Патагония

Сансара
Мне надоело сжимать режущимися зубами стёртые прутья аккуратной клетки. Правда, это лишь им она кажется таковой. Я забрался в самый чистый угол своего «ковчежика» и решил перекусить, когда вспомнил, что намедни съел какую-то редкую кормовую пакость, из-за чего теперь лишь могу беспомощно лежать рядом с манящей кормушкой, а тем временем мех на животе будет неумолимо желтеть. Внезапно кто-то пустил на меня изо рта легкую струю воздуха, эфемерно обволакивающую сухожилия моей светлицы. Я пустился в мысленное путешествие… Нет, сначала я хотел приоткрыть глаза и отблагодарить человека молчаливым взглядом, но затем передумал – сейчас важнее то, что происходит внутри. Я стою на вершине покосившегося к реке холма и рассматриваю искрящиеся излучины Патагонии. Я никогда здесь не был, но она не перестаёт мне мерещиться, а вместе с ней приходят и смутные очертания таких же светлых шиншилл, как и я.  Они пробегают мимо меня, не замечая. Может, им не нравится мой пожелтевший живот? Но это ведь всё корм… Я должен его ополоснуть – прыгаю с покрывшегося красными трещинами утёса в стремящуюся воду под нежный свист воздушной струи.
Небрежно сбитый солнечным кивком лепесток шиповника не спеша спускался по невидимым ступенькам, время от времени застенчиво вздрагивая от наплыва безучастных эмоций. Он летел так, будто кто-то (допустим, Бог) по невнимательности обронил его и теперь шепотом корит себя, неудержимо выискивая томимый теплом лоскут среди дневного блика, запрокидывая взор в бесконечные сферы, умоляя о помощи, в конце концов осознавая, что, на самом деле, просить-то её и не у кого, ведь просят все у него – он последняя станция, после которой – лишь чья-то эфемерная воздушная струя. Через время у него появится новая игрушка, а пока розовеющий под сутулыми лучами свёрток неосознанно падает в глубокую посудину. Точнее, он уже упал. И поплыл…
Мыльные хлопья разбились на незаметные сгустки водных спор, столкнувшись с гладкой стенкой ванны, точно облака, если бы она располагалась на вершине какой-нибудь горы или небоскрёба. Вот представьте, мегаполис живёт своей жизнью, разменивая гетто на банковские молельни, не подозревая, что на шпиле забулдыги-билдинга маячит окоченелая посудина со спящим мной. Да если бы и знали. Какое им дело? Пока первую колонку ежедневного лубка будет прожигать афроамериканский нимб, а в космос запускаться кукурузный початок, никого не будет интересовать небо со всеми своими вытекающими. Святое свечение уже испепелило дешевые чернила на невесть сколько раз переработанной бумаге и перешло на чьи-то намыленные пальцы… И тут я проснулся. Пора бы уже окончить вечернее омовение.  На полу разбросаны газеты – они влекут за собой ремонт. Делать нечего, беру любую попавшуюся и начинаю вытираться. Что там? В Чехии один сорванец-олигарх отыскал на границе между Сербией и Хорватией ничейную территорию и решил стать её президентом. Назвал «Либерлендом». Надеюсь, там нет кукурузы. Неужели он специально пытался выдавить из топографии такую перспективу? Думаю, он просто вытирался случайно попавшимся чертежом в канители всевозможных карт после принятия ванной и обнаружил себя хозяином забытого Богом клочка, ведь Всевышний до сих пор скорбит за своим лепестком… Газета оставляет на мне чернильные пятна. Теперь меня можно читать безо всяких затруднений. Правое плечо гласит, что в Голландии шимпанзе сбил беспилотник с видеокамерой – видно, нервный. Нет, не жизнь это, быть бродячим лубком. Нужно вновь принять ванную.
