Безвинно виноватая

     Прост человек есть: истле в гробе,
яко человек, а не воскресе, не имать
прийти судити человеком.

                Иван Наживин. Кремль.


     Правда жизни открывается нам именно
в форме парадоксов. Чтобы постигнуть
Действительность, надо видеть, как она
балансирует на канате. И только посмотрев
все те акробатические штуки, какие проделывает
Истина, мы можем правильно судить о ней.

                Оскар Уайльд.
                Портрет Дориана Грея.




     Кира проснулась от какого-то тревожного гвалта за окном. Небо только-только начало светлеть, так рано деревня еще не поднималась.
     Не понимая, в чем дело, она осторожно встала так, чтобы не разбудить сладко спавшую с ней пятилетнюю дочурку Настёну, и подошла к окну. Откинув занавеску, она в предрассветных сумерках разглядела солдат, идущих строем по деревенской улице.
     "Чего это - пополнение на фронт вышагивает?" - подумала она и начала одеваться - все одно сна больше не было.
     Несколько солдат во главе с каким-то командиром - Кира не разбиралась в знаках различия - направились к ее дому. И чтобы они не разбудили спящую дочь, она накинула на плечи платок и вышла на крылечко.
     - Хозяйка, прими на постой солдат, - обратился к ней тот, кого она приняла за командира.
     - Так чем я их кормить-то буду? - растерялась Кира. - Мужик - не дитя...
     - Продуктами они обеспечены, - прервал ее командир. - Да и через несколько дней мы уйдем.
     - У меня и положить их некуда, - Кира все еще не пришла в себя от неожиданности.
     - Соломки на пол набросают и поместятся, - отрезал командир и, не дожидаясь ответа хозяйки, молча повернулся и ушел.
     - Так что, хозяйка? - спросил один из солдат. - Пригреешь?
     - Пригрею, - ответила она. - Ухватом по хребту. И не шумите, дочка еще не проснулась.
     Солдаты, а их было пятеро, тихонько на цыпочках вошли в избу. Но Настёна, видимо, слышала разговор и проснулась. Сидя на кровати, она вытаращила сонные глазёнки, рассматривая чужих дядей.
     - Ты погляди, какая помощница мамке подрастает! - проговорил все тот же весёлый парень и, покопавшись в заплечном мешке, вытащил из него кусочек сахара и подал девочке. - На-ко, пососи! Сладкий...
     Пожилой солдат, видимо, бывший среди них за старшего, начал выкладывать на стол банки с консервами, какие-то кульки.
     - Ты, хозяюшка, готовь нам харчи, а уж мы и тебя с дочкой не обделим, - коротко сказал он.
     А потом, повернувшись к своим, приказал:
     - А вы марш за соломой. Слышали, что лейтенант приказал?
     Так в тихой избе поселилось беспокойство.
     Кира, встав раньше всех, растопляла печку и принималась готовить еду для солдат. Нередко одновременно с ней просыпался и пожилой солдат Никифор - приносил дрова для печки, бегал в вёдрами на колодец за водой, помогал чистить картошку.
     - Хватка у тебя деревенская, - заметила ему Кира. - И руки привычны к крестьянскому труду.
     - Понятное дело, - объяснял тот. - У меня на Владимирщине хозяйство - матушка с батюшкой, жена да трое детишек - мал мала меньше.
     - Скучают, небойсь?
     - Как не скучать? Каково им там без меня? А у тебя мужик-то где?
     - Токо война началась, так и забрали. Воюет где-то.
     - Ишь, как война семьи-то побила, не приведи Господи. Чует мое сердце, нахлебаемся мы горюшка по самую маковку.
     - Да уже хлебаем, почем зря. Вон уже в деревню три похоронки пришли, три семьи осиротели. А что дале-то будет?
     - Это один господь знает, - вздохнул Никифор.
     Молодой и бесшабашный солдат, которого солдаты звали Витькой, долго копался в сараюшке, а когда вышел из нее, неся удочки, объявил, что завтра чуть свет отправится на рыбалку на речку.
     - Рыба-то есть в реке? - спросил он Киру.
     - А куда же ей деваться, она, чай, не воюет, не в пример вам, - неприязненно ответила она.
     - Ну, вот и ладно, - согласился Витька. - А то старшина одними консервами да перловкой кормит. Ушицы сварим...
     - Ты сначала налови, обормот, - обрезал его Никифор - оказывается, он и был старшиной.
     На следующий день постояльцы поднялись ни свет ни заря и отправились к реке.
     - Поели бы чего, - бросила им Кира, но Никифор отмахнулся:
     - Давай лучше приготовим, что нужно для ухи. Витька грозился накормить от пуза.
     - А не наловит, мы из него уху сообразим, - усмехнулся Костя, один из малоразговорчивых солдат.
