Праздник

         рассказ

    -  Ты, Феня, иди спать, с утрева, спозаранки разбужу тебя. Поедем затемно
   -   В столицу, тятя? - не веря своему счастью спросила Феня.
   -   В столицу. Я тебе давно обещался, слово мое крепкое, я его завсегда держу. Гостинцев мамке и сестрам купим - ситцев, конфект,  жамки - чего душеньке угодно.
Там всего полно. Лабазы огромные, лавки и магазины без счета, в их приказчики скучают - народ-то балованный, переборчивый мало что покупает, все больше смотрють. Улицы все широкие, мощенные, ярко все освещено електрическими лампионами. Вертеп человеческий. Табакуры кругом, девки и бабы голоногие или в портках - сраму не оберешься, да мы-то с тобой мимо. Нам надо дело сделать: бумаги податные выправить, купить кой-чего и - домой. А на каруселях, как тебе обещался, тебя непременно покатаю.
   -  Ты-то  сам,  батюшка, был там, все видел?
   -  Я-то не был,  да тятенька сказывал.
   -  А не будет, отец мой, сие непотребство введение дитя в грех искусительный? - осторожно спросила Маланья, прикрыв рот краем платка.
   -  Что ты! Разве ж грех Фене разок для забавы на каруселях прокатиться... Какой тут грех! Мы-то, мать, с тобой в таком разе куда боле грешны. В ту середу Илья, Петров брат преставился, летось он у нас с Петром на помочах был, надобно нам было пойти к Петрухе на помины, а мы в наших суетах не пошли. Ты-то болесная, с тебя спросу нет, а я-то должон был пойтить, да нет, не пошел. Вот это настоящий грех-то и есть. Ты коровам хоботье запарила? Днесь у Рыжухи ботало оторвалося, потеряла, знать. Приеду, схожу на выпас, погляжу. Цены в нем нет, да жалко. Батюшка, царствие ему небесное, справил. Ну ладно, что по пустому лясы точить -  иди, Фенюшка, почивать.
   -  Доброй ночи, тятя.
   -  Доброй ночи, доченька.
   Феня, сияя широкой улыбкой, ушла, приостановившись на мгновение у дверного проема и бросив выразительный взгляд на мать.
   Маланья сидела за прялкой, пряла лен. В расщепу прялки была вставлена лучина.
   Она поднялась, вздохнула, зевнула, перекрестив рот, и не глядя на мужа, сказала:
   - Пойду Фенюшке на ночь сказку скажу.
   - Баловство это.
   - Какое баловство? Ребенок завсегда просит сказочку рассказать, побаюкать.
   - Лукерья уже в девках была, а ты ей все сказки да байки говорила. Ей самой-то время своим детям сказывать, а она тебе все как малой ребенок.
   - Полно тебе, Кузьма, без вины меня виноватить. Разве я чего плохого исделала?
   - Плохого-то ничего, а все равно баловство это - сказки я эти знаю, про Еруслана-царевича. Девкам только мякиной этой головы забивать. Замуж выйдет за нашего брата лапотника, а при живом муже мечтать будет о заморских прынцах. А мы-то, чай, знаем: все эти прынцы заморские - известные табакуры да охальники. Я тебе не указ, мое дело сторона… Был бы сын, я бы его под свою руку принял. Пойду Савраску гляну. Он давеча левую ногу, заднюю, берег. Я уж думал не заковал ли его Антип. Да не должно - как он ковал дык уж с месяц прошло. Я, надысь, глиной ему ногу обернул, вот бяда ежели конь захромал. Как тогда нам с Феней ехать? Не по железке же, спаси и сохрани от Лукавого… Ты лучину-то загаси, свечу затепли.
   Маланья кивнула.
   Он вышел.
   В крытом дворе Кузьма посветил фонарем. Понурив большую голову в новом сыромятном недоуздке, у пустых, изгрызенных ясель дремал старый, чагравый конь.
   Тусклый, мерцающий свет упал на соломенную подстилку. Кузьма поставил фонарь на земляной пол и осторожно стал снимать глиняный компресс, примотанный тряпицей и перевязанный лыком.
Опухоль спала. Конь ногу больше не берег, ставил на копыто.
   Кузьма взял солому, скрутил жгутом, протер ему плечи, спину, похлопал по шее:
   - Ну что,  Саврасушка, с утрева в гужи?  Мы затемно, по холодку с Феней поедем. И ты стольный город повидаешь, и Фене нашей покажем.
   Конь глубоко, всей утробой, вздохнул  и повел ушами.
   Кузьма зачерпнул гарнцем из ларя и засыпал в ясли дерти, из чистого льняного мешка подсыпал овса, посолил. Конь раздул ноздри, фыркнул, шумно выдохнул на руку Кузьме теплый воздух. Кузьма улыбнулся:
- что, проснулся, дружок... Хошь счас поснедай, хошь на утро оставь,  на дорогу.
   На столбе, на деревянных кольях, висели хомут с новыми, пахнущими дегтем, гужами и сыромятной супонью, сбруя с седелкой и черезседельником. К столбу была прислонена синяя березовая дуга. Кузьма помял пальцами войлочный потник на седелке: не сбить бы коню спину - дорога, чай, не ближний свет.
   На улице ярко светила луна, однообразно кричал козодой. Он посмотрел на небо и широко перекрестился. Ночь на дворе, кончился еще один день трудов и забот, в поте лица заработан хлеб насущный. Послезавтрева особый день, красный. Праздник.
   Ночь он не спал.
   В столице раньше бывать не довелось, хотя, вестимо, дорога хорошая и, хоть конь и старый, за два дня доехать можно.
Он перебирал в уме все ли сделал, все ли приготовил: сена свежего положил на телегу, рядно - прикрыть ребенка на случай дождя, деньги... А вот деньги-то и забыл, голова садовая! Он встал, на ощупь достал из сундука тряпицу с деньгами, развязал, сунул бумажки в карман армяка.
   До утра лежал, глядя в потолок и думая о своей размеренной, спокойно идущей жизни, о подросших детях и достатке в доме.
   О том что всем этим счастьем он обязан батюшке Никодиму Ивановичу и матушке Василисе Тимофеевне, которые тяжелым трудом заложили основу для его нынешнего благополучия. Он напомнил себе при выезде из села задержаться у погоста и, вместе с Феней, положить полевые цветы на могилки родителей. Только стал забываться, как запел петух. Кузьма вздохнул, встал.
   - Не спал, поди, совсем? – спросила Маланья.
   - Так сна нет. 
   - Осторожней на столбовой дороге, батюшка, Агафья сказывала ноне на тракте лихие люди шалят. – озабоченно сказала Маланья.
   - Вестимо. Я сзади на телегу фонарик со свечкою повесю, чтоб нас впотьмах видать было. - улыбнулся Кузьма. – Ну, делу время - пойду запрягать.
   - Нога-то у Савраски как - прошла?
   - Навроде прошла. Я тряпицу-то у денника оставил, ты прибери.

   Через два дня, вечером, они с Феней въезжали в Оттаву.
Столица сияла огнями. Был праздник - день Канады. На перекрестке, на красный сигнал светофора Кузьма натянул вожжи и конь послушно встал. Рядом в машинах сидели табакуры. Но староверы на них не смотрели.