Ночь длинна

Он совсем не был похож на профессора, больше смахивал на мелкого  прогорающего фермера, запустившего свое хозяйство, - неизменная клетчатая рубашка с мятым воротничком, обветренное загорелое лицо, неизменные джинсы, не помнящие ни возраста, ни цвета. А хозяйство у него и правда было – кошки, собаки, куры. Собак было две, кошек, он точно знал, четверо, нет, нет, трое – мать и два котенка, а вот кур было немерено, десять или двадцать штук - он их не считал, потому что они жили на его лужайке совершенно самостоятельно и независимо. Их число колебалось, они то эмигрировали через дыры в заборе, то, наоборот, прибывали из чужих усадеб, их куриное сарафанное радио сообщало, что здесь, в хозяйстве у русского, полная демократия и дольче вита.
     Да, собственно, и профессором его теперь можно называть с натяжкой – сейчас у него один единственный приблудный аспирант, запутавшийся в выборе темы, всего две двухчасовки в неделю в Колумбийском университете и учительская ставка в паблик-скул, где он преподает астрономию и где учится и его дочка, шестиклассница Ника.
     Это когда-то, в умчавшемся прошлом, он был гордостью Гарварда, русским гением с ужасной для американских коллег фамилией и совсем непроизносимым именем - Вениамин Борисоглебский. Он был тогда на коне, писал ошеломляюще смелые статьи, получил в двадцать шесть лет невиданный по щедрости грант и стажировку в Потсдаме, в лучшей астрофизической обсерватории мира. Вернувшись с горящими глазами и гудящей головой, наполненной идеями, он был близок к завершению исследования, тянущего аж на Нобелевку. Так по крайней мере, хотелось думать всему астрофизическому сообществу родного Гарварда.
      Да-а-а... Было дело. А теперь вот - ставка простого школьного учителя математики.
      Но всю его жизнь, течение которой никогда не шло ровно, а, наоборот, то взлетало к небу веселой взлохмаченной волной, то обрывалось вниз и крутилось в мутном водовороте, Вениамина спасало одно - легкий характер. Определенно, у него был какой-то неопознанный ген, отвечающий за вдохновенное отношение к жизни, проще говоря, ген жизнерадостности. Веню даже как бы смущала эта его особенность, но, слава Богу, она перекрывалась другим достойным свойством – самоиронией. А ироничность и тем более самоирония – в этом он был убежден - непременный признак интеллекта. Тем и успокаивал себя.
      Сейчас, впрочем, пребывая в солидном возрасте и в скромном статусе учителя, Вениамин Борисоглебский жил вполне достойно и умиротворенно. Растеряв волю, он обрел покой.

      ...Он обернулся на раздавшееся шипение на плите, кинулся схватить турку с закипевшим кофе, но опоздал, вздыбившаяся пена залила конфорку. А когда он успевал?
      Все нормально, сказал он себе, вытирая губкой конфорку, все как всегда, и это хорошо. Когда-нибудь количество отрицательных случаев аккумулируется и переродится по известной схеме в положительный факт. И кофе не будет убегать. Потому, например, что я когда-нибудь выучусь терпеливо стоять у плиты и ждать, когда оно станет медленно подниматься.
      С некоторых пор Вениамин стал разговаривать сам с собой, тихо шевеля губами. Это из-за котов. Он всегда серьезно беседовал с ними, и они в ответ с неменьшей серьезностью внимали ему. Это было славное гармоничное общение, коты были умные и ласковые - дольче вита! Потом он стал озвучивать – вот здесь очень подходит этот неологизм – озвучивать всякие задания самому себе: «пойду выключу свет», «надо накрыть крышкой». И в итоге просто стал думать вслух.
      Он зажал в ладонях кружку остывающего кофе и подошел к окну. Скоро девять. Ритуальные вечерние часы. Минут пятнадцать - проход по дому, все ли закрыто и выключено, потом переучет собак и кошек, все ли на месте, потом вопрос к дочке через дверь «чем занимаешься, Никочка?» и получение ответа «ложусь спать, папа» – и можно спускаться к себе, к своему компьютеру. Ложится ли она в самом деле спать, или листает «Elle», или примиряет новый лифчик значения не имело. Он услышал на ночь ее спокойный голосок – значит, день закончен.
      Они с Никой всегда жили дружно, и еще более сблизились после переезда Николаса в кампус. Старший сын бредил будущей работой в Силиконовой долине, преуспевал в учебе на модном факультете наноэлектроники, и Вениамин его отпустил. А как иначе –  девятнадцать лет парню! Теперь они с Никой остались вдвоем, не считая живности, разумеется. А их мама... Их мама... Прости ее, Господи, как я простил. Пусть будет жива и здорова.
   
      Ему ли роптать?
      Она оставила ему детей, не разлучила их – брат и сестра души не чаяли друг в друге. Она оставила ему дом, это сказочно красивое жилище в сказочно красивом захолустье под Нью-Йорком. А иногда она даже дарила минуты забытого счастья, когда вдруг нежданно-негаданно объявлялась у порога – поцеловать детей и бывшего мужа... Дважды, между прочим, бывшего. О-о-ох, никто ведь не поверит, честное слово...
      Он вздохнул, качая головой. Он и сам еле верил.
      Но Айрин до сих пор оставалась его звездой, его единственной любовью, его нескончаемой тайной тоской.

