Крестины-1. Ги де Мопассан

Посвящается Жийме

Перед дверями фермы ожидали празднично одетые люди. Майское солнце лило свет на цветущие яблони, круглые, словно огромные белые и розовые ароматные букеты, которые покрывали весь двор крышей из цветов. Они без конца сыпали на людей снег из мелких лепестков, которые парили, крутились и падали в высокую траву, где одуванчики желтели, как пламя, где маки казались каплями крови.
На краю навозной кучи дремала свиноматка с огромным животом, с вздувшимися сосцами, а армия маленьких поросят крутилась рядом с хвостиками, закрученными, как верёвки.
Внезапно за садом зазвонил церковный колокол. Его железный голос посылал в радостное небо слабый далёкий зов. Ласточки, как стрелы, носились по голубизне, обрамлённой большими неподвижными буками. Иногда в воздухе раздавалось дуновение конюшни, смешанное со слабым сладким запахом яблонь.
Один из мужчин, стоявших перед дверью, повернулся к дому и крикнул:
- Идём, идём, Мелина! Звонят!
Ему было лет 30. Это был высокий крестьянин, которого ещё не согнули полевые работы. Его отец, старик, узловатый, как ствол дуба, с шишковатыми ладонями и кривыми ногами, заявил:
- Женщины никогда не бывают готовы вовремя!
Два других его сына начали смеяться, а один, повернувшись к старшему брату, который говорил первым, сказал:
- Сходи за ними, Полит. Или они не соберутся до полудня.
Молодой человек вошёл в дом.
Стая уток остановилась перед крестьянами, начала кричать и хлопать крыльями. Затем они ушли к луже своим медленным качающимся шагом.
Тогда в открытой двери появилась толстая женщина с 2-месячным ребёнком на руках. Белые ленты чепчика падали ей на спину, на красную шаль, которая пылала, как пожар, а младенец, завёрнутый в белые пелёнки, спал у неё на животе.
Затем, в свою очередь, вышла мать, тоже большая и сильная. Ей едва было 18 лет, у неё было открытое улыбающееся лицо, она держала мужа под руку. Две бабушки вышли после них, сморщенные, как старые яблоки, с очевидной усталостью, давно согнутые тяжёлой работой. Одна из них была вдовой. Она взяла под руку деда, стоявшего перед дверью, и они отправились во главе кортежа, позади акушерки с ребёнком. Остальные шли за ними. Самые молодые несли бумажные пакеты, полные конфет.
Маленький церковный колокол звонил без устали, изо всех сил призывая слабого младенца. Мальчишки поднимались по обочинам дорог, к заборам выходили мужчины, фермерши застывали на месте между двумя вёдрами молока, которые ставили на землю, чтобы посмотреть крестины.
Акушерка с  триумфальным видом несла свою живую ношу, обходя лужи на неровной дороге между склонами, обсаженными деревьями. Старики шли с церемонным видом, немного бочком из-за своего возраста и болезней, а молодёжи хотелось танцевать, и молодые мужчины смотрели на девушек на обочинах дороги. Отец с матерью шли важно, более серьёзно, следуя за ребёнком, который позже заменит их в жизни, который продлит их род – род Дантю, хорошо известный в кантоне.
Они свернули на равнину и пошли полями, чтобы скоротать путь.
Теперь церковь была уже видна со своей остроконечной колоколенкой. До самой крыши была видно высокое длинное отверстие, и что-то двигалось внутри быстрыми движениями, туда-сюда, проходя перед узким окном. Это был звонарь, который звонил, не переставая, приглашая младенца впервые войти в дом Божий.
За ними увязалась собака. Ей бросили конфет, она начала резвиться вокруг.
Дверь в церковь была открыта. Священник, высокий малый с рыжими волосами, худой и сильный, тоже из рода Дантю – дядя малыша и брат отца – ждал перед алтарём. И он, согласно ритуалам, окрестил своего племянника Проспера-Сезара, который начал плакать, попробовав символической соли.
Когда церемония была завершена, семья осталась стоять на пороге, пока аббат менял стихарь. Затем они тронулись в путь. Теперь они шли быстро, так как думали об обеде. За ними следовала вся малышня деревни, и каждый раз, когда детям бросали пригоршню конфет, начиналась яростная битва с вырыванием волос. Собака тоже бросалась в толпу за конфетами, её тащили за хвост, за уши, за лапы, но она была упрямее мальчишек.
