Вещий сон под Рождество...

 
Если отбросить "вещий сон"- преступление из нераскрываемых...
Сложно согласиться, без веры в чудеса и Бога, что   столь документальный сон мог присниться сыну и матери(что только нам не снится- неудивительно, если из тысяч тут же забытых, один может оказаться "пророческим", но не до такой же степени- о к-ке убийц, что и дало толчёк в раскрытии)
Если принять за истину слова матери о снах обоих и правдивость самого сыщика-
такое "чудо без Всуе" возможно, если на земле мы не единожды и сама материя- фотограф и "ничто на Земле не проходит бесследно"...


 
Иван Путилин
     40 лет среди грабителей и убийц
    
     ( Записки первого начальника
     Санкт-Петербургской сыскной полиции
     И. Д. Путилина )



 1) Вещий сон под Рождество
    
     События, о которых я хочу рассказать, происходили давно и как раз под
    Рождество. На льду речушки у Средней Рогатки полиция нашла убитого и
    ограбленного, в одном белье, мужчину. Голова у него была проломлена, на шее
    затянута веревка, к концу ее привязан черенок от деревянной ложки.
     Я подъехал в одно время с властями. Осмотрев труп, я подумал, что убивали
    в другом месте, а сюда его приволокли, для того и черенок пристроили - легче
    тащить. А следов нет, снегом запорошило.
     Вначале никто из местных не мог опознать убитого, только вдруг бежит
    женщина, красивая, лет сорока пяти, беременная. Подбежала, увидела труп,
    всплеснула руками и заголосила:
     - Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!
     Я к ней.
     - Позвольте узнать, кто вы будете?
     - Я Анна Степанова, а это сын мой Николай.
     Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
     - А кто вы такая?
     Она объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет
    маленькую сапожную мастерскую.
     - Пойдем,- говорю,- к вам, пока его уберут да доктор осмотрит.
     Пошли. Она плачет, убивается, а я ее утешаю. Приходим. Домик такой
    чистенький, две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Вошли мы в
    комнату, я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
     - Как звать вас? - спрашиваю.
     - Анна Тимофеевна.
     - Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?
     Она опять залилась слезами.
     - Господи,- говорит,- как же не любить-то! Один он у меня. Покойник
    умирал, только о нем думал...
     - Так вы вдова? - спрашиваю и на ее фигуру смотрю.
     Она смутилась.
     - Вдова. Восьмой год.
     Я сделал вид, что ничего не заметил, и дальше про сына спрашиваю, любил
    ли он ее, путался ли с кем, пил ли.
     - Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском заводе работал и
    жил там, комнатку имел. По субботам прямо ко мне, и все воскресенье у меня.
    А в понедельник поднимется в пять часов - и на завод. И теперь шел,
    голубчик, да не дошел!..- и снова плачет.
     - А получал много?
     - Какое! Восемь гривен в день.
     - Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, есть, а он за
    восемьдесят копеек работал?
     - А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне заведение оставил и
    деньгами двадцать тысяч. Я говорю ему: "Куплю тебе домик, землю, женись и
    мать утешай". Нет! "Не хочу вам в тягость быть". Так и уперся.
     Рассказала, во что сын был одет. Пальто с воротником, шапка, сапоги,
    брюки, жилет, часы и пиджак теплый, нанковый. Сама ему шила. В этом пиджаке
    она по его указанию внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да
    за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так
    она большую приспособила.
     Все расспросил я, а под конец говорю ей прямо:
     - А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
     Она так и зарделась. Молчит.
     - Вы,- говорю,- мне уж все по совести, как на духу.
     - Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
     - А повидать его можно?
     - Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! - позвала она в дверь.
     - Сейчас, Анна Тимофеевна,- голос такой приятный, откровенный.
     Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него,
    и он мне сразу понравился. Заметил только, что он очень бледен. Поговорили
    по пустякам, и я уехал.
     Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему помощнику.
     - Знаете,- говорит он,- Иван Дмитриевич, убийца - Калистратов! Все
    укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее, сын - наследник, да
    еще она его любит. Убрать сына, и этот Васька - хозяин. Надо разузнать, где
    он был в эти часы.
     Я и сам думал так же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не
    похож он на убийцу.
     Я велел собрать сведения об убитом.
     Ушел Николай Степанов с завода двадцать четвертого декабря в шесть часов.
    Ходу ему до дому не больше часа, а до этой речонки - с полчаса. Значит,
    убийство совершилось между шестью и семью часами.
     Стал узнавать, где этот Василий был.
     Ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы. Путь его лежал именно через
    это место. Когда он вернулся, хозяйка очень беспокоилась о сыне, а он
    спокойно так сказал:
     - Ничего ему не сделается, придет!
     Все складывалось против Калистратова, но я велел Теплову вида не подавать
    и только следить за подозреваемым.
    
