленника. Ощерившись, ударил его в живот и приказал:
— Ведите эту тварь к Хёгвальду!
Тем временем с кормы «Рыцаря» подали трап прибывшим со шхуны. Ян Фогель приветствовал Виллема Мансвельда на родном языке.
— Капитан у себя и ждёт вас.
Однорукому художнику показалось, что молодой человек не в духе, поэтому он не стал расспрашивать его о Янсене и вместе с лоцманом направился к капитану.
Ханс удивлённо оглядывал просторную каюту, куда его втолкнули матросы. Холодный свет пасмурного дня приобретал неживой оттенок среди выкрашенных зелёной краской переборок. Длинная койка под чёрным с золотыми узорами покрывалом походила на гроб, застеленный траурной материей. Со стола спускалась тяжёлая гобеленовая скатерть.
Хёгвальд в тёмно-серой, украшенной серебряной вышивкой одежде полулежал в кресле. Лицо его скрывали густые длинные локоны чёрного парика. Руки застыли на резных подлокотниках. Перед ним на столе валялась трубка и стояла открытая табакерка.
Один из матросов толкнул Ханса в спину.
— Господин капитан, мы привели его.
Хозяин каюты молчал. Что-то настораживающее было в его расслабленной позе. Хансу невольно вспомнилась другая фигура, склонившаяся на окровавленную столешницу. Он сделал шаг к столу. Тёмные пятна там, внизу, у ножки кресла... кровь?.. Ханс попятился, с суеверным ужасом глядя на шведского капитана. Хёгвальд слабо шевельнулся и открыл глаза. Над кружевным воротником его рубашки торчала короткая рукоять ножа. Задыхаясь, Ханс ухватился за край стола. Как во сне, поднял руку, чтобы стереть с лица обильно выступивший пот. Пальцы были испачканы чем-то липким. Откуда столько крови? Ханс быстро обернулся, но матросов за его спиной уже не было. Они оставили его один на один с раненым.
— Птица, — одними губами произнёс Хёгвальд, силясь выпрямиться. Из его горла вырвался хрип.
В каюту вошёл Мансвельд. Следом за ним появился лоцман в чёрном плаще и широкополой шляпе.
— Ты ещё жив, штральзундец? — удивлённо приподнял он густые бархатные брови. — Я думал, что тебя съели крысы... О! Да ты здесь время даром не терял!
— Мансвельд! — воскликнул Ханс. — Клянусь, я не виноват! Я не убивал его! Когда я вошёл, он уже сидел с ножом в горле. Он сказал «птица»...
— Птица? — переспросил лоцман. — А, Фогель! Это тот молодой человек, с которым мы только что беседовали. Он воспитанник Хёгвальда. Или приёмный сын... Чёрт, стол испачкан кровью! Взгляни-ка на свой рукав, штральзундец, и на правую руку. Поздравляю! Если ты уйдёшь отсюда живым, быть тебе героем рыбацких песен!
— Я не убивал его! — в бешенстве закричал Ханс. Разорвав на себе окровавленную рубашку, он швырнул её под ноги лоцману и ринулся к выходу. Мансвельд с пистолетом в руке преградил ему путь.
Окрик и блик света, мелькнувший на стволе, привели Ханса в себя.
— Сядь и заткнись, — приказал Мансвельд.
Матрос нехотя подчинился. Лоцман подошёл к раненому и взял его за руку, точно врач, прощупывающий пульс больного.
— Господин Мансвельд, к моему величайшему сожалению, мне придётся посвятить вас в один из своих секретов. В противном случае мы едва ли сможем покинуть этот корабль живыми и невредимыми. А ты, штральзундец, прекрати бесноваться. Молчите оба.
Сняв плащ и шляпу, лоцман бросил их на постель.
Мансвельд и Ханс в недоумении следили за тем, как, встав за спиной Хёгвальда, он приблизил ладони к его плечам, плавно поднял руки и коснулся головы раненого. Веки Хёгвальда дрогнули. По телу пробежала судорога.
Лоцман что-то зашептал. Выражение его лица было властным и вдохновенным.
Скованный неведомой силой Мансвельд стиснул рукоять пистолета, который забыл заткнуть за пояс. Сидящий на полу Ханс издал негромкий горловой возглас.
