Помоги мне исполнить мечты. Часть 9. 40-48 главы

Часть девятая «Что осталось после нас»
Сорок

Слова Патрика звенят у меня в ушах. Будто бы кто-то поставил их на повтор, и вот они звучат в голове снова и снова, снова и снова.
Я непонимающе смотрю на брата и сестру, осмысляя только что прозвучавшие слова. Откуда я знаю об этой болезни? Нет, не так. С чего они взяли? Майки ведь, он здоров! Я не наблюдала за ним ничего подобного! Или же… наблюдала?
— Что с ним? — Хотя мне не нужен ответ, собственно, как и вопрос тоже. Я задала его лишь для того, чтобы убедиться: мне не послышалось.
— У него биполярка, — повторил Патрик.
— И что это значит?
— Он не стабилен, Эм. Он серьезно болен.
— Но ведь этого не может быть! — выкрикиваю я.
И я сорвалась. Вновь подползла к кровати Майки, заставила себя встать с колен и начала трясти его, приговаривая «Очнись! Очнись! Это не может быть правдой! Пожалуйста, очнись!». Но в ответ мне лишь последовал очень тихий шепот голосом, совсем не похожим на Майки. «Оставьте меня в покое», — шептал он. И, когда Фелиция накинулась на меня, заставляя ослабить хватку, парень перевернулся на другой бок, продолжая смотреть в какую-то невидимую для моего глаза точку.
— Ты что, совсем рехнулась?! — возмутилась Фо, оттаскивая меня от русоволосого. — Если ты ему будешь надоедать, а не присматривать со стороны, кто знает, что он может сделать с собой!
«Я что, убью его?». «Может быть».
Закрываю лицо руками, сидя на коленках, и начинаю рыдать. Снова.
Почему меня постоянно кидает в слезы?
У Майки биполярное расстройство — и меня снова накрывает истерика. Если он в таком состоянии узнает, что я умираю, если он вообще узнает о моей смерти, его ведь точно не спасут. Я во всем виновата. Я начинаю хвататься за свою голову, за волосы и кататься по полу, словно сумасшедшая.
А разве я не сумасшедшая?
— Эмили! — Патрик нависает надо мной, его глаза полны тревоги. — Эмили! — вновь завет он меня.
— Тьфу, размазня! — Фелиция фыркает, подходит ко мне и, схватив меня за футболку, дает мне хлесткую пощечину. — Очнись, слабачка!
Разум сразу же возвращается ко мне. Боже, я ведь веду себя, действительно, как душевнобольная. Весь сегодняшний день я старалась убедить себя, что я не сумасшедшая, что я не тронусь умом, но то, что произошло сейчас, заставило меня поверить в мой диагноз. Я уже схожу с ума. Любая травмирующая новость выбивает меня из колеи настолько, что я становлюсь или затворницей, или катающейся по полу и рыдающей девочкой, или же той, кто разносит всё вокруг. И я не могу трезво оценивать ситуацию.
— Зачем ты с ней так грубо? — выдает Патрик.
— Потому что во всем виновата она! — всё также грубо произносит брюнетка.
— Кто и виноват, то это моя мать, но никак не она.
— Да ну? Тогда спроси у неё, что она от нас скрывает, что она, в первую очередь, скрывает от Майки!
— Мне все равно. — Патрик помогает мне подняться, перекидывает мою руку через голову и уводит меня из комнаты. Сама я почему-то не могу двигаться, словно бы меня вновь парализовало. — Вспомни, как ты отреагировала, когда его ударило в первый раз, — бросает ей парень и уходит вместе со мной прочь из спальни Майки.
«Когда его ударило в первый раз». Значит ли это, что его приступы такие же частые, как и моя головная боль? Значит ли это, что при каждом таком приступе он пытался что-то начудить? Что-то опасное для жизни. Своей или кого-то ещё.
Патрик усаживает меня на крыльцо и сам садится рядом, на ступеньки. Только сейчас я заметила, что город уже почти накрыла ночь. Небо темно-фиолетовое с красными отливами, потихоньку вдоль улицы начинают загораться фонари, а на свет налетают мелкие букашки и ночные бабочки.
Дыхание уже почти выровнялось, и я почти успокоилась. Но я ничего не чувствую. Совершенно. Опустошена, как тогда, после смерти Ив.
В нос ударил запах сигареты, и я рефлекторно скривилась.
— Извини, — произнес Патрик и затушил сигарету об землю. — Наверное, стоит объясниться, — начал он. Я угукнула. — У нашей матери была эта болезнь. У нашей с Майки. Это не подтверждено, но я думаю, что именно из-за неё она и умерла: скололась, напилась или ей ещё что-нибудь ударило в голову — это не важно, важно то, что она, безусловно, в таком состоянии села в машину и разбилась. Специально. Она несколько раз вскрывалась, у неё была передозировка, она прыгала с крыши этого дома и ломала себе кости — всё это привело её в психиатрическую клинику.
«Прыгала с крыши этого дома». Майки ведь тоже хотел это сделать! Неужели он пойдет тем же путём, что и его мать?
— И знаешь, каждый раз мы её спасали, не знаю, было ли это чудом или пустой случайностью. Каждый раз, кроме одного.
— Но с Майки ведь этого не случится, правда? — спрашиваю я.
Патрик кисло улыбается и отводит взгляд:
— Ты же сама всё видела.
И правда, я видела. Раньше почему-то я не придавала всему этому значения, но теперь всё встало на свои места. Раньше мне казалось, что Майки какой-то двойственный: сейчас он один, а в следующее мгновение — другой — и я думала, что всё так и есть, это его черта характера.
Как он смеялся мне в лицо и был немного грубым, порой, даже очень грубым. Как он выкидывал какие-то непонятные вещи и слова. Как он резко менялся и пропадал на недели. Как он сначала с кулаками кидался на Брэдли, а затем исчезал или же абсолютно спокойным возвращался ко мне. И мне казалось, что всё это — обычные перепады настроения, какие бывают у всех. Как, черт подери, я могла так ошибаться, быть настолько слепой?
Было ли в Майки когда-то что-то среднее между маниакальным состоянием и депрессивным или же между тем и другим одновременно? Я не замечала, но, думаю, что было. 
— И что, он теперь всегда будет таким? Этот маниакально-депрессивный психоз будет с ним всегда, и он никогда не сможет прийти в себя? — задаюсь я вопросом.
— Бывают интерфазы, но довольно редко. Один раз на несколько чередующихся эпизодов болезни. — У Патрика такой бесстрастный голос, словно бы он превращается в мою копию, такую же бледную и пессимистичную.
— И что нам делать?
— К сожалению, остается только ждать.
Нет, какого черта! Я не позволю Майки поддаться этой чертовой болезни! Меня уже не спасти — и плевать, но если я могу ему чем-то помочь, то я это сделаю!
— Почему вы его не лечите?! — гневно произношу я. — Отведите его к психиатру, заставьте пить таблетки, сделайте хоть что-нибудь, а не просто ждите, пока ему станет ещё хуже!
— Было бы все так легко, — выдыхает парень. — У него и так в книжке уже стоит пометка о попытке самоубийства. — Точно! Ведь мне Фо рассказывала об этом. — А если подтвердится биполярка, то это ведь перечеркнет ему жизнь. Кому нужен будет ученик или работник, который в любой момент может выйти из себя? К тому же, Майки не верит, что болен, и потому не пьет никаких лекарств. Заставляй его, не заставляй — всё одно.
— А насильно?!
— Как ты это себе представляешь? Думаешь, он не почувствует какую-то подставу? — Я киваю. Я не знаю. — От этих таблеток он становится овощем, вывести его из депрессивной фазы они помогают, но на этом всё — дальше Майки начинает их или выбрасывать, или смывать в унитаз, лишь бы избавиться от них. И знаешь, он ведь постоянно твердит одно и то же: «Это было лишь раз, этого не повторится» — хотя уже по какому кругу симптомы повторяются.
— И как давно это с ним?
— Последние два года.
Я сглатываю. Они с Фелицией уже два года стараются не дать Майки сорваться, а тот продолжает вести себя, как в первый раз. Неужели он, правда, не понимает всей серьезности его психического расстройства?
Патрик снова вздыхает и проговаривает:
— Знаешь, я ведь всегда ждал того, что ударит меня. А тут раз — и Майки из веселого и беззаботного подростка превратился в совершенно нестабильного, от которого никогда не знаешь, чего ожидать. — Так значит, Майки не был таким всегда? Боги, каким же он был до того, как его ударила болезнь? — И-и-и… таблетки кончаются.
— Пройдемся до аптеки? — спрашиваю я, вскакивая со ступенек, но Патрик хватает меня за руку и указывает жестом сесть на место.
— Не смысла — без рецепта не продадут, — говорит он.
— Но как же вы тогда? — Недоумеваю.
Патрик улыбается, впервые за сегодня, и звонко произносит:
— Крадём. — Подмигивает.
Мне хотелось было переспросить «Чего? Крадете?», но я промолчала, ведь понимала, что иного выхода нет. Мне вспомнился эпизод моей жизни, когда я стала невольным соучастником такой вот кражи таблеток. И я вспомнила то, о чем мне рассказывала брюнетка.
— Патрик… — замялась. — Патрик, скажи, а могут ли какие-нибудь травмирующие события спровоцировать ещё один круг маниакально-депрессивных фаз? — наконец-то спрашиваю я.
— Да. — Теперь он с интересом смотрит на меня. — Знаешь, мне, конечно, абсолютно плевать, что Фелиция хотела сказать мне в той комнате, но, я думаю, если это «что-то серьезное» относится к Майки, то ему сообщить должна именно ты.
Я киваю. Он прав. В первый раз в жизни я наконец-то поняла, что сама должна отвечать за свои поступки. А в данной ситуации — я сама должна рассказать всё Майки и сама должна взглянуть на него, когда он всё узнает.
Я достаю из кармана свернутый лист и, прежде чем развернуть его, поглаживаю его, держа между ладоней.
— Мне Фо как-то рассказывала, что он хотел вскрыться. — Патрик кивает и произносит что-то вроде «Было дело». — А из-за чего?
— Ну, это долгая история. Это была одна из самых первых фаз расстройства, и вроде бы они должны были восприниматься намного легче, чем сейчас, но нет. Мы ведь тогда были совсем не готовы к такому. — Пауза. — И это было подобно грому: вот он сейчас вроде бы абсолютно нормальный, но минута — и он уже лежит в кровати, ничем и никем не интересующийся. И чем больше мы к нему приставали с тем, чтобы он встал, чтобы он вышел на улицу — тем хуже становилось. И любая плохая новость воспринималась им острее.
— Новость? — переспросила я.
— Знаешь, а ведь это Майки сказал сестре, чтобы она рассказала тебе всё, если с ним ещё раз повторится подобное, чтобы ты не волновалась.
— Не уходи от темы, Патрик! — возразила я.
— Не знаю, с чего он так решил, — всё равно продолжает парень. — Может, думал, что ты спокойно воспримешь эту новость, а может, он был бы не против раннего тобой сердца, если ты испугаешься. Но в прошлый раз та девочка испугалась, и всё закончилось попыткой самоубийства.
— Патрик, ты так прозаичен… — иронично произношу я.
Я последний раз протираю бумажечку ладонями, подношу к губам, дышу на неё, словно бы надеясь заговорить «Там нет ничего серьезного, там всё хорошо», — Патрик всё это время внимательно следит за моими действиями и не произносит ни слова — и наконец-то разворачиваю. Подавая парню листочек и кисло улыбаясь, я проговариваю: «Как думаешь, Майки будет не против, если мы разобьем сердца друг другу?». Патрик непонимающе смотрит на меня, но берет из моих рук бумажку; он читает всё очень тщательно и внимательно, а когда поднимает на меня глаза, полные ужаса и сожаления, то встречается с моей страдальческой улыбкой и чертовыми предательскими слезами, которые словно бы застыли на моих щеках.
— Как думаешь? — вновь повторяю я.
— Эмили…
И Патрик обнимает меня, чтобы поддержать. Он постоянно что-то повторяет, но слова отдаются гулким эхом. Я лишь четко могу расслышать одно «Мне так жаль». Да, Патрик, мне тоже очень жаль.
Я ухожу из их дома ещё больше разбитая, чем когда я покидала больницу. На улице глубокая ночь, но это не мешает мне бродить между улицами, чтобы собраться с мыслями. Во-первых, пора прекратить мне жалеть себя. Во-вторых, плохо бывает не только мне, но и другим — Майки отличный пример. Планета не крутится вокруг одной меня, не так ли? В-третьих, я должна что-то сделать ради другого, а не думать сама о себе, я должна как-нибудь да помочь Майки.
Я слышу звук железнодорожного светофора, который извещает о приближении транспорта. «Тум-тум-тум», — звучит в ушах. Огромное око мигает красным цветом, а все переезды заблокированы шлагбаумом. И когда поезд проносится мимо меня, я срываюсь с места и бегу вдоль тротуара, стараясь обогнать столь быстрый транспорт. Шум железных колес и писк светофора заглушает всё на свете для всех и вся, но только не для меня — я слышу, как я кричу во все горло, продолжая бежать рядом с поездом.
Я не каменная. И не робот. Я — человек, и я тоже умею чувствовать. Так что пошло оно всё к черту! Мне больно — так пусть эта боль выйдет.
И я продолжаю нестись и кричать во всю глотку, пока поезд не обгоняет меня и полностью не скрывается из виду.