     * * *
    
     Надо вам сказать, что было у меня обыкновение: возле того места, где
    преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда
    пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю,
    иных допрашиваю. И наткнулся тут на железнодорожную сторожку, что у Средней
    Рогатки.
     Сторожей было два. Один черный, а другой рыжий. Черный - человек как
    человек, а рыжий мне сразу не понравился.
     Я его на допрос. Начинаю расспрашивать, где он был в эти часы, не слыхал
    ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда именно поезда проходят,
    много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем одет был?
     Отвечает он мне и все время сбивается. То говорит, что на пути был и
    ничего не видел, то утверждает, что в сторожке сидел. Потом уверяет, что
    путь осматривал, а то вдруг вспоминает, что с приятелем, другим сторожем,
    сидел. Путается, а как ему скажешь, он запрется.
     - Я этого не говорил...
     - Как не говорил? Ведь записано.
     - Не могу знать. Я - человек темный, грамоте не учен, а говорить того не
    говорил.
     Сделал у него обыск - ничего подозрительного, но чувствую я, всем
    естеством чувствую, что связан он с этим делом. То ли пособлял, то ли сам
    сработал.
     Позвал Теплова и говорю: так и так, рыжий этот - преступник, и его надо
    арестовать. А Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.
     - Никуда от нас не уйдет Василий,- говорю я,- надо за рыжего взяться.
     - Нет, Иван Дмитриевич,- отвечает он,- рыжего вы тоже можете арестовать,
    а Василия - уж для меня, пожалуйста.
     Ну, мне что же - арестовал.
     Василий побледнел как полотно.
     - Если,- говорит,- насчет убийства, то Богом клянусь, не повинен!
     Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается. Жалко мне их, а забрал, но
    забрал и рыжего.
    
     * * *
    
     Прошел, наверное, день, как я арестовал их обоих, и вдруг приходит ко мне
    сама мать убитого, Анна Степанова.
     - Здравствуйте, я к вам!
     - Здравствуйте,- отвечаю.- С чем пришли? Новости есть?


Книга № 693
 
     - Не знаю, как и сказать вам,- начала она, садясь возле стола.- Теперь
    вот, как я одна осталась да все думаю про горе свое, так мне многое
    припомнилось, о чем раньше и невдомек было. Соседка моя, Агафоновна,
    говорит: "Иди да иди",- я и пошла. А теперь думаю, может, глупости все это.
     - Никаких,- говорю я ей,- глупостей быть не может, потому что иногда
    самый пустяк вдруг все дело проясняет. Пожалуйста, рассказывайте.
     Она начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а потом очень
    разволновалась.
     - Был у сына моего сон,- сказала она,- тогда-то был пустой, а теперь
    выходит, что был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам
    раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов
    вставал и на завод шел?
     Я кивнул, а сам, пока она говорила, приказал, чтобы рыжего привели. Хотел
    его еще порасспросить кое о чем.
     А она продолжает:
     - Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Он спал
    завсегда подле меня, в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу страшный крик. Я
    вскочила, зажгла огонь и пошла к сыну. А он, голубчик, сидит на постели,
    бледный, как наволочка у подушки, весь в поту и трясется. "Колюшка,-
    говорю,- что с тобой?!" "Страшное,- говорит,- маменька, привиделось. Будто
    пошел я от вас на завод, и на меня подле самого железнодорожного полотна
    пять человек напали и бить стали. Вот до сих пор дрожу". Перекрестила я его
    и говорю: "Сон сном, а только ты, сыночек, не ходи сегодня по своей дороге,
    а пойди по другой". Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел.
     - И все? - спрашиваю я.
     - Нет, дальше еще страшнее и изумительнее, батюшка. Весь день мне было
    страшно за Колюшку. Я даже Василию об этом говорила. Потом легла спать и
    вдруг тоже сон вижу. Будто темная ночь, и снег крутит. Пусто кругом так.
    Сторожка стоит, а вокруг ни души. Гляжу, идет мой Коля и так-то торопится, и
    вдруг как выбегут пять человек, таких страшных, и с ними один рыжий,
    высокий. Замерла я от страха, хочу крикнуть, а они уже на него напали и
    душат его... Я побежала к нему, кричу, зову на помощь...
     Тут меня Василий разбудил. Проснулась я сама не своя, дрожу вся. На
    следующий же день к сыну пошла. Он здоровый, веселый. "К празднику,-
    говорит,- ждите..." Я и ушла.
     Она перевела дух, вытерла вспотевшее лицо и опять начала рассказывать.
     - Жду я его в тот-то день, двадцать четвертого, кофей сварила, а он не
    идет. Василий ушедши, ребята тоже, и так-то жутко, и все о Николаше
    беспокойство. Ждала, ждала и все думала, что это он запоздал... Вдруг...
     Тут она побледнела и почти шепотом заговорила:
     - Как что-то загремит, загукает мимо окон. Словно бы пожарные пронеслись.
    Дом так весь и затрясся. Я обмерла. С нами крестная сила!
     Сижу ни жива ни мертва и не знаю, как Василия дождалась. Он пришел, я ему
    говорю, а он усмехается.
     Был мне праздник не в праздник, и тоскую я, и боюсь, и сама не своя спать
    легла. Сплю, и опять сон. Пришел ко мне будто тот рыжий, что с другими
    четырьмя тогда привиделся, две капли он. Пришел и со смехом говорит: "Ну,
    покончили мы твово сына, приказал тебе долго жить!" Я закричала и
    проснулась.
     В то время, как она рассказывала, привели ко мне рыжего. Она к двери
    боком сидела, а он у порога стоял. Кончила она говорить, повернула голову,
    да вдруг как закричит! У меня даже волосы дыбом.
     - Он! Тот самый рыжий, что я во сне видела! Я тотчас велел его увести и
    стал ее успокаивать. Она все трясется и все твердит - он да он!
    