     Рыбаки вернулись к обеду, притащив полведра рыбы, и весело принялись  чистить ее во дворе. Повеселели и Кира с Настёной - привычная скромная еда им изрядно надоела, хотелось чего-то новенького.
     А через три дня солдаты ушли. Прощаясь с хозяйкой, Никифор оставил пару банок тушенки, небольшой кулек с пшенкой и изрядный кусок сахара для девочки.
     - Зачем же столько? - смутилась Кира. - Мы же не голодаем.
     - Ты не смущайся, считай, я своей семье оставил, - грустно проговорил она. - Тоже, небойсь, так ты, маются без меня. Да и мало ли еще как все повернется...
     - Я оставлю это на черный день, - невесело проговорила Кира. - Когда уж невтерпёжь станет.
     - Тоже верно, - согласился с ней Никифор. - Времена-то нас ждут ой какие... Ну, прощевайте, храни вас бог. Дочку береги. И благодарствуем за хлеб-соль...
     - Да что там, вы же своё ели, я только готовила.
     - Дом ты нам напомнила, семьи, что остались без мужиков.

     После ухода солдат деревня замерла, словно ожидая какой-то неприятности. Кажется, даже петухи стали петь тише и реже, а немногие коровы, возвращающиеся с пастбища, тревожно оглядывались в сторону заката, откуда нередко доносился тревожащий душу гул.
     А в один из дней, где-то около полудня, из-за ближнего леса донеслось какое-то тарахтенье и вскоре на деревенскую улицу влетели два мотоцикла с людьми в незнакомой форме, на колясках мотоциклов были установлены пулемёты.
     - Немцы, - словно прошуршало по деревне, заставив всех затаиться в ожидании беды.
     Судя по всему, это была разведка. Проехав вдоль деревни из конца в конец, они повернули к лесу, а вскоре оттуда выехали коптящие грузовик с солдатами и какая-то странная бронированная машина, больше напоминающая танк.
     Жители попрятались в домах, закрыли окна занавесками и через небольшую щель, оставленную ими, со страхом поглядывали на улицу.
     Вскоре в избу Киры вошли трое немцев, что-то весело гомонящие на своем непонятном языке. Один из них, увидев Настёну, пощекотал ее и заулыбался, бормоча что-то, а потом достал из нагрудного кармана губную гармошку и заиграл простенькую мелодию.
     Девочка сначала испугалась чужого дядю, а услышав мелодию, неожиданно улыбнулась. Улыбнулся и немец.
     Отыскав в сарае доски, солдаты сколотили из них топчаны, которые установили в светелке. Жестами они показали хозяйке, что здесь будут спать. Но Кира, как могла, также жестами пояснила, что она с дочерью будет спать на печи.
     На следующий день один из немцев сходил на колодец за водой, а второй, отобрав у Киры подойник, сам подоил корову и, внеся молоко в избу, разлил его по кружкам товарищей. Немцы с удовольствием стали пить парное молоко, всем своим                видом показывая, что оно им понравилось. А тот, что играл на губной гармошке, налил молока в хозяйскую кружку и подал ее Настёне. Та, привыкшая к молоку, молча взяла подношение и стала пить.
     Кира, стоя возле устья печи, молча наблюдала за этим самоуправством, но ни во что не вмешивалась.
     Вечером, когда немцы были на построении, Кира пошла к колодцу за водой, где встретилась с теткой Катериной, живущей через два дома от ее избы.
     - Чудные они какие-то, - зашептала тетка. - Этто я с ребятишками пошла козе травы нажать серпом, так один из них подозвал нас и дал моей Олюшке кусок какой-то коричневой плитки и показал, что его надо есть. И всё твердил: "Чоколат, чоколат".
     - Чего это такое? - удивленно спросила Кира.
     - Пёс его знает. Но я поглядела - он сам его жрал. Олюшка сказала, что вкусно...
     - Добряки, - усмехнулась Кира. - Только на кой черт они к нам заявились? Кто их звал? Жили мы себе и жили, а тут на тебе... Явились, не запылились. Вон, троих наших баб уже вдовами сделали.
     - Да уж, незваный гость хуже татарина. Господи, что же теперь будет? Совсем люди умишком тронулись, не жилось им мирно...
     Через два дня эти немцы собрались и уехали. А буквально на следующий день заявились новые, одетые в черную форму и с черепами на рукавах.
     - Никак антихристы, сатанинское отродье, - шептала старуха Меланья, зашедшая к Кире попросить соли. - Не иначе, как светопреставление будет. Еще в Святцах сказано...
     - Да полно тебе, бабка, и без тебя тошно, - остановила ее Кира. - А ты еще страху нагоняешь...
     - Так и сказано: сам сатана спустится на землю и устроит Армагеддон, - уже в дверях продолжала бормотать та. - Всё сгорит и все погибнут...
     В первый же день солдаты в черном забрали у тетки Катерины тёлку и тут же во дворе забили ее. Хозяйка пыталась остановить их, но один из эсэсовцев ударил ее в лицо прикладом автомата, свалив женщину наземь.
