Профессор

               
     Федотова, маленькая, сухонькая старушка,    раньше  жила в Воронеже, работала в университете.  В наш город и в наш институт ее привела забота о дочери, которой она оставила квартиру. В  Везельске ей, как  доктору наук, профессору, предоставили  другую квартиру, в которой она жила вместе с престарелой  матерью.
       В ее внешности не было ничего профессорского. Ее тельце было тощеньким, ножки - тонкими, как спички, головка и черные глазки маленькими, ушные раковины и рот, напротив, очень большими, кожа морщинистая, землистого цвета. Она напоминала мне шимпанзе.
   
    Я, ассистент кафедры, вдруг заметил, что   она перестала со мной здороваться. Более того, она стала делать в мой адрес злые воинственные выпады. Я  не мог понять, в чем дело: ничего плохого я ей не делал.
      Ситуация прояснилась, когда ко мне подошел ее бывший диссертант Никитин, невысокий толстяк, странный, скучный человек  в  очках,   и устроил мне разнос.
- Это непорядочно!  И вам не стыдно? – вопрошал он.
- За что? – удивился я.
- За свой поступок по отношению к Марине Викторовне?
- Какой поступок? – недоумевал я.
Он объяснил. Оказалось,  что в заметке, помещенной в стенной факультетской газете (я был ее редактором и одновременно автором всех материалов),  я не упомянул о докладе  Федотовой, с которым она выступила на пленарном заседании научной конференции, состоявшейся в институте под эгидой нашей кафедры. Она  увидела в этом  козни ее соперников  и мою злую волю.
- Я не знал, что она выступала! - воскликнул я искренне. – Меня не было на ее выступлении. Меня вызвали из зала.
         Он не поверил, отошел от меня, скорчив презрительную гримасу.   Но я не врал ему. Я, действительно,  не видел и не слышал ее выступления Федотовой.  Во время конференции я  выполнял десятки поручений технического характера. В конце пленарного  заседания  заведующая кафедрой Марченко жестом вызвала меня  из зала  и отправила на железнодорожный вокзал за билетами для участников конференции, поэтому последние выступления я не слышал.  Если бы я знал, что Федотова  придает такое важное значение стенной печати, то, конечно,  информацию о ее выступлении я   добыл бы из других источников (например,   расспросил бы  коллег) и написал бы о нем.  Но мне и в голову не приходило, что кого-то из преподавателей может заинтересовать заметка в студенческой стенной газете.
   Так я, сам того не желая,  нажил врага.

