Конец 60-ых. Дефицит

                Старый буфет  почти упирался в потолок.  За стеклянными дверцами прятались вазочки и рюмки из цветного стекла, в нижнем отделении хранилась праздничная посуда, наборы ложек, ножей, вилок из мельхиора, названного более ста лет назад острым на язык французом «столовым серебром бедноты», а в многочисленных ящичках буфета - множество всяких неожиданных, зачастую ненужных, но очень интересных вещей.   
                Там были старые письма, стопки рецептов, папки с фотографиями. В папином отделении хранились три старых фотоаппарата, один из которых делал снимки еще на стеклянные пластины, курвиметр, само название которого уже возбуждало воображение, несколько старых компасов, карты...
                Буфет был в опале. Готовясь к приходу гостей на день рождения, мама  испекла хворост, сложила  на фанерной дощечке на шкаф, и... забыла про него. Хворост, аппетитно посыпанный сахарной пудрой, был виден, кто-то из гостей пытался намекнуть: «Может, у такой рачительной хозяйки припрятано еще что-нибудь вкусное к чаю? - но мама была непреклонна: «Уж не обессудьте, гости дорогие, что смогла, то и приготовила»...
                Когда гости ушли, к превеликому маминому ужасу,  мы с братом подставили табуретки и сняли с буфета хворост. Я, сладкоежка, была в восторге. Брат, несмотря на достаточно солидный возраст,  не уступал мне в поедании вкусного печенья, неожиданно доставшегося нам в таком огромном количестве, а мама решила, что во всем виноват буфет.  Теперь она именовала его не иначе как «эта рухлядь», и при каждом удобном случае, поглядывая на него, грозила: «Вот подожди, придет срок, заменим тебя на более современную мебель».
                Третирование буфета продолжалось так долго, что, в конце концов, брат не выдержал и подарил папе на день рождения сервант.  Каким  способом он доставал этот вожделенный мамой предмет, и почему это был подарок именно на папин день рождения – в памяти не сохранилось,  зато все последующие события надолго вошли в историю нашей семьи.

               
                Конечно, для того, чтобы полностью переложить все, что хранилось в буфете, нам понадобилось бы, как минимум два серванта. Но маму такие мелочи смутить не могли: каким-то образом все содержимое буфета «распихали» по ящичкам и уголкам.  Теперь в гостиной рядышком, словно Пат и Паташон,  стояли два шкафа: высоченный пустой буфет и приземистый новый сервант, поблескивающий полировкой.  По правде говоря, наши с папой души все-таки склонялись к буфету. Но мамина артистическая натура время от времени жаждала перемен, пусть даже все «новое» заключалось лишь в замене предмета  обстановки. Маленькие радости помогали маме на короткое время вырваться из будней повседневности. Мы это понимали и не спорили.
                Для полного счастья теперь надо было освободиться от  буфета.

                И, в одно прекрасное воскресенье, когда папа уехал в сад (в Ростове 6 соток земли, которые выделяли желающим за городом, для выращивания фруктов и овощей, называли не дачей, а садом), мама решила «провернуть операцию».  Продать буфет можно было в комиссионном магазине, находящемся  всего через квартал от нашего дома, но... его  надо было туда довезти. 
                Не знаю, было ли что-нибудь, что могло остановить маму, когда она чего-то хотела очень сильно. А она хотела.  Подкрасив губы и распрямив спину, словно гимнастка, выходящая на ковер, мама направилась в комиссионку. 
                Судя по результату, на то, чтобы уговорить оценщика прийти к нам домой, у мамы ушло не более двадцати минут. Мало того, вместе с приемщиком комиссионного магазина к дому подошла, деликатно постукивая копытами, лошадка, запряженная в телегу.  Был конец шестидесятых,  лошадь, хрумкающая сено из мешка, висевшего у нее на шее, смотрелась в нашем южном городе  достаточно экзотично, но ее это не смущало.  Красивым карим глазом лошадь косилась на окружавшие ее автомобили, подрагивала ушами, прогоняя мух, и всем своим видом давала понять: «Эй, вы там, в квартире, поторопитесь, долго я еще  стоять буду?»
                Приемщик  мельком глянул на буфет, назвал сумму, за которую его могли выставить на продажу в комиссионном магазине,  и по-хозяйски прошелся по квартире.  Заглянув в спальню, длинную и очень узкую комнату с двумя окнами, не раздумывая предложил: «За никелированную полуторную кровать дам вдвое больше,  и столько же еще за двухстворчатый шкаф».
- Мы только буфет хотели продать, - начала говорить мама, - но уверенный в себе посетитель перебил: «Как хотите, конечно. Только имейте в виду: лошадь с подводой возле дома стоит, мне все равно, сколько вещей на нее грузить, а потом надумаете продавать – придется опять ломать голову, где взять транспорт»...
                Поколебавшись не более пары секунд,  мама махнула мне рукой: «Давай, разгружай шифоньер».
                Под «Тореадор, смеле-е-е в бой», льющийся из радиоприемника, из комнаты вынесли  буфет, обнаружив за ним множество папиных брючных ремней. 
                Большинство их них были скрючены и закостенели от старости, так как, судя по их виду, давно вышедшему из моды, эти «инструменты  воспитания» были заброшены туда  в моем раннем детстве. Собственно, до «воспитания» как такового дело ни разу не доходило, но и потряхивание ремнем в качестве дополнительной угрозы мне не нравилось, поэтому я выбрасывала ремни сразу, как только совершала что-то, после чего меня, по моему предположению, должны были начать «воспитывать»...
                Но, оставив лирическое отступление, вернемся к событиям того дня.
                Вслед за буфетом последовали кровать и платяной шкаф.  Совершенно опустевшая спальня показалась нам с мамой удивительно просторной.