Руки лоцмана взметнулись вверх. Обоим наблюдателям почудилось, что от его ладоней исходит бледное свечение. Хёгвальд открыл глаза и медленно выпрямился в кресле. Движения его были расслаблены и принуждённы. Он будто силился прогнать оцепенение глубокого сна.
В ушах у Мансвельда стоял гул, словно он шёл навстречу урагану.
Лоцман заговорил. Для близких к беспамятству зрителей его шведская речь была гремящей цепью непонятных слов.
Хёгвальд встал. Лоцман накинул ему на плечи свой плащ, скрывший окровавленную одежду и нож. Как слепой, вытянув перед собой правую руку с изувеченными пальцами, шведский капитан неуверенно двинулся к выходу. Лоцман последовал за ним.
— Дай мне по зубам, однорукий, я хочу проснуться, — чужим хриплым голосом проговорил Ханс.
Мансвельд присел рядом с ним и обнял его, словно пьяный гуляка — товарища по застолью. Они долго молчали, приходя в себя.
— Как ты думаешь, — наконец заговорил штральзундец, — кто он такой, этот лоцман?
— Не знаю. Спроси лучше, как нам избавиться от него. Ты понял, что он приказал Хёгвальду взорвать корабль?
— Нет… Взорвать? Так чего же мы сидим?!
Ханс вскочил.
— Не суетись, — остановил его Мансвельд. — Выйдем отсюда спокойно. Дай-ка я свяжу тебе руки.
— Это ещё зачем?
— Ты же просидел ночь в карцере. Теперь Хёгвальд выдал тебя нам, чтобы мы вздёрнули тебя за дезертирство, понял?
— Видно, такова моя судьба. Связывай.
Ханс покорно соединил кисти рук перед собой. Мансвельд обмотал их обрывком его рубашки и вывел парня на палубу. Янсен уже находился в лодке вместе с Хенком.
Стараясь не глядеть на стоящего рядом с лоцманом Хёгвальда, Мансвельд подвёл полуголого матроса к трапу.
— Оставьте этого бездельника здесь, — сказал лоцман. — Он предатель.
— Я сам его повешу, — сухо возразил Мансвельд. — Его пример пойдёт на пользу остальным.

***
В трюме шхуны работала единственная помпа. Вторая вышла из строя, едва за неё взялись крепкие руки шведских матросов. Пришлось обходиться одной. Вода сливалась в бочонок. Когда он наполнялся, шведы по цепочке передавали его наверх, где последний матрос подносил его к борту и опрокидывал в море.
Сидя в вынесенном на палубу кресле, Ушедший в бездну наблюдал за работой. На коленях у него лежал найденный в каюте Годсхалка штуцер с кремневым замком. Бродяга оценил основательный вкус старого морского волка. Тяжёлое короткоствольное ружьё украшали фигурки нагих красавиц в соблазнительных позах. Вогнав при помощи шомпола и деревянного молотка в ствол штуцера толстую пулю, Ушедший в бездну понял, что во второй раз повторить этот подвиг у него не хватит терпения. Разумеется, он предпочёл бы пару хороших пистолетов, но Годсхалк не оставил ему такого наследства.
Усердие, с которым работали шведы, объяснялось отнюдь не страхом перед оружием больного иностранца. Не заботило их и то, что старая шхуна едва держалась на плаву, что в трюме за ночь угрожающе поднялась вода и часть закупленных в Голландии товаров намокла. Единственный груз, интересующий пиратов, не боялся сырости. Это были бочки с согревающими напитками.
Ушедший в бездну обещал шведам грандиозную попойку. Они могли бы устроить её и без его согласия, но опасались Хёгвальда, который отдал их в распоряжение голландского капитана.
Новым капитаном шхуны, по общему молчаливому признанию, стал Виллем Мансвельд. Самого себя Ушедший в бездну назначил штурманом, так как, в отличие от обоих своих друзей, имел опыт в морском деле.
Вступив в должность, он тут же нашёл занятие для каждого, кто оказался в его подчинении. Пока шведские матросы выкачивали воду, карлик Ульф следил за песочными часами и в положенное время отбивал склянки. Весёлый швед переводил своим товарищам приказы иностранца.