Сорок один

У моего дома стоит полицейская машина. Я могла бы с легкостью развернуться и убежать, чтобы не попадаться фараонам на глаза, но я понимала, что иного выхода нет — нужно во всем признаться, а там будь, что будет.
Они сидели на кухне и, на первый взгляд, любезно беседовали с моими родителями. Пили чай и ели печенье. Как мило. Когда я вошла на кухню, все пять пар глаз обратились ко мне; в них не было ничего такого, за что я могла бы уцепиться, будь то гнев или презрение. Обычные люди с обычными эмоциями.
— Приятного чаепития, — произнесла я и направилась к шкафу, чтобы взять свою кружку.
Если до того момента, как я зашла в комнату, здесь были какие-то разговоры, хоть, возможно, и фальшивые, то сейчас невидимой завесой нависла тяжелая и всепоглощающая тишина. Лишь в воздухе звучали звуки стукающейся об тумбы кружки, скрип ручки чайника, звон чайной ложечки — звуки, которые создавала я.
Подвинув стул к свободному месту за столом, я поставила кружку и блюдечко с угощением рядом с собой и присела. Спокойная и холодная, как лед.
— Здравствуйте, — выдала я двум полицейским, мужчинам средних лет. — Вы, наверное, меня заждались.
Плечи отца дернулись. Наверное, сейчас он винит себя за то, что позволил мне убежать, а я вот такое выкинула. Кристи сидела напротив меня, на другом конце стола, и буквально выжигала на моём лбу огромную дырку своим взглядом. Похоже, ей ещё не сообщили. Мне так и хотелось съязвить ей «Ну что?!» в ответ на её сверлящий взгляд, но я смолчала, потому что краем рассудка понимала — это не лучшее решение.
— Здравствуй, Эмили, — наконец произнес один из мужчин. — В общем, — немедленно продолжил он, — мы здесь по поводу того, что ты натворила. Это ведь сделала ты, не так ли?
— А разве имеет смысл этот вопрос?
— Нет, совершенно нет.
— Переходите к делу, — произношу я и гляжу на него пытливо.
Полицейский встает и обходит меня, кладя на моё плечо руку. Другой полицейский лишь немного ухмыляется и продолжает пить чай, а мне хочется врезать ему за эту ухмылку. Боже. Неужели из-за того, что я узнала свой чертов диагноз, я стала ненавидеть весь мир?
— Ваша дочь, — изрекает первый, — нанесла немалый ущерб собственности и репутации школы N, а также собственности некоторых учеников из этой школы.
Я вижу удивленные лица отца, матери и сестры и задаюсь вопросом: «Они что, до сих пор ничего не знают? Им разве не должны были все рассказать сразу же?». 
— В каком смысле? — проговаривает мама.
Я гляжу на свою кружку с чаем, подношу её к губам, отхлебываю напиток и откусываю печенье, попутно говоря абсолютно невозмутимым голосом:
— Разбила пару машин битой. — И пожимаю плечами.
— Чего?! — возмущается сестра.
Но её вопрос пропускают все мимо ушей, и полицейский продолжает.
— Как вы знаете, такой акт вандализма карается законом.
— Постойте! — восклицает отец. — Мы можем всё объяснить.
— Нет, отец! — выкрикиваю.
— Помолчи! — шипит он на меня.
Оба блюстителя закона внимательно глядят то на меня, то на моего отца, ожидая, что же будет дальше. Но я знала, что сейчас будет, и сильнее съежилась. Теперь мне даже и чай расходилось пить. Папа встает со стула и направляется к своей сумке, где лежат мои документы. Там есть и копия листика, который мне с утра отдал доктор Фитч. Он достает именно его — этот чертов сложенный конвертом лист — и протягивает ему первому полицейскому.
— Эмили нездорова. Мы только сегодня узнали окончательный диагноз, — твердит отец.
— Глио… что? — читает мужчина.
— Глиобластома, ага. Злокачественная опухоль, — бурчу я, стараясь как можно больше нахамить и съязвить отцу.
Полицейский всё ещё смотрит на меня с непониманием, но в его глазах уже виднеется та самая жалость, которую я так сильно ненавижу, которая меня выводит из себя. И ещё кое-что — Кристи. Она очень внимательно, как никогда раньше, глядит на листочек, который держит в руках мужчина, и лишь изредка переводит взгляд с него на отца. Неужели она тоже ничего не знает? Неужели родители ей не сказали?
— У неё рак головного мозга, — поясняет отец. — И из-за опухоли у Эмили повредилась часть мозга, которая несет ответственность за эмоциональный и психический план.
— Возможна шизофрения… — выдыхает служитель закона.
— К сожалению, врачи сказали, что наша дочь лишится рассудка, — завершает папа. — Это уже происходит.
Я не злюсь. К чему тут злость, если это правда? Но да, я сверлю папу своим ненавистным взглядом — пусть он увидит, как мне не приятно, когда мне говорят, что я стану сумасшедшей. Что я совершенно свихнусь.
Кристи ошарашено глядит на меня. В ответ на её взгляд я улыбнулась, а сестра удивилась ещё больше. Что, небось думаешь, что у меня уже крыша поехала, раз я улыбаюсь, да?
Полицейский отдает моему отцу листик, вновь сложенный в несколько раз, он чешет свой затылок, переглядывается с напарником, который, как я поняла, ещё тот — сидит себе, наблюдает за всем со стороны, как ленивец, зевает и поедает вкусности. Фу, как же он бесит.
— Что ж, — протягивает полицейский, — но вам все равно придется оплатить ущерб, который она нанесла. Я вышлю вам чек.
Наконец-то они собираются уходить. Я слежу за всеми ними внимательно: как они пожимают руку моему отцу, как кивают матери, как они что-то им говорят — наверное, какие-нибудь очередные утешительные слова — и как они покидают мой дом, думаю, раз и навсегда. Тогда я подрываюсь с места и собираюсь подняться в свою комнату, как меня одергивает сестра.
— Эмили, я не знала, — говорит она и смотрит на меня глазами, полными сожаления. — Нужно мне было идти вместе с вами.
Я улыбаюсь ей и говорю как можно спокойнее:
— Всё в порядке, правда.
От этого сестра вновь меняется в лице. Она, пораженная случившимся, сначала смотрит мне в глаза, затем прижимает к себе и начинает плакать, но затем вновь отталкивает меня и с какой-то злостью произносит:
— Почему?! Почему ты все ещё продолжаешь улыбаться?
Я пожимаю плечами и кисло улыбаюсь, не отрывая взгляда от сестры.
— Наверное, потому, что мне грустно, — говорю я и, освободившись от оков Кристи, направляюсь в свою комнату.

С каждым подобным событием я замечаю за собой одну вечно повторяющуюся вещь: я скручиваюсь в постели и лежу так до тех пор, пока меня не отпустит апатия. И с каждым разом становится все хуже. Я пролежала, не двигаясь, почти до пяти утра, и мне вовсе не хотелось спать. Чтобы позабыть всю свою боль, я свернулась калачиком на дне ванны и наблюдала за тем, как обжигающе горячая вода — но не кипяток — потихоньку укрывала меня своим покрывалом. Словно бы чем горячее была вода в ванне, тем легче мне должно было становиться. Но легче мне не становилось.
Я прекрасно понимала, что должна — нет, что обязана! — сделать хоть что-то, чтобы помочь Майки. Но что я могу сделать?
Вернувшись в свою комнату, я бездумно стала просматривать фотографии, которые наконец-то недавно распечатала, но все никак не удавалось разложить их по альбомам. Сколько же моментов запечатлено на них, сколько впечатлений и воспоминаний. Когда я взяла в руки фотографию, на которой изображены я и Ив на фоне одной из достопримечательностей Шотландии, меня словно бы осенило.
Мне было плевать, что сейчас раннее утро; было плевать, что, скорее всего, всё ещё закрыто, и рабочий день начинается с восьми утра. Я, никого ни о чём не предупредив, выбежала из дома и пешком направилась к пункту назначения, который я считала нашим спасением. Как я и думала, двери были закрыты. Делать было нечего, а отступать я была не намерена, потому я уселась на землю под стеклянными дверьми здания и стала ждать, когда же начнется рабочий день у сотрудников.
Ожидание — это самое мучительное. Время тянулось так медленно, что порой мне казалось, а не замерло ли оно вовсе? А мои мысли всё никак не покидал Майки. Всё то время, которое я провела, съежившись в комочек на постели, я думала о нём и даже ни разу не вспомнила о том, что ведь и я больна, что и мне нужна помощь, что и я могу умереть.  Ах да, точно, ведь это неизбежно. Я не вспоминала об этом, потому что сейчас — это было не важно. Сейчас был важен только он.
И я сама возросла в собственных глазах, словно бы потихоньку поднималась с колен, на которых все это время я была. Я больше не буду подчиняться собственной болезни. Однажды поднявшись на ноги, больше не будешь ползать на коленях. Нет, мне не нужна помощь сейчас — она нужна Майки. Но да, когда помощь ему уже не понадобиться, она в обязательном порядке будет нужна мне.
— Простите? — спросила девушка, одетая в строгий голубой костюм, состоящий из голубой юбки-карандаша, белой блузки и голубого пиджака. Волосы у девушки были собраны, а сама она глядела с некой опаской на меня, вертя в руках охапку ключей и перебирая их, стараясь найти нужный.
— Я подожду открытия, — всё тем же спокойным тоном говорила я, как и вчера.
Тогда девушка кивнула и зашла внутрь. Табличка на двери всё ещё гласила «закрыто». Потихоньку сотрудники подтягивались, они были полностью идентичны друг другу: голубой костюм, белые рубашки, светлая обувь, словно бы все в одно и то же время сошли с конвейерной ленты. Когда же наконец-то двери отворились, я облегченно вздохнула, поднялась с плитки, отряхнулась и вошла в здание, гордо именуемое «Фабрика Желаний».
Меня не заставили ждать. Когда я предъявила свою карту с диагнозом, сотрудники понимающе кивнули. И вот я сижу напротив одного из главных и жду, когда же мне наконец дадут слово, чтобы я высказалась.
— Мне очень жаль. — Ну вот! Очередное «мне жаль». — Ты хотела бы воспользоваться правом на последнее желание, верно?
Мужчина был молод. На лице у него родинки, а взгляд хоть и кажется проницательным и умным, но я-то вижу — этот сотрудник ещё очень глуп. И как только он попал на такое место? Быть может, связи.
— Это очевидно, — грубовато произношу.
— И чего бы ты желала?
— Лекарства. И много.
— Чего? — удивленно спрашивает он. — Ты же знаешь, от твоей болезни нет…
И не успевает он договорить, как я обрываю мужчину на полуслове:
— Мне нужно, чтобы вы поставляли лекарства от биполярного расстройства одной семье. Пожизненно. И бесплатно. — Я была сама крайне удивлена, когда услышала эту твердую сталь в своём голосе, никогда бы не подумала, что я могу быть настолько твердой и серьезной. — Там есть один человек, который болен — вы будете до конца его дней поставлять ему лекарства.
Мужчина выгибает бровь и недовольно откашливается. Он несколько секунд стучит себя ладонью по грудной клетке, а затем, в упор глядя на меня, выпрямляется и проговаривает:
— Нет. Этого мы не можем сделать.
Я взрываюсь. Взрываюсь так, как это происходит в последние дни под давлением злобной опухоли. Вскакиваю и, перевернув бумаги на столе этого мужчины, выкрикиваю:
— Что значит «нет»?! Вы фабрика желаний или как?! Не у вас ли в холле висит слоган о том, что вы исполните любое желание умирающего ребенка!
— Пожалуйста, не кричи.
— Нет уж! Я не уйду отсюда и не уймусь, пока вы не выполните то, что от вас требуется! Лекарство! Будете поставлять пожизненно этому человеку! А если прекратите, я из гроба вылезу, лишь бы достать вас! — А затем прибавляю шепотом: — Или вы хотите, чтобы сумасшедшая на голову девочка, которая ничего не понимает из-за сдавливающей её голову опухоли, высунула ваши кишки наружу? — Вот тут мне показалось, что я перегнула палку, но осознание дошло до меня лишь тогда, когда я уже это сказала, а значит, думать было поздно. Что ж, по крайней мере, я не солгала — кто ж знает, что я ещё могу сделать в одном из приступов.
И мне кажется, мои слова прекрасно подействовали на человека. На лбу выступили бисеринки пота, глаза у мужчины округлились до размера попрыгунчика, а сам он начал заламывать пальцы на руках, издавая соответствующий хруст. Я задалась вопросом: неужели моя диагностика, в котором написано, что я — бомба замедленного действия в психическом плане, может вот так повлиять на человека?
— Х-х-хорошо. Мы выполним твою просьбу. Говори адрес и полное имя получателя. — Мужчина заикался и глядел на меня исподлобья. О черт! Как же я выглядела, когда произносила те слова, что меня, какую-то малявку, испугался вполне взрослый мужчина?
— С учетом того, что это будет анонимно и что в карту этого человека не пойдет ни единого сведения о болезни. — Щурю глаза.
— С учетом, — послушно соглашается мужчина.
Я довольно киваю и заполняю бумаги, которые мне преподнес сотрудник. Он, как бы между прочим, спрашивает меня, уверена ли я в своём решении, ведь второго шанса у меня не будет, ведь я трачу своё желание впустую. Но я твердо отрезаю его, что прекрасно уверена в своём решении. Уж лучше потратить собственное желание на человека, который исполнял мои мечты, чем исполнить какую-нибудь очередную свою глупую затею, и лишиться такого драгоценного человека. Нет, я просто не могла лишиться Майки.
Я люблю его, черт возьми.
Сразу же по выписанной справке беру первую поставку лития — самого эффективного из лекарств — и иду в дом Милковичей-Блэков, чтоб преподнести им такой «подарок». Компания «Фабрика Желаний» обязывалась каждый триместр присылать их семье лекарство в количестве одной коробки. Надеюсь, что этого хватит Майки, надеюсь, что если даже он будет выбрасывать таблетки вновь, то у Фелиции и Патрика ещё будут оставаться приличное количество лития.
С такими мыслями я пришла к порогу их дома. Когда я стала подниматься по ступенькам, держа в руках коробку, то почувствовала, как что-то ужасно больно кололо мою правую ногу, будто бы в меня одновременно и мимолетно втыкали иголками. Было больно, но я терпела, ожидая, пока мне откроют дверь.
— Что здесь забыла? — прямо с порога на меня начала бурчать Фелиция.
— Держи, — говорю я и подаю девушке коробку с лекарствами.
— Что это? — спрашивает она, но принимает подаяние.
Я чувствую, что со мной вновь что-то происходит, но что именно, я не могла понять. Бедро до жути болело, и я старалась удержать себя, чтобы не взвыть от ноющей боли в костях.
Перед брюнеткой вмиг очутился брат и помог девушке распаковать коробку. В это время я потихоньку зашла в дом и оперлась об дверной косяк. «Когда я вытягиваю ногу, она не так болит», — проговорила я сама себе. Как же эти двое изменились в лицах, когда увидели, сколько лития я им принесла!
— Ты что, аптеку ограбила? — спрашивает парень.
— Всего-то променяла своё единственное желание. — И я кисло улыбнулась.
Брюнетка схватила упаковку таблеток и помчалась сначала на кухню, затем на второй этаж, вероятно, в комнату Майки, держа в руках бутылку с водой. Патрик, как и я, провожал взглядом Фо, а затем спросил у меня «Идем?», и я кивнула. Но как только я попыталась сделать несколько нормальных шагов, то шарахнулась на пол. Мою ногу била истошная судорога, которая с каждой секундой отнимала у меня мою же часть тела.
— Эмили! — воскликнул темноволосый.
Он подбежал ко мне и попытался поднять меня, но я лишь отмахивалась и твердила ему «Моя нога. Посмотри на мою ногу! Посмотри же! Дьявол!». И лишь когда из моих уст посыпались ругательства, он спросил меня:
— Что? Что посмотри, я не понимаю! — Его голос был похож на щебетанье пташки, быстрое и волнительное.
— Сейчас… взгляни, шевелю ли я пальцами на ногах, — продиктовала и попыталась представить, как я шевелю пальчиками. От боли в ноге морщилась. Я не чувствовала, получается ли у меня это, и, к сожалению, не могла подняться, чтобы самой взглянуть. Нога онемела и казалась мне холодной.
— Да, шевелишь.
— Отлично, — выдохнув, произнесла я. По правде, это, действительно, хорошая новость. Шевелю — значит, ещё не всё потеряно, значит, полного паралича нет, и это всего лишь очень сильная судорога. — Помоги мне на диван перебраться, пожалуйста.
И Патрик, крепко взяв меня, перенес на диван, где я так и пролежала некоторое время. Забавно, правда ли? Судорога меня не отпускала, и я корчилась, воя от ужасной колкой боли. Кто бы мог подумать, судорога — и так болезненное явление, но обычно оно секундное, а в моём случае — более длительное.
Когда Фелиция спустилась к нам и увидела, в каком я состоянии, когда Патрик сообщил ей, что со мной только что произошло, она нахмурилась. Когда мы остались наедине, я наконец-то услышала от неё что-то по-настоящему искреннее. Она сказала поникшим голоском: «Мне жаль. И… спасибо» — и ушла.
Майки всё также лежал, бесстрастно глядя на весь мир своими остекленевшими глазами, которые вселяли в меня ужас. Он словно бы марионетка: ты можешь им управлять, и он ничего не скажет и не сделает тебе в ответ. До поры до времени, конечно. Так и сейчас. Я лежала, обняв его, стараясь сделать так, чтобы он вложил свою теплую ладонь мне в руку и не противился, но он ронял её кровать. После нескольких моих безрезультатных попыток Майки гневно буркнул «Отвалите от меня» и вновь стал куклой. Больше я его не тревожила. Только напоследок ещё раз с какой-то тусклой надеждой заглянула в его глаза, стараясь найти там что-то знакомое, что-то, что осталось от старого Майки, но он всё также глядел сквозь меня. Грудь сразу же наполнилась свинцом, от которого становится тяжело дышать. Откинув со лба русоволосого прядь немного вьющихся волос, прикоснулась губами к его лбу, а затем скрепя сердце отправилась домой.
Забившись в угол своей комнаты, я рыдала. Несколько раз подряд я задавалась вопросом, почему я такая сопля? Почему я так часто стала рыдать? Неужели это тоже одно из последствий моего психически нестабильного состояния? Но никто не мог мне дать ответ.
Вытирая слезы, которые лились непрерывным потоком, об рукава кофты, я всё не могла поверить, почему именно Майки перепала эта болезнь? Да, я не замечала эти его резкие перепады настроения, потому что думала, что это — нормально, что в этом его сущность. И я совсем не против, пусть всё так и остается. Но мне страшно за него, когда он переходит все грани разумного. И мне очень страшно от одной только мысли, что с ним станет, когда я ему всё расскажу, ведь скрывать что-то уже нет смысла. Нет, не так. Мне страшно от того, что я не знаю его реакцию из-за расстройства. Вдруг он что-нибудь сделает с собой? А вдруг ему будет абсолютно все равно? От последнего я бы, честно говоря, совсем не отказалась — всё лучше, чем мысли о печальном раскладе.
— Эмили? — Я узнала мягкий голос мамы, похожий на мурлыканье кошки.
Она приоткрыла дверь в мою комнату, и ламповый свет на секунду пробился в мою темноту. Я старалась не всхлипывать, но ничего не вышло, и мама сразу же поняла всё.
— Что случилось, моя девочка?
Она каким-то образом отыскала меня в темноте и присела рядом, обняв меня за плечи. Я уткнулась ей в грудь, заходясь в новом приступе плача, как тогда, когда меня впервые одолел паралич. Она ничего не говорила, ждала, пока я сама начну, но я лишь пускала сопли и хваталась за её кофту, как утопающий за последнюю надежду.
— Я больше не хочу влюбляться настолько глубоко, — наконец выдала я хриплым голосом.
— Да, малышка. Я тебя понимаю.
И я рассказала ей всё. Пусть мой рассказ и длился ужасно долго из-за постоянно прерывающегося голоса, из-за подступающего рыданья к горлу, из-за заикания и всхлипов, пусть мы с мамой и просидели пол ночи на прохладном полу. Пусть.
— Я не хочу никого из вас терять. Не хочу становиться прозрачной и бездушной тенью.
— Эмили, — проговорила мама, — мы всегда будем с тобой, вот здесь, — и она прикоснулась ладонью к моей груди, — прямо в твоём сердце, — и прошептала: — как и ты в нашем.
— Мамочка...
И меня вновь одолел чертов приступ плача.

