Омут

Омут

Тихон, Аня и маленький Коля жили в совсем небольшом съемном домике в частном секторе недалеко от университета. Дом был действительно очень мал: сени да одна-единственная комната со сложенной из всего подряд печью, которую отец семейства, когда они заселились, фактически сложил заново. В углу у окна стоял крохотный письменный стол со стопкой тетрадей, книг, письменными принадлежностями и старой лампой. Справа от него – детская кроватка; за ним – родительская. Здесь же находились и стол обеденный, и шкаф. Плитка и старенькая «бирюса» ютились в сенях вместе с морщинистым кухонным гарнитуром.

В доме всегда стояла идеальная чистота и порядок, Аня (или, как называл ее Тихон, Анна) считала, что какими бы ни были обязанности, возложенные на человека, выполнять их нужно еще лучше, чем ты можешь. Любое свое занятие она воспринимала вслед за Тихоном как духовное упражнение, и поэтому не могла позволить себе сделать что-то, не вложив в это все свои силы и даже больше. Это было одно из тех многих качеств, которые разглядел в ней Тихон и, сам того не желая, развил до невероятных высот.

Отец семейства был для большинства других людей человеком весьма необычным, если не сказать странным. Еще во время учебы он обильно подрабатывал, занимаясь языком и литературой со школьниками, «давал уроки», как говорил он сам; так и по сей день, он надевает одну из двух своих рубах, «учительскую», и все так же идет нести знания детям. Денег он берет по минимуму, и куда охотнее принимал бы за свои труды, например, продукты, однако прекрасно понимает, что родители учеников не поймут его. Тихон давно хотел уехать в глухую деревню и учить детей там, попутно ведя свое хозяйство, но отъезд решил отложить до лучших времен, ибо считал, что «и здесь есть множество тех, кому нужно помочь, а сбежать, оставив других гибнуть – бесчеловечно»; а пока скрупулезно изучал теоретическую часть, применяя знания на небольшом огороде. За это стремление Аня любя называла его «Народником», он в ответ хмурился, но не от злости, а от смущения. Он вообще был человеком очень скромным, молчаливым и серьезным. Но, несмотря на это – очень добрым, дети любили его, и дела его были чисты.
 
Со своей спутницей Тихон так и познакомился – она была старшей сестрой одной из тех, с кем он занимался. Когда они встретились, Аня училась на втором курсе экономического факультета, а он уже несколько лет как выпустился. Через год Тихон предложил жить вместе, однако пояснил, что скрепление уз ни государством, ни церковью он не признает. Родственники негодовали, а все другие были счастливы.

Говоря по совести, множество того, что для обычного человека является непререкаемым, обязательным и неопровержимо правильным; является тем, над истинностью существования которого раздумывать даже не неприлично, а как-то невозможно, большая часть всего этого подвергалась Тихоном жесткой моральной оценке с высоты невероятно высокой планки, заданной самому себе, зачастую с последующим неприятием. В традиционном понимании высшего образования у него не было – недоставало последнего звена, потому как к диплому он даже не прикоснулся, считая, что ничто не является доказательством профессионализма, кроме него самого, и потому эти «костыли» ему не нужны. Единственное воистину огорчающее «неудобство» связанное с этим – Тихон как не пытался, так и, конечно же, не смог устроиться работать в школу, но с «уроками» проблем не было никаких, тем более, что, в случае необходимости, он всегда с уверенностью отвечал, что образован (в большинстве случаев следом вынужденно поясняя, что имеет ввиду, в том числе, и высшее образование), а на вопрос о «неопровержимых доказательствах», ежели такой возникал, честно отвечал правдой (в такой ситуации люди почти никогда не верили, на самом деле – попросту не утруждая себя понять только что ими услышанное, и в работе отказывали, делая себе же, а главное – своим детям, хуже). Да, в таком случае есть лишь один способ убедиться – испытать на деле, но почему бы не поверить в людей чуть больше и не дерзнуть? Почему слово перестало что-то значить – не в том ли числе из-за этого? Однако Тихон в людей верил и старался изменить все делом.