     * * *
    
     Позвал я опять Теплова и рассказываю все, а тот только улыбнулся.
     - Эх,- говорит,- самое обыкновенное дело. Не видите вы, что баба пришла
    просто следы замести? Сына уже нет, его не вернуть, а любовник жив и в беде.
    Вот она его по-своему и выручает.
     Повозился я еще месяц с рыжим сторожем и Василием и за недостатком улик
    отпустил их, а дело следствием прекратил.
     После этого прошло так месяца два, а то и три.
     И вдруг... Из пересыльной тюрьмы, подпилив решетку, через окно сбежали
    четверо арестантов.
     На другой день получаем из Петергофа телеграмму, что задержаны четыре
    молодца, сказываются бродягами, но головы бриты, и, надо думать, они и есть
    те беглые арестанты.
     Написали мы, чтобы их доставили к нам, и вдруг меня мысль осенила: нет ли
    кого из них в нанковом пиджаке на вате, а если есть, то какой пиджак, какая
    подкладка и пуговицы? Сел, написал это и велел тотчас ответить подробно.
     Через день пришел ответ, и в нем как по заказу:
     "На одном был пиджак из нанки, на вате. Подкладка шерстяная, черная, в
    белых полосках, на левой стороне будто след от споротого кармана. Пуговиц по
    пять с каждого борта, роговые, темные, а одна, справа, верхняя, в сравнении
    с другими гораздо больше".
     Вот они! Вот и убийцы!
     И сейчас же мне припомнился сон. Во сне Степанова видела пятерых, а тут
    четыре разбойника. Кто же пятый? А пятый - сторож рыжий!
     Пригласил я Теплова.
     - Убийцы Степанова открыты!
     - Кто?
     - А вот кто! Извольте рыжего снова арестовать и потом, как тех привезут,
    очную ставку сделать.
     Теплов тотчас арестовал рыжего и привел его ко мне. Едва я увидел его,
    говорю:
     - Теперь сознавайся, братец, потому как сюда везут твоих четверых
    приятелей!
     - Каких приятелей?
     - А беглых из тюрьмы, которые у тебя гостили! Это я уже от себя сказал.
     Дрогнул он и говорит:
     - Точно, есть и моя вина! Только я не убивал...
     - А что делал?
     Тут он все и рассказал.
    
     * * *
    
     Дело так вышло.
     Сидел он у себя в сторожке, сапоги чинил. Вдруг дверь распахнулась,
    ввалились четыре арестанта в серых куртках и прямо на него. Давай им есть,
    пить, деньги и одежду на всех.
     Он перепугался до смерти и отдал им все, что мог.
     Съели они весь хлеб, кашу, квас выпили. Взяли всю его одежонку, старую и
    новую, а на четверых всего этого мало. Наряжаются они, а один выглянул в
    окно и говорит:
     - Вон добрый человек идет, он нам поможет.
     А это несчастный Степанов.
     Тут дело темное. Рыжий говорит, что он не помогал им, а надо думать,
    помогал.
     Взяли из сторожки молоток, которым рельсы пробуют, и вышли на дорогу.
    Степанов увидел их и побежал. Они нагнали его, повалили...
     Все, как во сне! Убили ударом молотка, а потом бросили и хотели идти.
     Рыжий перепугался. Разбойники уйдут, труп оставят, а его затаскают, а то
    и засудят. "Помогите уволочь его!" Они согласились. Нашел рыжий веревку,
    затянул ее на шее убитого, привязал черенок от ложки, чтобы ловчее тащить
    было, и они потащили труп к речке. Трое волокли, а двое следы заметали.
     Труп бросили. Беглые пошли дальше, а рыжий вернулся в сторожку и на полу
    всю кровь выскоблил, а снег, что пошел вскорости, все следы запорошил.
     Так и погиб Николай Степанов, увидевший вместе с матерью свою смерть во
    сне накануне Рождества.