Сорок два

Шли дни, а за днями недели. Только спустя две недели — снова это число — в Майки снова начало что-то пробуждаться: а именно сам он.
Кто бы знал, какие колоссальные усилия мне нужно было приложить, чтобы заставлять себя просыпаться каждый день. Неизвестность меня убивала, и это относится не только к Майки, — хотя меня убежали и Патрик, и Фо, что с ним всё будет хорошо, приступы порой продолжаются и дольше — но и ко мне. Я боялась сама себя.
Всё началось на пятый день после того, как я узнала о болезни Майки. Сначала изменений во мне заметно не было, но затем всё начало выходить из-под контроля: мой разум, мой голос, мои мысли меня совершенно не слушались. Встретив Кристи на лестнице, когда она поднималась к себе в комнату, и услышав от неё «Всё в порядке?», я взорвалась, наорав на неё. Я отчетливо помню, как я кричала ей «Иди к дьяволу, меня достала твоя опека, идеальная-сестрёнка-бери-с-меня-пример!».
Затем на очереди был отец. Я обвиняла его во всех бедах, что со мной произошли. Яростно, с пафосом, с титанической силой в голосе я выплевывала на него всю желчь, которая снова неизвестно откуда появилась. И самое странное — это то, что, как только меня отпускало, все эмоции, которые я испытывала во время приступа, просто испарялись, словно бы они как пришли ниоткуда, так и ушли туда же.
Без моего внимания не остались ни мама, ни Джеральд, ни Лондон, последняя приходила ко мне в гости почти каждый день. Я прекрасно помню, как высмеивала Джеральда за самую обычную футболку с принтом Marvel, говоря, что такое носят только дети, как издевалась над матерью, которая постоянно волновалась за меня, и из-за этого она роняла из рук почти все вещи, к которым прикасалась, как упрекала Лондон за её аборт, совершенно не принимая во внимание любые факты, которые она приводила в свою защиту, и как точно также беспричинно высмеивала её. На самом деле, Лондон сама сразу же поняла, что я — уже не я, даже без глупых вопросов о моём сочувствии, хотя позже ей всё-таки тоже всё рассказали.
Я прекрасно помню всё, что я говорила и делала, как я себя вела, и, когда ко мне снова возвращался свой рассудок, я чувствовала себя настолько паршиво, что никому не могла смотреть в глаза. Я знаю точно, мои слова задевали всех очень сильно, но никто не решался мне в этом признаться, видя во мне лишь бедную девочку, которая уже, к сожалению, не дружит со своей головой.
На радость, эта участь обошла Патрика, Фелицию, Майки и остальных членов их семьи, потому что я старалась посещать их на здоровую голову, когда приступ или проходил, или, по моему мнение, не намечался совсем.
Прошло всего две недели с того дня, как я узнала, что сойду с ума, а во мне уже всё поменялось так кардинально. Конечно, это обусловливалось тем, что процесс уже был давно запущен, а сейчас всего лишь происходит его ухудшение. Всего лишь. Как забавно это звучит.
Триста пятьдесят второй день. Уже прошел почти год, как я узнала о своей опухоли мозга, почти год, который мне с самого начала прогнозировали врачи, и, видимо, они не ошиблись. Уже почти июль. До осени всего два месяца, которые, боюсь, я и не проживу вовсе. Что же ждет меня там, за гранью? Кто знает.
Когда мне позвонила Фелиция и сказала, что Майки наконец-то очнулся, я сломя голову помчалась к нему на встречу, хоть и понимала, что теперь я от него просто так не уйду, от чего у меня лежал тяжелый груз на сердце.
Он всё также лежал в постели, смотря в потолок, но теперь его взгляд был ясен. Теперь это был Майки. Парень был немногословен и, правда, по поведению был немного заторможен из-за таблеток, как и предупреждал меня Патрик, но теперь он мог говорить свои мысли и воспринимал все более-менее адекватно.
— Майки! — произнесла я и припала к нему, когда он повернул голову, услышав своё имя.
— Эмили… — слабо проговаривал он. — Я тебя напугал, да? Сколько же ты страданий перенесла?
Но я лишь качала головой, улыбаясь и чувствуя тепло рук, которые наконец снова могли прижимать меня к груди. Он пытался мне всё объяснить, говорил, что такого больше не повторится, что это случайность, — опять же, как и предупреждал Патрик — но я вновь просто качала головой, признаваясь, что мне всё равно, болен он или нет.
Майки очень быстро устал, что было одним из побочных эффектов таблеток, и, когда он был на грани сна и реальности, я решила ему признаться, ведь иным способом, в нормальном сознании, я боялась. Но точно знаю: он всё услышит. Потому я наклонилась к нему и проговорила ему на ухо «У меня опухоль мозга, и я, скорее всего, не доживу до осени. Прости, но теперь, похоже, моя очередь приносить тебе страдания». На лбу у Майки появились морщинки, а глазные яблоки замельтешили под закрытыми веками — он всё понимал, но уже не мог открыть их, потому что засыпал. Тогда я вновь прибавила «Прости» и, отпустив его руку, просто скрылась за дверью его комнаты.

Как же меня это бесит. 
Моё треклятое отражение в зеркале искажается подобно зверю: я выгибаю спину в ожидании броска. На лице — гримаса ужаса и легкая ухмылка. Дьявол, как же я напоминаю себе джокера! Я сжимаю кулаки и бросаюсь вперед, со всей силы ударяя по чертову зеркалу кулаками.
Я ненавижу тебя, Эмили! Зачем ты всё это делала? По какой причине?! Для чего ты заставляешь всех вокруг тебя страдать!
Кусочки стекла с грохотом падают на пол, к моим ногам, и я отскакиваю в сторону, глядя на свои окровавленные руки. По пальцам медленно стекает густая кровь. На полу красуются маленькие красные пятна. Я сжимаю ладони в кулаки, от чего кровь начинает сочиться ещё больше, превращаясь в маленький ручеек. Как же сильно нужно было ударить своё отражение, чтобы так глубоко поранить себя? Теперь я вовсе не похожу на зверя, который виднелся в отражении секунды назад, теперь я была маленьким запуганным олененком, лицо которого воспроизводилось на десятках маленьких отголосках былого огромного зеркала.
И я начинаю хохотать. Вот так. Просто. Смешно осознавать, насколько же я теперь беспомощна. Чертов смех сквозь слёзы. Я ненавижу себя за всё, что совершила в этом году — и плачу. Я понимаю, что схожу с ума и умираю — смеюсь.
Но затем в комнату заходит отец, которого сразу же начинает бить мелкая дрожь, как только он видит кровь. Он выкрикивает в коридор «Звоните в скорую!» и подбегает ко мне; хватается за мои руки, стараясь сжимать рану так сильно, чтобы остановить кровотечение, не обращая внимания на то, больно ли мне или нет. Хотя мне не больно. А я лишь продолжаю смеяться всему этому в лицо: отцу, матери, сестре, доктору, себе и, наконец, болезни.
Папа убегает всего лишь на мгновение, а затем возвращается с горсткой бинтов и матерью, и они оба начинают обматывать мои руки чистыми бинтами. Сначала обливают их жидкостью, от которой у меня начинает всё щипать, затем обливают йодом, и мои руки окрашиваются в светло-коричневый цвет, подобно луковой кожице, а только потом обматывают их тканью и холодным компрессом, чтобы к ранам не прилипали бинты.
Я видела, как сильно моё поведение пугает отца, а вот мама… Она то ли старалась не показывать волнения, то ли, действительно, не боялась меня, не боялась моего сумасшедшего смеха и первого ненормального поступка в очередном припадке. Она всегда была сильнее, я-то точно знаю. Однако, когда-нибудь и она сломается.
Доктору и его свите нужно было хорошенько себя встряхнуть, чтобы наловчиться и поймать меня, потому что я вырывалась. Но затем Фитч поставил мне укол — вновь — и ушёл из моей комнаты, чтобы поговорить с родителями.
Я чувствовала, как спокойствие и умиротворение резко нахлынуло на меня. Я плыву в лодке и качаюсь на соленых волнах океана, не осознавая, что на моем пути есть смерч. Моё ненастоящее временное облегчение не могло исправить мою судьбу — попасть в этот шторм и утонуть в нём.
Встаю с кровати и, качаясь, плетусь в сторону, откуда слышатся людские голоса. Мою правую руку начинает бить дрожь, и я понимаю — скоро вновь будет новый приступ паралича. Пораненные ладони теперь ужасно ноют, но я стараюсь не обращать внимания на эту боль. Я останавливаюсь на середине лестницы, потому что знаю, как сильно я шумлю, — половицы ужасно скрипят под ногами — и, сделав пару крошечных вздохов, вновь трогаюсь с места, на этот раз шагая вперед намного тише. И, спрятавшись за стеной, за которой открывается гостиная, я, молча, вслушиваюсь в уже давно начатый разговор.
— … как бы то ни было, вам нужно будет уговорить её поехать с нами. Вы же сами видели, как ухудшилось её состояние — и это лишь верхушка айсберга, кто знает, что скрывается там, под водой. Вдруг её приступы будут не только опасны для её жизни, но и для жизни людей, что её окружают. — Я прекрасно понимала, что доктор Фитч прав во всем сказанном, но я не могла согласиться с его словами, я ни за что на свете не поеду в больницу. Я не хочу умирать в больнице. Я не хочу умирать, полностью изменившись под давлением лекарств, точно также, как и под давлением опухоли, но последнее, к сожалению, неизбежно. Я хочу умереть такой, какой я была всю жизнь. Я хочу остаться самой собой.
Потому, не выдерживав своих мыслей, я подаюсь вперед и произношу:
— Нет, я не поеду с вами.
— Эмили, ты же понимаешь, что, скорее всего, подвергаешь опасности всех своих близких, не так ли?
— Да, понимаю, но я не поеду в больницу. Если нужно, я согласна умереть прямо здесь и сейчас. — Последнее предложение настолько испугало мою мать, — кто ж знал! — что она подбегает к доктору Фитчу, хватает за руку и, умоляя, спрашивает:
— Но ведь должны быть ещё какие-нибудь варианты! Должны же ведь, правда?
Мужчина в белом халате, который, к слову, остался один, — не знаю, куда ушли его сопровождающие, возможно, возвратились в машину — как и всегда, указательным и безымянными пальцами поправляет очки, съезжавшие с его носа, выпрямляет спину и говорит:
— Есть несколько вариантов.
— Всё, что связано с больницей, сразу же отпадает, — вмешиваюсь я.
— Тогда лишь два, — парирует доктор. — Первый. Мы не можем оставить всё, как есть, потому что это наше врачебное дело, потому что ты — на данный момент довольно опасный и местами агрессивный пациент. — И прибавляет «Извини». — Поэтому самый безопасный и эффективный способ избавить тебя от всех мучений — это избавить тебя от самой себя. Лоботомия, к слову. Твоё тело останется жить до поры до времени, но сама ты уже будешь мертва. Ты освободишься от оков.
Моё тело ещё будет существовать, когда я уже умру?
Насколько же нужно быть жестоким, чтобы говорить нам такое. Или же… это милосердие? Но, тем не менее, его слова навели немалый ужас на всех присутствующих. Я сжимаю кулаки, понимая, что это, быть может, и будет самый безболезненный способ моей смерти, но я не смогу так поступить со всеми ними. Разве им не будет еще хуже, когда они будут видеть меня живой, но меня уже не будет в своем теле, я оставлю свой разум?
— Меня не устраивает этот вариант, — твердо произношу я.
— Ожидаемо, — проговаривает Фитч. — Мало кто соглашается на это по собственной воле. Хотя этот вариант и довольно популярен с безнадежно сумасшедшими больными. — Он не выделяет голосом это слово, но я слышу его, слышу этот треклятый акцент. И задаюсь вопросом, почему Фитч стал таким жестоким? Или же он прав? Или же это, действительно, самый надежный вариант, и он боится за то, как бы я не нанесла вред другим? Тем не менее, мне ужасно захотелось сломать ему нос за то, что он произнес это. — Есть ещё один вариант, но хочу предупредить, он самый болезненный. Эмили, если ты выберешь его, ты будешь мучиться до самой последней секунды.
Я киваю.
— Я хочу его знать.
— Мы можем подключить тебя к аппаратам здесь, дома. Тогда твои родные будут наблюдать за твоим состоянием постоянно. Поставим тебе капельницу, но ты, буквально каждое мгновение, будешь находиться под воздействием лекарств. Это для того, чтобы держать твоё второе «я» под контролем, чтобы ты не выходила из себя. — Я киваю, как бы говоря, что понимаю. — Ты останешься дома и будешь почти все время спать. Обезболивающие будут облегчать твою участь хоть немного, но ты все равно будешь чувствовать боль. К сожалению, мало какие анальгетики могу полностью избавить тебя от неё, тем более, уже на последней стадии.
Вновь киваю, а мысли, которые меня уже давно тревожат, сами собой вырываются наружу:
— И как же я умру?
Фитч потирает свои плечи, а затем складывает руки на груди.
— Опухоль будет сдавливать все самые жизненно важные точки в твоей голове, от чего будет повышаться внутричерепное давление, твоё сердце не выдержит и остановится. — У меня округляются глаза, а сама я закусываю нижнюю губу, которая уже, к слову, полностью обкусанная. — Скорее всего, это произойдет во сне. Ты просто уснешь и больше не проснешься.
Я прикрываю глаза, подавляя в себе приступ ужаса. Меня трясет, но я себя контролирую, что не скажешь о моей правой руке. По крайней мере, я умру легко, это не может не радовать. Затем вновь распахиваю глаза и уверенно проговариваю:
— Я согласна на второй вариант.