     Катерина, придя в себя, заползла в избу и теперь лежала с разбитым лицом, наложив на него какие-то примочки. Но вечером ее вместе с Олюшкой выгнали из собственной избы, в которой разместилось несколько солдат. 
     В избу Киры тоже встали на постой четыре человека, но хозяйке с дочерью они позволили спать на печи.
     А вскоре в деревню приехали полицаи. В одном из них селяне узнали Фильку из соседней деревни, которого призвали на службу вместе с Никитой, мужем Киры. Тут же пронесся слух, что Филька при первом же удобном случае перебежал к немцам и был принят ими на службу в полицию.
     Сейчас он с двумя такими же полицаями гоголем шел вдоль деревни, а когда увидел бывшего бригадира старого Михайлу Демьяновича, подошел к нему и ударил в лицо.
     - Ты чего? - удивленно спросили его товарищи с такими же белыми повязками на рукавах.
     - Большевик, сволочь, - огрызнулся Филька. - Тащите его к коменданту.
     Через пару часов избитого в кровь бригадира буквально выволокли из бывшей школы, превращенной в комендатуру, и отволокли на околицу деревни. Туда же солдаты стали сгонять селян от мала до велика.
     Михаил Демьянович был так сильно избит, что когда его перестали поддерживать полицаи, буквально рухнул на землю.
     Комендант, сухой, высокий офицер с совершенно равнодушным лицом что-то заговорил по-своему. Стоявший рядом с ним, видимо, переводчик, прокричал:
     - Дас ист комьюнист. Дас ист нихт человьек и их требоват немножко убивайт.
     Комендант дал знак Фильке и тот, кивнув головой - дескать, понял - передернул затвор винтовки и в упор выстрелил старику в голову.
     - Есть еще большевики? - расхрабрившись, закричал Филька. И тут его взгляд упал на Киру.
     Когда все стали расходиться, Филька подошел к ней.
     - Помнишь ли меня, красавица? - спросил он.
     - Теперь до смерти своей не забуду, - она с отвращением посмотрела на него. - Чем вам старый человек не угодил?
     - Он - большевик, значит, наш общий враг, - нагло усмехнулся полицай.
     - Чей это "наш"? - неприязненно проговорила Кира.
     - Наш, общий. И твой, и мой.
     - Тебе-то что он сделал плохого? - она взяла дочку на руки.
     - Из-за таких, как он, мы и живем в грязи, словно свиньи, - серьёзно ответил Филька. - А ты посмотри на немцев - чистые, аккуратные, порядок во всем...
     - Ну-ну, - только и ответила Кира, отворачивая к своему дому.

     Через два дня эсэсовцы ушли, ушли с ними и полицаи. Деревня осталась без оккупантов. Но, как оказалось, ненадолго.
     Вскоре приехали два мотоцикла с шестью немцами, которые снова заняли школьную избу, вывесив над ней свой флаг. За ними на телеге приехали пятеро полицаев во главе с Филькой, которого немцы назначили старостой. И в тот же день Филька явился в избу к Кире, объявив, что станет у ней на постой.
     - Почему у меня? - недовольно спросила Кира.
     - А ндравишься ты мне, - нагло ответил тот, выставляя на стол бутыль самогона. - Понравилась еще до того, как ты с Никиткой сошлась. Ан не успел я приударить за тобой.
     - Да я бы все равно не пошла за тебя, - ответила Кира.
     - Чего это? - нагло оскалился он. - Не кривой, не косой, сам по себе...
     - А для того, чтобы вместе жить, любить надо.
     - А ты бы меня не полюбила?
     - Ни за что! - резко ответила Кира. - Чего удумал!
     - Ничего, нынче полюбишь. Седни же, - Филька налил самогон в стакан и выпил, не закусывая.
     - Обойдешься.
     - Не обойдусь, лапочка ты моя. Седни же и полюбимся. А то как же?..
     - Вон с кочергой помилуйся, - ответила Кира, но душа от страха ушла в пятки.
     - Ты не особо хорохорься, - продолжал наглеть полицай. - Видела, что стало с Михайлой Демьянычем? Скажу немцам, что твой Никитка комиссарит у большевиков, и тебя тоже за околицу. Лично пристрелю. А девчонка куда пойдет? Глянь - она совсем еще кроха. Нельзя ей без мамки.
     - Окстись, Филипп! - уже по-настоящему испугалась Кира. - Креста на тебе нет.
     - А я с измальства крест не ношу. Это вы, темные, повесили его себе на шею, словно петлю, и ходите, по лбу пальцами колотите...
     - Ты не сделаешь этого, - Кира испуганно присела на лавку.
     - Сделаю, еще как сделаю, - Филька снова выпил. - У меня не заржавеет. А будешь противиться, угощу прикладом по головешке и возьму, как есть. А потом и дочку твою попользую. Этого хочешь?