Эрика заперлась в носовой каюте, которую Ушедший в бездну про себя называл женской. Три женщины на борту — худшего он не мог вообразить. Крестница лоцмана — дама, привыкшая к роскоши и галантному обращению, нуждалась в прислуге и охране. От Ульфа в этом смысле было мало проку, но Ушедший в бездну считал, что любому человеку, как и любой вещи, можно найти применение. Он приставил к Эрике рыжего Хольгера. Деревенская девчонка, переодетая юношей — паж, камеристка и горничная в одном лице, обрадовалась своему назначению и очень старалась угодить госпоже. Эрика была довольна. Новый штурман тоже. Ему было некогда размышлять о том, что заставило двух девушек бежать из родительского дома, рискуя всем, зная, что вернуться невозможно. Некогда задумываться о собственной участи, вспоминать свои ошибки, промахи и откровенные глупости, терзаться из-за неудач. Прошлое и будущее сейчас не существовали для него — только настоящее, тревожное, мучительное и безумно интересное.
Что может быть абсурднее, чем влюбиться в даму, которая не снимает маску? Ушедший в бездну чувствовал, что сходит с ума. Эрика словно околдовала его. Он думал о ней постоянно и в душе посмеивался над собой, но был не в силах избавиться от наваждения. В её голосе, движениях ему чудилось что-то очень знакомое и близкое.
Песок уже почти перелился в нижнюю чашечку часов, и Ульф протянул руку к шнуру судового колокола, но вдруг обернулся и молча указал на лодку, отошедшую от шведского корабля. Мансвельд возвращался.
Ушедший в бездну тревожно всматривался в силуэты людей. Их было пятеро. Значит, Хёгвальд освободил штральзундца.
Вскоре лодка подошла к шхуне. Едва поднявшись на палубу, Виллем Мансвельд распорядился отвести Ханса в каюту Годсхалка и запереть там, поскольку трюмный отсек, куда сажали провинившихся, был залит водой. Лоцману предстояло стеречь арестованного до смены вахты.
Выдворив колдуна с палубы, Мансвельд подошёл к своему товарищу.
— По твоему лицу я вижу, что у нас неприятности, — заметил Ушедший в бездну.
К его изумлению, эти слова вызвали у обычно сдержанного мрачноватого художника взрыв необузданного веселья.
— Неприятности?! — захохотал Мансвельд. — Да, пожалуй, это было лучше бездарных спектаклей английских комедиантов в Амстердаме! После того, что я сегодня видел, меня уже ничем не удивить. Наш лоцман — дьявол!
— Ну, это не новость! — хладнокровно возразил Ушедший в бездну. — Мы с тобой тоже не ангелы, белыми крыльями не помахиваем. Лоцман как лоцман. Другого всё равно нет.
Мансвельд перестал смеяться. Его передёрнуло, словно от порыва ледяного ветра.
— Скажи, колдун, ты умеешь оживлять мёртвых? — тихо спросил он, наклонившись к самому уху приятеля.
— До сих пор необходимость вынуждала меня отправлять живых в царство теней, а возвращать их оттуда мне не приходило в голову, хотя мысль интересная, при случае можно попробовать... Что произошло, Виллем?
— Хёгвальд убит. Когда мы вошли к нему, он сидел с ножом в горле. Не знаю, свои с ним расправились, или кто-то из здешних жителей постарался…
— Надеюсь, ты не предлагаешь мне воскресить его?
— Наш лоцман воскресил…
— Как это?
— Именно так. Пробормотал над ним какую-то чёртову абракадабру и возвратил душу в тело.
— Виллем, опомнись! — Ушедший в бездну крепко сжал локоть Мансвельда. — Наш лоцман не Господь Бог и не распоряжается человеческими душами. Вчера я тоже весьма напоминал мертвеца, но, благодаря нашей гостье, сегодня чувствую себя вполне сносно. Тем не менее, моя душа была и остаётся при мне. Если крестница заговаривает болезни, значит и крёстный вполне способен на это, хотя с перерезанным горлом выжить невозможно.
— И всё-таки, когда мы отчалили, Хёгвальд был жив — стоял на палубе с ножом в горле! Мне показалось, что лоцман приказал ему взорвать корабль. Впрочем, я мог ошибиться. Я плохо понимаю по-шведски, но в оживших мертвецов теперь верю…
У песочных часов Ульфа сменил Хольгер.