       Вениамин выключил на кухне свет, пошел проверить фонари у подъезда – они всегда горели всю ночь, рассеивая мрак перед домом, и стал спускаться... на второй этаж.
      Да, вот такой любопытный фокус существовал в его доме, поразивший его много лет назад и мгновенно склонивший чашу весов в пользу хозяина, продававшего дом. Конструкция, перевернутая с ног на голову, дом, растущий не вверх, а вниз. Райт и Корбюзье грызли бы ногти от зависти, и только Билл Гейтс имеет право спать спокойно, он такое уже проходил.
      Первый этаж дома, как и полагается, стоит на земле и фасадом смотрит в сад и на лужайку, - здесь большой холл, гостиная, кухня и столовая. А вот четыре спальные комнаты, которые в нормальном доме обычно располагаются наверху, на втором этаже, здесь, наоборот, находятся этажом ниже. Архитектор, хитрец, подчинился ландшафту и тыльную часть дома как бы пустил стекаться по крутому обрыву вниз. Пол первого этажа он вытянул дальше за стены - над обрывом, и превратил его в потолок нижнего, этого фиктивного «второго» этажа, который прекрасно разместился на выступе обрыва. Таким образом между этажами образовалось восхитительное патио, как бы висящее между небом и землей - прямо под ногами качаются верхушки сосен, далеко за горизонт уходит темный лес, и где-то вдали меж его стволами отчужденным стальным светом блестит гладь неопознанного озера. Когда Вениамин впервые увидел эту картину, подойдя к краю балкона, его охватило странное, неведомое до сего чувство – страх? Смирение? Гордость? До мурашек на коже, до физической боли в сердце ему вдруг стало ясно - он частица мироздания...

      Айрин, он хорошо помнит, поморщилась при той первой встрече с домом. Риэлтор, суетливо бегающий туда-сюда, словно клоун, заполняющий паузы, захлебывался в похвалах, хозяин же хмуро молчал, уставившись куда-то в одну точку – Веня машинально отметил, что глаза у него разноцветные, серый и карий, - а его дорогая Айрин капризно скривила губки: «н-н-у, не знаю... дом какой-то... несиметричный...»
      Вениамин аж задохнулся. Хотелось крикнуть - как? В этой-то его ассиметричности вся прелесть! Но он смолчал. Было неуместно, а то он объяснил бы ей, что больше всего на свете не любит скучную симметрию. Ненавидит, к примеру, номер в гостинице, где в центре - кровать, по обе стороны по тумбочке, над тумбочками по светильнику. Ты сама, Айрин, сама подумай... Вспомни как красиво несимметричное звездное небо! А как изображают вифлеемскую звезду – с неровно тянущимися лучами. В этом вся энергия жизни! Да возьми хотя бы своего Харрисона Форда – был бы он таким обаятельным, если бы симметрию его лица не нарушала, то есть, я хочу сказать - не украшала его вечная кривая усмешка...
     А еще Вене почудилось тогда, что над этим их первым легким разногласием витал дух грядущей беды.
     Так оно и случилось – они прожили в этом доме лишь пять лет. Она оставила ему маленького Николаса и уехала в свои кинопалестины...

     Айрин, дочь Техаса, встретилась ему на пути в самый нужный момент. Или – в самый неподходящий... Шелудивая судьба-злодейка, когда ей придется отчитываться там, на небесах, может повернуть этот факт и так и сяк, ориентируясь на настроение Судьи.
     Это было сто лет назад.
     Он пришел в какой-то тусовочный бар в центре Кембриджа, с простой и определенной целью –
напиться. Напиться после провала судьбоносного... и какой идиот придумал такое корявое слово?...  главного доклада. Он знал, он предчувствовал, что без финальной формулы его система доказательств уязвима. Материалов для развития его диссертационной темы «Очаги звездообразования. Системная роль гелио-тропосферных связей» он накопил достаточно, аж на три диссертации. Созвездие Тельца с его немеркнущим глазом – Альдебараном, взятым в качестве примера, был изучен Веней вдоль и поперек, так, как сам Менделеев не изучил свою таблицу Менделеева. Однако, без главной формулы, замыкающей цепь исследований и выводящей ее на новый уровень, на Систему Зарождения Очагов доклад не дотягивал. Это не вершина, не триумф. Работа, может, и на пятерку, но не на пять с плюсом, как было в годы аспирантуры. При этом его поджимали сроки, гранд давно был исчерпан, и он клял себя за халатность, непростительную для исследователя, потому что упустил, потерял в Потсдаме журнал со статейкой немецкого теоретика с идентичной формулой. А ведь он учуял, он десятым чувством учуял в ней разгадку для поисков собственной Системы. Он судорожно искал статью по библиотекам, связывался с издательствами – все напрасно - но знал, знал, что он на правильном пути, и что формула этого Германа Крюгера в применении к его целям дала бы прорыв, открытие, завоевание!
       Впрочем, зачем такой пафос? Просто его работа обогатила бы, облегчила мирное взаимообщение со зведными мирами, дружеские соседские отношения с законами вселенной. Как на кухне в коммуналке. Мы же все живем в комуналке – хоть эскимосы на Аляске, хоть павианы в Гвинее, хоть тусующиеся без царя в голове звезды в небе.
       Он решил пойти ва-банк. Выступить с докладом, как сам для себя определил, «в пользу бедных». Иначе он вообще - лузер, пустышка, его надо просто выгнать из науки.
       И - напоролся на скандал.
       В прениях, начавшихся, вроде, мирно, выступил известный кровопивец старик Томпсон со своей паучьей палкой, академическая гроза всех соискателей, записной критикан и буквоед.
      «Мой молодой коллега, видимо, путает цели астрофизики с космохимией, и этот его уклон задерживает движение вперед, система остается бессистемной...»
      Вот, гад! – подумал Веня. - Учуял-таки! Мой потерянный потсдамский Крюгер  действительно был космохимик.
      Но – решил не сдаваться.
      «Я полагаю, в отличие от моего старшего коллеги, что в методе взаимодействия соприкасающихся наук и взаимоиспользования их находок больше положительного эффекта, чем отрицательного».
       Палка Томпсона снова стукнула об пол и намеренно негромкий голос снова проскрипел: «Но где конкретика? Не хватает конкре-ти-ки».
       Зловещая пауза. Конкретика в том, хотелось прокричать Вениамину, что я сам, сам  стопроцентно уверен в верности моей системы.
       Наконец, с места поднялся председатель, по тайной и красноречивой кличке - «миротворец», и объявил о решении комиссии отложить голосование до понедельника.
      