Нянька, немного уставшая, сказала аббату, шедшему рядом с ней:
- Мсье кюре, вас не затруднит немного подержать племянника, пока я встряхнусь? У меня какая-то судорога в животе.
Священник взял ребёнка, чьи белые пелёнки резко выделялись на фоне чёрной сутаны, и поцеловал его, смущённый этой лёгкой ношей, не зная, как правильно его держать, как нести. Все засмеялись. Одна из бабушек крикнула издалека:
- А тебе не грустно, аббат, что у тебя никогда не будет такого?
Священник не ответил. Он шёл широким шагом, пристально глядя в голубые глаза младенца, и ему хотелось поцеловать его в красные щёки. Он не смог больше сдерживаться и, подняв ребёнка к лицу, начал долго его целовать.
Отец закричал:
- Эй, кюре, если хочешь и себе такого, тебе стоит только сказать.
И они начали шутить, как шутят крестьяне.
Когда сели за стол, тяжёлое деревенское веселье разразилось, как гроза. Двое других братьев тоже собирались жениться, их невесты были здесь – они пришли только на праздничный обед, и гости не прекращали делать намёки на все будущие поколения, которые обещали эти союзы.
Это были грубые, сальные слова, которые заставляли усмехаться краснеющих девушек, а мужчин - пригибаться к столу. Гости били кулаками по столу и кричали. Отец и дед не иссякали шутками насчёт проказ. Мать улыбалась. Старики тоже приняли участие в веселье и шутках.
Кюре, привыкший к крестьянским разгулам, оставался спокойным. Он сидел рядом с нянькой, касаясь пальцем ротика своего племянника, чтобы заставить его смеяться. Казалось, его удивлял вид этого ребёнка, словно он никогда раньше не видел детей. Он внимательно рассматривал его, с задумчивой серьёзностью, с нежностью, проснувшейся в глубине, с незнакомой, особенной нежностью, живой и немного грустной, к этому маленькому хрупкому созданию, которое было сыном его брата.
Он ничего не видел и не слышал – он смотрел на ребёнка. Ему хотелось опять взять его на колени, так как у него в груди и в сердце появилось нежное чувство с тех самых пор, как он нёс его из церкви. Он был тронут этой человеческой личинкой, как бывают взволнованы тайной, о которой никогда раньше не думали, великой и святой тайной, воплощением новой души, тайной начинающейся жизни, пробуждающейся любви, продолжающейся расы и человеческого рода.
Нянька ела с раскрасневшимся лицом, с сияющими глазами. Младенец мешал ей, отодвигая её от стола.
Аббат сказал ей:
- Дайте его мне. Я не голоден.
И он взял ребёнка. Всё исчезло вокруг него, его глаза были устремлены на это розовое пухлое личико, и постепенно тепло этого тельца проникло к его ногам через складки сутаны, как очень лёгкая ласка, целомудренная ласка, вызвавшая слёзы у него на глазах.
Шум гостей был чудовищным. Ребёнок, испуганный криками, начал плакать.
Кто-то крикнул:
- Эй, аббат, дай ему грудь!
Взрыв смеха потряс комнату. Но мать встала, взяла ребёнка и унесла его в соседнюю комнату. Она вернулась через несколько минут, объявив, что ребёнок заснул в колыбели.
Обед продолжился. Время от времени гости выходили во двор, затем опять возвращались за стол. Мясо, овощи, сидр и вино исчезали в глотках, наполняли животы, заставляли гореть глаза, опьяняли дух.
Когда пили кофе, была уже ночь. Священник уже давно куда-то исчез, и никто его не искал.
Молодая мать встала, наконец, чтобы проведать своего спящего ребёнка. Теперь было темно. Она вошла в комнату на цыпочках, и шла с вытянутыми руками, чтобы не натолкнуться на мебель. Какой-то странный шум заставил её застыть на месте, и она вышла в испуге, уверенная, что в комнате кто-то двигался. Она вернулась в столовую бледная, дрожащая, и всё рассказала. Все мужчины, пьяные, подняли угрожающий гам. Отец с лампой в руках пошёл вперёд.
Аббат, стоя на коленях у колыбели и прижав лоб к подушке ребёнка, плакал.

14 января 1884
(Переведено 11 июня 2015)