— Это ты распорядился? — недовольно спросил Ушедший в бездну. — Лучше бы поставил на вахту красавчика. По крайней мере, смотрели бы на хорошенькую мордашку. А рыжего я отдал в распоряжение крестницы нашего лоцмана. В отличие от тебя, господин капитан, я умею извлекать выгоду из своей должности.
— На красавчика не заглядывайся, — недовольно отозвался Мансвельд. — Он мой, а себе оставь хоть рыжего, хоть его госпожу, или обоих вместе, если хватит сил на двоих.
Ушедший в бездну поманил к себе Хольгера. Тот подошёл, несмело поглядывая на обоих хозяев.
— Ну разве он не хорош? — лукаво проговорил синеглазый бродяга, взяв юношу за руку. — Посмотри на него внимательно, художник. Как прелестны эти серые глазки, полные испуга и недоверия к двум старым пиратам, которые от души любуются ими! А эти солнечные кудри, окружающие прелестное личико, а тоненькие пальчики, к которым так хочется прикоснуться губами…
Он положил ладошку Хольгера себе на ладонь и с невинной улыбкой сцепил его пальцы со своими. Почти не понимая того, что говорил иностранец, Хольгер покраснел до корней волос и быстрым девичьим движением отдёрнул руку.
Мансвельд благодушно оскалился, подавляя зевок. Слащавые речи приятеля действовали на него усыпляющее. Страшное приключение на шведском корабле отступило на второй план, будто с тех пор прошло много дней.
— Иди-ка спать, друг мой, — сказал Ушедший в бездну. — Я отлично справлюсь с нашей маленькой командой. Хочешь, я попрошу Шведа отнести тебе в каюту бутылочку вина?
— Соблазнитель! Ловлю тебя на слове и с нетерпением жду обещанную бутылку. Отпусти мальчика. Он тебя боится. Я пришлю вместо него Ханса. Пойдём со мной, малыш.
Мансвельд привёл Хольгера в капитанскую каюту, где Ханс сидел под охраной лоцмана. Вынув из ножен тесак, художник разрезал верёвку, стягивавшую руки матроса, и приказал ему заступать на вахту.
— Вы отпускаете его? — удивился лоцман.
— Да. Пусть работает. Мне нужны живые люди, а не покойники.
Лоцман неодобрительно покачал головой.
— Идите к вашей даме, — сказал Мансвельд, усевшись в кресло. — Мне надо поговорить с этим юнцом один на один.
Когда за лоцманом закрылась дверь, он жестом пригласил Хольгера сесть напротив и некоторое время рассматривал его. Девушка была совсем юной. Она сидела, спрятав руки под стол и смущённо опустив глаза. Длинные ресницы вздрагивали над круглыми веснушчатыми щёчками.
— Теперь мы одни, — заговорил Мансвельд очень медленно, чтобы она могла понять его голландскую речь. — Не бойся меня. Как тебя зовут?
— Хольгер, — вздрогнув, прошептала она.
— Неправда. Девушка не может носить такое имя.
Длинные пепельные ресницы вдруг мелко испуганно задрожали. Большая слеза блеснула на них и сорвалась на столешницу. Облокотившись на стол и уткнув лицо в грязный рукав, Хольгер горько расплакался. Мансвельд не ожидал такого ответа и растерялся. Наклонившись над девушкой, он погладил её мягкие огненно-рыжие кудрявые волосы.
— И что мне делать?
— Пить, — ответил на его вопрос Шведский пират, вошедший с парой бутылок в каждой руке. — Здесь по две бутылки на брата. Хватит вам, капитан?
— Две возьми себе.
Швед довольно крякнул и, спрятав щедрый дар под полой своей матросской куртки, удалился.
— Хольгер!
Девушка продолжала плакать. Чувствуя, что это надолго, Мансвельд откупорил бутылку и сделал глоток из горлышка.
На палубе прозвонил колокол. Какие бы мысли ни занимали художника, его взгляд поминутно возвращался к тёмной туше шведского корабля, лежащей на серой воде.
Стоя у кормового окна, Мансвельд представлял, как закутанный в плащ Хёгвальд медленно направляется к крюйт-камере. Ещё несколько мгновений, и щетинистая громада расколется, выбросив из всех щелей красно-жёлтое пламя…
Но взрыва не было. Мансвельд ждал. Он забыл о Хольгере и не замечал, что тот перестал плакать и утирает ладонями мокрое от слёз лицо.