     Кира заплакала от бессилия. А Филька небрежно бросил:
     - Жди к вечеру, полюбовница, приду...
     И он действительно пришел, изрядно захмелевший и оттого еще более наглый. А утром, уходя, он похвалил Киру:
     - Ну вот, а ты боялась, дурочка. Ты еще вспомнишь меня добром.
     Вечером он приехал на телеге и привёз мешок картошки. Молча взвалил его на плечо, внёс в хату и ссыпал картошку а подпол.
     - Украл у кого-нибудь? - спросила Кира.
     - Тебе не все равно? - спокойно ответил он. - Приготовь что-нибудь поесть.
     Через пару дней полицаи с немцами куда-то уехали.
     Оставшись наедине с дочкой, Кира заплакала. Девочка прижалась к ней... И в этот момент к ним зашла бабка Меланья. Увидев плачущую хозяйку, она принялась ее утешать:
     - Ну, чего ты разревелась? Чать, дело-то молодое. Ну, согрешила малость, и что? Не убыло же от тебя! А Филька - парень неплохой... Вон, картошки тебе привез, заботится, стало быть...
     - Да что ты мелешь, старая? - возмутилась Кира. - Ты же в бога веришь, а такие вещи говоришь!
     - Бог-то бог, да сам не будь плох, - гнула свое старушка. - Вон времена-то какие жуткие. А тебе надо дочку поднимать. Еще неизвестно, вернется ли отец-то ее...
     - Иди отсюда, - стала прогонять ее Кира. - Совсем с ума сошла, утешительница чертова.
     - Ты бы мне по-соседски картошечки отсыпала ведерко. Вернется Никита, я промолчу про твой грех-то...
     - Вот ты зачем пришла, старая карга, - возмутилась Кира. - На чужом горе хочешь поживиться!
     - Какое у тебя горе? Вон бабы, у которых мужиков поубивали, те вправду горюют. А ты...
     - Да забирай эту картошку и чеши отсюда, - Кира открыла подпол. - Лезь и бери, сколько хочешь.
     Кряхтя, старуха спустилась вниз и набрала картошки больше половины мешка, принесенного с собой.
     - Вот и ладно, а я помолюсь за тебя, грешницу, - бормотала она, вытягивая за собой поклажу.
     Через три дня Филька приехал злой и пьяный.
     - Чего это ты так назюзюкался? - спросила Кира, лишь бы не молчать и не заплакать.
     - Партизан гоняли, а они, паразиты, двоих наших ухлопали, - ответил он, устало бухнувшись на скамью.
     "Жалко, что не всех", - подумала про себя Кира, но произносить это вслух поостереглась.
     - А ты чего такая смурная? - спросил он.
     - Да бабка Меланья повадилась: дай то, дай другое, - как-то непроизвольно пожаловалась она.
     - А, тетка, - пьяно засмеялся Филька. - Она у нас такая - своего не упустит.
     - Так ты что, родня с ней? - удивилась женщина.
     - Родня, - кивнул головой Филька. - Дальняя.
     Ближе к весне Кира поняла, что забеременела.
     "Господи, что же делать теперь? Что я Никите скажу, когда о вернется? Господи..., - постоянно билось в ее голове. - Срам-то какой!"
     А тут еще тетка Катерина, с которой она столкнулась у колодца, съязвила:
     - Хорошо ты с Филькой пристроилась! Ишь, даже поправляться стала.
     Кира ничего не ответила, а придя домой, снова разревелась и долго стояла на коленях перед иконами, прося у бога защиты и помощи.
     Деревенские же бабы зачастили к ней. Тетка Катерина попросила:
     - Кирочка, родненькая, поговори с Филиппом-то, а то его ухари совсем обездолили - приходят едва не кажинный день и лопают все, что в доме есть. Только соберу яички от курочек, они тут как тут. Всё, что собрала, в фуражки закладывают и уносят.
     Евдокия, с которой Кира училась вместе в школе, пожаловалась:
     - Упроси Филю-то. Его бесстыдники приставать стали к дочурке, а ей всего тринадцать годков. Безобразничают, управы на них нет. Охальники...
     Кира в самом деле поговорила с сожителем и тот навел порядок в своей банде - те стали воровать и грабить умеренно, а к дочери Евдокии больше не приставали.
     Почувствовав защиту, бабы снова повадились приходить, принося в качестве благодарности за помощь кто яичек, кто набранных в лесу ягод для Настёны. И каждый раз Кира отказывалась принимать подношение, упрекая их:
     - Вы что, бабы, белены объелись? Али я за ваши подарки все это делаю? Чай и вы мне в трудную минуту поможете - в жизни-то всякое может обернуться.
     - Ох, и не говори, - понимающе соглашались те. - В наше-то время особливо - друг без дружки пропадем. Вон ведь в миру что деется...