Сорок три

Мне было страшно. Меня всю трясло от предстоящего. Руки и ноги заледенели. Губы обкусанные, щеки кровоточат от укусов. И я никак не замечала того, что трясет-то меня не от ужаса, а от начавшихся вновь судорог. В этот раз мне не было больно, я совсем ничего не чувствовала. Я встала с кровати и, сделав пару шагов, зашаталась из стороны в сторону, а затем грохнулась на пол, задев журнальный столик, стоящий рядом с кроватью, и с него посыпались различные предметы, когда я случайно перебинтованными руками снесла их.
Осторожно поднялась на колени. Из меня вырвался жалкий всхлип, наподобие вопросительного «а», а затем я издавала его снова и снова, стараясь понять, что же, черт возьми, произошло. Я пыталась стать на ноги, но безуспешно, нижняя часть тела меня абсолютно не слушалась. Я отталкивалась от пола ладонями, цеплялась руками за окружающую меня мебель несмотря на боль в ладонях, лишь бы вновь подняться на ноги, но затем я снова и снова падала. В итоге, мне ничего не удавалось, как просто переползти и сесть на колени.
— Нет, нет, нет! — Молотила я руками по ногам. — Вы же мои ноги, вы должны слушаться меня! — А у самой вновь панический приступ, смешанный с некой ошалелостью и слезами.
Они ледяные — это я понимала. А также понимала, что я ничерта не понимаю! Почему сейчас? Неужели старой карге надобно так сильно меня мучить! Обхватываю ноги руками, царапаю их, щипаю, но ничего не чувствую, словно бы мне уже отрезали нижнюю часть тела.
От этого ещё больший ужас настиг меня: а что если мне ампутируют ноги? Что если от былой меня останется лишь половина?
Нет, нет, нет! Я не могу позволить этого.
Ещё сильнее начинаю бить кулаками свои ноги, чувствуя лишь боль в сжатых руках, но ничего не чувствуя в ногах.
Сильнее, этого недостаточно, я почувствую, я обязательно почувствую что-нибудь. Я смогу! Это же мои ноги, в конце концов!
На коже уже начали проступать фиолетовые синяки, а бинты начали пропитываться кровью из вновь открывшихся ран, которые недавно зашивали, и буреть, но мне плевать.
Работайте же! Работайте же, черт подери!
А затем решение внезапно появилось у меня перед глазами. Я протягиваю кровоточащие ладони к нему и обхватываю пластмассовую ручку. «Трр» — звучит, когда я нажимаю на кнопочку и провожу пальцем вверх. Лезвие поднимается на одну часть выше. «Трр». Оно становится ещё длиннее. «Трр». Ещё больше. И крепко сжимая канцелярский нож в правой ладони, я замахиваюсь и начинаю проводить красные полосы, сопровождаемые тонкими красными ручейками, по своим ногам.
Вы же мои ноги!
Я замахиваюсь вновь и вновь. На моих ногах все больше красных жирных полос, кровь льется с меня рекой, но я ничего не чувствую. Волосы лезут на глаза — отбрасываю их снова и снова, но они вновь падают мне на лицо, и меня это бесит. Я хватаю прядь волос и отрезаю её. Затем вторую, третью. Мои руки, ноги, лицо, шея, волосы — все это перепачкано кровью. Я уже не говорю ни об одежде, ни об окружающих меня вещах, на которые летели брызги моей крови.
Все произошло в считанные минуты: пять или десять — неважно. Я понимаю, что домашние ещё не отошли от того, что случилось со мной вчера, но сегодня я вновь их поражаю. Кристи заходит в комнату и спрашивает меня «Эй, я слышала шум, что-то случилось?», попутно разговаривая с Джеральдом. Она вся бледнеет, когда видит меня всю в крови и со свежими ранами. Джер выругивается и бежит звонить в скорую и за аптечкой. Кристи подбегает ко мне и выхватывает из моих рук нож для бумаги, швыряет его куда-то в сторону. Она хватает с моей кровати пододеяльник, которым я укрывалась этими душными ночами, и рвет его на части, а затем хватает мои голые ноги и начинает обматывать мои ноги, затягивает очень сильно чуть выше ран, чтобы остановить кровотечение, а затем смотрит на меня перепуганным взглядом. В отражении её глаз я видела, какой у меня безумный блеск во взгляде, а также видела, как пугающе я выгляжу с обкромсанными волосами и замызганная в бурой жидкости.
Уже тогда я знала, что обо всем пожалею, но приступ всё меня не отпускал, потому я продолжала колотить, как бы сестра меня не останавливала, даже обмотанные в ткань, ноги, все также твердя «Вы же мои ноги! Вы же должны меня слушаться!» и рыдая.

На следующий день меня подключили к аппаратам. Я чувствовала всю боль, которая только была в моем теле. Она пронзала меня, скручивала, заставляла скулить и скрипеть зубами. Но как только в меня входила очередная доза обезболивающего, становилось лучше. Царство Морфея меня завлекало, и я почти все время спала. И последующие дни тоже.
Мне снились разные вещи.
Щекастая малышка Лорен, которая была похожа на свою мать, как две капли воды, различие лишь в том, что у неё были восхитительные золотистые локоны. Наверное, у Лондон рука не поднималась обрезать их. Мы кормили её детским пюре с ложечки, но девочка постоянно восхищенно вскликивала и тянула свои маленькие пухленькие ручонки к посуде, пыталась опустить туда ладошки, размазывала по своему лицу не попавшую в рот кашицу, а мы с подругой лишь смеялись этому, вытирая её лицо слюнявчиком.
Снились воспоминания о Томе. Как мы с ним прыгали в высокую траву. Как катались на велосипедах. Как он раскачивал меня на качелях. Как мы были вместе на футбольном матче, болели за школьную команду, а Кристи все это время зевала и скучающе глядела на поле, улыбаясь.
Зимой мы с Майки катались на санках с высокой горы. Мягкие снежинки ложились на наши плечи. Мы прыгали в сугробы, а затем вытаскивали из-за шиворота комья снега, которые обжигали кожу ледяными поцелуями. Красные от холода щеки. Заледенелые дороги и скамейки. Сосульки над головами и тусклое холодное солнце.
Ледяной дворец. Лондон постоянно пинала меня, чтобы я поднималась со льда и продолжала кататься.
— Лондон, из меня фигурист, как из коровы танцовщица! Какой смысл мне поднимать свой зад, если я все равно на него вновь падаю?
— Не утрируй! Вставай и продолжай получать удовольствие.
Как затем я кричала на весь каток, лишь бы подруга меня услышала: «Ло-о-рен! Как тормозить?!».

— Привет, — проговорил Майки, когда я открыла глаза.
Мерзкий прибор запищал чаще, ловя моё усилившееся сердцебиение.
— Привет, — вяло ответила я.
Несколько дней подряд я лежала, почти не просыпаясь, и сейчас меня вновь бросало в сон из-за усталости. Чем больше я сплю, тем больше чувствую себя разбитой и усталой.
— Давно ты здесь? — спросила я.
Майки покачал головой. Он, сидя в кресле напротив моей постели, что-то делал: его руки постоянно двигались — но я не видела что. Я спросила «Поможешь?», указывая на слабые ноги, и он помог мне сесть в кровати. Ноги сейчас я чувствовала, к тому же, они, как и руки, были полностью перебинтованными, но я знаю, что это ненадолго. Всё становилось намного хуже, и даже если не брать в расчет, что на моих ногах красовались огромные порезы, то я уже всё равно не могла самостоятельно встать на ноги: то одна нога откажет, то вторая, то обе, то слабость, от которой вообще невозможно подняться.
— Прости, что пришел не сразу. Не мог встать с кровати, — проговорил он и кисло улыбнулся.
— Прости, что не просыпалась, — парировала я.
— Просто, что не сказал тебе.
— Да. — Я кивнула. — И ты меня прости. Ты ведь всё слышал?
— Слышал.
А затем мы просто некоторое время молчали. Майки выдохнул «Готово» и подошел ко мне. Он сел на пол, у изголовья кровати, и протянул мне ладонь, в которой что-то блестело. Это была какая-то птица-оригами, сложенная из серебристой фольги, точнее говоря, смятая. Я улыбнулась.
— Спасибо.
— Смотри, — произнес Майки и, обвязав подделку тонкой ниткой, повесил мне на шею. — Это журавлик. Помнишь, легенду о тысяче журавликов? — Я кивнула. — Теперь у тебя есть один.
Я нащупала у себе на шее мой музыкальный медальон, который, пожалуй, никогда не снимала, и, сняв его с себя, вложила вещицу в ладонь русоволосого. Я сказала «Пусть эта мелодия напоминает тебе обо мне», и парень раскрыл кулон, а воздухе зазвенела мелодия, он кивнул, понимая, о чем я говорю.
Отодвинувшись в сторону, я жестом показала, чтобы Майки ложился рядом со мной. Он некоторое время отказывался, пока наконец-то не согласился. Мы лежали вместе в моей постели, глядя друг на друга, словно видим в последний раз. Когда мы оставались вдвоем, нам не нужны были слова. Когда мы оставались вдвоем, никого на свете не было счастливее.
— Ты нужна мне. — Я запускала свою руку в шевелюру Майки, которая уже была ниже подбородка.
— Я не всегда буду рядом, Майки.
— Я знаю.
Я улыбаюсь, а затем говорю то, что уже давно должна была сказать:
— Тебе лучше больше не приходить, не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. А всё будет только хуже.
Майки меняется в лице, становится более серьезным и хмурится.
— Я люблю тебя. И я не оставлю тебя, Эм.
— Ладно, — говорю я, а глаза сами собой закрываются.
— Ладно? — парень удивляется тому, насколько легко я согласилась.
— Ладно, — вторю я.
А затем вновь проваливаюсь в сон.

Сорок четыре

С каждым новым днём моя жизнь всё больше делилась на обрывки памяти. Хотя я и не уверена в том, сколько времени прошло. Неделя? Две?
Открываю глаза — вижу Майки. Моргаю — и передо мной оказывается отец. Ещё раз моргаю — мама обстригает огрызки мои волос под одну длину, теперь я похожа на мальчишку. Снова моргаю — в кресле сидит Лондон и играется с моим кроликом. Мне бы хотелось сказать этому мгновению «Эй, постой, я хочу остаться здесь! Я хочу узнать, что будет дальше!» — но я вновь моргаю и, когда темнота уходит, остаюсь одна.
Как странно осознавать, что эта страшная и пугающая пустота уже не кажется такой ужасной, каждый раз, когда я возвращалась в неё, мне казалось, будто она уже стала для меня родной. Наверное, из-за лекарств я должна была засыпать как и разумом, так и телом, но по какой-то странной причине так происходило не всегда. Когда я закрываю глаза, то оказываюсь в собственном мирке, где нет ни времени, ни боли. И тогда мне остается только лишь анализировать своё прошлое.
Во всех моих воспоминаниях с братом присутствует и старшая сестра, только последняя предпочитала оставаться чуть поодаль от нас двоих, чтобы дать нам насладиться обществом друг друга. Раньше я не понимала этого, но теперь понимаю: сестра всегда была такой, заботливой и ненавязчивой, предпочитавшей наблюдать за картиной со стороны, а не принимать в ней непосредственное участие. Она начинала действовать, только если видела, что её помощь или вмешательство здесь точно необходимо.
Я и Том на берегу моря. Мы пускаем блинчики по воде. Кристи сидит на песке и, сделав из ладони козырек, чтобы солнце не так ослепляло глаза, наблюдала за нами. Позже мы втроём лепили огромный замок из песка. Я помню, как я пронзительно кричала, когда — после шторма в море — к берегу волнами принесло сотни прозрачных медуз, которые в зелено-голубоватых водах отливали голубизной. Я бегала вдоль берега в своих уже намокших кедах и вскликивала от радости «Смотрите! Смотрите!». Это было десять лет назад.
По воскресениям у нас была китайская еда, а также просмотр какого-либо фильма в кругу семьи. Обычно мы садились на пол, вытягивая ноги вперед, и постоянно яро обсуждали то, что творилось на экране телевизора — это только позже, повзрослев, я перестала любить разговоры во время просмотра чего-либо.