Взрыва не было! Словно гора упала с плеч Мансвельда.
— Господин капитан! — робкий голос Хольгера точно разбудил его. — Не прогоняйте нас…
Мансвельд с досадой обернулся. Боже, это создание всё ещё здесь! Ему захотелось немедленно, сию же минуту покончить с неприятным делом.
— Послушай меня, малыш. Нам предстоит трудное опасное путешествие. Один Бог ведает, как оно завершится. Если мы останемся живы, нас ожидает участь бездомных бродяг. Но мы мужчины и много лет знаем друг друга. У нас нет иного выхода, как держаться вместе. Тебе и твоей подруге трудно жилось дома. Вам захотелось повидать чужие края и заработать денег, но вы нашли плохих спутников. Мы больше не вернёмся на Сандфлес. Что вы, юные девушки, будете делать в незнакомой стране? Утри слёзы и пойди позови Хенка. Я должен сказать и ему несколько слов.

***
В то время как Мансвельд беседовал с Хольгером, ожидая взрыва, молодой помощник Хёгвальда Ян Фогель сидел в своей каюте, погружённый в тягостное раздумье. В чёрной одежде и узких, плотно облегающих ноги сапогах Фогель походил на вечернюю тень. Его высокая тощая фигура, соломенные волосы, узкое лицо с длинным носом и выступающим вперёд острым подбородком временами вызывали насмешки, которые молодой человек никогда не спускал.
Душа его находилась в полной гармонии с колоритной наружностью. Вспыльчивый, гордый, злопамятный, он был на редкость простодушен и доверчив. Офицеры недолюбливали его за излишнюю горячность, но не решались открыто демонстрировать неприязнь. Бесстрашие Фогеля, его блестящее мастерство в стрельбе и фехтовании, а главное, покровительство Хёгвальда вынуждали завзятых остряков придерживать языки. Сам Фогель пребывал в наивной уверенности, что на борту «Рыцаря» у него нет не только врагов, но даже недоброжелателей.
За одиннадцать лет, минувших с тех пор, как Георг Хёгвальд взял на воспитание задиристого мальчишку, сына голландского матроса и гулящей девки, Ян никогда не разлучался со своим благодетелем дольше, чем на несколько дней. Мальчиком он благоговел перед Хёгвальдом. Повзрослев, полюбил его как отца.
В последнее время капитан «Рыцаря» заметно охладел к своему воспитаннику. Фогель с горечью замечал, как день ото дня увеличивается отчуждённость между ними, но не понимал её причины.
Утренняя ссора положила конец их дружбе. Сознавая, что вёл себя глупо, Ян так и не решился прийти к Хёгвальду с извинениями. Теперь было поздно. Капитан ждал Фогеля после смены вахты, но тот не явился. Столь серьёзное нарушение дисциплины не могло остаться безнаказанным.
Фогель скрипнул зубами, подумав об этом. «Я убью его!» — прошептал он в порыве слепой ненависти.
Наверху начали отбивать склянки. Ян встал. Клинок шпаги с коротким жёстким звуком выскользнул из ножен. Почти не ощущая в руке привычную рукоять, Фогель направился в каюту капитана.
Хёгвальд стоял, левой рукой придерживаясь за спинку кресла и пряча правую в складках длинного бархатного плаща, наброшенного на плечи. Такого плаща Ян, кажется, не видел у него прежде. Мягкая глубокая чернота покачивающихся складок ласкала взгляд.
Горло Фогеля стиснула болезненная судорога.
— Вы оскорбили меня, капитан Хёгвальд, — с усилием произнёс он, — и будете драться со мной.
Хозяин каюты презрительно молчал.
— Я не выпущу вас отсюда! — твёрдо сказал Фогель. Хёгвальд медленно наступал на него, устремив ему в лицо такой странный взгляд, что молодому человеку стало не по себе. — Я убью вас! — крикнул он, вскинув шпагу. Остриё клинка уперлось в грудь Хёгвальда. На лице командира «Рыцаря» не отразилось никакого чувства, сквозь сжатые зубы не прорвалось ни стона, ни вздоха, но колени его подогнулись, и он тяжело повалился на пол. Рука, сжимающая рукоять пистолета, вытянулась на смятом плаще.