       И Веня пошел в бар. Напиться. Даже мама родная поняла бы сына в такой ситуации. К тому же Веня решил для себя заранее – он часто играл с судьбой на опережение – что бы в понедельник не преподнесла ему его альма-матер, он ее покинет! «Хх-ха! – c каким-то запоздалым задором подумал он про себя – нам не привыкать! Мы уже это однажды сделали!»
       Еще виски!
       Странное дело. Когда Веня позволял себе напиваться, он переставал быть американцем. Переселялся снова в Россию, в Питер. В свою студенческую пору. Как это объяснить? Астрофизика, определенно, была тут бессильна, а вот, если бы Веня стал генетиком или просто этнографом, то точно бы все понял. Тем более, если бы ему еще налили виски. Гены ловко спекулируют на пороках человека. Хочешь напиться – пожалуйста, хочешь как в Питере, с русским размахом – еще лучше. Потому что гены живут не только в теле, в организме человека, а еще и в стране прож-ж-живания этого организма... Гумилев был очень близок к пониманию этого, но, жаль, связаться с ним теперь невозможно. И-мэйл Льва Николаевича неизвестен...
       И тут Веня увидел Айрин – она села наискосок.
       Наискосок.
       Чудное слово: на-ис-ко-сок.
       То есть, не рядом, не напротив, чтоб глаза в глаза, а – наискосок. И есть она, и нет ее.
       Мистика.
       Еще дринк, пжалста.
       Но красоту женщины не замутнит никакой дринк!
       Он нагло вел взглядом по ее пышной гриве, по плечам, по груди, по талии...
       П-постой, п-постой, кого-то т-ты мне напоминаешь!
       - Komm zu mir... – сказал ей Веня на вдруг выскочившем из него немецком. - Viens isi! – добавил вдруг по-французски, похлопывая по соседнему свободному стулу.
       Та-а-ак, с-схожу с ума.
       - Come here! Это понятно, мат-ть твою!?
       - О-о! Russian man! Russian... в-сег-да пиян! – радостно воскликнула американка, сама не очень уверенно державшая высокий бокал в руке.
       И вдруг, крутанувшись на круглом стуле и глядя ему прямо в глаза, запела во все горло: «Эх, р-раз, иесчо р-раз, иесчо много-много р-раз!»
       Хмель мигом слетел с Вени, как слетают с крон листья от порыва ветра, он вытаращил глаза и ясным взором увидел, что перед ним...  ну, конечно же,  милашка Дина Дурбин! Тот же голос, энергия, задор! Но нет, не просто милашка, а бери выше – красавица, королева, звезда!
       Веня сразу понял - влип. Всеми своими интуициями, какие были у него, исследователя звездных миров, всей прозорливостью ума и души, просто мужским нюхом он понял, что встретил свою женщину. Умную, красивую, смелую, независимую, индивидуальную.
       Айрин действительно собиралась стать звездой, но пока еще только начинала карьеру артистки бродвейского мюзикла. И назавтра должна была возвратиться в Нью-Йорк.

       Вот так все завязалось в узел.
       Бар работал до трех ночи, они проболтали-протанцевали все эти часы, не видя никого вокруг. Айрин выложила всю свою жизнь – ненавидит конкурсы и репетиции, готовится к премьере «Мамма-миа», мечтает о кино, обожает Харрисона Форда - а потом принялась вдруг заучивать его фамилию, Бо-ри-со-глеб-ский. Вениамина же интересовал лишь один вопрос - замужем ли она. Нет, Айрин носит папину фамилию Ньюмен и замуж – по крайней мере до тридцати -  не собирается.
       Ну, это мы быстро решим, подумал Веня. Слушая ее болтовню, он мысленно сочинял текст объяснительной записки в деканат. В Нью-Йорк, к Айрин - вот куда он уедет, какой бы завтра приговор не сообщила ему комиссия.

       ...Вениамин остановился на середине лестницы – забыл в шкафчике на кухне снотворное.
Пришлось брести наверх. И вдруг он вспомнил, что один персонаж в гроссмановском романе – у Вени выработалась привычка заглядывать время от времени в давно прочитанные любимые книги -  говорил, что больше всего на свете любит три вещи, и все на «с»: сахар, солнце и сон. Так вот, я люблю, подумал Веня, не сон, а бессонницу! Пара-тройка бессонных ночей очень помогают, потом, конечно, надо выпить снотворного.
        Именно так. В последние одинокие годы эти ночи без сна стали приносить ему тихую, но ощутимую радость. Никто ночами не мешал ему думать, осмысливать задачи, которые он когда-то не решил до конца, взять хотя бы прерванную переездом неразгаданную схему кривых вращения галактик... Или взять его первую лекцию в Колумбийском университете, уже в Нью-Йорке – сотня насмешливых, изучающих глаз и подозрительный гул громкого шепота едва не обратили его в бегство...  Или первый миг встречи с новорожденным сыном – ему протянули белый маленький сверток, а он не понял, что должен сделать, стыдился своей крупной дрожи в руках, гулких стуков сердца, которые, конечно же, всем были слышны вокруг...
         Вначале Веня сам удивлялся этому странному смещению пластов, этой метаморфозе, нежданно настигающей его: даже грустные, даже трагические эпизоды жизни, повторно пережитые им в бессонные ночи, приносили какое-то необъяснимое удовлетворение, вероятно, именно в силу того, что были пе-ре-жи-ты. Ушли, испарились, оставив его живым. Буквально вчера он прочел у уважаемого им Марселя Пруста (всех приличных писателей он решил для простоты делить на уважаемых и любимых) странную на первый взгляд мысль. Знаток человеческой психологии и ее изменчивости утверждал, что «действительность создается только в памяти. Цветы, которые я вижу в первый раз, не кажутся мне настоящими...». Поразмыслив, Вениамин согласился с французом.
       