— Ты проснулась? — спрашивает Кристи.
— Очевидно, — произношу я.
Моё тело настолько затекло, что я еле-еле заставляю себя сесть в кровати. Черт, интересно, сколько же я спала. Мерзкий прибор все также пищит в такт моему сердцебиению. Из руки торчит трубка, присоединенная к катетеру, по которой в мой организм поступает и снотворное, и морфин. Я настолько вялая, что почти ничего не воспринимаю, но я знаю, если не буду принимать успокоительные средства, вновь превращусь в монстра, крушащего все вокруг.
Сестра возвращается в мою комнату с губкой и небольшим тазиком, она помогает мне избавиться от трубки, связывающей меня и капельницу, правда, лишь на время, затем помогает мне положить под себя ноги, чтобы я могла нормально сидеть, стаскивает с меня потную огромную майку и начинает обтирать влажной губкой.
Только сейчас я заметила, что у меня на руках уже нет бинтов, на коже остались лишь шрамы от только-только заживших ран. С ногами другая история — они, конечно, тоже теперь без бинтов, но лишь потому, чтобы раны могли быстрее затянуться. На моих ногах красуются жирные полосы йода и мазей, а также едва заметные белые нити — результат старания врачей.
После того, как сестра обтерла меня, она позвала отца, чтобы он помог мне немного разминуться. Это была моя инициатива, конечно же. Папа перекинул мою руку себе через голову, а я постаралась сделать хоть малюсенький шаг навстречу жизни, краскам и свободе. Но, к сожалению, мои ноги дрожали и подкашивались, я никак не могла на них устоять. И тогда я поняла — это конец, мне теперь больше не походить на своих двоих, я больше не смогу смотреть на мир с высоты собственного роста в одиночку. Я теперь лишь обуза для всех вокруг.
Я попросила сестру поставить пластинку Дэвида Боуи, чтобы я смогла насладиться его голосом, пока его ещё не забыла, а затем попросила просто сесть рядом со мной и о чем-нибудь рассказать. Я не хочу забывать ничьи голоса, потому я заставлю себя запомнить их на весь оставшийся кусочек моей жизни.
Кристи рассказывала мне о том, какие планы Джеральд строит на их будущее, и я не могла не улыбаться этому. Моя сестра нашла человека, на жизнь которого не нужно смотреть со стороны, в ней нужно принимать участие, что она и делает.
— Заведите собаку, — говорю я. — Она будет доброй — я-то точно знаю. Вы будете возвращаться с учебы, а затем с работы, а она будет ждать вас под дверью и облизывать ваши руки. Ещё и лица, конечно же. Да и ноги тоже. Всё будет в слюнях, в общем. Она постоянно будет грызть ваши ноги, а ещё вашу мебель и, возможно даже, будет съедать мелкие вещи, как украшения. Она будет выть ночами, за что вы будете кричать на неё, она будет устраивать хаос в вашем доме или квартире — в общем, где жить будете. Ну и пусть. Заведите собаку, ладно?
Кристи кисло улыбается и отвечает:
— Ладно. — Я вижу, как сестре сложно даются слова об её предстоящей свадьбе, ведь знаю, что она хотела бы, чтобы я была там. Знает ли она, какой срок мне сказали врачи? Потому, прежде чем сестра что-то говорит, я говорю первая:
— Не смейте откладывать ваши приготовления к свадьбе. — Я поняла это потому, что Кристи почти не обмолвилась ни словечком об этом грандиозном событии.
— Но у нас свадьба в октябре. Ты дотянешь?
— Что за вопрос? Конечно, дотяну. — Я говорю это настолько живым голосом, насколько только я ещё была способна. Мне плевать, какой срок мне поставили врачи! Я буду бороться до самого конца.
— Джеральд предлагал немного подождать, — произносит она. Да, конечно, Джер, наверное, думает, что я не дотяну до их свадьбы, а праздновать что-либо, когда на твоей семье всё ещё траур, это не нормально. Не нормально? Разве?
— Нет. Вы поженитесь, даже если я умру в тот же день, слышишь меня? Поставите пару пластинок Битлз, Дэвида Боуи или Нирваны, оденетесь в яркие наряды и станцуете на моей могиле, ага?
Я думала, что сестра поймет мою шутку (Хотя шутка ли это была?) и рассмеется этому, ну, или хотя бы улыбнется, но вместо этого она разрыдалась. Я произношу что-то вроде «Не сдерживайся, если хочешь крушить всё вокруг — круши, если хочешь смеяться — смейся, а если плакать — то, пожалуйста, наревись вдоволь». Я сажусь в постели и обнимаю сестру так крепко, как только могу. Не успокаиваю её, не говорю утешительных слов, а просто позволяю выплеснуть все чувства, что в ней скопились. И когда, успокоившись, сестра вновь подключает меня ко всем аппаратам, я закрываю глаза всего лишь на секунду, а её лицо уже исчезает.

Мы с Майки мечтали о четверых детях. Четверо, только представьте, не правда ли, забавно?
О русоволосой милашке Вивьен, у которой волосы вились бы непослушным маленьким бесом; она бы постоянно мучилась со своими волосами, жаловалась на то, что похожа на кудрявого уродливого барашка, а мы бы успокаивали её и говорили, что она — самое прекрасное существо на свете. Тогда девочка бы хмурилась и отвечала: «Вы — мои родители. Родители всегда говорят такое своим детям», — а мы бы смеялись и говорили ей, что она поймет нас, когда вырастет.
О темноволосом Калебе, который был бы полностью похож на меня, но ростом в Майки. Мы бы записали его к учителю музыки, чтобы он научился играть на фортепиано, а затем он бы стал прекрасным пианистом. Сам мальчик, безусловно, должен был в некотором роде не любить фоно, но безумно скучать по нему после долгих разлук. Калеб и фоно должны быть одним целым.
О Саймоне, — самом старшем из всех — который обязательно должен был получить слабое зрение со стороны моих родственников, а затем, когда вырос бы, он стал бы шикарным темноволосым парнем с кучеряшками, который носил бы (обязательно!) рубашки в клетку и очёчки. Он был бы невероятно милым.
А вот Феликс должен был быть полностью не похожим на нас. Он был бы блондином или рыжим — неважно, здесь в дело вмешался бы какой-нибудь рецессивный ген нашего генотипа. А быть может, мы бы его усыновили, и тогда бы мальчик был совершенно другой расы — например, дальневосточной. И мы бы относились к нему точно так же, как и к другим детям, ведь он был бы нашим.

Блондинка о чем-то весело трещит, стоя у стола и вновь играясь с моим животным. Она гладит его шерстку и кормит свежими овощами, я слышу, как кролик шуршит опилками в клетке и как он грызет зеленый лист салата.
— Трент звонил, — звонко произносит Лондон. — Я ему всё рассказала. Он сказал, что если бы я решилась, то он бы меня поддержал. Он был бы не против ребенка. Он сказал, что все равно любит меня.
— Я рада за тебя, — тихо проговариваю я. Лондон поднимает на меня взгляд и счастливо улыбается, хотя я вижу, какими усилиями даётся ей эта улыбка. Примечаю, что девушке очень нравится мой питомец, и поэтому говорю: — Заберешь его?
— Кого? — удивляется подруга.
— Кролика. Заберешь, хорошо?
Лондон кивает и спрашивает: «А как его зовут?». И я бы хотела ответить на поставленный вопрос, если бы не впала в ступор. Как зовут кролика? Я не помню. А как зовут меня? Но вновь проваливаюсь в пустоту.

Мы с Майки как-то раз помогали моей маме пересаживать цветы в новые горшки. А затем мы вытаскивали горшки с цветами на задний дворик и строили из них целые ограждение — так много было цветов у моей матери. Я бы даже сказала, что это её некий фетиш — постоянно сажать и ухаживать за цветами.
После мы мастерили воздушного змея из попавшихся под руку средств, бежали на холм и запускали его в небо, воздушный змей парил в воздухе, подобно красному дракону. Мой сарафан развевался по воздуху, соломенная шляпка постоянно слетала, и приходилось ловить её, пока ветер не унес её слишком далеко. А волосы Майки постоянно лезли ему на глаза, от чего парню каждый раз приходилось смахивать их с лица и заправлять за уши.

— Пап, у меня спина болит.
Отец встает из-за стола и идёт по направлению ко мне. Он хотел повернуть меня на бок, чтобы я не все время лежала на спине, но я одергиваю его:
— Нет, я и так слишком долго лежу, у меня скоро пролежни появятся, пап.
— Не появятся, мы постоянно меняем твоё положение. — Хмурится он, и я улыбаюсь. Папа чересчур серьезен и не понимает, что порой мои слова не нужно воспринимать настолько правдиво.
— Помоги мне сесть за компьютер, — прошу я его.
Папа встает, отсоединяет от моего тела все аппараты и осторожно шагает вместе со мной к рабочему столу. Я говорю, чтобы он садился первым на стул, а я бы посидела у него на коленях, — совсем как в детстве — и папа покорно слушается меня.
— Что ты будешь делать? — спрашивает отец.
Я открываю вкладки соц.сетей, в которых я зарегистрирована, и потихоньку начинаю полностью очищать свои страницы, а после удаляю их.
— Не хочу, чтобы после моей смерти мои страницы были забиты словами о том, как всем тяжело это принять. Причем, безусловно, писать это будут незнакомцы. — Я пожимаю плечами. — Тебе не тяжело? — спрашиваю я его и поворачиваюсь к отцу лицом .
Тогда папа отрешенно смотрит на меня и отрицательно кивает.
— Ты легкая, как пушинка, — говорит он. И я понимаю, что это правда. Наверное, я слишком легкая. Я бы сказала, смертельно легкая.
— Ну, вот и все, — произношу я, когда очистила интернет от своей личности. — Теперь я точно исчезну без следа.
— Не говори так.
— Всё хорошо, пап, не волнуйся. — Я вытягиваю свою руку вперед, чтобы разгладить морщинки на лице отца, и замечаю, насколько бледной стала моя кожа. Я ещё больше похудела, теперь я — это почти что скелет обтянутый кожей.
Прихожу в себя и наконец-то дотрагиваюсь пальцами до небольших ямок и полосочек на лице своего старика. Стараюсь их разгладить. У него сухая, дряблая кожа немного желтоватого цвета. Он, безусловно, совсем не следит за собой, думая обо мне. Я смотрю на своего отца, волосы которого уже поцеловала седина, и понимаю, что сожалею за все те плохие слова, что я ему говорила когда-либо. И я проговариваю:
— Ты всегда будешь моим отцом, пап. У меня всегда будешь ты.  — А затем обнимаю его за шею покрепче.
Я не хочу тебя отпускать, пап. Я не хочу отпускать никого из вас.

Джеральд сидит у моей кровати и пытается шутить, попутно переключая каналы на телевизоре.

Фелиция вновь и вновь повторяет мне, что Майки нужен такой человек, который примет его даже с его болезнью. Будто бы я этого не понимаю. Олли спрашивает, а не больно ли мне из-за этих штук, ну, которые торчат у меня из рук. Я отвечаю, что бывает больновато. Патрик приносит мне угощения, которые приготовила его мачеха. Я улыбаюсь и вяло благодарю их всех.

Мама постоянно ждет того момента, когда я проснусь, чтобы покормить меня. Я всегда противлюсь этому, ведь у меня отказывают вовсе не руки, а ноги, и ложку я вполне могу держать в ладонях. Однако, и тут я тоже не права. Руки у меня слабые и постоянно трясутся, от чего всё у меня из них валится. Я кривлюсь, закрываю лицо руками и начинаю рыдать от того, насколько я беспомощна. 

Кто-то сообщил родителям Ив, что со мной уже совсем всё плохо, потому они пришли навестить меня. Они рассказывали мне, как им живется, что у них нового, и, на первый взгляд, они казались довольно радостными, но ведь я видела, как им тяжело. Когда я случайно произношу вслух свои мысли «Я передам привет Ив. Скажу, что с вами все хорошо, чтобы она не беспокоилась. Я обещаю вам», то их лица искажает гримаса боли. У них тоже не получается сдерживаться.

Майки приносит свой выпускной альбом. Мы с ним неплохо получились на общей фотографии. По крайней мере, я останусь с ним хотя бы на ней. А ещё я останусь на фотографии ежегодного альбома всех классов. Надеюсь, что меня не забудут так быстро.
— Хочу подышать свежим воздухом.
Майки послушно кивает и направляется к окну, распахивает его, чтобы вечерняя свежесть просочилась в мою комнату, но я совсем не это имела в виду.
— Я хочу на улицу, — капризно произношу, хотя не уверена, капризно ли это звучало, ведь мой голос настолько слабый и заспанный.
Майки вновь кивает. Он сажает меня на кровати и велит обхватить шею руками, что я и выполняю, а затем он подхватывает меня и медленно, боясь, как бы я случайно не упала, спускается по лестнице.
Мы уселись на траве на заднем дворике. Как же давно я не чувствовала эту легкую прохладу земли, как давно не ощущала стопами постоянно обновляющуюся траву, не видела птиц над головой и звезд. Хотя, быть может, и видела их из окна своей спальни. Не помню.
Я засыпаю и просыпаюсь, и это происходит вновь и вновь, циклично, что я не успеваю следить ни за своими воспоминаниями, ни за снами, ни за временем. Какой сейчас день? А какой месяц? Год? Хотя ладно, год-то, безусловно, всё тот же.
— Расскажи, почему твой выбор пал именно на меня? — спрашиваю я.
Майки поворачивает свою голову, чтобы посмотреть на меня, но я всё ещё гляжу на только-только появляющиеся на небе звезды.
— Когда я тебя увидел впервые, ты была похожа на обычную девочку, слишком грустную, правда. И я подумал: «Кто она? Почему она грустит?». И когда ты оторвала свой взгляд от своих ботинок и посмотрела прямо на меня, то уже тогда я понял, что ты не похожа на всех окружающих. В твоих глазах читалось многое, они словно кричали: «Помогите мне! Я так хочу жить!». — Я помню, это был мой первый день в школе. — И я не понимал, почему так. Ты ещё долго не уходила у меня из головы, и я искал встреч с тобой, но, наверное, слишком прозрачно, хоть и чересчур навязчиво. Словно бы я был одержим тобой. — Он ухмыльнулся этому, и я тоже улыбнулась. — И когда я увидел тебя тогда, на вечеринке в честь Хэллоуина, в компании с подругами, то твой взгляд уже был другой. Уже тогда тебе в сердце подсадили ту самую искру жизни. И я подумал: «Теперь-то точно пора!». Ты ворвалась в моё сердце, не спросив разрешения, и поселилась там, даже не разувшись.
Я улыбаюсь, а у самой вновь боль разрывает грудь на части, от которой слезы стекают по щекам. Как же много я стала плакать. Поворачиваюсь к парню лицом и ударяю его кулаками в грудь, приговаривая:
— Только попробуй не пить таблетки! Только попробуй все отрицать и не лечиться! Ты меня понял?
Майки сначала смотрит на меня с удивлением, а затем на его лице появляется улыбка:
— Я — не сломанный механизм, чтобы меня исправлять. Это и есть я, даже с этим чертовым биполярным расстройством. Но я обещаю тебе, я сделаю так, как попросишь.
— Хорошо, — киваю. — Возьми меня за руку. — Но Майки не делает этого то ли от того, как внезапно я произнесла эти слова, то ли от того, что все ещё находится в своих раздумьях. — Майки, пожалуйста, возьми меня за руку. — И тогда он берет мою руку и сжимает её так крепко, чтобы я могла понять — он всегда будет рядом со мной. До самого конца. — Я тебе не говорила, но я тоже не просто влюблена в тебя.
— Я знаю, — сказал Майки. И я кладу свою голову ему на плечо, глядя на то, как медленно по небу ползет молодая луна.
Этот мир так жесток, но в то же время он так прекрасен.*

В моём очередном сне я была уже тетушкой — у Кристи родились двойняшки. У неё, как я и хотела, был пёс, такой же сумасшедший и добрый, как я и мечтала. Мои родители поседели и много-много лет спустя умерли. Ещё через пару десятков лет за ними последовала и моя сестра. Мы с Майки вырастили наших четверых детей, состарились вместе и тоже в скором времени умерли. Мы были ужасно счастливы вместе.
Всё так, как и должно было быть.

