Откуда есть-пошла Великая Европа. Часть 8. Наука

О науке говорить так же тяжело, как о церкви. В разное время в это слово вкладывалось разное понятие, кроме того, наука «многопоточна», течёт разными струями, многоязычна (имею в виду язык научных символов и понятий). Собрать всё это воедино и дать какое-то однозначное определение науке, пожалуй, невозможно. И к тому же, с XIX века наука так разрослась, отдельные её потоки так далеки друг от друга, что давно уже нет человека, способного понять все её отрасли.
Некоторые научные дисциплины силою вещей оказались как бы в геометрическом центре науки, откуда возможно, хотя бы приблизительно, увидеть картину всей науки, похожую на реальность. Такова, в частности, химия, профессиональное занятие которой требует знания физики, математики, биологии, элементов астрономии, геологии, медицины, а также отсутствия слепого доверия к авторитетам в сочетании со строгим следовании инструкциям. Иначе можно крупно подзалететь – в буквальном смысле.
Поэтому, глядя со своей химической кочки, попытаюсь описать науку как целое.
Насколько я понимаю, термин «учёный» появился раньше термина «наука». В античное время то, что мы склонны называть наукой, именовалось искусством, а учёный приобретал знания исключительно для занятия административных должностей. Как оно было в Китае до ХХ века.
Учёный – преуспевший в ученьи какой-либо практической сфере деятельности (богословы, юристы – в Европе, знатоки классической литературы – в Китае). И только с началом промышленной революции в Европе, «наука» стала приобретать смысл, схожий с нынешним – совокупность  колоссального опыта всего человечества и поиск новых знаний на его основе.
Наука, научный подход обеспечили современный уровень развития общества, поэтому есть все основания считать науку главным двигателем «прогресса» (до чего же срамное слово!).
Однако, на победном пути науки есть любопытные ловушки. Первая – для поиска ответа надо правильно поставить вопрос. Это общеизвестно. До вопроса нужно дойти – т.е. обобщить всё известное о предмете (факты данности, сообщения авторитетов и личные знания). Очень часто вопрос является и ответом, поскольку представляет собой совершенно новую мысль. Осознать и высказать мысль, никогда ещё и никем не найденную – высшее достижение учёного. Даже если мысль, несколько… ложная. Она всё равно требует проверки. В химии учение о флогистоне оказалось настолько богатым, что по ассоциации с ним появилось учение об окислительно-восстановительных процессах и… представления об античастицах.
Вторая ловушка, более серьёзная. Добывание новых знаний требует инструментария. Всё, что можно было увидеть невооружёнными глазами и потрогать голой рукой (или кочергой), было исследовано ещё в античности. На этом исследования поневоле остановились – сколько ни трогай спил дерева, клеток не ощутишь.
Алхимия потребовала себе невиданных доселе инструментов – колб, реторт, стеклянной посуды вообще. То есть, пока не было освоено стеклодувное дело, алхимики занимались тем, чем занимаются нынешние юные химики, только-только прикоснувшиеся к науке – сливанием разных жидкостей в подвернувшейся под руку посуде. Пока не стало возможным выплавлять бесцветное стекло, о микроскопах и телескопах можно было не думать. А это всё – опыт целых поколений мастеров стекловарения, причём без всякой теоретичекой поддержки.
Пока не появилась качественная пружинная сталь, были невозможны кремнёвые ружья и механические часы. И так далее…
Третья ловушка, пожалуй, наиболее страшная – ощущение законченности картины мира. Всё уже открыто, дальше осталось только дорисовывать в ней детали. Такая ловушка подстерегала физиков в конце XIX века – спасло открытие радиоактивности. Вся беда в том, что такое ощущение может стать господствующим среди учёных и лишить их стимула познавать новое – человеческое тщеславие в науке до сих пор играет огромную роль и стать первооткрывателем – мечта многих исследователей. Вот именно эта ловушка и закрывала пути познания в азиатских странах – инструментарий ещё не наработан, всё, что можно было познать глазом, познано… Азия, освоив античное наследие, медленно, чудовищно медленно, но упорно создавала материально-техническую базу для европейского научного рывка. Сама Азия совершить этот рывок уже не могла – психологически.
Сравнение, которое я приведу, пожалуй, неточное, но другого у меня нет. Скажем, во время боя появляется какой-то горластый паникёр и орёт, что «мы, мол, разбиты, окружены, нас сейчас вырежут, надо спасаться». И всё – сражение проиграно. Неопытная молодёжь рассыпается сразу, опытные ветераны спасаются с умом… Так и в науке – отсуствие перспектив бьёт по рукам как тот клич – «спасайся, кто может». А рядом – церковь, всегда готовая поддержать мнение, что науке не уместно влезать в замысел божий. А при церкви – сборище фанатиков, всегда готовых порвать неверных. Так было с Улуг-беком…
Первый симптом третьей ловушки – падение престижа науки и учёных. Расцветают гадания, предскакзания, астрологи и прочая ммм… В общем, прочая.
Четвёртая ловушка – кажется, намечается ныне впервые. Разобщённость научного сообщества. Не то, что учёные перестали друг друга приветствовать и признавать, нет. Они перестали понимать друг друга. Кто из простых смертных скажет точно, что делают на коллайдере в ЦЕРНе? А кто из маститых, но не из теоретических физиков? И кто знает, сколько разных (зачастую враждебных друг другу) школ живёт в теоретической физике?
Примерно такая же картина в генетичеких исследованиях – засекреченных дальше некуда и малопонятных для «учёного с улицы».
Результат такой тенденции один – останов познания.
Ещё есть время, мы ещё не вернулись на «азиатский путь развития» целиком, но одной ногой ступили. Сворачивание космических исследований – куда уж явственнее симптом.
Есть ещё один немаловажный момент в науке. Её иерархичность.
Наука родилась вместе с верой, уживалась бок о бок с религией, была не последней служанкой у церкви. Сейчас её по частям приватизируют политические партии. Однако, во многих странах наука организована по… церковному принципу. Есть папа-академик, он, разумеется, непогрешим. Есть научные епископы, окормляющие свои области и т.д.
Правда, одно смягчающее обстоятельство. Если папа умер – да здравствует новый папа! Научные школы после смерти основателя, как правило, ссыхаются. Но если развитие науки и общества остановится, наука – иерархическая – станет одной из церквей. Великий фантаст Гарри Гаррисон предсказывал именно это.
Главный вывод из вышесказанного – процесс научного познания мира естественным образом переживает кризисы, способные его остановить полностью, если не успеет развиться материально-техническая база для научного рывка. Возможно, это и есть наш искомый фактор, а возможно, и нет.
Не будем делать поспешных заключений – посмотрим на Европу XV века.