        Их первая встреча с Айрин была блистательным кадром из фейерического диснеевского мультфильма. Слишком красивой, слишком счастливой или по крайнем мере твердо обещающей счастье встречей. Он боялся поверить в это счастье. Он ждал повторной встречи, и бесился, кляня бюрократию в своем Кембридже, а потом - словно они соревновались, эти университетские бюрократии - в Нью-Йорке. Веня с блеском выиграл конкурс за замещение должности associate professor, однако все остальные шаги на пути завоевания своего места под солнцем в этом треклятом Большом Яблоке шли медленно. Айрин тоже трепыхалась в театре, карабкалась вверх с переменным результатом, ее то заменяли, то снова возвращали в cцену, то она вдруг вообще вылетела из сезона из-за поврежденной щиколотки. А ведь надо брать в расчет ее взрывную натуру - каждая даже самая малая неприятность казалась ей концом света. Вообще в Айрин сочетались совершенно несочетаемые качества, она была и бесшабашной и уязвимой, и мечтательной и прагматичной, и легкомысленной и целеустремленной. И в каждом случае – с поправкой: на одну порцию целеустремленности приходилось три порции легкомысленности.
       Ночами, размышляя о покинувшей его Айрин, Веня приходил к убеждению, что неправильно считать легкомысленность одним из умственных пороков, он готов доказать, что это скорее порок душевный, это трещина в психике. Так же, как и бесшабашность или эгоистичность – эти качество человека из спектра социологии, взаимоотношений с обществом, и к умственной сфере не относятся. 
       Но – пусть так, пусть Айрин такая, но для Вени она – совершенство: обаятельная, женственная, страстная, желанная! 
       Как Айрин и предсказывала, поженились они точно в ее тридцатый день рождения. Это был праздник, который... остался с Веней навсегда.
      
       После свадьбы прошло пять лет. Карьера Айрин уверенно пошла вверх, она даже засветилась в двух маленьких ролях в кино, о чем мечтала еще с техасской школьной скамьи. Они купили этот свой роскошно-несимметричный дом и... и родили Николаса.
       И тут праздничное здание покачнулось, что-то сместилось в небесах над вениной головой, кто-то определенно посчитал, что слишком долго и слишком много счастья достается одному человеку. Айрин понянчилась с Ники от силы три года, бросила их одних и окончательно уехала в Лос-Анджелес. А еще через год прислала письмо, что просит развода.
       Чаши весов, на которых когда-то спокойно лежали их две судьбы, перекосились, Веня и вовсе чуть не вывалился из чаши.
       От руководства кафедры от отказался, стал просто рядовым преподавателем, но горе его было не в этом. Он потерял любимую и не знал, как жить дальше.
       Одна лишь любовь удерживала его на плаву.  Веня не умел толком воспитывать сына, кое-как справлялся с хозяйством большого дома, честно, но почти беспристрастно вел в университете занятия, - он только и умел, что страстно любить свою непутевую жену. Айрин продолжала оставаться его праздником.
       И – конечно, Ники, его славный малыш Ники, вот кто ежедневно подпитывал его душевные силы.
      
       ...Когда мальчику исполнилось восемь лет и он был уже второклассником, снова случился  «судьбоносный» эпизод.
       Веня вернулся с лекций и увидел в почтовом ящике письмо. Обычно почту вынимала приходящая няня, но это письмо она, видимо, решила не трогать.
        Оно было от Айрин.
        «Приеду в воскресенье».
        Кажется, вот именно с того времени у Вени и завелась привычка сумерничать, засиживаться до глубокой ночи, а потом лежать без света, без сна.
        Он понимал: «приеду» – это просто очередной экспресс-визит.
        Он гадал: «приеду» - это «приеду пожить с вами».
        Он мечтал: «приеду» - это «вернусь»...
         «Я очень изменилась внешне» - написала Айрин. Он выбросил из головы слово «внешне» и обрадовался слову «изменилась». Он надеялся: «я изменилась» - это «я поняла свою ошибку и хочу вернуться».
         Ни одна из догадок не оправдалась...
         