Ян Фогель стоял над неподвижным телом, в оцепенении глядя на тёмные пятна запекшейся крови. Он был как во сне, но внезапно то, что видели его глаза, дошло до его сознания, и он с криком бросился вон из каюты…

***
Красивый Хенк принял весть о своём разоблачении хладнокровно.
— Мы могли бы стать для вас хорошими спутниками, — надменно заявил он. — Вам нужны матросы, но вы отказываетесь взять нас, только вряд ли кто-нибудь из здешних мужчин к вам наймётся.
Обиженные любительницы путешествий немедленно сели в свою лодку и отчалили.
— Вечно ты спешишь! — упрекнул друга Ушедший в бездну. — Разве я говорил тебе, что от девушек надо избавиться? Девчонки хорошенькие и смышлёные. Они бы нам пригодились. Я бы их учил…
— Не городи чушь! — огрызнулся Мансвельд, следя за тем, как ловко и умело управляется с вёслами рыжеволосая. «Совсем не то, что Хенк», — подумал он.
Но та, что называла себя Хенком, проявила мастерство в другом деле. Сидя на корме спиной к шхуне, она временами оборачивалась и бросала злые взгляды на Мансвельда и его товарища. Когда лодка отошла достаточно далеко, красавица расстегнула колет. Под ним оказалась вышитая женская кофта, охваченная кожаной перевязью с укреплённым в зажиме пистолетом.
— Что ты хочешь сделать, Эрна? — встревожилась подруга. — Не вздумай стрелять!
— Я хочу, чтобы эти грубияны запомнили нас, — недобро усмехнулась Эрна-Хенк.
— Ты с ума сошла! У них штуцер. Они нас убьют!
— Не бойся. Я выстрелю не в них, а в мачту. Ты только не мешай мне, а то ведь я могу случайно попасть в тебя, дурёха!
Достав пистолет, красавица легла на дно лодки, уперлась локтями в кормовую банку и тщательно прицелилась. Мансвельд стоял у борта, но смотрел не на лодку, а на шведский корабль.
— Виллем, берегись! — крикнул Ушедший в бездну и вскинул штуцер.
С лодки донёсся отчаянный визг. Рыжая девчонка бросила вёсла и съёжилась, закрыв голову руками. Два выстрела раздались одновременно. Пуля ударила в борт рядом с Эрной. Ушедший в бездну не целился. Он был абсолютно уверен, что девушка промахнётся, и хотел лишь припугнуть её. С расстояния, на котором находилась лодка, попасть из пистолета в человека, стоящего на палубе шхуны, казалось невозможным, но Виллем Мансвельд упал с простреленной грудью. Ушедший в бездну вскрикнул от изумления. У него не было времени перезаряжать штуцер. Пистолет девушки мог иметь два или четыре ствола, и не стоило рассчитывать на то, что следующий её выстрел окажется менее удачным.
Не в первый раз Ушедший в бездну проклинал своё легкомысленное великодушие. Бросив дальнобойное, но тяжёлое и неудобное в обращении ружьё, он наклонился над раненым. Пронзительный ужас при виде окровавленного друга заставил его забыть о собственной безопасности.
— Видишь, как ты ошибся, — с усилием произнёс Мансвельд. — Эти девки — злобные твари.
Девушки налегли на вёсла, стремясь уйти как можно дальше от шхуны. Сбежавшиеся на выстрелы шведы открыли пальбу из пистолетов по быстро удаляющейся лодке. Кто-то сделал попытку перезарядить штуцер, но в спешке не сумел загнать пулю в ствол; она выпала и куда-то закатилась.
На палубу поднялся лоцман, хладнокровно оглядел мечущихся с криками людей и подошёл к голландцам.
— Дрейфующие земли — странное место, — равнодушно заметил он. — В этих золотых небесах вас любят так самозабвенно, что готовы провести через все круги ада, чтобы затем увидеть в раю. Готовьтесь, господа, вскоре вам откроется великая тайна.
— Только этого не хватало! — сквозь зубы пробормотал Ушедший в бездну. Послать за Янсеном ему даже не пришло в голову. Он расстегнул камзол Мансвельда, разорвал пропитавшуюся кровью рубашку и сам осмотрел рану. Пуля вошла неглубоко, перебив два ребра. Ушедший в бездну вынул её ножом. Лоцман с интересом наблюдал за операцией. Шведский пират принёс из каюты Годсхалка простыню и недопитую бутылку рома.