Передвигался он, до недавних пор – на велосипеде, пока тот не украли, а теперь исключительно пешком. Тому есть несколько причин: о личном автомобиле речи вообще быть не может – столько денег, здоровья и безрассудства у Тихона нет; у общественного же транспорта положительная сторона одна – скорость, а во всем остальном – то же самое: ущерб здоровью, причем даже здоровью тех, кто таким видом транспорта не пользуется, все это ведет за собой, в добавок, траты на лечение, а стремление их возместить вызывает необходимость работать еще больше, а это вновь влечет за собой ущерб здоровью – так замыкается кольцо; лояльность по отношению к тотальному бездумному и слепому разрушению государством окружающей среды, в том числе, и при добыче полезных ископаемых…

Государство Тихон видел исключительно как нечто, ничего, кроме насилия, не приносящее, и потому ничего общего с ним иметь не хотел. Даже покупая продукты, он очень огорчался по поводу того, что не может отследить весь путь их производства. И нещадно корил себя за то, что не может полностью обходиться одним только обменом.

Недалеко от их домика жила семья цыган, они с ними довольно близко сдружились. Больше, конечно, Аня (наверное, на почве любви к длинным юбкам), Тихон был не слишком общителен, хоть и никогда не отказывал им в помощи и относился к ним с большим теплом. Вопреки расхожему мнению, никакого вреда такие соседи не причинили ни разу.   

До рождения Николая, Аня работала в больничной столовой, бросив при этом институт, чем очень огорчила Тихона, считавшего, что получаемые ей знания были бы им очень полезны. А после родов стала шить на заказ одежду и вязать игрушки.

По вечерам отец любил сидеть на крыльце и тихонько играть на гитаре, отдыхая после «уроков» и занятий. Виртуозом его назвать, конечно же, было нельзя, но играл он с чувством и душою. Спать предпочитали ложиться не слишком поздно, чтобы проснуться как можно раньше и без будильника, ведь это ни с чем не сравнимое чувство, когда тебя пробуждает собственный внутренний порыв, а не что-то насаждаемое извне, что-то неестественное, вроде пароходного гудка. Проснуться вместе с солнцем. Это есть истинное, настоящее пробуждение.

Уже упомянутые «занятия» Тихона, помимо всего прочего, заключались в первую очередь в бесконечном самообразовании – невероятно скрупулезном изучении книг, после каждого слова непременно задаваясь главными по жизни вопросами «зачем?» и «почему?». Один из его любимых мыслителей говорил, что «великие книги нужно читать так же неторопливо и бережно, как они писались», однако автор этого изречения ни за что бы не предположил, с каким усердием его последователь воплощал эту идею в жизнь.

Еще со студенчества Тихон стал постоянно писать различного рода эссе, в которых подводил промежуточные итоги по отношению к какому-либо волновавшему его вопросу. Это были своего рода рубежи мысли, обозначения этапа, после которого следует очередная ступень знания. Сначала эти работы носили в значительной мере сборный характер, но с каждым разом все более проявляли самостоятельность. Тихон бесконечно правил, выверял и переписывал. Автор считал, что большая часть тех или иных проявлений человеческого существования – это та или иная форма насилия, что человек стал заведомо движим ложными ценностями, идеалами и, следовательно, стремлениями; и потому необходимо остановиться, пока еще не совсем поздно, и взять обратный курс. Не деградация, но возвращение. Тихон искренне верил в путь ненасилия и по мере сил старался воплощать его в жизнь. Он долго пытался организовать публичные выступления по данным темам в университетах города и других подобных местах, где, по идее, должны собираться люди думающие, однако ни одно из них не дало согласия; но Тихон не отчаивался, а находил в этом лишь очередное подтверждение правоты своих предположений, все это служило только очередной причиной придерживаться выбранного им пути. Он видел мир как единое целое, истинный масштаб которого человеку попросту не дано познать. И поэтому любую форму насилия приравнивал к стремлению умертвить данное живое целое, причем в его сознании это представлялось как самоубийство. Каждое живое существо является частью нас самих, как и мы его. Каждый из нас – часть одной, единой души, терзаемой разногласиями и сомнениями, но стремящейся к миру, отсутствию страха и тревоги. Стремящейся к истине. Когда мы ведем войны, это то же самое, как если бы человек сам у себя осознанно вызывал рак, где больные клетки – это мы, а человек – мир. Даже ругань, ущемления, ложь, гордость, власть и другие, всем знакомые и всеми насаждаемые нормы Тихон считал преступлением против жизни. Совершая эти действия человек как бы заявляет о себе в неведомых ему масштабах, обозначает и конкретизирует, нарушая изначальную целостность, происходит отчуждение, что, в свою очередь, отдаляет тот миг, когда вновь объединенные части станут тем великим изначальным одним. А повторное это объединение возможно только с помощью любви; ненависть, насилие уж точно не объединяют, ибо если все до единого «объединятся» ненавистью, то все погибнет.