         Айрин стояла на пороге, а он держал руку на горле, чтобы унять впрыгнувшее в глотку сердце, и от растерянности смотрел почему-то не на нее, а на такси за ее спиной – шальной водитель так сорвался с места, словно не мог ни секунды больше дышать этим воздухом, копнул бампером гравий на дорожке и, распугав кур, улетел за поворот.
         Веня медленно, заставляя себя силком, перевел взгляд на Айрин. Она действительно изменилась. Нос почему-то пошел вширь, губы припухли, желтоватые пятна на лице. Но это была Айрин, это была его Айрин.
         - Ты не дал мне развода, значит, ты остался моим мужем. Ты... - она прижала ладонь к задрожавшим губам – ты единственный... И... – глаза ее стали наполняться слезами. - И мне некуда деться.
         Она захлебнулась в рыданиях и резко уронила голову. Веня увидел в распавшихся надвое локонах тонкую шею и два остреньких позвонка. Айрин стала медленно сползать вниз, спиной по стене.
         Сердце его обожгло страхом за нее, и жалостью, и благодарностью. Не плачь, родная, хотелось сказать ему, - но слова не шли, мешал комок в горле, - ты дома, ты вернулась.
         Веня обнял Айрин, стал поднимать за плечи, и когда наконец заглянул ей в глаза, действительно испугался - в них плескался океан отчаяния и муки. И он замер, его пронзила мысль - она плачет не от радости встречи, как готов был заплакать он сам, не от чувства вины, как он наивно полагал, она плачет от горя. С ней беда? «Мне некуда деться».
         Долгую минуту они стояли без движения.
         Потом Айрин подняла подбородок, бесстрашно посмотрела на него высохшими глазами и громко прошептала: «Я беременна».

         Ох, Айрин, Айрин. Где ты сейчас, в эту минуту?
         Веня зажег свет в кухне, нашел в шкафчике бутылочку мелаксена в вдруг заметил мокрое зеленоватое пятно на полу. А-а, Цезарь опять наелся травы и вот его стошнило. Пошел за бумажным полотенцем, бормоча под нос: когда же я куплю этим котам специальный корм? Ну, как там он называется?..  Hairball?  Вот Айрин при всей своей безалаберности умела следить за животными.
         Веня остановил себя – не надо. Вот об этом не надо. Животных она, может, и любила, но... дети... Как можно добровольно расстаться с ребенком?
         Николаса она покинула через три года, на Веронику ее и вовсе не хватило. Она родила легко, играючи, и Вениамин был снова счастлив – есть сын, теперь есть и дочь. Но едва они отпраздновали годик со дня ее рождения, как Айрин получила – и не отказалась! – от приглашения
вернуться на студию. А может... Ночами он стал думать теперь, спустя годы, - может, она только сделала вид, что ее позвали? Он же видел, она рвалась, спешила, ей пошел сорок второй год, а сцена любит молодых.
         Ника выросла без матери. Он, он заменил ей мать. И отца заменил.Тоже.

         По потолку кухни чиркнули две белые полосы от фар, и в ту же секунду во дворе залаяли его дворняги.
         Веня подошел к двери и зажег фонарь над порогом.
         В синей свето-тени стояла фигура. Какая-то усталая, сутулая. В шляпе.
         - Простите меня. Понимаю, поздновато, но я... я ваш сосед.
         Веня зажег свет в холле и впустил человека. И вдруг сразу узнал его – разные глаза! Серый и карий! Нет, это не сосед, это бывший владелец дома.
         Веня засуетился, провел его в гостиную, усадил в кресло – уже сто лет в этом кресле не сидели гости.
         Какими судьбами – чуть не сказал, но американцы так не говорят, а говорят по установленным для каждого случая правилу: how are you doing? Даже когда тебе на голову сваливается человек, которого ты не видел... сколько? Двадцать лет! Все равно надо спокойно спросить – как дела?
        Неловкую минуту исправил сам гость – улыбнулся, дружески похлопал Веню по плечу. И внес с собой такую странную, легкую и теплую струю, словно они не столкнулись только что в дверях, неожиданно и внезапно, а продолжают вчерашнюю дружескую беседу.
        Веня поспешил на кухню сделать кофе, а гость – его звали Джулиус Старк – попросил разрешения пройти из гостиной на балкон, на патио.
        Некоторое время они оба молча стояли у барьера - высоко над землей, близко к небу.
        В черной ночи было необычайно светло. Громадные, начищенные до блеска серебряные звезды наперебой то вспыхивали, то гасли, то мерцали – легко было догадаться, что это они приветствуют двух полуночников.
        - Вы, наверное, удивились, что я назвался соседом? – наконец, насмотревшись и надышавшись этой ночной красотой, произнес Джулиус. – А я сказал правду, потому что я только что купил землю, вон там на мысу, - он чуть перегнулся через перилами и протянул руку влево, - рядом с вами. Так что я действительно ваш сосед. И выходит - я вернулся домой.
       - Вы путешествовали? – спросил Веня.
       - Д-да-а, - медленно ответил гость, - можно и так сказать.
       - Любопытно! Не расскажете?
       И Джулиус поведал Вениамину свою одиссею.