Сознание ни на миг не покидало художника. Рану его промыли и перевязали. Остатки рома он допил в два глотка и попытался встать, но лоцман удержал его:
— Лежите. Я распорядился вынести вашу постель на палубу. Погода установилась, и ночи не будут холодными.
— Почему не позвали меня? — удивился Янсен, поднявшийся наверх подышать свежим воздухом. — Что тут произошло? Я слышал стрельбу.
Ушедший в бездну расхохотался. Ещё несколько часов назад он не мог встать с постели без посторонней помощи, но теперь ему предстояло в одиночку справляться с командой, состоявшей из чужих матросов, которые говорили с ним на разных языках, лоцмана, от которого он тщетно мечтал избавиться, и трусливого врача, ничего не смыслившего в медицине. Вдобавок на судне находилась женщина, и это было хуже, чем всё вышеперечисленное. По крайней мере, так ему казалось…
— Что за невоспитанность! — проворчал Янсен, решив, что приятель смеётся над ним. — Не вижу ни малейшего повода для веселья. Впрочем, есть люди, способные пуститься в пляс на похоронах только потому, что захотелось размять ноги…
Увидев лежащего на палубе Мансвельда, он икнул и с ужасом воззрился на Ушедшего в бездну.
— Вы с ума сошли? Ваши поединки надоели мне ещё в Амстердаме! Нашли время!..
— Это был не поединок, — вмешался лоцман. — Господина Мансвельда ранил один из юнцов, которых мы отказались взять на службу.
— Отказались взять на службу? — растерянно повторил Янсен. — Почему? Ведь у нас совершенно нет людей!
Взглянув на свои руки, испачканные кровью, Ушедший в бездну ощутил головокружение. Он был голоден до тошноты, до дрожи, до мертвенного холода во всём теле, и вид крови напомнил ему об этом. Такого странного желания ему ещё не доводилось испытывать: съесть кусок сырого мяса, сочащегося кровью.
Дрейфующие земли, светлая сказка о тёмном мире… Ушедший в бездну внезапно понял, что этот мир никогда его не отпустит. Золотистое небо смотрело на него, сидящего на досках палубного настила, и улыбалось. Улыбались безмолвные холмы и море. Беззвучный смех таял в воздухе, стремительно наливающемся багровым жаром.
Золотой вечер подёрнули бурые сумерки. Горизонт приблизился. Сквозь гул ветра прорвался визгливый голос Янсена:
— …ты промазал из штуцера по мальчишке, который не промахнулся из пистолета?!
— Прекратите ссориться, господа! — властно сказал лоцман, и Янсен удивлённо примолк. — Вы ничего не измените. Вам уже известно, что произошло сегодня утром на шведском корабле, а потому не вижу смысла дальше скрывать от вас то, о чём вы, как мне кажется, уже догадались. Я хозяин этого побережья. Эта шхуна — моя собственность. Капитан Годсхалк верно служил мне с тех пор, как я нашёл его, полумёртвого, на берегу неподалёку от своего замка. Он никогда не забывал моей доброты, потому что я мог повесить его или оставить умирать с голоду, и никто бы из здешних жителей не осмелился бросить ему объедки из собачьей миски. Я знаю, господа, что Годсхалк обманул вас и поплатился за своё вероломство. Возможно, я позволил бы вам воспользоваться моим судном, но вы видите, что теперь об этом нечего и думать. Уйти с Сандфлеса вам не удастся. Если шведы не расправятся с вами, это сделают местные жители. В моём замке вы будете защищены от тех и от других. Я обещаю, что никто не узнает, как погиб Годсхалк.
— Вы очень добры к нам, господин Фридаль, — Ушедший в бездну постарался опередить склонного к необдуманным действиям Янсена. — Мы отдаём должное вашему великодушию, но позвольте нам обсудить ваше предложение.
— Вы имеете на это право, — согласился лоцман. — Даю вам четверть часа, господа. Я буду ждать в каюте моей крестницы.
— Распространяется ли ваше приглашение на всех, кто в данный момент находится на борту?
— Нет. Люди Хёгвальда мне не нужны. Впрочем, для одного из них я готов сделать исключение. Вы понимаете, о ком я говорю.