   Вскоре я  поступил в аспирантуру. Когда  через три года вернулся из Москвы,        в разгаре была перестройка, гласность.               
   Моя голова была заполнена идеями социального переустройства. Я читал   все газеты и журналы, страстно спорил с консерваторами.
       На кафедре моим   противником  была профессор Федотова.
          Как-то она взяла слово на методологическом семинаре.
  - Нет смысла жалеть разрушенные церкви. Правильно сделали, что их разрушили. Когда люди видели, как разрушали церкви, а с разрушителями ничего не происходило, они переставали верить в бога. А если бы люди верили в бога, то мы бы не выиграли войну. Люди бы боялись домового и нечистой силы, - говорила она своим нудным старческим голосом.
  Слушать ее было тяжело. Я не выдержал,  начал возражать,  хотя и понимал, что ее враждебные чувства, которые она испытывала ко мне, могут усилиться:
- Я неверующий человек, но у меня в голове не укладывается, как можно разрушать прекраснейшие здания, на строительство которых люди затратили столько времени, труда, энергии.
   Доклад о национальной политике читала Дорожняя. Чтобы не затягивать заседание, вопросы докладчику никто не стал задавать. Но уйти домой пораньше нам не удалось. Слово  снова взяла Федотова.  По национальному вопросу у нее тоже было оригинальное мнение.
- Никому в семье не мешали говорить на родном языке, - говорила она. – А жалобы северных народов на то, что детей отобрали у родителей, беспочвенны. В интернатах им лучше, чем в тундре.  В кочевье они в своих люльках... Вши их едят. В интернате чисто. Вшей нет.
Ход мысли Федотовой возмущал меня до глубины души.
   Я снова не выдержал, стал ей возражать:
  - Может, с матерью, в родной стихии, детишкам лучше, комфортнее, чем  в интернате. Вши не так страшны, как отсутствие материнской ласки, любви.  Разве образование главное? Главное - счастье. Грамотность не принесла счастья кочевым народам. За годы советской власти их численность  катастрофически сократилась. А почему? Их погубил отрыв от родной стихии, от родной культуры, от привычного быта.   Их погубил натиск чуждой им цивилизации.
Я поймал на себе иронические  взгляды коллег. Вступив  в идейный поединок с безумной старухой,  я  приобрел сходство с Дон-Кихотом, сражавшимся с ветряными мельницами.
      Прошло уже сорок лет после смерти ее кумира - Сталина, а она по-прежнему хранила ему верность, она  ни йоту  не изменила своим взглядам, не поступилась со своими принципами. Бывают  христовы невесты (монахини). Ее можно назвать вечной «невестой»  Сталина.  Она по-прежнему жаждала смерти, расстрелов врагов  коммунизма. О ней хотелось сказать: «Святая простота». «Обычно мы считаем жертвами  тоталитарной системы  тех, кто был расстрелян  или томился  в тюрьмах и  лагерях, - думал я. -  Но такие зомби, как  Федотова,   тоже являются ее жертвами».
 
Она неадекватно воспринимала  реальность. У нее, без сомнения, были психические отклонения. Она страдала манией преследования. Ей постоянно казалось, что  ей строят козни, что против нее плетут интриги, что коллеги и начальники умаляют ее достоинства,  недооценивают заслуги.   

    Как-то она  простодушно рассказывала, как защищала докторскую диссертацию: «Сначала я пришла с ней к Виноградову.  Он меня попер. Тогда я явилась к Кондрашову. Тот взял».

 
      При  обсуждении пособия Федотовой, состоявшемся на февральском заседании кафедры,  в роли официального рецензента выступил Драгунский, преподаватель невысокого роста, приятной наружности, критикан, которого Суворова натравляла на неугодных ей людей.    Он   занял место на трибуне, и из его уст хлынул  мутный поток  критики.
    Шло время, а его   критический запал его речи не иссякал, речевой поток не уменьшался.
        Федотова, в сером клетчатом костюме сидевшая за последним столом у окна, болезненно реагировала на  критические замечания в адрес своего пособия. Она  ерзала на стуле, шмыгала  носом, вбирая в себя воздух, импульсивно   подергивала головой.
  Драгунский говорил уже больше часа. От нестерпимой скуки голова моя тяжелела, глаза слипались, сознание отключалось. Извинившись шепотом, я вышел  в коридор, чтобы прийти в себя. Когда я ходил взад - вперед по коридору,  в голову мне пришла мысль купить для коллег торт, чтобы отметить рождение сына.
   Несмотря на поздний час, в буфете еще оставался большой кусок торта «Студенческий», который продавали на развес.  Чтобы всем хватило, я купил два килограмма тортовой массы.
Когда я  вернулся в аудиторию, Драгунский еще  продолжал говорить.
     После его выступления  слово взяла Федотова, и между ними завязался спор, скучный  и бесплодный.
Наконец, Суворова закончила заседание. Мы с Драгунским сдвинули столы, лаборантки поставили самовар, молодые преподавательницы накрыли столы клеенкой, расставили блюдца и чашки.
    Федотова на всю мощь включила магнитофон, и оттуда полилось странное раздражающее пение. «Оперный» голос певицы напомнил мне звучание пилы, когда по ней проводят смычком (как в фильме «Олеся»,  снятом по повести Куприна).  Выяснилось, что певица, бывшая выпускница нашего факультета, исполняет романсы самой Федотовой. Так для меня открылась новая грань личности нашего коллеги. Оказалось, она не только поэт, но еще и композитор.
  Меня всегда поражает  энергия и самоуверенность  некоторых людей. Любое свое создание, даже весьма скромное,  они делают достоянием общества.
Федотова долго измывалась над нами, оглушая музыкой.  Это был ее звездный час.  Когда она на минуту вышла из аудитории,  я торопливо приглушил магнитофон. Но, вернувшись, она  сразу бросилась к магнитофону, и музыка зазвучала громче прежнего. Я пожалел, что я вмешался.
   Все хвалили романс, и никто не хвалил торт. Мне же он нравился значительно  больше, чем романсы Федотовой, и  я съел два больших куска.   