       Мой дед был знахарь. Настоящий деревенский знахарь. Он рос в оклахомской деревне на реке с красивым названием Птичка, прямо на границе с индейской резервацией Осейдж. Видимо, у индейцев он и научился всяким фокусам. Хотя я, конечно, несправедлив – дед все-таки умел лечить. И главное, пристрастил и сына, моего отца, к врачеванию. Но отец шагнул выше, во-первых, уехал из этого дикого края в соседний Канзас, поступил в медицинский, отделение фармакологии. Вообще он обожал химию, и я всегда шутил по этому поводу – все химичишь, пап? Он стал провизором. Грамотным и влюбленным в свое дело. Говорят - сосредоточен, как провизор, вот мой папа всю жизнь был очень сосредоточенным. Я не пошел ни в деда, ни в отца. Я всем сердцем ненавидел все эти баночки, скляночки, пипетки, мне казалось – не мужское это дело. А вот, что я любил, и какое мужское дело выбрать мне самому – я не знал. Пока был юношей, жил как все, не задумываясь. Потом стал пробовать все подряд. Мы переехали в Нью-Йорк, и я даже поступил в Технологический, на архитектуру. Провалился на первом же семестре и перебрался на строительный факультет. Где-то работал, стал даже партнером одного прохиндея, который врал на каждом шагу так, что у него едва глаза не выпадали – так он тужился выдать вранье за правду. И с женой, то есть, с женщиной, которая хотела стать моей женой, тоже не ладилось. Думаю, у меня был скверный характер. Единственной моей приличной и безвредной для окружающих привычкой было – чтение. Одно лишь чтение. Мой образованный и любознательный отец накопил большую библиотеку, и я любил рыться в ней.
        Не скажу, что прочитанная однажды пестрая автобиография некоего писателя (я даже сейчас не помню его имя) сыграла серьезную, как бы поворотную роль в моей жизни, но все-таки, помню, я сильно задумался над неприкаянной судьбой этого человека. Особенно на такой мысли: что самое отвратительное на свете? Такой вопрос задал этот писатель, будучи начинающим журналистом, кучке людей на уличном празднике. Люди отвечали по разному – нищета, война, предательство. В толпе оказался буддистский монах, и журналист с тем же вопросом подошел и к нему. А вы кто? – ответил вопросом на вопрос монах. Я? Я - Джек такой-то, назвался он. Нет, это ваше имя, но – кто вы? Я телерепортер. Это – ваша профессия, - монах уткнул палец в грудь журналиста, - а вы, вы - кто? Я – человек, в конце концов! Опять не то, - покачал головой монах. – Это биологический вид, вы человек, а не крокодил. Но – кто вы на самом деле? Растерянное молчание. Монах устало вздохнул: вот это и есть самое отвратительное на свете – не знать, кто ты есть.
        Выглядит детским анекдотом, но тогда мне эта беседа – как щелчок по лбу. Я как раз и есть крокодил, подумал я, существо без мозгов.
        А поворотным пунктом послужило... послужило несчастье. Умер отец, он сгорел вместе со своей аптекой. Я был настолько потрясен, что не мог двигаться, разговаривать, не мог участвовать в расследовании причин пожара. Кому интересна причина – нет больше моего отца! Я один на свете. Мать умерла, когда я был ребенком. Как мне теперь жить? Что я умею? Кто я такой – растерявший молодость, не знавший счастья, идущий никуда прохожий? Кто я есть?
        И я решил... я решил найти свою жизнь.
        Знаете, где-то у кого-то я вычитал: «Хочу посмотреть даже не Африку, а на себя в Африке».
        И я продал отцовский дом. И вы с вашей очаровательной женой купили его.

        Джулиус замолчал, откинулся в шезлонге. Ночь тоже молчала, а звезды продолжали мерцать, соревнуясь в яркости свечения, одни уходили в тень, другие словно выдвигались на первый план, как балерины кордебалета, выбегающие кланяться.
        Веня извинился, вышел в короткий коридорчик между балконом и гостиной – там в нише висели всякие «утеплители» – взял самую большую и теплую шаль и протянул ее гостю. Ох, спасибо! Живо откликнулся тот. Да-а-а, хоть ночь и нежна, а – холодна! Оба рассмеялись.