                Когда папа, усталый, вернулся домой из сада, в квартире уже был порядок.
Отсутствие буфета сразу бросилось ему в глаза: «Неужели продали? Вот молодцы»,  - радостно удивился он.
- Еще не продали, только отвезли в комиссионный, - уточнила мама. – «Но, ты знаешь, нам еще предложили продать шифоньер, и...»
                Папа, не дослушав,  бросился в спальню.  В простенке между окнами, на месте одежного шкафа стояли рядышком четыре табуретки. На них стопочками была аккуратно сложена вся одежда. А над табуретками, на гвоздике, старательно вбитом мамой, висел на плечиках папин единственный костюм. В домашнем обиходе он назывался «приличный», он же «праздничный». 
                Надо ли рассказывать, что было дальше?  Папа мой был очень мягкий и уступчивый человек, как сейчас модно говорить, «помярковный (рассудительный) белорус»,  но...  у всего есть предел. Папина уступчивость закончилась вот на этом костюме, висевшем на плечиках на стенке.
                Я металась между родителями, пытаясь обоих успокоить и доказать, что ничего страшного не случилось.
-Уйди, - отрезал папа. – Ты  куда смотрела? Еще бы свою кровать продала...
                Этого я уже вынести не смогла. Выскочила из комнаты на кухню, чтобы не расхохотаться. Оказывается, папа не заметил, что на месте кровати скромно стояла раскладушка, застеленная покрывалом.
                Будильника у нас в доме не было, и раскладушку папа увидел  утром, когда пришел меня будить. Молча развернулся, ушел из комнаты...  На занятия в институте я в тот день опоздала.
                Три дня папа с нами не разговаривал вообще, потом я получила  помилование, и через меня он начал передавать какие-то сообщения маме. 

                Купить диван вместо кровати удалось более-менее быстро, а вот со шкафом все оказалось очень непросто. Нет, мама не мечтала ни о финской «Хельге», ни о югославских мебельных гарнитурах, модных в то время. Ее вполне устроил бы обыкновенный платяной шкаф, изготовленный на ростовской мебельной фабрике, но... раз за разом она приходила в магазин, заставленный этими шкафами, и на каждом ее встречала табличка: «Продано».

                Папа к табуреткам со сложенной на них одеждой не подходил.  Издали, стоя в дверях комнаты, он командовал: «Кто знает, где мои вещи? Подайте мне ...». Мы с мамой, довольные уже тем, что с нами разговаривают,  бросались исполнять приказание и находили нужную вещь.

                Так прошли два месяца, и стало понятно, что эта ситуация может длиться бесконечно.  Мама собралась с духом и в очередной раз пошла в мебельный магазин так, словно это был «последний и решающий бой».  В скромном бухгалтере проснулся задавленный бытом червячок артистизма, приподнял голову и попытался выбраться наружу.  Мама сама придумала себе роль,  с энтузиазмом отдавшись ее воплощению в жизнь.
                Нарядное крепдешиновое платье, пошитое собственными руками, идеально сидело на ее до последних лет стройной фигуре, подчеркивая все то, что должно быть подчеркнуто у женщины. Седые пышные волосы накручены на бигуди и уложены локонами,  умело подкрашенные губы, чуть тронутые карандашом брови, - все было продумано.
                Войдя в магазин, мама сразу направилась... нет-нет, не к директору магазина, как, возможно, подумали вы, а к простому грузчику, зачем-то околачивающемуся в секции платяных шкафов. Не обращая внимания на  таблички «Продано» и, кажется, даже не глядя на грузчика, словно разговаривая сама с собой,  мама провела ладонью по горлу и вздохнула: «Вот так нужен шифоньер, просто позарез». 
                Грузчик, не отрывая глаз от декольте элегантной дамы, отвлекшей его от рассуждений о печальной судьбе мироздания, переспросил, тоже проведя ладонью по горлу: «Вот так?»
                Карие мамины глаза наполнились грустью, и она только кивнула в ответ.
-Десять рублей сверху,  и берите вот этот, - растаял под маминым очарованием грузчик и, словно отрывая от себя последнее, ткнул в стоящий рядом шкаф с табличкой «Продано».
Как же! Он не знал маму.
- Пятнадцать, и я выбираю любой из здесь выставленных.
                Больше двух часов грузчик отодвигал шкаф за шкафом, мама придирчиво рассматривала полировку, пробовала, хорошо ли держатся завесы, на которых висят двери, не перекошены ли выдвижные ящики, и только когда ей самой надоела эта игра, смилостивилась: «Хорошо, я забираю вон тот, в дальнем углу...»
                У грузчика округлились глаза: «Но... это из директорского фонда...». Мама пожала плечами: «У нас был уговор: любой».

                Через час шкаф стоял у нас в комнате, и первым в него был торжественно повешен папин костюм.

                А папа еще долго, возвращаясь из сада, спрашивал, входя в квартиру: «Вы  больше ничего без меня не продали?»