     Где-то гремела война, рвались снаряды, тарахтели пулемёты, лилась кровь, гибли люди, не успев помянуть оставленных в далеком дому любимых жен, детей, стариков, которые едва ли не ежедневно молили бога о сохранении родного человека, которого уже и не было в живых. И невдомёк им было, что молят бога о погибшем где-то в раскисшем от дождей поле и валяющемся неупокоенным - не было возможности спешно отступающим товарищам его отдать последние почести и похоронить, уж если не по-христиански с отпеванием, то хотя бы по-человеки, обозначив его могилку. И мочат его бренное тело дожди, засыпают опадавшие листья осенью, запорошит снегом в зимнюю вьюгу. И хорошо еще, если не тронет его оголодавший и напуганный войной зверь, не погрызёт плоть любимого человека. И надежда в людях все-таки жила, даст бог обойдется - куда же без нее, надежды-то, ложись и помирай... Так уж издревле повелось на Руси - от бессилья своего и беспомощности уповать на несбыточные надежды да традиционный русский авось.

     Немцы время от времени куда-то уезжали, оставляя деревню на присмотр полицаям. И в эти дни Филька вел себя как барин, расхаживая вдоль ряда деревенских домов в окружении своих подчиненных. Он гордо выпячивал грудь и изредка командовал своим "отрядом", скорее не для дела, а для того, чтобы показать селянам свою власть.
     Как-то Кира спросила его:
     - Не боитесь партизан?
     - Какие партизаны в наших краях? - усмехнулся он. - Партизаны-то в основном местные, а наших мужиков подчистую вымели перед приходом немцев. Сейчас они "благоденствуют" - кто вшей в окопах кормит, а кого уже и закопали. Ты вон говорила, что уже пришли три похоронки. А их-то много больше - просто почта на занятую немцами территорию не доходят. Ждут эти похоронки своего часа. И на твоего Никиту, возможно, тоже...
     - Типун тебе на язык! А с кем же вы сражались прошлый раз в лесу-то?
     - Так то были заплутавшие отступающие солдаты, - пояснил он. - Голодные, полураздетые, почти без оружия, а туда же - отстреливаться вздумали. Ну, мы их там и положили.
     - Что, всех? - испуганно спросила она.
     - А на хрена они нам нужны живые-то? - искренне изумился Филька. - Стеречь их, кормить... Нет уж, так спокойнее. Как говорил наш вождь и учитель: нет человека, нет проблем. Вот так-то...
     - А чего к жене своей не наведуешься?
     - Да ну её, фефёлу ворчливую, старую, - презрительно отмахнулся он. - Надоела хуже горькой редьки.
     Филипп не стал рассказывать, что как только жена узнала, что муж дезертировал и перешел на службу к немцам, она выгнала его из дома, запретив встречаться даже с собственным малолетним сыном. А когда он попытался надавить на нее своей властью, она прямо заявила:
     - Оставайся, но только знай, что ночью я подпалю хату вместе с тобой и сынишкой.
     - И сына свово не пожалеешь? - спросил он тогда.
     - Не пожалею, потому что он от тебя, твоя кровь в нем.
     Филька прекрасно знал характер своей жены - это кремень, что задумает, сделает! И тут уж никто не становись ей поперек пути.
     Рассудив так, он больше никогда не наведывался в некогда свой дом и не делал попыток увидеться ни с женой, ни с сыном. А так, прислонившись к Кире, хоть и не по ее воле, он был доволен - есть, где преклонить голову, есть кому погреть постель в холодные зимние ночи. А что мужику еще надо?
     Весной бабы запрягли своих коровушек и кое-как вспахали поле и отсеялись, засадили огороды - в отсутствие мужиков бабам пришлось всё взвалить на себя.
     Уставшая на работе Кира, в один из дней родила в бане мальчонку, повитухой выступала тетка Катерина. Филька настоял, чтобы сына назвали Антоном - в честь его деда-кулака, репрессированного в период всеобщей коллективизации.
     Кира была и рада выношенному ею ребенку и в то же время в голове постоянно билась мысль: что делать, если Никита выживет и вернется? Что ему сказать, что объяснить? Поймет ли он, простит ли?
     А Филипп не мог нарадоваться на малыша, даже, кажется, стал мягче, добрее что ли... И каждую свободную минуту возился с ним и заставлял Киру чаще кормить его грудью.
     - Да он срыгивает уже, - обычно отмахивалась она.
     - Чего тебе, молока жалко? - настаивал он. - Все одно сцеживаешь лишки.
     - Да нельзя ему желудочек разрабатывать перекормом, - пыталась она убедить его, но сожитель то ли не понимал ее, то ли не хотел понимать.
     В общем-то Кира свыклась с отцом малыша, да и бабы не косились на нее, а чуть что бежали за помощью к Филиппу, которому немцы оставили лошадь с телегой, так необходимых в сельских заботах. Все-таки привезти дровишек, сена с лугов легче на телеге, чем переть на своем хребте, и без того изломанном постоянной тяжелой работой.