Ведя до недавних пор весьма уединенную жизнь, Тихон очень долго и трудно привыкал к тому, что нет уже никакого «я», но есть «мы» - то, к чему он всегда стремился. И потому очень злился на себя за то, что не может двинуться в своей вере дальше «разглагольствований», что на деле все буксует. Он сердился и на себя, и на Аню, если она, например, так или иначе, отвлекала его от занятий. С трудом менялись застарелые привычки в общую пользу. Тихон понимал, какую ответственность взял на себя, позволив этому существу всецело жить ради него, открестившись от всего иного, и от этого он злился еще больше, осознавая действительный масштаб собственного себялюбия и собственной неспособности поступить так же. Но все это стоило того, чтобы, в конце концов, понять, что ничто не оправдывает пренебрежения любовью в любом ее проявлении, что все остальное вообще ничего не стоит, и на самом деле этого остального вообще не существует. Почему любимый человек не избавляет от тяжелых минут? Потому что он очень похож на тебя, и оставаясь наЕДИНе с ним, ты будто остаешься наедине с собой. Его задача нее избавить, а помочь пережить, справиться самому; подмены не происходит, и потому этот союз выше и чище, это возвращение. Общество даже самых дорогих друзей в подобной помощи идет не дальше заурядных развлечений; даже их искреннее желание помочь не уподобится той силе, что исходит от человека любящего. В отношениях между людьми высшим законом должно быть стремление именно к такой любви, обращенной к каждому.

Аня еще больше укрепила в Тихоне эту веру. Именно Аня помогла ему окончательно искоренить в себе цинизм и поверить в людей. Дверь на замок они никогда не закрывали. «Бояться нужно только тех, кто следит за исполнением закона другими, но и они когда-нибудь станут людьми».

Тихон вернулся домой около девяти вечера. Свет вокруг медленно наливался синим, небо алело в дымке. Загорались фонари. «Быть может, дождя не будет». – по привычке думал он. Ему страшно было представить, что вот уже сейчас откроется эта дверь и тогда пути назад уже не будет, хотя его нет и теперь; с тревогой он чувствовал каждый шорох и скрип, хоть и в каком-то оцепенении, где-то далеко; но в то же время молил, чтобы это случилось как можно скорее, и тогда хоть на мгновение станет легче. Дверь все же открылась, на порог вышла Аня в изумрудного цвета платье и со спящим Колей на руках.

– Ой, а я думаю – кто здесь затаился, а потом поняла, что это Народник огородами идет… – с легкой веселостью пропела она, но Тихон, изменив обыкновению, не улыбнулся, а только вдумчиво взглянул на нее. – А ты в дом-то чего не заходишь?

– Уложи, пожалуйста, Николая. – проговорил он с трудом, отвернувшись.

Лицо Ани вмиг переменилось. Она унесла Колю в дом. Какое-то нехорошее чувство скользнуло внутри нее. Она вернулась и села справа от Тихона. Ветер доносил далекий гул.

Тихон неосознанно взял краешек Аниного платья и стал легонько теребить его. Потом повернулся вправо и робко, как провинившийся ребенок, потупив глаза, запинаясь, пробормотал:

– Анечка… Ань… я… я человека убил.

Слова в ее голове никак не хотели складываться и раскрывать свою суть, а, наконец, сложившись – ударили по всему телу молотом, таким огромным, что удар даже не почувствовался, а будто прошел сквозь.