Комментарий к главе:
* — слова, принадлежащие Микасе, героине «Атаки Титанов».

Сорок пять

Пункт первый — остаться в памяти у других. Надеюсь, у нас с Ив получилось достучаться до сердец наших слушателей. Во всяком случае, мы отлично повеселились на фестивале в Окленде.
Пункт второй — стать кем-то другим. Лондон одобрила мои действия на протяжении всего дня. Мы побывали в клубе, я впервые поцеловалась с парнем, я впервые почувствовала себя желанной. И это было круто.
Пункт третий — целый день делать то, на что я бы никогда не согласилась просто так. Перекрасила волосы, сделала татуировку, накупила море вещей — и всё это вместе с Лорен, с той девушкой, с которой я обещала себе больше ни разу в жизни не ходить по магазинам.
Пункт четвертый — Алкоголь. Напилась вместе с какими-то укурышами, а после спала вместе с фаянсовым другом на коврике в ванной.
Пункт пятый — Наркотики. Выпила чай из псилоцибиновых грибов, которые где-то откопала Лондон.
Шестым была возможность увидеть настоящую зиму. Ради этого я, Майки, Патрик и Фелиция отправились в Чикаго — город, к тому времени уже занесенный снегом.
Седьмым был секс. Я навсегда запомню обжигающие прикосновения русоволосого парня.
Восьмое — встретить совершеннолетие Лондон. Я приготовила подруге съедобный подарок.
Девятое — сходить на концерт любимой группы. Грин Дэй засчитывается.
Десятым стал парень. Хотя и не была уверена, что этот пункт вообще выполним.
Пункт одиннадцать — дожить до весны.
Пункт двенадцать — помириться с родителями. И хотя мне казалось в то время, что эта мечта не выполнима, она исполнилось второй по счету.
Пункт тринадцать — встретить рассвет и не уснуть. Лондон разбудила меня посреди ночи, лишь бы мы смогли увидеть это потрясное зрелище, пускай даже она и совсем не знала, что это есть в моем списке.
Четырнадцатым пунктом стали поездки на скейте вместе с Фелицией.
Пятнадцатым — покатушки на велосипедах вместе с Майки.
Шестнадцатым был фестиваль красок, где кучерявоволосый забросал меня сухими красками и где он же отбирал у меня телефон с нашими дурацкими фотографиями, лишь бы у меня не было возможности удалить их.
Семнадцать — прыгнуть с парашюта. Но отличной заменой стал прыжок с тарзанки.
Восемнадцатым была поездка на поезде, когда мы направлялись в поход.
Девятнадцатым — путешествие. Мы с Ив побывали в прекрасном, немного угрюмом, на первый взгляд, но очень живом и красочном городе Шотландии — Глазго.
Двадцатым — мечта о лесе, о том, как я буду ночевать в палатке на природе, буквально в самом её сердце. И это тоже оказалось выполнимо.
Двадцать один — искренне полюбить человека. Это, конечно же, Майки.
Двадцать два — дожить до лета. Готово.
Пункт двадцать три — оставить целый альбом фотографий после смерти. Это тоже выполнено, ведь недавно Лорен помогала мне подписывать и вкладывать фотографии в альбом.
Остались невыполненными лишь три пункта, два из которых, скорее всего, увы, совершенно не выполнимы:
Пункт двадцать четыре — писать письма.
Пункт двадцать пять — осень.
И, наконец, пункт двадцать шесть — своё совершеннолетие.

Сорок шесть

Я прошу отца, чтобы он помог мне добраться до стола и принес мне ручку, ножницы и клей, а также, чтобы он позвал сюда Кристи. Сестра помогает мне выбрать шаблоны конвертов, а затем распечатывает их на принтере, вырезает их по контурам и склеивает — всё, как я её просила. Всего получается шесть небольших конвертов. Ещё я прошу принести мне линованную бумагу и, когда Кристи возвращается с ней, то я прошу оставить меня ненадолго, чтобы я могла собраться с мыслями.
Ручка вечно выпадает у меня из рук, от чего я не могу сосредоточиться, ведь меня это нервирует. Как жаль, что я не могу заставить свою руку прекратить трястись, если бы была такая возможность, то жить было бы легче. Собираюсь с духом и корявым почерком начинаю писать то, что так хотела бы сказать.

Кристи
Прекрати быть всего лишь наблюдателем спектакля под названием «жизнь», стань его непосредственным участником. Ладно?
Ты теперь единственный ребенок в семье, потому не бойся совершать ошибки, тебя все равно не будут винить за это. Кстати говоря, что я поняла — ошибки нужно совершать, чтобы позже учиться на них и не повторять вновь. Ну, а если всё-таки они повторятся, ладно. У меня тоже есть парочка любимых грабель.
Помнишь, я тебе говорила о том, чтобы вы сплясали на моих похоронах? Так вот я не шутила. Серьезно. Я ХОЧУ, чтобы вы надели какие-нибудь яркие, веселые костюмы, пусть даже будет хоть какая-то яркая вещь у вас на одежде, лишь бы не эти обыденные, черные тряпки, которые обычно надевают люди. Правда. Хватит с меня темных красок. Это будет частью моего потрясного ухода.
Включите хорошую музыку. Я бы не отказалась послушать одну из своих пластинок, ты найдешь их в шкафчике, на третей полке, слева, но, если не удастся, не откажусь и от инди. Майки и Лондон должны знать то, что мне по душе, спроси у них.
Я хочу, чтобы меня похоронили где-нибудь рядом с Ив, тогда мы смогли бы легко отыскать друг друга в загробном мире — надеюсь, что такой существует — и поболтать. Хочу, чтобы на мне было одно из платьев, которые любит Ив. Знаешь, они и мне полюбись, чудесные такие. Я словно Лоли, когда надеваю их.
Кстати, пусть мой гроб кто-нибудь разрисует какими-нибудь яркими узорами или цветами — пусть будут пышные розовые пионы. Мне было бы приятно.
Не нужно скучных эпитафий. Пусть будет что-нибудь красивое. Например, фраза Теннисона «Уж лучше полюбить и потерять, чем знать, что никогда не полюблю». Звучит классно, да?
И заведите собаку. Очень хочу, чтобы у вас с Джером была собака.
Я очень рада за вас.
На этом всё.
Люблю.
Целую.

Папе
Не вини себя, пожалуйста, в том, что произошло. Я тебе уже тысячу раз говорила, никто в этом не виноват, если так случилось, то, наверное, так и должно быть, разве нет? От судьбы не уйдешь, верно? Хотя я и не верю в судьбу. Знаешь, очень странно писать тебе, ведь я знаю, что ты сидишь в соседней комнате и, наверное, очередной раз ищешь какой-нибудь нетрадиционный способ моего спасения. Не стоит, правда. Я видела историю в браузере, и, как мне кажется, все эти врачи, которые согласны на опасную операцию по удалению неоперабельной опухоли, шарлатаны. Ну, разве само слово «неоперабельная» не подразумевает то, что хирургическое вмешательство невозможно? Не будь таким наивным, пап.
Если будет сложно — обращайся к семье Одэйр, они-то поймут тебя, можешь и не сомневаться.
Насчет моих похорон и прочего спрашивай у единственной оставшейся дочери, я ей все рассказала. Черт, знаешь, даже я не могу принять тот факт, что теперь она останется одна, хотя раньше она была средним ребенком в семье. Но вы справитесь, я-то точно знаю.
Кстати, если будешь говорить что-то на похоронах, то напиши это заранее на листике, иначе растеряешься и позабудешь всё. Если хочешь — расскажи всё, какой я была капризной и непослушной, что я не была отличным примером для подражания, что я постоянно грубила и язвила, а также — особенно после того, как узнала, что умираю — заставляла всех плясать под свою дудку. Ничего не утаивай. Я бы хотела это послушать.
Но, если решишь рассказать обо мне только хорошее, — надеюсь, что вспомнишь хоть что-нибудь — пускай. Я не обижусь.
Не смей впадать в отчаяние и начинать вновь пить, ладно? У вас ещё есть дочь, а у неё есть жених, а значит, что, как только они по-настоящему повзрослеют, лет так через десять, хотя, может, и раньше, у вас будут внуки. Разве не ради этого и стоит продолжать жить дальше?
Будет грустно — приходи ко мне на могилу поплакаться, я выслушаю тебя. Разговаривай со мной, хорошо? Даже если прохожие будут косо смотреть на тебя, мол, чего это он разговаривает с надгробием, плевать, всё равно рассказывай мне все, ведь я так люблю слушать. Я серьезно.
Если решишь возненавидеть меня за то, что я умерла, ладно. Я разрешаю. Я тоже ненавидела Тома некоторое время, пока не поняла, как это глупо. Правда, я разрешаю тебе меня ненавидеть. Думаю, по некоторым причинам все-таки ненависть будет оправдана.
И помни, что ты всегда останешься моим отцом. Даже если я умру и стану каким-нибудь природным явлением, даже если я совсем исчезну и перестану существовать, даже если я попаду туда, где нет ни воспоминаний, ни чувств, ты все равно будет моим единственным и любимым отцом. И не волнуйся, я всегда буду рядом и ещё долго не буду давать вам спокойно жить, стуча дверьми или завывая ветром по ночам. Нет, правда.
Ладно, наверное, стоит заканчивать.
Люблю тебя, пап.

Маме
Следи за отцом, чтобы он ненароком не начал вновь пить.
Когда будешь приходить ко мне на могилу, бери с собой кексы, я так люблю твою пахучую выпечку.
А ещё не закрывайся больше в себе, пожалуйста. Как бы ни было больно, всё проходит. А у тебя ещё есть дочь, думай о Кристи больше. Ок’ей?
Я повторюсь, как постоянно повторяюсь при отце, тебе тоже не стоит винить себя за мой уход. Всё в этом мире циклично: жизнь — смерть, — все через это проходят. Если тебе это поможет, то утешай себя тем, что я прожила свою жизнь хорошо. Я прожила этот год просто отлично, он заменил мне лет десять жизни. Правда.
Знаю, ты сильнее всех, пожалуй, ты самая сильная в нашей семье, потому ты-то точно справишься. И я не волнуюсь об этом.
Соскучишься — открой на ночь окно, я залечу к тебе в комнату и останусь с тобой, буду обнимать тебя, пока ты спишь. Договорились?
Я всегда буду тебя помнить, мам, и то, как ухаживала за мной, сколько времени на меня тратила, как была терпелива и как поддерживала своими точными словами, попадающими прямо в цель.
До встречи.
Люблю тебя,
Эмили

Лорен
Не знаю, простишь ли ты меня за мой уход, а, тем более, не знаю, простишь ли за то, что я обращаюсь к тебе по настоящему имени, но надеюсь на это.
Больше не совершай опрометчивых поступков. Не убегай от собственных проблем. Не надери случайно кому-нибудь задницу из-за своего вспыльчивого характера — они этого не достойны. И, пожалуйста, думай, прежде чем что-то сказать или что-то сделать.
Не смей бросать Трента, пусть он и в тысячах километрах от тебя, он мне нравится, он хороший.
Прости наконец-то своих родителей и открой сердце для них. Они ведь так стараются ради тебя. И не груби им, от этого у меня просто сердце разрывается. Если думаешь, что они тебя не понимают, заставь их понять: устройте семейный ужин или поговорите по душам, расскажи им то, что ты хочешь от них. Это должно помочь.
Я буду держать за тебя кулачки, лишь бы ты хорошо закончила старшую школа и сдала экзамены на высокий балл. Я всегда буду держать за тебя кулачки, что бы ни случилось.
После моей смерти возьми к себе моего кролика. Моя память мне отказывает, потому назови его, как тебе вздумается. Пусть это будет напоминанием обо мне.
Вроде бы всё.
Я тебя не забуду, Ло. Мы — лучшие подруги навсегда.
С любовью,
Эмили

Фо
Хватит притворяться стервой — на самом деле, в глубине души ты очень добрая и отзывчивая.
Береги свою семью, но не будь для них обузой. Я имею в виду Майки, конечно же. Если он захочет уехать — отпусти его. Он большой мальчик, он справится. К тому же, он обещал мне, что больше не будет выбрасывать таблетки.
Каждый триместр вам будет приходить небольшая коробка с лекарствами — это моя память вам. Не нужно меня благодарить за это, хватит того, что вы будете помнить обо мне.
Передай привет Патрику, я очень надеюсь, что у него все будет хорошо. Он веселый парень.
Передай Олли, что я буду очень скучать. Мне будет не хватать его детских забав.
Поблагодари своих родителей от меня за всё. Они были очень добры ко мне.
И спасибо тебе.

Затем я пишу последнее письмо, в которого надеюсь вложить всё чувства, что у меня только остались.
Время заканчивается, и меня нужно вновь подключать к аппаратам. Как говорил доктор Фитч, «безопасное время», пока на меня все ещё действуют лекарства, хоть я и отключена от капельницы.
Я раскладываю письма по конвертам и заклеиваю их клеем-карандашом, подписываю адресаты, а затем прошу сестру спрятать эти письма и не открывать их, пока я не умру. Кристи должна была раздать их сразу же после моей смерти, только с Майки я попросила повременить — пусть он получит моё письмо на похоронах.
Двадцать четыре пункта моего списка выполнены, и это прекрасно. Значит, я не зря прожила этот год с надеждой о том, что полностью его осуществлю.

Сорок семь

Новые дни рвут меня на части.

Я кричу, чуть ли не каждый раз как засыпаю, от того, что мне снится. А ещё я кричу от невыносимой головной боли, что словно бы скручивает меня и начинает отдирать от меня кусочек за кусочком. Доктор Фитч говорит, что это из-за внутричерепного давления.