Молоток глухо ударяет по стене – газеты всё-таки сделали своё дело. Замечаю, что всё вокруг меня начинает дрожать, то и дело поскуливая. Вновь удары. С потолка сыпется дешевой манной из местного супермаркета пыль, взъерошенная грубой ладонью работника, который, облачившись в не глаженную тунику Горация, собирается воздвигать себе памятник. Ещё два удара и я поседею, поэтому нужно поскорее выбираться из чугунной ладьи и приниматься строчить несообразные эпиграммы в честь начатия ремонта и даже подумывать над одой в честь его окончания. Эх, любит же человек торопить события, надеяться… Вынимаю пробку, сотрясая вакуумным хлопком глубинное пространство и пригвождая мыльные островки ко дну, и наблюдаю, как они беспомощно облипают эмалевую Голгофу. Ну, quod scripsi, scripsi. Вскоре у щиколотки возникает еле заметный вихрь, высасывающий оклеветанную чернилами из купороса воду. Покой подводного Ершалаима был нарушен. Ему это не понравилось, он решил избавиться от виновника губительного действа обычного слива, вытолкнув меня влажной сандалиной центуриона и бросив вдогонку кратенькое либретто длинною в жизнь: «Виновен». Нет, я совсем не обижаюсь на обитель иудеев. Я двигался по трубе вниз. Словно в кишечнике кашалота. Словно информация по стекловолоконному кабелю. Словно напряжение по трижды перекрученному проводу. Странная вещь, мне кажется, что я двигаюсь по прямой, хотя вполне возможно, что обогнул половину земного шара, двигаясь по спирали, будто лишняя хромосома в давно предрешенной цепи. Через пару минут опоясанный полотенцем с вышитым меандром я выскочу из канализационного люка где-то в центре Осло, направлюсь в Кафедральный собор и отпою свои грехи, положив руку на сердце. А оно будет так громко биться, словно внутри кто-то мечет бессовестно молотком, проговаривая: «Он вековечнее меди, и пирамид выше он царственных». Да, тахикардия – дело нехитрое. Или, представьте, пробираясь по трубе, вылезти в экспериментальный отсек полюбившегося нам адронного колайдера. Познать законы мироздания! Один щелчок. Всего одна пощечина от базона Хиггса. В тот момент, когда секунда разложится на миллиарды составляющих, и они разлетятся по сетке Хартмана, которую я использую в качестве инструмента для игры в классики. Первый прыжок – Большой Взрыв. Второй прыжок – существование Бога. Хм, или наоборот. Здесь тоже не всё так просто. Думаю, что лучше всё-таки попасть в Осло. Но и туда я не попаду, ибо труба ведёт в сливную яму, безо всяких вариантов. Неспешным оползнем обрушиваюсь в мглистый колодец. Либретто размокло.

Сливная яма
Я сижу в яме уже около двух часов. Тошнота стихла. Дышать всё также трудно. Тишину нарушает лишь манящее скольжение слизней по стенам. Ещё через час кто-то открыл люк и швырнул мне в лицо рванные ошмётки лунного света. Я зевал. Долго всматриваясь, удалось различить женоподобное мужское лицо с основательными усами и вьющимися прядями. На макушке был венок из звёзд.  Возможно, это был ореол.
- Без радости не бывает искусства, - наклонившись, сказал мужчина.
- Разве? – не согласился я, хотя, скорее, просто хотел развить беседу.
- Если и вправду хочешь продлить разговор, не спорь со мной. И вообще, обычно эта яма пустует до моего прихода. Ты кто?
- Не знаю. Ещё недавно был прокуратором, а потом лишней хромосомой. Сейчас… Наверное, никто. Просто сижу. Здесь уютно.
- Споришь. Врёшь. Просто сидишь. Странный ты. Ладно, ты не помешаешь. Сегодня яркая луна, - он взглянул на небо и громко вдохнул, - она воодушевляет.
Он отошел в сторону и сел за рояль, который невесть откуда взялся и грозился внести нотку гармонии в эту странную ночь. Не отрывая взгляда от одинокого спутника, мужчина заиграл, вдавливая пальцы в плывущие по воздуху клавиши. Иногда он покачивался. В тот момент, когда я узнал основной мотив произведения, из-под крыловидной крышки стали выпрыгивать странные низкорослые люди, кувыркаясь друг через друга. Мужчина продолжал улыбаться. Шагая в припрыжку, они выстроились в колонну, больше напоминающую невоспитанную очередь утром в туалет в каком-нибудь захудалом детском лагере. Все толкались и падали. А всё потому, что у некоторых спадали клетчатые гетры, и их приходилось поправлять. А для этого нужно остановиться и повалить за собой разгневанную толпу карликов. Музыканту это не нравилось. В очередного неряху он запустил партитурой и зачертыхался. Неряха плакал.