        Теперь мне семьдесят, вздохнул Джулиус. За эти двадцать лет странствий я прожил двадцать жизней.
       Но я не путешествовал, нет, путешествуют либо от праздности, либо из любопытства. Я был серьезно неудовлетворен судьбой, недоволен собой и дал себе слово – трудится. Зарабатывать счастливую жизнь. Я уехал без денег, всю сумму от продажи дома я положил в банк, взяв с собой совсем чуть-чуть.
      Но я, конечно, не в Африку поехал, Африка – это так, метафора. Я отправился в Европу.
      По телевизору шла «Кармен», я присел, послушал первый акт и пошел собирать чемодан – в Испанию. Какая разница с чего начинать. Меня еще в юности манили эти слова, имена – Торквемада, Сервантес, Дон Кихот, Дон Жуан, Кармен, Севилья... Вы слышали когда-нибудь термин «севильянизм»? Нет? Это сплав крайне противоположных страстей. Грех и святость, аскетизм и безудержный разгул. Вот будет поле для моих поисков, подумал я. И уехал.
      Что я делал в Севилье? Я был мойщиком памятников. Труднее всего давался мне Моцарт, не смейтесь, он ведь многодетальный, опирается коленом о стул, держит в руке ноты, в другой – скрипку, склонился, тщедушный такой... Мыть его очень нелегко. А недалеко через набережную еще один трудный герой – бронзовый идальго Мигель де Маньяра, прототип Дон Жуана. Он с ребенком на руках. Почему с ребенком? А – раскаялся в грехах, делал на склоне лет добрые дела. Может, и мне так придется?
      Но все это – шутки. Прожив с год в Севилье и увидев однажды бой быков, я сбежал – стало страшно и стыдно. Зачем насильно, зачем из кожи лезть, но сохранять эти хреновые так называемые национальные традиции, а на самом деле, зверские нравы? Я плюнул на прожитый год и уехал.
      Я искал свой образ жизни.
      Я прижился в маленьком Греве, в итальянской Тоскане, где по утрам старик Леонардо, киоскер, увидев меня, протягивал без вопросов «мою» газету Il Messaggero, где в булочной сеньора Баттиста специально для меня наливала в кружку, а не в чашечку, двойной капучино, а старикан Котильони, бывший мэр городка, а теперь пенсионер-бездельник, уже ждал меня на лавочке у церкви, чтобы изложить последние ужж-жасные новости. Я прожил в этом городке достаточно долго, чтобы в конце концов понять, что этой сладкой итальянской провинциальной жизни я недостоин – она принадлежала этим людям, но не мне. 
      Зачем вас утомлять, Вениамин, подробностями? Знаете такое латинское выражение: «pulsate et aperietur vobis» - стучите, и вам откроют. Вот и я думал, что буду искать, стучать, пробовать, и мне откроется смысл, и я найду себя, войду в тот дом, где мне будет радостно жить.
      Пару лет я плодотворно поработал в Лондонской типографии, плодотворно, потому что я теперь знаток издательского дела. Меня даже послали в командировку в Токио, где мне так понравилось, что, уволившись, я вернулся в этот неповторимый город. По аллеям мемориального парка Ясукуни бесстрашно гуляли десятки, а может, и сотни белых голубей, для них там были  установлены трехэтажные деревянные домики – вот за этими домиками я и ухаживал. То есть я работал в парке и в храме смотрителем... Сдается мне, что я больше смотрел не за этими мирными птицами, а за работой молодых кузнецов, кующих по соседству с храмом боевые мечи по старинной технологии. Смотрел и думал – вот, пожалуйста, все в мире соседствует: символ мира, голуби, и символ войны, мечи.
       И, знаете, Вениамин, я постоянно на эту парадигму натыкался. На тесное соседство «да» и «нет». Однажды я нечаянно оказался в одном гонконгском ресторане с известным теле-гурманом Энтони Бурденом и видел, как, пробуя какой-то очередной местный деликатес, он скорчил кислую гримасу – никто, кажется, кроме меня не заметил, - но, повернувшись к камере, он изобразил восторг и блаженство.
       А вот пример посерьезнее. Как и многие неискушенные люди я решил, что наберусь ума и познаю свет истины в индийском ашраме. Через полгода я буквально бежал оттуда, охваченный ужасом. Я увидел, как учитель... Учитель, на которого мы, все приезжие, смотрели так, как верующие смотрят на апостола, - насиловал на кухне одиннадцатилетнего мальчишку-поваренка... Вот где был подлинный севильянизм, святость и грех – рука об руку.
      Постепенно я стал подозревать, что судьба, сталкивая меня с человеческими пороками и мерзостями разного рода, задалась целью закалить меня, выковать из меня воина. Но у меня другая натура, я не японский боевой меч, меня легко сломать и сломить, и когда я понял это, я посчитал это главным итогом своих поисков. Как путник в пустыне я страстно возжаждал напиться покоя, тишины, тепла, дружбы, любви, наконец.

       При этих словах Джулиус склонил голову, а потом изподлобья посмотрел на Вениамина, и во взгляде его засветился тихий печальный свет.
      
       Не хочу больше мучить вас, Вениамин, скажу только - я прошел и ад, и чистилище. Про рай – промолчим. Я видел кровавые драки и подлые убийства. При мне в израильском Назарете в кафе араб вышел из-за стола и всадил нож в спину еврея, с которым секунду назад сидел, шутил, вспоминал прожитые вместе студенческие годы... А в Каире на базаре меня и самого убили. Бандиты приняли меня за сообщника своих клановых врагов и распороли мне пол-живота.   
       Эту сцену увидел старый булочник Ахмед, С риском для жизни он перевез меня, умирающего, к себе домой. Я прожил у него последние пять лет. Моя жизнь наконец наполнилась смыслом. И вслед за Альбером Камю, искавшим в мире высший смысл, я могу повторить, да, этот смысл в самом человеке – и я говорю сейчас о cвоем отце-провизоре и ставлю рядом с ним старика-булочника Ахмеда. Человек единственное существо на свете, которое требует от мира, чтобы мир наполнялся смыслом. Ахмед научил меня простым вещам, без которых нет завтрашнего дня. Я перестилал в домах бедняков тростниковые крыши, я строил в их дворах печи-тендир, я пек лепешки и лаваши и развозил их по лавкам и базарам, я доил козу, готовил сыр и мацони, учил соседских детишек английским словам. Когда я видел в глазах людей искреннюю, пусть невысказанную словами, благодарность, меня захлестывало счастье.
        Возможно, я жил бы в этой деревне и дальше, но бедный Ахмед совсем состарился и умер.
      
       ...Джулиус замолчал. Молчал и Вениамин. Он не находил слов - исповедь гостя придавила его к креслу. Что тут скажешь? Какое чувство будет верным – жалость, восхищение, сочувствие?
       Наконец, он нашелся.
       - А чем собираетесь заниматься теперь? – Вениамин постарался произнести это бодро и весело, жизнь же продолжается! – Впрочем, давайте я угадаю. Вы построите такую же печь-тендир у себя во дворе и будете хлебопеком, невиданным и знаменитым.
       Джулиус от души рассмеялся.
       - А что, прекрасная идея... Но, нет, нет. Я бы выглядел нелепо, скорее всего. Я буду писать книгу. Дневник моих странствий. Сдается мне, это будет незряшная книга.    
       Вениамин почувствовал, что его слегка устыдили за развязность. А Джулиус принялся выбираться как из кокона из большой тяжелой шали и медленно, кряхтя, подниматься с шезлонга.
        - Простите, я отнял у вас много времени, а ведь я пришел по делу. Пойдемте, Вениамин, я кое-что покажу вам.
        Они подошли к нише в коридорчике. Вениамин хотел повесить шаль на место, но Джулиус остановил его и сделал ровно наоборот – снял с крючков все, что там висело. Потом нажал на что-то в одном углу ниши, потом в другом, надавил плечом и деревянная панель медленно развернулась вокруг вертикальной оси. Открылись два отверстия, два темных входа. Джулиус нащупал на стене выключатель и помещение залилось белым светом из длинных неоновых труб.
        У Вениамина буквально отвалилась челюсть и округлились глаза – по трем стенам с пола до потолка шли стеллажи, тесно уставленные книгами. И весь пол был завален связками книг.
        - Не знали?
        - И н-не п-подозревал...
        - Но в каждом большом американском доме есть walk-in-closets, - сказал Джулиус.
        - Да-а... Но это – walk-in-library!
        Оба рассмеялись.
        - Вы должны меня простить, но уезжал я в спешке и не успел придумать, как быть с книгами отца. Это его библиотека. Теперь вы можете делать с ней, что вам угодно. Я пришел взять с собой только вот эту коробку. – Джулиус осторожно пробрался меж узлами, снял с полки помеченную фломастером коробку. – Это наши семейные фотографии, папины личные вещи... С вашего разрешения, - добавил он с улыбкой и пошел к двери.