Майки проводит со мной всё своё свободное время, а также остается на ночь. Моё тело ужасно холодное, да и я сама постоянно мерзну, поэтому парень согревает меня своим теплом. Я постоянно бужу его посреди ночи своими возгласами и стонами, а также я замечаю, что часто выкрикиваю, будто темнота поглощает меня, и я падаю. Держите меня, я падаю. И Майки держит. Даже несмотря ни на что, он остается со мной.

— Я умру, и ты меня забудешь, — проговариваю я.
— Нет, не забуду, — твердо произносит Майки.
— Забудешь, все всегда забывают.
— Нет, ты будешь жить в моём сердце всегда! И точка.
— Хорошо. Это радует. Пока меня будут помнить, я не умру. Пока людей помнят, они живут.

Темнота, и правда, поглощает меня. Она стирает мои воспоминания. Каждый раз я стараюсь ухватиться за конец, не дать ей съесть очередное мое воспоминание о семье, о парне или о подругах, но каждый раз я терплю поражение, и это прекрасное мгновение уходит.

— Мы с тобой ещё увидимся, — говорю я.
— А как я узнаю, что это ты? — спрашивает кучерявый мальчик.
— Узнаешь. Я буду той самой девушкой, которая пойдет и спросит, какую ты читаешь книгу, или с которой ты случайно столкнешься в столовой, или которую ты случайно приметишь в толпе и позже отыщешь её. Что бы с тобой ни случилось, я всё равно буду той самой девушкой.

Я всё путаю. Постоянно бурчу какой-то неразборчивый бред. Не могу воспринимать новые вещи, словно бы кто-то отключил эту функцию у меня в голове. Я теперь почти не узнаю лица, лишь голоса, оставшиеся у меня в памяти, помогают мне определить, что за человек стоит передо мной. И это меня пугает. Что если однажды я проснусь и не смогу вспомнить, кто я?

Как странно, что в этот момент, я неожиданно вспомнила слова одной песни. Я не могу открыть рот, чтобы пропеть её вслух, ведь я очень слаба, потому я представляю, что пою, у себя в голове, и это кажется весьма забавным.
Вся прелесть в том, что мы обречены и каждый миг для нас всегда последний.*

Иногда, когда у меня нет сил, чтобы открыть глаза, то я просто лежу и слушаю то, о чем говорят окружающие, что они делают. Звук Майки — это постоянный треск фольги, которую он складывает снова и снова. У Лондон — это её звонкий голос, похожий на щебетанье птиц. У папы — это его глубокие вздохи и тяжелые шаги. От мамы всегда приятно пахнет чем-то вкусненьким. Когда приходит Кристи, то слышится шелест страниц книг. При Джеральде включается телевизор. А при Фелиции, Патрике и Олли всегда шумно.
И однажды я случайно подслушала разговор отца с Майки. Папа спрашивал его, почему тот не сбежал, почему он продолжает оставаться со мной каждый день, каждую ночь, каждое мгновение, какое бы оно ни было пугающее.
— Я её не брошу. Я её никогда не брошу, — говорил Майки.
Тогда папа вновь тяжело вздохнул и, мне показалось, даже чуток рассмеялся.
— Ты не злись на меня, я очень тебе благодарен. Просто, когда ты станешь отцом, ты меня поймешь. Ты поймешь, что никто не подходит твоей девочке, но один все-таки найдется.
И я мысленно улыбнулась ему.

Комментарий к главе:
* — Дельфин. «Девять».

Сорок восемь

— Ты дожила до осени, — произносит Майки, когда я открываю глаза.
Серьезно? Уже осень? Неужели у меня правда получилось?
— Я хочу прогуляться, — прошу я Майки, который вновь лежит рядом со мной в постели и всё никак не может сомкнуть глаз.
Замечаю, что сейчас ночь, но потихоньку на улице уже начинает светать.
— Ты уверена?
— Да.
Парень одевается, а затем помогает одеться и мне. Вся сложность в моих ногах, руками я могу управлять относительно нормально. Мы отключает меня от аппаратов, и я понимаю, что отсчет моего «безопасного времени» уже пошел. Майки предупреждает моего отца, дежурившего на диване в гостиной, что мы хотим пройтись по городу. Точнее говоря, он — пройтись, а я прокатиться.
Когда Майки заходит в мою комнату, чтобы забрать меня, то я останавливаю его в дверях и произношу «Смотри!». Сама, без чьей-либо помощи, я становлюсь на свои отекшие и исхудалые ноги, проходит всего лишь мгновение — то самое мгновение, в котором я вроде бы стою на ногах. Но это не так. Они трясутся и подкашиваются, и я начинаю лететь вниз. Я бы, наверное, так и упала, если бы русоволосый не подхватил меня вовремя.
— Не нужно так больше делать, ладно?
Я киваю, хватаясь за его пуловер, стараясь найти поддержку в его лице. Он всегда был для меня поддержкой.
Парень вновь закидывает меня себе на спину, и мы спускаемся вниз, затем выходим из дома и останавливаемся у заборчика, у которого стоит велосипед. Майки теперь постоянно на нём разъезжает, ведь его пикап, похоже, отжил своё. Хотя, на самом деле, я прекрасно понимаю, что у парня нет времени на его ремонт.
— Держи ноги вот здесь, — говорит он и прижимает мои ноги к небольшой перекладине у колеса. Меня он уже посадил на рамы, а сейчас одной рукой держит велосипед, чтобы он не упал, а другой жестикулирует.
— Майки, — произношу я.
— Ась?
— Я не чувствую ног, — верчу головой.
Наверное, он понял, о чём я говорю. Если я не чувствую ног, то не смогу держать их в нужном положении.
— Ладно, тогда просто крепче держись за меня, хорошо?
И я киваю.
Сначала я не знала, куда мы направляемся, но затем я поняла — мы вновь едем на холм, с которого открывается прекрасная панорама на город. Мы усаживаемся на влажной из-за росы траве и просто следим за тем, как исчезают звезды с небосвода, как светлеет небо, как появляется огненный шар за горизонтом. С огромным трудом я заставляю себя сесть по-турецки и выпрямить спину, чтобы оглядеть всю эту красоту, чтобы подставить своё лицо под струи ветра и под яркие лучи солнца.
Ещё один день.
Не сегодня.
Я хочу прожить ещё один день.
Двадцать пять — вот сколько выполнено моих мечт.
— Майки, — проговариваю.
Он внимательно смотрит на меня и ожидает, что же я скажу.
— Как бы я хотела, чтобы у нас были дети, — выдаю я. — Как бы я хотела, что бы у нас вся жизнь была впереди.
Майки улыбается, но в то же время его глаза краснеют от подступающих в горлу слёз. И тогда он задает мне один единственный вопрос, из-за которого вся внутри перевернулось. Если бы была возможность, я бы продала душу Кроули, лишь бы продлить свою жизнь.
— Да, — отвечаю я на поставленный вопрос и тянусь к рукам Майки, лишь бы прижать его к себе и почувствовать его объятья.

— Майки, я так устала… — произношу я, когда мы входим внутрь моего дома. — Хочу спать, — кое-как пролепетала.
Я чувствовала, как понемногу уже начинаю засыпать. Всё вокруг затуманивалось, ноги подгибались, глаза сами собой слипались. Дыхание становилось более учащенным и глубоким.
Он аккуратно (ни без помощи отца, который всегда был рядом, когда мы оказывались дома) помог мне взобраться по лестнице, а после уложил в кровать. Папа подключил меня ко всем аппаратам и оставил меня наедине с Майки. Хотя какой там — наедине. Через катетер в моей правой руке с капельницы по трубочке потихоньку начало поступать успокоительное, чтобы меня вдруг внезапно не одолел приступ гнева.
Майки сидел напротив, в кресле, но я, пока еще были силы, подозвала его и попросила воды. Когда он наклонился, чтобы расслышать мою мольбу, пульс забился чаще. Ещё чаще. Ещё. Прямо как в первый раз.
Он сбегает по лестнице вниз и открывает кран.
Аппарат, следящий за частотой моего сердцебиения, начинает пищать учащеннее. Пип. Пип. Пип.
В голосе стоит непонятный вакуум.
Я слышу в висках, как сильно бьется моё сердце. Удары пульсируют в голове. Вдохов меньше. Они более глубокие.
Чувствую, как глаза начинают бегать под закрытыми веками. Открой их. Открой их. Открой их, черт возьми!
Лекарство начинает понемногу действовать.
Я растворяюсь.
— Эмили! — кричит мой любимый голос. Голос, который я боготворю.
Что-то стукается об пол. Глухой, полый звук. Наверное, это была кружка с водой.
— Эмили, нет! — всё кричит он.
Бегущие ноги. Чьи-то горячие руки на моих плечах. Кто-то меня трясёт, но я не могу проснуться. Женские всхлипы. Все звуки и цвета сливаются в одно непонятное пятно. Я уже не могу разобрать, кто что кричит.
— Эмили, пожалуйста!
— Отойди, парень!
— Что с ней?! Почему у неё пульс просто зашкаливает?!
Сердце бьётся всё чаще. Оно такое тяжелое.
— Сестрёнка!
— Сделайте же что-нибудь!
Вздох. Мне нужен только еще один вздох. Пожалуйста.
— Она не дышит!
— Нет, Эмили! Я здесь! Я рядом! Я держу тебя, ты не упадешь!
Голоса становятся тише.
Я помню эту просьбу. «Майки, держи меня, я падаю», — шептала я однажды.

«Эй, вы куда? Вы должны написать объяснительную», — говорит охранник. Мы опоздали. Майки берёт меня за руку, и я вздрагиваю от этого неожиданного прикосновения. Миссис Аллен с её «Видите? Я уже смеюсь». Кёрлинг на швабрах в спортивном зале. Первые откровения.

— Эмили! Эмили!

Лицо Кристи, когда она призналась мне, что я умру. Несчастная птичка, которая, возможно, не перенесла столкновения со стеклом. Вишня за окном.
Папина рука, которую я держала в больнице; его глаза, из которых лились слезы. Мамин платок. Лондон под боком. Завядшие цветы. «Ты умрёшь. Раньше меня. Раньше Кристи. Раньше Тома. Как и должно быть».
Приятный вкус апельсина на пальцах. Чириканье попугаев. Светло. Повсюду прекрасные зеленые растения. Лондон, нервно кусающая губы. Лондон, которая трепала бедную подушку, подложив под себя ноги. «Ты стала такой сентиментальной».

Мгновения скачут, как при просмотре фильма. Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Отчаянный взгляд Фо.
Сплетение наших с Майки рук.
«Я — Эмили». Девушка с сияющей душой легонько улыбается мне. Она смущена. Она краснеет. «А меня зовут Ив». И мы пожимаем друг другу руки.
«Я беременна».
«Мы помолвлены! Эмили, мы поженимся!».
«То есть вы хотите сказать, что я…». «Да. Эмили, ты, скорее всего, лишишься рассудка».
Первый поцелуй с Майки. Январь. Холод. Река.
Том дует на мои коленки. Кристи говорит успокаивающие слова. Они улыбаются, а я плачу. Больно. Больно. Как мне больно! Мои коленки!
«Заводите песню!». И все начинают кричать походную песню, слов которой я, наверное, единственная, не знаю. За плечами тяжелые рюкзаки. На лбу пот. Все уставшие, но все рады.
«Что с ним?». «У него биполярка». «И что это значит?». «Он нестабилен, Эм. Он серьезно болен».
«Я вас люблю». «Эмили, что с тобой?» — спрашивает Кристи. «Все хорошо, я просто вас люблю».
Звук кричащих людей из толпы. Громкая музыка из колонок отдается аж в ямке под горлом. Мы прыгаем. Мы танцуем. Мы обнимаем друг друга от радости. «Мы победили, Ив! Мы победили».
Том хвастается своей машиной. Он чуть ли не вприпрыжку бегает вокруг неё. «Теперь я могу официально на ней разъезжать, я получил права!». Я бросаюсь к нему, а он меня приобнимает. «Молодец, братец!».
Майки снимает с меня платье, целуя плечи, целуя шею. «Ты уверена?». «Да». Руки сплетаются. Мы одно целое.
За окном льёт, как из ведра, а Лондон стоит в дверях, вся опухшая, с потекшей тушью под глазами. «Эмили, что это за чувство?». «Это любовь».
Сверкающие фонари. Гирлянды. Как Джер с папой украшают наш дом. Как Джер шутит. Как заливается хохотом мама. Как Кристи ставит на стол пакеты с покупками. Как небо озаряют волшебные фонтаны красок. «Теперь ты счастлива?». «Да».
«Сражайся за жизнь, за любовь, за дружбу… и надежду. Ведь если нет надежды, то зачем тогда жить? И я люблю тебя, Эм. Я так сильно тебя люблю». «Ив! А я-то как тебя люблю!».
«Я сделала аборт». «Я так и знала».
«Ты можешь мне объяснить, почему мы лежим здесь, в лесу, на мхе, и смотрим на небо вопреки тому, что уже замерзли и промокли в росе до чертиков?». «Неа. Но знаешь, мне это нравится».
«Вверх! Вверх!» — кричит маленькая девочка с темными волосами. Отец взял её под руки и легонько подбрасывал в воздухе. «Выше!».

Сердце делает удары всё чаще, всё сильнее, всё болезненней. Я не могу сделать вдох. Я слабею.
— Не уходи! Не оставляй меня одного!
Прости.

«Я не всегда буду рядом, Майки».
«Том, машина!»
«У нас свадьба в октябре. Ты дотянешь?».
«Эмили, мы всегда будем с тобой, вот здесь, прямо в твоём сердце, как и ты в нашем».
«Трент звонил. Я ему всё рассказала. Он сказал, что если бы я решилась, то он бы меня поддержал. Он был бы не против ребенка. Он сказал, что все равно любит меня».
«Я передам привет Ив. Скажу, что с вами все хорошо, чтобы она не беспокоилась. Я обещаю вам».
«Ты всегда будешь моим отцом, пап. У меня всегда будешь ты».

Ещё один щемящий удар. В груди словно накаляют железо. Хочу кричать об этом. Мне больно. Как же больно. Хочу кричать!
— Эмили,… если пора, то иди, мы отпускаем тебя.
— Я всё равно буду любить тебя, Эмз. Всё равно.

Яркое оранжевое солнце показывается из-за горизонта. Первые дни осени, а тепло, как в самые первые дни лета. Ветер гладит мои волосы. Город блестит в первых лучах появляющегося огненного шара. Мне кажется, что он улыбается мне, что он говорит «Еще один день, не правда ли?». В объятьях Майки так тепло — нет сил, чтобы долго стоять на ногах. И вот я уже сижу по-турецки на траве и морщусь от света, который излучает шар солнца. Мне так тепло. Мне так спокойно.
Хочется продлить этот момент еще на вечность. Хочется, чтобы так было всегда: я, Майки, ветер, трава, тепло, наше прерывистое дыхание; еще наполовину спящий в пять утра город, тихий и мирный, игра бликов и лучей солнца по стеклянным высотным зданиям; чириканье птиц, сидящих на проводах, колыхающихся от ветерка, и шелест листьев как убаюкивающая колыбельная матери.
Это похоже на какой-то прекрасный сон. Как бы я хотела, чтобы он продолжался. Пока я помню о нём, он будет вечен.
«Я тебе не говорила, но я тоже не просто влюблена в тебя».
«Тебе лучше больше не приходить, не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. А всё будет только хуже».
«Я люблю тебя. И я не оставлю тебя, Эм».
«Как бы я хотела, чтобы у нас были дети».
«Как бы я хотела, чтобы у нас была вся жизнь впереди».