- Киньте его в яму первым.
Так и сделали. Маленькие люди расступились и подвели к люку хныкающего собрата. Он беззвучно приземлился недалеко от меня. Я и не заметил: просто мелькнула тень с большим носом. И всё. Затем прыгнули и остальные. Знаете, все вместе, взявшись за руки. Как леминги – в   неизвестное.
- Почему так? – еле слышно спросил я.
- Как так? – хором ответили они.
- Он играет. Вы прыгаете.
- Разве не здорово играет? Он разрешает жить в его рояле. Он добрый, хоть и бьёт. Но иногда даёт клубничный йогурт, вкусный такой.
- Да, мне так говорили, - вдруг отозвался один из них. – Его просто всегда очень мало, поэтому выпивает лишь кто-то один, а потом всем рассказывает, насколько было вкусно. Вот я ещё не пробовал…
- И те, кто попробовали, потом создают свой кружок – «счастливые». Да, мы так их называем. – прилежно отозвался второй карлик. – Они прыгают в яму последними, если, конечно, не споткнутся.
- Зачем вы сюда прыгаете? – глядя в темноту, поинтересовался я.
- Всё просто. Здесь много грязи.  – вновь отозвался хор. – Мы каждую ночь лепим ему памятник. Он ведь заботится о нас. Клубничный…
В этот момент кто-то сглотнул слюну. Или же это просто слизень упал в окружающую нас жижу. Кто-то зажёг свечу. Я увидел перед собой огромное количество карликов самого различного вида: кто-то толстый, кто-то тощий, кто-то с большим носом, а кто-то и вовсе без него. Они стали закатывать рукава, готовясь к грязной работе.
- Сегодня Господин должен быть изображен во весь рост, сидя на убитом драконе. Ему хочется романтики! Сделаем это, ребятки! – утвердил план старший карлик, который самым первым испробовал йогурт. – Его гордый взгляд устремлён вверх, а рука сжимает меч. Он вонзён между лопаток.  Да, вот здесь. Дракона поуродливее только. Угу. Х-хорошо.
Только сейчас, когда карлики расползлись по колодцу, выполняя поручения, я заметил возле себя старика со свечой. Он смотрел на меня и свободной рукой чесал бороду. Она была большой, ухоженной.
- Ты кто?
- Я Диоген. Ищу человека, - крикнул в ответ стоик, словно не до конца расслышал меня.
- О. Так я ведь. Я человек! Я! Заберите меня отсюда! – в надежде и от неожиданности вопил я.
- Так ты ведь никто. Не обманывай… - покачал бородой старик и затушил свечу.
Вновь наступила тьма. Сырая тьма. В грязи копошились карлики, собирая её в корзины и передавая наверх. Заурчали голодные желудки сотен малышей, словно настоящая капелла из лягушек. Они прекрасно дополняли игру на рояле, которая продолжала звучать вперемешку с чавкающим строительством. Может, мне тоже поурчать, притвориться лягушкой? Глядишь, поспеют к нам французы и спасут меня… Нас, лягушек, там ценят. Теперь я лягушка… Да. Всегда умел так урчать. И вот, пригодилось. Уже вижу, как приходят ко мне Шарль де Голль вместе с Анри Петтеном и заботливо достают, вытирают, кормят… Отвозят в Париж. Ведут в лучший ресторан. Заводят на кухню. Вспаривают живот. Нет… Что-то не то… Отрезают лапки. Гогочут. Нет-нет, не хочу. Жарят. Подают какой-то красной морде в беретике. А она кричит жеманно: «Дэгууутоо!» Затем меня смывают в ближайшем клозете. И я вновь в сливной яме. Все дороги ведут в сливную яму… Нет, не буду я притворяться лягушкой, лучше быть никем и наблюдать за процессом порабощения человеческого сознания, находящегося по уши в дерьме, из которого необходимо за ночь возвести настоящего Давида, пока тот беспечно мастурбирует, жадно глядя на Луну… Мой поток мыслей остановил пронзительный взгляд гладко выбритого мужчины средних лет, который сел на корточки и заглянул в зловонную пустоту.
- А ты кто?  - безразлично спросил я, ожидая очередного плевка.