     Вскормленный на молоке - сначала мамкином, а потом и коровьем, Антошка рос здоровеньким и крепким мальчиком. Филипп не мог нарадоваться на него, а Кира, глядя на их возню, даже начала изредка улыбаться, на недолгое время забыв о муже.
     Казалось, жизнь начала налаживаться.
     Антошке шел уже третий годик, когда война снова напомнила о себе раскатами дальних боёв, доносившихся теперь с востока. И с каждым днем рёв войны приближался к деревне.
     Филипп и его полицаю становились все более нервными, срывая свое раздражение на бабах и стариках.
     - Что же теперь будет с нами? - волновалась Кира, сидя за ужином с сожителем.
     - Уходить надо, - не глядя не нее, ответил тот.
     - Ты-то уйдешь, а я куда с двумя детьми?
     - Мир не без добрых людей, - нехотя пробормотал он. - Мне оставаться никак нельзя.
     - А мне? - взвилась Кира. - Я ведь теперь полицейская подстилка. А как Никита вернется, что я ему скажу?
     - Скажешь, что была вынуждена пойти на это, чтобы не помереть с голода.
     - Ага, с голода! Никто в деревне с голода не умер, а я значит... Селяне-то все видели, расскажут как есть. Особенно твоя тетка.
     - С теткой я поговорю, - хмуро ответил Филипп.
     В самом деле, на следующий день он зашел к старой Меланье.
     - Ты, тетка Меланья, когда наши-то придут, язык зря не распускай про Киру. Она все-таки мать моего Антошки. Заберут ее, с кем он останется, кому он нужон? Ты же не возьмешь его себе?
     - Куда мне, - сердито пробурчала она. - Сама к богу готовлюсь. Но и защищать твою гулящую не стану.
     - Гляди у меня, - пригрозил он тетке, которая встала перед иконой и начала молиться. Уже от порога Филька услышал, как она бормотала себе под нос: "Все в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна..."
     - Вот стервоза, - плюнул Филька с досады и направился в комендатуру, чтобы узнать, когда немцы собираются покидать деревню.

     В светлый апрельский день, когда яркое солнышко растопило почти весь снег, оставив лишь небольшие закрайки под заборами и в теми изб, немцы на мотоциклах, а следом за ними и полицаи на телеге, уходили из деревни на запад.
     Прощаясь, Филька долго тискал сына, прижимал его к себе и едва не сдержался, чтобы не заплакать.
     - Ты береги его, - наказал он Кире. - Не знаю, свидимся ли когда.
     Он шагнул было к Кире, но потом, видно подумав о чем-то, резко повернулся и вышел из избы. Из окна она увидела, как он подсел в телегу с ожидавшими его полицаями и зло хлестнул кобылу. Не ожидавшая такого к себе обращения, та дёрнулась так, что полицаи едва не посыпались с телеги.
     Настёна возилась на полу с маленьким Антошкой, а Кира села на скамью и, бессильно опустив плечи и бросив руки на колени,задумалась о своей судьбе. В конце концов она решила лишний раз не высовываться на улицу, чтобы не слышать укоризненных слов от односельчан.
     Но уже на второй день, когда она пошла за водой на колодец, обратила внимание, что болтавшие невдалеке Катерина и бабка Лукерья холодно кивнули на ее приветствие, а потом до нее донеслось: "Бесстыжая..."
     После этого Кира замкнулась в себе и старалась выходить из дома только когда не видела поблизости никого из селян.
     А потом в деревню пришли наши. Лукерья, выполнявшая роль почтальона, принесла еще две похоронки, долго лежавшие где-то в тылу из-за того, что их было невозможно доставить на оккупированную территорию. Следом за этим вернулся демобилизованный по случаю ранению хромавший и опирающийся на палочку Савелий, муж Евдокии. Как единственного молодого мужика его назначили бригадиром. И он тут же собрал людей, чтобы посоветоваться с ним о предстоящей посевной. Кира на собрание не пошла, да ее и не приглашали - обошли ее избу стороной.
     Видя такое отношение к себе, она начала было задумываться о самоубийстве, но дети, дети... На кого их оставить, что с ними будет без нее?
     Уехать из деревни? Куда, к кому с двумя-то маленькими проглотами? Да и документов никаких - колхозникам их не выдавали...
     "Что же это за люди? - горько размышляла она, уложив детей спать. - Когда Филипп жил с ней, без конца прибегали: Кирочка, помоги, Кирочка, поговори с ним... А сейчас? Разом все отвернулись, словно от прокаженной... Ну, да бог им судья..."
     Жизнь в деревне понемногу восстанавливалась. Бригадир, мимоходом заглянувший к ней, буркнул:
     - Завтра пахать собираемся. Дашь ли корову-то?
     - Как не дать? - тихо ответила она. - Не на людях же пахать.
     - Вот и ладно, - только и сказал он. - Завтра с утречка и начнем.