        На каждом заседании  она выступала часами. Она молола бред, который не имел никакого отношения к науке. Это были обычные старческие фантазии.
Как-то я спросил у нее, историка языка,  какова этимология моей фамилии.  Ее  толкование поразили меня полнейшей абсурдностью. "Я-то слушаю ее только раз в месяц, а бедные студенты каждую неделю должны слушать ее бессмысленные лекции", - думал я.
   Если бы она была обычным человеком, ее сочли бы сумасшедшей, но она была доктором наук, профессором, поэтому ее выходки считали просто забавными причудами ученого.
  Она постоянно хохмила. Но это был юмор тягучий, нудный. Он изматывал душу.
 - Какая ты зануда, Федотова! – вроде бы в шутку  говорила Богомазова.

   У  Федотовой, как и у меня, были плохие отношения с заведующей. Правда, меня заведующая травила, ее же от травли защищала профессорское звание. Между ними постоянно были перепалки. Когда заведующую переизбирали в очередной раз, она одна на кафедре выступила против ее кандидатуры, критиковала ее.
     Мы могли бы объединиться с нею, чтобы вместе противостоять деспоту. Но это было невозможно. Слишком глубоки были противоречия между нами, слишком разными  мы были людьми.
  В последний год моей работы на кафедре, ей, наконец, удалось сполна отомстить мне  за то, что когда-то я не написал в стенной газете о ее выступлении на научной конференции.  На заседании кафедры, посвященном моему переизбранию на должность старшего преподавателя, когда  меня в пух и прах разносили фавориты Суворовой,  она включилась в их  хор.
   - Да! Я была у него на занятиях.   Очень скучно. Очень низкий уровень. Не достоин, – прокричала с места.
    Я был буквально раздавлен.  На самом деле она  ни разу не была у меня на занятиях. Но вряд ли она лгала… Просто в голове у нее все перепуталось.   Один раз, когда за неимением других аудиторий,   я проводил занятия по практикуму в кабинете русского языка, заполненном посторонними людьми,  она  мелькнула на мгновение.  Возможно, этот эпизод она истолковала как посещение  занятий.

   Она жила долго, лет до девяноста. До последних дней своей жизни  она  работала на факультете. Ведь профессоров не выгоняют из вуза,  даже если они  лишаются рассудка. В системе высшего образования высоко  котируется степень доктора наук. Не важно, что представляет собой доктор, важна степень.  От количества докторов наук в вузе зависит  его рейтинг.
   По коридору она  ходила медленно, но очень долго без костылей. Костыли появились лишь в последние три-четыре года ее жизни.  Казалось даже, что в порядке исключения  она получила от природы  бессмертие.  Но ее судьба в который раз показала, что природа, в отличие от правил грамматики,  не знает исключений. Федотова  все-таки умерла. Сам я не был на ее похоронах   и подробностей  не знаю. Говорили, что они прошли  незаметно, тихо.
   Я ни разу не желал ей царства небесного,  ведь покойница не верила в Бога. Но я надеюсь, что в аду, куда она,  безбожница,   несомненно, попала, она встретила  своего кумира Сталина, и они власть  поговорили и  о врагах народа и о строительстве социализма в отдельно взятой стране.