- Сенека я. Сенека… А вы кто? Молчи. Ты никто. Да… Хуже порабощения только добровольная его форма. Тьфу. – он плюнул, вздохнул и ушёл. Наверное, пошёл за Диогеном. Играть в шарады. Генка и Сенька… Сенька разбирается в юриспруденции, поэтому всегда выигрывает наивного старика. Генка избегает его и ищет другого напарника для отдыха.
Я не мог различить на себе его слюны, ведь сидел в плену слизней. Может, я и сам уже слизень. Греция плюнула… Рим… Что дальше? Эмпирей? Он занят. Скорбит…
Пока маленькие отщепенцы добывали из недр ямы новую грязь, мне ничего не оставалось, кроме как рассматривать выщербленные зазнавшимся ортодоксом плывущие фрески, измазанные масляными витками полуразрушенных вкраплений избыточной слизи. Они живые. Каждую секунду меняются, переворачивая песочные часы и обсыпая кислыми песчинками никчемной истории мои слипшиеся волосы, которые потом попадают в глаза и вызывают слёзы, из-за чего складывается в результате впечатление, что надо мной раскинулся Млечный Путь и что где-то поблизости Алкид пытается вновь приблизится к груди Геры… Но он потерялся среди слизней, перепутав одного из них с божественным соском. Вполне возможно, что мне не чудится, и, действительно, надо мной высится величайшее чудо, сотканное сонной прядью пряного нектара. Только я смотрю на него через густую плевру из раскисшего порошка и терпкой слизи. Так даже красивее… Словно витраж в моих глазах, а за ним – ещё один. И так до бесконечности. Я поднялся и потянулся рукой к выжженной мозаике с изображенным на ней Змееборцем. Неужели я всё-таки попал в Кафедральный собор?
Сделав напряженный шаг, вдавив в земное сердце копну блошиной грязи, я наткнулся на драконье брюхо: постамент готов. Карлики испарились – их ждёт йогурт. Точнее, лишь одного он ждёт. Остальные просто с нетерпением ждут очередную историю о клубничной мякоти, прилипшей к нёбу, расталкивая друг друга, продираясь через собратьев к кровати счастливчика, который уже завтра займёт последнее место в очереди, имея возможность дольше всех наслаждаться светом Луны перед прыжком. Изваяние получилось на славу. Не успели маленькие люди покинуть яму, как со всей округи сбежались ночные дети – и давай залезать на плечи Господина Музыканта.
- Когда я вырасту, стану таким же большим и смелым! – пролепетал один мальчишка, присев на левом плече.
- А я, а я… А я буду таким же талантливым! И йогурта буду пить, сколько захочу. И делиться не буду! – задиристо прозвенел его приятель.
Дети… Мне всегда казалось, что памятник полностью осваивается на своём месте лишь тогда, когда к нему тянутся дети. А ещё лучше – карабкаются на него. Даже если у них это не получается, мысленно они уже на нём. Эта фигура прижилась моментально. Как новый мальчик в классе, у которого есть игровая приставка. Таких любят… Может, и мне залезть? А что? Сначала я был никем, теперь стану ребёнком. Что может быть естественней? Итак, вскарабкался. На макушку. Спугнув спящих синиц. Хм… Или быть мне синицей? Самой большой. Стану королём синиц. Попытавшись взлететь, я чуть ли не упал обратно на дно колодца, поэтому решил оставаться ребёнком.
Услышал аромат свежего воздуха. И лаванда… Запах лаванды. Такой резкий перепад может свести с ума, обдав мозг свежей струей небесной колокольни, покачивающей медными тюльпанами во славу свободного обоняния. Я ступил на остывающую почву, перешагнув с основательного темечка, навсегда покинув его. Детворе надоело развлекаться под ногами кумира, и они разбежались по домам, где расскажут родителям об удачном дне и о своих мечтах, умолчав лишь о жадном поглощении йогурта. Увлёкшись игрой, дети совершенно забыли покормить своих шиншилл, а зря… Я решил отойти от ямы, как можно дальше. Я шагал, слабо шаркая, ведь ступни были в грязи. Шаркают лишь те, кто в чём-то измазаны… Они пытаются избавиться от перманентного налёта, но всё тщетно. Заметьте, дети не шаркают… По крайней мере, ни разу не видел.  Но на самом деле я лежал. Шагала моя душа. А на крыше дома сидел Марк Шагал и зарисовывал её. И потом Марк прыгал… Ведь рисунок полностью удовлетворил его. А Кандинский смотрел на него перепуганными глазами: в тот момент он поверил в существование души. Из-за кустов выбежала небольшая собачка и подбежала ко мне.