     На трех оставшихся коровах, запряженных в плуги, бабы принялись вспахивать поле. Савелий тоже хотел помочь им, но его отговорили:
     - Куда тебе с твоей увечной ногой. Посиди в сторонке, а то так последнего мужика потеряем.
     С Кирой если и разговаривали, то только по крайней надобности и как-то отрешенно, словно со случайно прибившейся к ним.
     Беспокойный Савелий в конце августа объявил, что открывается школа, куда уговорил учительствовать свою жену Евдокию, как и Кира, закончившую до войны семь классов. Знания у нее не велики, но для малышни и их было достаточно. В школу пошли и двенадцати- тринадцатилетние - если и не научатся новому, то хоть старое, забытое, вспомнят.
     Перед началом учебного года школу отмыли всем миром, чтобы духу немецкого в ней не осталось. Вместе со всеми впервые учиться пошла и Настёна.
     По этому случаю Кира распорола свое старое, но еще очень хорошее платье и сшила новое для дочки, в котором она выглядело по-праздничному. Отыскался в залежах барахла, которое всегда хранилось в доме, и карандаш, и старая Кирина тетрадка, исписанная только наполовину. Из куска брезента, неизвестно каким образом попавшего в дом, она сшила и сумку для школьных принадлежностей.
     В один из дней конца сентября Савелий ковырялся возле дома, поправляя покосившееся крылечко. Изба располагалась последней в ряду, сразу за ней начиналась околица и небольшое поле, а за ними - лес, из которого незаметно выпархивала дорога, идущая от райцентра.
     Случайно глянув в ту сторону, он обратил внимание на одинокого пешехода, медленно бредущего в сторону деревни. "Кто бы это мог быть?" - подумал он. Издалека было видно, что тот брел с трудом, сгорбившись и время от времени осматриваясь, словно хотел запомнить или вспомнить окрестности.
     Когда тот подошел немного поближе, Савелию показалось что-то знакомое в нем. А когда тот приблизился едва ли не вплотную, совсем близко, Савелий узнал его.
     - Никита, это ты, что ли?
     - Я, - коротко ответил тот.
     Пришедший выглядел заметно постаревшим, хотя и был ровесником Савелия. Лицо его выглядело потемневшим и испещренным морщинами.
     - Ты где пропадал столь времени? - спросил Савелий. - Где тебя носило?
     - Долгий разговор, - отмахнулся тот. - Мои-то живы ли?
     - Живы, живы, - ответил Савелий, но по голосу его Никита почувствовал что-то неладное и внимательно глянул в глаза бывшему товарищу.
     Но Савелий смущенно отвел глаза и спросил:
     - Зайдешь?
     - Опосля, - ответил Никита. - Теперь время будет в достатке. Извини, устал я очень, да и старая рана зудит, спасу нет.
     - Вот и я хромаю, полторы ноги осталось, - не зная, как продолжить разговор, пробормотал Савелий.
     Говорить о Кире он не решился - пусть сами разбираются, а о ее делах при немцах и так донесет до него сарафанное радио.
     Кивнув односельчанину, Никита тихо побрел к некогда родному дому.
     Двери, как и принято в наших деревнях, оказались незапертыми. Войдя в избу, он прислонился к косяку и такими радостными, такими счастливыми глазами глянул на жену, что та невольно отшатнулась и прислонилась к еще теплой печи, сложив руки на груди.
     - Никита, - растерянно проговорила она.
     А он сдернул шапку с головы, прижал ее к лицу обеими руками, плечи его мелко задрожали...
     Когда он открыл лицо и хотел было шагнуть к ней, из-за печи, ковыляя на коротких ножках, вышел русоголовый Антошка. Никита с удивлением посмотрел на него.
     - Чей это? - спросил он.
     - Мой, - помедлив, ответила она.
     - Так, - выдохнул он. - А Настёна где?
     - В школе занимается, - чуть слышно ответила она.
     Не говоря больше ни слова, Никита опустил у порога снятую с плеча тощую котомку, прошел к столу, сел за него и молча раздумывал, явно не ожидая такого сюрприза от верной жены. Он-то все эти годы мысленно представлял свою встречу с женой и дочкой, ан тут вон что его ждало.
     - Я все объясню, - начала было Кира, шагнув к нему.
     - Зачем? - он с неприязнью глянул не нее.
     - Понимаешь, - Кира сделала попытку рассказать ему все, как было. Но он встал и пошел к порогу.
     В это время с улицы донесся счастливый голосок Настёны:
     - Папка! Папка вернулся!
     Сарафанное радио мгновенно разнесло новость по деревне, занеся ее и в школу. Учительница тут же отпустила ее, опасаясь, чтобы в ее доме не случилось чего страшного - все-таки при ребенке, которого отец не видел столько лет, он станет сдержаннее.
     Никита вышел на крыльцо и, поймав бежавшую ему навстречу дочку, поднял ее на руки, прижал к себе и... заплакал.