– Что-о?.. я не понимаю…

– Около магазина… там пропойца какой-то был… ну и сказал мне что-то… ну, то, что обычно говорят таким, как я… я даже не помню, представляешь? даже не помню… И тут такая злоба меня охватила, так я разозлился, так абсолютно глупо обиделся, аж до слез… подбежал к нему… ну и толкнул его изо всей силы… ну а он что… он упал и об опалубку… и лежит. Я, было, подумал, сейчас в ответ ударит, а он все лежит, и все. Я его по ботинку пнул легонько – ничего… я еще… – все то же… он здоровый такой, тяжелый, где-то на полголовы выше и шире раза в три… как я его смог уронить-то?.. пульс щупаю и никак найти не могу… я в магазин – скорую, говорю, вызовите, там человек умирает… и выбежал… как трус последний выбежал… бегу и никак не могу себя заставить хотя бы на шаг перейти… и думаю, что наврал – не умирает, а умер, убили… и как же так-то, думаю, как же так?..

Тихон сидел, держа перед собой ладони и едва не рыдал, а ему очень хотелось рыдать, так, как в детстве, горько и неутомимо; но то ли пережитое не давало ему этого делать, то ли бессознательное нежелание пасть еще ниже, строить из себя жертву и мученика – ведь могло почему-то так казаться. Растерянное лицо его дрожало и искало ответ в Аниных глазах. Аня обняла его и тихонько заплакала вместо него. Потом исчезла в доме, где теперь что-то падало и гремело, и через десять минут вернулась с двумя большими узлами и ничего не понимающим Колей на руках. Все это было как во сне: оба прекрасно понимали, что это глупо, бессмысленно и низко, но чувства держали верх, ноги шли сами.

К утру они были уже далеко за городом, добравшись на попутках. Моросил дождь, Тихон нарезал лапник и укреплял навес. Лес находился недалеко от небольшой деревни. Все вокруг сочилось яркой зеленью, стелило легким сырым туманом и было мокрым, прохладным и свежим от расы и, опять же, дождя. Сонные птицы переговаривались шепотом, словно желая еще немного продлить крепкую и сладкую утреннюю дрему своей лесной семьи. Внутри под навесом в одеялах было сухо и тепло. Тихон лег рядом с Аней и Колей и почти сразу провалился в глубокий и тяжелый сон.
 
Когда он проснулся и выполз наружу, то, щурясь от переливов солнца в единстве капель, увидел, как Аня варит на углях в маленькой кастрюльке кашу, а закутанный Коля играет подле нее. Тихон молча взял его на руки и стал тихо ходить неподалеку, чуть слышно что-то напевая сыну. Вокруг было спокойно и хорошо.

Через несколько дней все это ушло, и нагнало то, от чего бежали. Стоял такой же вечер, как тогда. Снова. Тихон подошел к Ане, обнял ее и уверенно и с прежней расстановкой начал говорить:

–   Анна, тебе и Николаю нужно вернуться, так поступать нельзя, это неправильно. Очень прошу тебя, живи теперь с родителями, а что потом – будет видно. Ты понимаешь? – Аня начала отчаянно мотать головой и одергивать руки.

– Сегодня мы вернемся в город, а утром я сделаю то, что должен и это будет верно.

– Что ты такое говоришь?! – не выдержала она, отлично все понимая. – Что-ты-такое-говоришь?! Что с тобой?! Зачем ты такое говоришь?!..

– «Зачем» – это верный вопрос. Я совершил ужасный, непростительный поступок, и теперь обязан…

– Что ты обязан?! – перебила Аня. – Искупить?! Так вон же, – она показала в сторону деревни, – там твое искупление! Мы – мы твое искупление!

– Да пойми же, Аня, прошу тебя! – Тихон вновь потерял свою рассудочность. – Нет уже «как и прежде», теперь все иначе! Ты пойми, что это все живое наказало меня за гордость! За вранье! Пойми, что я не его убил, а… Теперь я должен очистить все вокруг от скверны, от себя очистить! Иначе все эти слова, слова, слова, что я так часто бездумно лепетал, чем якобы жил – все окончательно окажется ничем, окончательно ничего не будет стоить!.. иначе весь я буду до конца ложью и гнилью… Все здесь – трусость! Неужели ты хочешь жить с жалким человеком?..

– Да что их судилище, Тихон! Что их судьи?! Не могут они судить тебя, не в праве они… Тихон… – Аня заплакала, уткнувшись ему в грудь.

К утру они были в городе.