- Лежишь? А я вот даму потеряла. Ты в дерьме весь, знаешь? – блестяще подметила блохастая.
- Знаю. Ну, удачных поисков…
- И я не блохастая! Вообще, по сравнению с тобой я слеза Енисейская. Я на коне.
Тут она дёрнула шпорами. Конь неистово заржал. И они скрылись за облаками, гарцуя по сферической степи.
- Прежде били, нынче колют… - констатировал печальный факт лежащий рядом со мной Михаил Юрьевич.
- А я вот не знаю, что выгоднее, - добавил я, наблюдая за жеребцом в небесах.
- Ну оба варианта получше, чем быть никем. Это я тебе скажу точно.
- Я уже ребёнок.
- Ещё лучше, - Миша махнул рукой и ушел, закинув китель на плечо.
Я валялся в грязи, Марк прыгал вокруг меня, а Кандинский просто верил…
Собака со сверкающими полярными копытами, купленными на местном мясном базаре, медленно подлетала к Луне, вскидывая пред ней пурпурный французский беретик. А я лежал, и чудилось мне, что это всего-навсего блоха нелепыми скачками чихвостит лунное пожелтевшее брюшко. Луна падает в Патагонию… Всё туда когда-нибудь свалится, вот увидите. Свалитесь туда вместе с кухонным столиком за завтраком и попомните мои слова. Музыкант тихо посапывает, запрятав послушных карликов в собственные тапки, и во сне жадно лобзается в дурманной лезгинке с падающей брюхастой дамочкой, которая всё-таки отыскала свою собачонку. Я присел за туманный рояль и вытер с него капли пота… Взглянул на Луну. Возле неё вспыхнули две яркие точки – лунные яичники. Этот сигнал уловил проходящий мимо меня человек в узких кальсонах и со скромным саквояжем в руках. Он встал под столп рыхлого света выстиранного лунного платья, не боясь, что Луна свалится на него, а они вместе – в Патагонию. Тонкая воздушная струя ерошила его поседевший пушок на груди, мужчина оставил свои пожитки и оттолкнулся от грубой ладони скорбящего Бога, полетев навстречу пламенеющему в вечной мерзлоте диску. Обогнав горделивую собаку, он забрался в самый глубокий кратер и крепко уснул. Луна бережно закутала его в простенькое сухое полотенце из сукна для штор и накрыла полыхающей щекой. Дряблое тело постепенно размякало и превращалось в густой амёбный суп, в котором плавали маленькие кусочки отдельного пространства, приуроченного к возникновению новой жизни в рванных кальсонах. Яичники до ослепления жгли мои глаза, и я забрался в рояль. Выжидал. Когда раздался гулкий стон, будто лопнула заслонка, скрывающая целую вселенную в сантиметре от меня. Желая как можно скорее её увидеть, я с опаской вылез, прищуривая глазницы. И увидел… По спиральной веретенице спускалась абсолютная материя, она улыбалась. И Луна улыбалась, хоть и тяжело дышала. Она больше не падала, её ничего не обременяло. Новорожденный ступил на землю, поднял саквояж и посмотрел в мою сторону… Он долго всматривался, но так и не заметил меня.
- Я здесь… Иди ко мне. Видишь, - вылез из музыкальной пачки и указал ладонью на сердце, - вот он я.
- Нет. Нет…
Человек в кальсонах медленно шагал от меня, пока не наткнулся на Диогена за своей спиной. Тот крепко его обнял: «А ведь я тебя нашёл». Не долго думая, они покинули это место, закинув в сливную яму потёртый саквояж. А покинули они его, скрывшись за новенькими силикатными теплицами, в которых выращиваются помидоры размером с людей и люди размером с помидоры. Одни из них вскоре уйдут в офисы или, того лучше, в политику, а другие по воле судьбы попадут на прилавки выскобленных торговых центров: размером не вышли. Кого-то из них добавят в невкусную запеканку, которую со временем разогреют в каком-нибудь детском саду и насильно затолкают в невинный детский рот. «Ну ещё ложечку. Давай, открывай шире. Я дежурный. Слушайся меня. Давай! Ешь!» А потом ребёнок с порванным ртом побежит в прихожую и вывернется наизнанку в горшок с гладиолусами. У меня так было… Давно как-то. Казалось бы, пять лет, а уже знаешь, что такое месть. Но от неё мне не было сладко, отнюдь. Я был весь в красной слизи… Прошло много лет, а я вновь в ней лежу, будто кто-то выплюнул. Может, я лунный выкидыш? Нет, довольно с меня «может». В эту ночь Овидий увидел во сне свои «Метаморфозы».
