Поминовенье

В человеке, как в матрешке, - общежитие разновеликих двойников. Каждый живет своей самостоятельной жизнью. И каждый умирает в ТЕБЕ обособленно, отдельно. Глубокая скорбь, из которой ты выходишь, как из обморока, для новой жизни – не связана ли она с захоронением себя (части себя) в себе?  Сколько в тебе тебя захоронено, подобно радиоактивным отходам?  Сколько в тебе умерло тебя? Ты вспоминаешь себя – ребенка, даже юношу – как чужих, далеких людей, с некоторым снисхождением, сожалением, иронией – к себе в пору своего формирования, до своего становления. Умирал без сожаления, потому что не знал, что умираешь. …Женщина-военврач, привезенная на директорском ЗИСе-101 из города, сказала: «Ночью будет кризис». Ты из этого визита запомнил только ее погоны и четкое, как выстрел, слово «кризис». Крепкий детский сон. Через всё детство пронес желание в ночь перед днем рождения проснуться в тот момент, когда на стул рядом с твоей подушкой мама положит подарок. Так хотелось порадоваться ему, не дожидаясь утреннего пробуждения. Но сон был всегда предательски крепок. …А здесь – проснулся среди глубокой зимней ночи. Комната была облита густо-желтым светом тусклой электролампочки. Только этот заунывный свет да мать, застывшая возле на стуле, с белым полотном на коленях, запомнились. «Мама, что ты шьешь?» И вдруг мама заметалась, ничего не ответив, поднесла к твоим губам ложку со сладким напитком. Впрочем, тогда ты никакой сладости не ощутил. Потом ты всю жизнь будешь благодарно смотреть на этикетку «Кагора», а само название будет звучать для тебя, как пароль Жизни. Это будет самое ценное из известных тебе марочных и заморских вин – «Кагор» разлива ближайшего послевоенного года, найденный в единственном доме заснеженного, затерянного в степном мире, как остров в море, рабочего поселка. И заметалась мать, услышав бредовое «Мама, что ты шьешь?», торопясь влить в твой спекшийся рот живительный «Кагор», как это предписала спасительница-военврач.
Не было на маминых коленях белого полотна – узнаю я потом. Но ты его видишь и сегодня – твой саван, что в твои девять лет был для тебя не более, как праздничная скатерть, на которую можно ненароком посадить кляксу.

А кто рядом с твоими отжившими «Я» – эти полуистлевшие в твоей памяти женские лики? Разве ты вождь племени, чтобы рядом с тобой могли закопать жену, в которой еще было столько жизни? Спроси Любовь: это она погребла в тебе столько женщин. Любовь и – смерть? Но ведь Любовь подобна жизни: она  тоже – двухфазная (плюс – минус). Ветер играет на электропроводах, точно на электроинструментах. И звучит музыка, будто нисходит с небес. Почему ее слышат только двое? Очень похоже на электроорган. Но это – ветер, раскачивающий провода и играющий на них для двоих, он неизбежно устроит короткое замыкание – взметнется сноп искр, полыхнет мгновенное пламя – и падут на землю провода, натянутые между двумя сердцами, и смолкнет музыка, и вместе с электроорганом сгорит Любовь.

Спадет музыка с любимого лика, и проглянет в нем обычное лицо, одно из многих, мимо которых ты не раз проходил раньше. Твое авторское произведение исказили, делая с него копии, ретушируя, чтобы украсить всяк на свой манер, растиражировали.

…Отца твоего лицо оживает, которое ты и видел всего два дня, отсчитанные после смерти. В семейных альбомах с обложкой из бархата, торжественной, как клубный занавес, среди по-клубному наивных парадных портретов внезапно явится это фото и испортит всё торжество. Простим хозяевам альбома наше испорченное настроение. Они хотели навечно запечатлеть эту тленную красоту отошедшего от них родного человека, пораженные ее магическим свечением, магнетизмом, что исходит живою силою от мертвого лица. Разве они знали, что лучшая оптика мира не способна передать ту мудрую красоту. Оказалось: для такого снимка нужна выдержка в годы. Время, как сель, заливает грязью, сминает камнями, смывает неодолимым потоком домА, деревья, дороги, людей, любимых, живущих в твоей памяти. Но, как перед плотиной, останавливается сель перед памятью о людях, давших тебе жизнь.. И с годами снимок – не из альбома, а из памяти –становится всё контрастнее, всё четче – вопреки времени.


Каждый день новое действие. Ночь – антракт. С рассветом поднимается занавес. Бесконечные действия. Всё это способно наскучить. Так и бывает. Но зритель не уходит из зала. Надеется. Пока не опустится последний занавес.
Чего проще - подстроить смерть своему герою, и с чистой совестью поставить точку. И будет концовка во вполне классическом стиле. Почему, кстати, классики так любили летальный исход – самоубийства, смерть от шальной пули, на дуэли? Вероятно, не видели иного скорого выхода из этой жизни. А жизнь моего героя продолжается. И ему не дано знать, когда опустится перед ним последний занавес…