Сердце еще раз со всей силы делает удар. Воздуха уже нет в легких, но мне легко как никогда. Я уже не слышу звуков, но это услышала. Моторчик в груди спотыкается. Аппарат со всей силы пищит «Пи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-п». И больше ничего не стучит в груди.

Я смотрю на рассвет и думаю о вечности. Город потихоньку оживает, уже слышатся первые звуки просыпающихся лавочек, магазинов, машин, людей. Но нам здесь, на этом холме, возвышающемся надо всем городком, все равно на едва заметную суету. Всё ещё шелестят листья над головой, всё ещё птички что-то напевают себе под клюв, плавая на незаметных волнах воздуха, всё ещё ветер приятного ласкает кожу, а земля дарит едва ли заметное тепло. Роса и жучки. Просыпающиеся пчелы и божьи коровки. Неровное дыхание и тепло тел.
И когда Майки спрашивает:
«Если бы это было возможно, ты бы вышла за меня замуж?».
Теплое чувство касается сердечка. Губы расплываются в легкой, нежной улыбке. Я уже начинаю тихонько засыпать. Но всё равно, пока ещё есть силы, пока ещё я в сознании, без раздумья отвечаю:
«Да».

— Прощай.

Нуль

Это будет холодная осень.
Представляешь,
дыхание пряча, ты идёшь по продрогшей аллее.
А когда я умру, ты заплачешь?
Это будет прекрасное утро.
Утром кто-то тебя поцелует,
только я буду гордой,
как будто тот, кто умер, совсем не ревнует.
Это будет совсем понедельник — не люблю понедельники с детства,
целый день ты проходишь, бездельник,
будешь путать и цели, и средства.
Обстоятельства — гаже не скажешь,
ни одной разрешённой задачи,
ты устал от обыденной лажи,
ну, а я ... умерла.
Ты заплачешь?
Застоявшаяся радость — в детях, в телевизоре, в кухне за плиткой,
мой счастливый,
я путалась в сетях, и вот — нет этой гордой улитки.
Все амбиции, видишь, спасли ли?
Искололась и алкоголичка?
Нет,
с тобою и врозь мы же — жили, только я прогорела, как спичка.
Ты заплачешь и выйдешь из дома,
остановится сердце?
Едва ли,
никогда не узнавшие, кто мы, мы не любим, чтоб нас узнавали.
Ты навзрыд, на коленки, к вокзалу побежишь, задымишь сигаретой,
почему же тебе не сказали, что навеки закончилось лето?
Позвонишь — недоступна,
разбилась, или просто не стало со скуки,
не проверивший, что же случилось, ты в бессилье заламывать руки станешь,
скажут: "а кем приходились?".
Замолчишь,
и сломается датчик.
И какие мечты там не сбылись, разве важно?..
Конечно, заплачешь.
Вот за это, почти и не помня, ненавижу тебя,
ненавижу,
сладкоголосный, выдранный с корнем,
на кого-то зачем-то обижен,
не пускаешь меня, не пускаешь,
умереть и забыть не пускаешь,
не поёшь меня, не презираешь,
только жадно глазами читаешь.
Это будет холодная осень.
Тёплой осени больше не будет.
Только я буду знать, эта проседь — обо мне. И меня не забудет.
Да,
когда я умру — ты заплачешь и поймёшь, каково расставаться.
Только, взрослый и глупый мой мальчик,
обещай и тогда — не сдаваться.

Мария Маленко
 
Эпилог

Внезапно перед днем похорон пошел дождь вопреки тому, что почти всю неделю до этого на улице стояла невероятная жара. Ввиду дождя было прохладно и сыро, а солнце, редко появляющееся из-за туч, совсем не пекло, словно бы решило пощадить всех в этот день.
Парень в сером пальто и в котелке, к которому была прикреплена роза, прижимал к груди конверт, словно бы это был его самый драгоценный камень, и несся подальше от кладбища, подальше от грустных лиц несмотря на то, что все обещали веселиться покойнице. Он бежал так быстро, что ему приходилось придерживать одной рукой свой головной убор и пальто его распахивалось, и все прохожие удивлялись необычному наряду паренька: джинсы, светлая рубашка и цветастый галстук.
Он сел на скамейку возле цветочного магазина и библиотекой — самыми тихими местами в городе, как он считал — и дрожащими руками стал разрывать конверт и разворачивать послание. У него в груди всё сжалось, когда он поднес к глазам письмо, написанное её рукой, её больной, отказывающей и дрожащей рукой. Набрав полные легкие воздуха, он собрался с силами и стал читать кривой почерк на линованной бумаге.

«Майки.
Знаешь, я никогда не умела показывать своих чувств и, наверное, уже не научусь этому, но я зачем-то пишу это письмо, чтобы рассказать тебе о них.
Ты очень умный, добрый и заботливый. Немного сумасшедший, и я вовсе не о биполярке, и очень храбрый. Ты знал, как нужно брать от жизни всё. Всё это — твои качества, которые и делают тебя собой. Пожалуйста, оставайся таким же. И не забывай лечиться, прошу тебя. (Ах да, только попробуй сделать с собой что-нибудь, я же тебя с того света достану!)
Когда я тебя впервые увидела, подумала «Что за грубиян!». Ты так меня раздражал. Но затем это раздражение внезапно сменилось какой-то необычной тягой к тебе. Представь: ты занял все мои мысли!
Я не могу собраться с мыслями, извини. Потому я немного пофилософствую, хорошо?
Не хочу рассказывать тебе о причинах своих поступков, просто знай: никто в этом не виноват, я сама села на мотоцикл и сама врезалась в дерево, сама же постоянно пренебрегала советам врачей. Это полностью моя вина. И когда я узнала, что умру, возможно, через год, то полностью поникла, ничто и никто не мог меня вновь воодушевить. Но постепенно в мою жизнь входили новые люди: Ив, ты, Фо — и вы, сами того не подозревая, помогали мне осознать, какого это — жить и быть живой.
Так что же значит «жить», спросишь ты? Жить — значит, любить. Любить всё, что тебя окружает: эту траву, эту зелень, это солнце, этих птиц, этих животных; людей, шум, тишину, свет и мрак, свет и тьму. Любить весь мир, каждого его обитателя своей огромной, необъятной душой, которая есть у каждого: нужно просто её открыть. И я открыла её для вас.
Жить — значит, мечтать. Каждый всегда способен мечтать, но, к сожалению, некоторые считают это пустой тратой времени. Взрослее, люди будто бы ограждают себя от всех невероятных мечтаний; они строят более приземистые планы, они боятся рисковать, боятся сделать шаг к тому, что кажется им непостижимым. Я ведь и сама была такой, боялась всего, пока не поняла, что уже нет времени на страх, бояться уже было поздно. И потому я создала список вещей, которые хотела бы сделать.
Взрослые считают жизнь сложной штукой — да, определенно так и есть. Но разве иногда не стоит ли забыть об этом, отбросить на задний план? Просто вспомнить себя в детстве. Как всё казалось легким, не правда ли? Именно поэтому дети всегда верят в мечты. Вот почему они не сдаются. И я позволила себе вернуться в прошлое, к той жизнерадостной девочке, которая жила во мне; позволила — и не пожалела.
Знаешь, ведь жить нужно сейчас, а не ждать, пока придёт твой час. Жизнь коротка, так, может, стоит рисковать? Прыгнуть в автобус и уехать в неизвестном направлении, если жизнь надоела так. Проспорить незнакомцу на желание и исполнить его. Помочь первому встречному, чтобы узнать, что же это за чувство — чувство благодарности. Совершить безбашенный поступок, который будет нести за собой неизвестно какие последствия — ну, лишь бы это было не что-то чересчур противозаконное. Поцеловать человека, к которому уже давно испытываешь чувства, но не можешь никак признаться. Солгать — если оно того стоит, если эта ложь будет ради твоей мечты, если эта ложь не будет ранить окружающих. Растратить все свои деньги на давно желаемые мелочи и вещи, а после сидеть без гроша в кармане, но с чувством собственного счастья.
Жить — это, значит, наслаждаться каждым существующим мгновением. Сейчас.
Даже если твой путь тяжек, даже если он пролегает во тьме, даже если он проходит через горе, страдание и беспомощность, нужно верить, никогда не терять надежду и идти вперед — обязательно идти вперед! Ведь все наши печали, горести и муки — всего лишь мгновения. Отпусти их, и они пройдут. Страдать, но никогда не сдаваться — в этом и заключается суть нашей жизни.
Я все это поняла благодаря тебе, Майки, и благодаря Ив, Лондон, моим родным. Спасибо тебе, спасибо вам за это.

Помнишь, как мы впервые столкнулись в кафе?
Не правда ли холодный снег, брошенный в лицо, очень бодрит?
А разве не чудесно чувство невесомых ног, когда слушаешь чьё-либо выступление на сцене?
Действительно ли речная вода в январе такая холодная?
И наши звенящие в смехе голоса, разве они не прекрасны?
Удивительно, да, что лучше всего запоминаются такие обычные события?

Я всегда твердила: «Пусть они никогда не забудут меня, пусть я останусь в их сердцах навсегда», — это и есть смысл моей жизни. Тот смысл, которому ты и Ив научили меня.
Интересно, будешь ли помнить ты меня хоть немного? Смогла ли я кому-нибудь запасть в сердце? Получилось ли у меня тронуть кого-нибудь? Буду ли я одним из лучших воспоминаний на твоей памяти? Ладно, шучу: хотя бы одним из самых трогательных? Надеюсь, что да.
Я точно знаю, что ты встретишь ещё человека, который заставит тебя строить мечты о будущем. Дождись его и живи той жизнью, которую ты показал мне однажды.
Живи. Просто живи.

Прости, что я как пришла в твою жизнь, так и ушла из неё. Прости, что тянула всё до последнего, а затем поставила перед тобой неисправимый факт. Прости, что влюбила тебя в себя. Прости, что доставила тебе море проблем и ещё больше боли. Прости, что не получилось с тобой пойти на выпускной балл. Прости, что я так и не смогла признаться: «Я люблю тебя» — я такая трусиха. И ещё за очень многое «прости».
И спасибо тебе за всё.
Спасибо.
С любовью,
Эмили»

Майки встал с лавочки и, всё также крепко прижимая к груди исписанный листок бумаги, а также нащупывая теплый от теплоты его тела медальон у себя на груди, просто пошёл вперед, куда глаза глядят: мимо садов, мимо магазинов, мимо парков, мимо железной дороги, мимо школы. Внезапно он огляделся вокруг и увидел её. Она стояла у обочины дороги, прижимая к голове соломенную шляпку, будто ветер вот-вот унесёт её, и подол её светло-розового сарафана развевался, действительно, как при сильном ветре. Её волосы отливали серебром, а глаза были такими голубыми, что казалось, будто можно легко утонуть в них. Девушка обернулась, чтобы посмотреть на Майки, и улыбнулась такой счастливой улыбкой, от которой только и можно что радоваться.
— Смогла ли я достучаться до тебя? — спрашивает она. — Жизнь ведь на этом не заканчивается, верно? Обещаешь ли продолжать жить дальше?
— Обещаю, — произносит парень.
Девушка улыбается ещё краше, чем раньше, пытаясь скрыть застоявшиеся в глазах слезы. Дует ветер и сносит с дерева только-только позолоченные осенью листья, а вместе с листьями улетает и шляпка девушки с серебряными волосами. И Эмили, подхваченная осенней бурей, распадается на множество листьев цвета осени.
Майки бросается вперед и старается успеть схватить любимую и больше ни за что в жизни её не отпускать.
— Обещаешь ли? — вторит она и растворяется в буре красок.
— Обещаю! — выкрикивает русоволосый.
— Эй! — возмущенно восклицает кто-то.
Майки теряет из виду образ, к которому стремился всё это время, и смотрит на девушку, которая собирает по асфальту яблоки, что рассыпались у неё из картонного пакета.
— Простите, — произносит он, осознавая, что случайно налетел на девушку.
— Ладно, всё нормально.
Он поднимает глаза, чтобы посмотреть на неё и не может поверить в то, что видит. Девушка совсем не похожа на ту, которую он только что видел, совсем другой цвет волос, а также другие глаза, иная форма губ. Но как только незнакомка поднимается взгляд на Майки и легонько улыбается, то он сразу же понимает слова Эмили.
«— Мы с тобой ещё увидимся, — говорила она.
— А как я узнаю, что это ты?
— Узнаешь»
Дыхание учащается, и Майки кажется, что это невозможно. Он слышит, как кто-то нашептывает ему на ухо «Жизнь ведь на этом не заканчивается, верно? Обещаешь ли?».
— Обещаю, — вслух говорит он.
— Чего? — спрашивает девушка.
— Извини, что налетел на тебя, — проговаривает парень. — Меня зовут Майки, — и подает ей руку.
Незнакомка перекладывает в левую руку пакет с продуктами, а правую подает для рукопожатия. У неё мелкие веснушки на лице. Светлые, немного выгоревшие на солнце длинные волосы. Зеленые глаза с коричневыми крапинками.
— Эсми, — произносит девушка, и парень удивляется ещё больше. Снова имя на «э»!
— Я чувствую себя глупо, теперь я просто обязан проводить тебя до дома.
— Но…
Не успевает Эсми сказать хоть что-нибудь, как Майки осторожно выхватывает пакет из рук девушки и жестом говорит ей «Показывай дорогу». Светловолосая заливается краской, и улыбка не сходит с её лица, она идет вперед, не оглядываясь на парня, боясь, что тот заметит её смущение, но все-таки украдкой поглядывает на него. В груди у Эсми сердце бьётся, как у пичужки, и она все не может поверить, что ей помогает какой-то совершенно незнакомый парень, причем довольно симпатичный.
Ветер вновь срывает листья с деревьев и заставляет их вальсировать в воздухе. Чья-то соломенная шляпка пролетает прямо перед носом кучерявого парня, и он рефлекторно оглядывается в ту сторону, откуда она прилетела.
Девушка прыгает в классики на детской площадке. Её серебристые длинные волосы подпрыгивают в такт движениям, а худощавые и хрупкие ноги кажутся очень крепкими. Она прыгает так, словно парит в воздухе, и, когда доходит до последней клеточки, в прыжке оборачивается лицом к Майки. Она улыбается ему и кивает, одобряя его действия, посылает ему воздушный поцелуй, а затем вновь растворяется в осенней буре красок.