Мне страшно захотелось посетить «Либерленд»...

«Либерленд»
Заученными заранее движениями я заплатил за проезд одичалому старику-водителю и присел на третье креслице истёртого томатным рассолом салона. Бог проходил мимо и чуть ли не споткнулся, переступая раздувшуюся жестяную блоху, задирая волосатое колено и доставая им до склеенных балагурными страстями звёзд. Почесав оставленный ожёг, он решил упростить своё положение и попросту пнул кипарисовой сандалью нашу маршрутку. Мы тронулись. С Богом… Рядом сидела женщина в черном платье и клевала воздушное зерно, не упуская ни единого зернышка. А после, тихо посапывая, пережевывала войлочную снедь. От очередного резкого качка, когда мы по инерции наезжали на глиняные перископы, она широко открыла глаза и, не переставая дёргать выкисшим на солнце носом, монотонно спросила:
- Я доеду до Патагонии? Мне нужно в Патагонию. В Патагонию нужно мне. А вам нужно в Патагонию? Нам всем нужно в Патагонию. Прямо сейчас.
- Нет-нет. Мы едем в «Леберленд», - с нескрываемой радостью заявил я, - и всё тут! Вам понравится!
И женщина посмотрела мне в глаза. У неё не было зрачков – вместо них мирно плескалась вьющаяся по склону горной цепи река. В неё что-то падало – крохотное и белое. Я собрал с колен остатки войлочных зерен в горсть и подкинул в воздух… А затем устремил взгляд через щитовидную плёнку, всматриваясь в даль – где-то там находится маленький клочок между Сербией и Хорватией. Там я приму душ и забуду о нелепом памятнике одному озабоченному музыканту. Вспомнил слипшиеся волосы на мясистых литках карликов… В этот момент женщину стошнило. Клубникой. Мы сделали остановку у черта на куличиках. Тот был не против. Я вылез из стальных жабр, вымазавшись в белковом мазуте. Подошёл к ближайшему дереву, сел под ним и заиграл на варгане. Невдалеке располагалась железная дорога, поросшая подорожником, который посеял чихнувший несколько недель назад от аллергической реакции на какую-то ягоду дряхлый ортодокс. Орбитальные вибрации алтайского комуса мастера Поткина, размягчающие трансцендантельные составы ссохшихся колен, приманили ко мне лапоухую кошку: она скользила шершавыми подушечками по лихорадочно искрящимся рельсам.
- Как ты это делаешь?... Как?
- Зажимаю рамку зубами. И вперёд, - ответил я и, устроив стальную пластину во рту, принялся подбивать тёплый смычок, извлекая из него скулящие песни о рождении Алпамыса-батыра.
- Чудно… Однажды я проснулась и не смогла вновь замурчать. Странное дело. Во сне я упала в какой-то колодец. А наутро уже не могла дарить ласку… И меня выкинули на улицу. Тогда был яркий закат… Я лежала в грязи. Красной грязи.
- Ты ищешь «Либерленд»?
- Дурак, что ли? Оттуда меня и выгнали…
- Как можно выгнать из «Либерленда»?
- Просто. Обычно пинают. Тебе знакомо это чувство? Когда из-за прихоти пинают. Тот пьяный чех решил поиграть в «свободу».  Да, он устроил себе свободу. Но только себе.
- Ведь свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого, - добавил сидящий на ветке Виктор Гюго. – Это ужасная вещь. И очень нестабильная.