     - Миленькая, кровинушка моя, - бормотал он, беспрерывно целуя ее. - А я уж и не чаял увидеть тебя!..
     Стоя сзади них и прижимая к себе приникшего к ней Антошку, плакала и Кира, проклиная и свою судьбу, и проклятого Фильку, изломавшего ей жизнь.
     - Пойдем домой, папа, - теребила его Настёна.
     - Нет, доченька, - покачал головой Никита. - Теперь это не мой дом, меня здесь не ждали. Но ты не печалься, я останусь в деревне и мы станем видеться с тобой каждый день.
     Он покопался в котомке и вытащил какой-то сверток, завернутый в серую грубую бумагу.
     - На-ко, это тебе я вёз, - передал он сверток дочери. - Прости, но другого подарка у меня нет...
     Настёна как-то разом сникла и, молча взяв подарок, ушла в дом. А Никита, не глядя на бывшую жену, забросил свою тощую котомку за спину и вышел на деревенскую улицу.

     Тетка Лукерья, стоя возле своей избы, приложив ладонь ко лбу, прикрываясь от бьющего в глаза заходящего солнца, вглядывалась в подходящего в ней Никиту.
     - С возвращением тебя, племянничек, - приветствовала она его. - Не забыл старую тетку?
     - Да разве можно забыть родных-то? - он обнял пожилую женщину.
     - Вот и ладно, вот и хорошо, - умилилась она. - Чего здесь стоять-то, в избу пошли. А похудел-то как, как сдал! Видно, потрепало тебя изрядно.
     Угощая родственника, она рассказала ему все, как есть, про Киру и Фильку.
     - Все бабы, как бабы, в строгости себя держали, а она - ишь, с полицаем любовь крутила. Вон сколько вдов в деревне, так ни одна себе лишнего не позволяли, ждали, надеялись. А эта вертихвостка, прости, Господи...
     - Ладно, не хочу о ней больше ничего слышать, - остановил ее Никита. - Примешь ли к себе?
     - Так что и говорить, изба-то пустая, я только одна и горюю в ней. Оставайся, и мне легче будет, а то, сам знаешь, старость-то никого не красит.
     На следующий день Никита направился к Савелию поговорить в отношении работы.
     - Ты где служил-то? - первым делом спросил Савелий, доставая из подпола бутыль с самогоном.      
     - Танкистом был до того, как в плен попал.
     - О, да ты же готовый тракторист! - воскликнул бригадир. - То, что нужно...
     - А что, и трактор есть? - удивился Никита.
     - Главное, что тракторист есть, а трактор - дело наживное. Ничего, встанем на ноги и все протчее у нас будет, как у людей...
     Разлив самогон по граненым лафитникам, он просто сказал:
     - Ну, с возвращением! Рад, что еще один мужик в деревне объявился. А то я себя здесь чувствую одиноким петухом на колхозном птичнике.
     - Да какой я мужик, - отмахнулся Никита. - Перебитый, переломанный...
     - Ничего, на свежем воздухе да на парном молочке придешь в себя.
     Когда они выпили и закусили солёными огурцами, Савелий спросил:
     - Ты расскажи, где ты пропадал, как в плен-то тебя угораздило попасть?
     - Да ничего мудрёного тут нет. Уже в самом конце войны, под Кёнигсбергом, бросили нас в атаку. В башню танка немцы и угодили, напрочь снеся ее. Меня же контузило. А очнулся уже в плену - как меня из танка вытаскивали, даже и вспомнить не могу. Слава богу, недолго там пробыл - через три месяца наши отбили.
     А потом свои же в лагерь отправили. Хорошо, что комполка жив остался, узнал обо мне, слово замолвил. Но пару лет пришлось на Колыме погорбатиться... Домой как на крыльях летел, а тут...
     - Да подожди ты, может быть, еще помиритесь. У вас все-таки дочка растет, вон какая красавица...
     - А я из деревни не собираюсь уезжать, - ответил Никита. - Так что дочка рядом будет, не оставлю ее. А насчет помириться... Понимаешь, все можно было бы простить, но жить столько временем в предателем, с полицаем... Да еще и родить от него. Нет уж, увольте.
     - Черт его знает, возможно, ты и прав. А бабу ты себе найдешь - вон сколь вдов-то осталось.
     Зимой в деревню привезли нечто похожее на трактор - Савелий выклянчил где-то эту рухлядь и догадался притащить ее.
     - Ты его на какой свалке отыскал? - смеялся старый Влас, глядя на эту груду железа.
     - Ничего, - улыбнулся бригадир. - Теперь у нас есть свой специалист, он не то что трактор, танк на фронте водил. Погоди, к весне выедем на нем пахать...
     - Это ты про Никитку? - спросил старик. - Энтот сможет, упертый. У него слово - кремень. Скажет, как отрежет и слов своих не меняет.
     - Вот и я так думаю, - согласился с ним бригадир.