        У Вениамина едва хватило терпения на те несколько минут, пока гость шел по дорожке к машине, а он стоял на пороге в круге света с поднятой в прощальном жесте рукой. Но стоило машине свернуть к выезду, он помчался обратно, в библиотеку. Это ж надо, блин! Шептали его губы, а глаза попрежнему лезли на лоб. Это ж такой подарок! Столько книг!
        И – первая мысль об Айрин: вот она удивится... Если надумает приехать...
        Бормотал, а сам шел вдоль стеллажей, механически проводя ладонью по корешкам. Остановился поправить тоненькую выпадающую брошюру в синей обложке. И вдруг. Сердце заколотилось, от волнения даже слегка затошнило. Не веря сердцу, потянул книжку к себе.
        Да, это был она, работа потерянного потсдамского космохимика Германа Крюгера. И вот, вот та самая искомая формула...
        Вениамин стоял в растерянности. Пойти поработать, сверить, убедиться? А надо ли? Все в прошлом. Какая теперь разница...
        Нет! Надо, надо. Нельзя плевать на честь, нельзя соглашаться, что ученая степень тебе досталась благодаря добродушию председателя-«миротворца».
       Он бегом спустился на «второй» этаж, автоматически отметив по дороге, что Ника спит, у нее темно, затем раскопал в шкафу среди сваленных рукописей переплетенную в толстый том диссертацию, сел, положил рядом брошюру Крюгера... Ему потребовалось всего тридцать минут.
         Ну, зануда Томпсон! Съел? Переворачиваешься там в гробу, царствие тебе небесное? – Вениамина охватила какая-то вдохновенная веселая злоба. - Вот, вот тебе конкретика, остолоп! Ты видишь - Крюгер дал мне лишь опору, а моя схема выстраивает все здание, всю систему поисков. Так что, мой метод – чистейшая находка, только таким способом мы сможем угадывать зарождающиеся очаги звезд! Но ты, Томпсон, спи спокойно, старый ворчун, я тебя прощаю - критика тоже двигатель прогресса...
        В комнату медленно вошел кот и сел у стола. Его недоумение было очевидно – давно ночь, а горит свет, хозяин за столом...
        Да, Цезарь! Да, все перевернулось, представляешь?
        Даже когда «все перевернулось» беседу кота с хозяином никто не имеет право отменять.
         I did it, Цезарь! Я сделал это! Может, мне вернуться, а? Вернуться на коне – доказать им всем, что со мной шутки плохи, что я был прав! Представляешь, Цезарь, начнем жизнь сначала!
         Веня открыл лаптоп. Он давно не интересовался новостями в области астрофизики, позабыл даже имена своих коллег по обе стороны океана, пару раз, правда, натыкался на чьи-то работы, в которых авторы даже ссылались на имя Вениамина Борисоглебского. Так, что? Что делать теперь, «в связи с открывшимися новыми обстоятельствами»? Ехать назад? Возвращаться в науку?
         С запоздалым вдохновением он стал открывать один сайт за другим. Новые имена, даже новые термины... Открыл «Service WASP» - Wide Angle Search for Planets, и прочел набранную крупным кеглем новость: британский пятнадцатилетний школьник Том Вэгг обнаружил планету, которая вращается вокруг звезды, расположенной... Планете присвоен номер WASP-142b... 
         Веня откинулся на спинку стула. Вдохновение медленно утекало, сникало, как сникает шарик с утекшим воздухом. В комнате зазвенело от тишины, и Цезарь не выдержал, подал командный клич и демонстративно побежал к двери.  А-а! - Веня потер лоб,- тебе ж надо в дозор. Пойдем.
        Он машинально открыл коту дверь, машинально проследил глазами весь его путь – сначала к собакам, потом к курятнику, потом через дырку в заборе – на волю. Все правильно.
        Вернулся в комнату. Все правильно, повторил снова, имея ввиду уже не кота. Теперь даже пятнадцатилетний школьник... Понимаешь, Цезарь? – сказал он отсутствующему Цезарю, - понимаешь, о чем я?
         Веня захлопнул крышку лаптопа, закрыл дессертацию, аккуратно поставил ее на место. Поискал, чем прикрыть корешок, потом просто задвинул вглубь.
        - Забудем, - сказал вполне громко. -  Хотя... - Веня открыл окно в звездное небо. - Как там говорил наш Джулиус? Он напишет «незряшную книгу»? Вот и я думаю, может, и мою жизнь можно считать незряшной?..
         Звезды в ответ одобрительно засверкали. Ярче других заблистал немеркнущий Альдебаран, Глаз Тельца.