- Да… Его никто не обязывал. В отличии от него. В своём мирке он обязал всех. И в первую очередь меня. «Ты должна мурчать!» - морда кошки скривилась. – Свобода… Он жил капризно. Все должны были поддерживать его свободу. Должны были создавать атмосферу полной гармонии всех сфер, заключенных в его тщедушное сознание. О, как ему было сладко! Но вот однажды я перестала мурчать. И меня вытурили. Ведь я не соответствую игре. И теперь брожу среди этих отёсанных дорог, пытаясь уловить подушечками вибрации подступающих поездов. Глядишь, и вновь научусь!
- А если научишься, то куда потом?
- Куда? В Патагонию, - кошка подмигнула и скрылась под проезжающей связкой вагонов, в которых перевозили клубнику.

Патагония

Тяжелый скрежет принёс за собой грозовые обручи. Но мне было по боку, и я продолжал выслушивать алтайские сказания. Не успел начаться ливень, как ко мне подбежал местный кинокефал и предложил зонтик. Я долго думал над предложением и вскоре промок, глядя на длинный язык, развевающийся на брызгах скрупулезного обрыва дождевых речей. Не имея желания упрашивать меня, псоглавец помог Гюго слезть с дерева и отвёл его в проездное бистро. Я никогда не умел правильно закрывать зонт. Всегда спицы перекручиваются, либо брезентовая ткань топорщится, упрекая меня в небрежности. Раньше готовность человека войти в новый уровень жизни проверяли при помощи загадок. Не знаешь ответа? Вот и сиди дома, никакой войны, сиди в углу и играй в тавлеи. А сейчас просто дай кому-нибудь открытый зонт – вот и вся проверка. Из этого выходит, что самые опытные люди – продавцы зонтов. Но никак не я. Поэтому и отказался от щедрости кинокефала, чего мне позориться-то? А дождь не утихает, также как и биение молотка в груди. Тук-тук… Тук-тук. Сто раз в минуту – это вам не шутки. Если закрыть глаза и отложить варган в сторону, то начинает казаться, что я вновь в сливной яме. Нет, не зловоние, нет. Просто шум одинаковый. Что здесь, что там. А теперь мне страшно открывать глаза, боюсь увидеть слизней под ногами. Слышен вой кинокефала… Он воодушевляет.
По окончанию дождя я вышел на озадаченную его резким прекращением трассу с разлитым на ней кальвадосом. Пахло приятно. По крайней мере, лучше клубники. В небе возникали тёмные пятна, пробуренные узелковыми штативами коллоидных спутников, что вращаются по часовой стрелке, расколачивая в пространстве сахар. Посреди проезжей части сидела женская фигура, истощенная солнечным визгом. Майку оттопыривала позвоночная цепь, въевшаяся в пурпурную ткань. Женщина со спокойным лицом вышивала спицами шарф, не обращая внимание на автомобильный вопль.
- Не подскажете, в какой стороне Патагония? – спросил я, пробиравшись к ней через колонну стальных вшей.
- Прямо за моей спиной, - она указала блестящей спицей в сторону конца искаженной толпы. – Становись в очередь.
Заняв своё место, я стал всматриваться вдаль. Мне удалось рассмотреть лишь то, что когда приходит черед какого-либо авто, оно внезапно исчезает из виду. Будто проваливается.
- Верно, в Патагонию, - прочла мои мысли женщина, не отрываясь от работы.
А ещё вдали виднелась колоссальных размеров труба, возвышающаяся над патагонским столпотворением. Я часто её видел, но никогда не приходилось замечать, как из неё валит дым. Зря только место занимает… Вот вы сталкивались с таким? Когда по всему городу растыкано неимоверное количество труб и все они молчат. Действительно, зря…
- Ну, как тебе сказать. Из всех памятников Музыканту этот – самый большой. Над ним трудились очень долго. Немало клубники было потрачено на то, чтобы привлечь рабочих. Строили целый месяц. По ночам… А он отдыхал где-то под Хорватией. Вот и построили… Теперь просто стоит. Для виду. Для самомнения. А толку? Бесполезная вещь. Бедные карлики… Да, кстати, твоя очередь, дружище, - женщина взглянула на меня и улыбнулась. В её глазах я узнал кошку.
Подойдя к краю обрыва, я присел возле шиншиллы. Она боязливо щурилась на красный закат. Я хотел было пустить на её пожелтевший пушок лёгкую воздушную струю, но меня опередили слова Диогена, стоящего сзади нас:
- Да брось. Наслаждайся Патагонией.