Неудавшаяся ликвидация

                -1-

        Вначале у Оскара Шмудейдингера всё было, как у людей: и учёба в гимназии, и уход добровольцем на войну, и первое ранение, и два Креста за храбрость, и производство в лейтенанты, и служба управляющим на фабрике – жизненные вехи самые безукоризненные... Годы 1920-1925, к сожалению, выпадают начисто. Никаких данных о Шмудейдингере в архивах за этот отрезок времени не найдено. Не оставил он след в официальных бумагах. Полицейские хроники тоже безмолвствуют. Похоже, что он в ту пору учится в университете Франкфурта-на-Майне. Во всяком случае, именно во Франкфурте-на-Майне в 1926 году начинается его преподавательская карьера. Там же он вступает в НСДАП. Через два года попадает в списки кандидатов в рейхстаг. И тут появляется на его жизненном горизонте двоюродная сестра Хельга, роскошная женщина с горностаем на плечах. Откуда она взялась – никто точно сказать не может. Говорят, приехала из Киля. Нам представляется, что это была и не сестра вовсе, а просто некая обольстительная фройляйн, с которой доктор философии познакомился в бакалейной или галантерейной лавке. И не было никакого горностая, а только газовый шарфик на тонкой шее. Сестра же возникла в исследованиях более поздних биографов, чтобы ещё раз подчеркнуть психическую ненормальность Шмудейдингера. А он, собственно говоря, был вполне нормален в тот тёплый апрельский вечер 1928 года, когда опрометчиво привёл эту дамочку к себе домой. И вот: проводят они ночь к полному взаимному удовольствию, а наутро Хельга, сверкая порочными агатовыми глазками, уже строчит заявление в полицию о том, каким возмутительным образом господин такой-то, проживающий там-то и там-то, в вышеуказанной съёмной квартире на третьем этаже (окна выходят на Унтер-ден-Линден) на чужом продавленном диване зло надругался над её честью. И свидетелей находит. Ну, естественно, арест. Следствие. Суд. И приговор: шесть лет тюрьмы за изнасилование. Кончено! Переломилась карьера Шмудейдингера. После тюрьмы долго швыряло его по волнам. Выплёскивало в самых разных местах: то в гамбургском порту, то в почтовом отделении Нюрнберга, то в зоопарке Мюнхена, то в редакции столичного «8-часового листка». Видели его и в испанском порту Кадис 15 ноября 1936 года во время высадки "Легиона Кондор", и через два года в Каталонии, где он командовал противотанковой батареей вышеназванного добровольческого подразделения. Тяжёлое ранение в ногу заставляет Шмудейдингера вернуться на родину. Подлечившись, он во главе зондербатальона СС выныривает, как петух из капусты, в Польше, гоняется, прихрамывая, за партизанами. Гоняется успешно, удостаиваясь Пряжки к Железному кресту II класса. Тут повели под него подкоп завистники, близкие к командующему полицейскими силами Ф.-В. Крюгеру, и новый 1942 год он встречает уже в Белоруссии. «У местных жителей  не должно складываться впечатления, что вы колеблетесь, - внушал Шмудейдингер своим подчинённым. - Вы должны быть людьми действия, которые без чистоплюйства, дебатов, без долгого бесполезного философствования определяют, что нужно делать, чётко отдают распоряжения. Тогда белорус будет вам преданно служить»... Итак, батальон колесом проходит по Генеральному комиссариату, шныряя по лесам, выслеживает и уничтожает партизан, пособников их губит без счёта. Хотя почему без счёта? У командира все цифры записаны. Сколько и когда. Места временных захоронений – на особом учёте. Как учили. Чтобы после, если возникнет необходимость, быстро замести следы. Условия успеха – секретность, маскировка и терпение. На исходный рубеж прибывают они нагруженными, как вьючные ослы. В карманах кителя самое необходимое: гранаты "М-39", патроны россыпью, перочинный нож, присыпка для ног, компас, деньги, письма из дома, сигареты, спички, помазок, швейные иглы, нитки, набор для чистки оружия, карманное зеркальце, опасная бритва, дюжина булавок, перевязочные бинты, презервативы, аспирин, карандаш, ложка-вилка и пачка галет. Из закрытых брезентом кузовов высаживаются на ходу. Передвигаются в ночное время. Радиостанция работает только на приём. Сведения о партизанах получают от мобильных патрулей. Случайного встречного - ножом по горлу! Их ремесло посторонних глаз не терпит. Только ночь знает, но никому не скажет. Во время ликвидаций Шмудейдингер умудрялся совершать сразу несколько дел: принимать пищу, производить записи в личном дневнике и читать «Фауста». Он, как и бедный доктор, уже не надеялся когда-либо познать истину...



                -2-
 
        Вернувшись в штаб-квартиру, вдохновлённый гениальным произведением штурмбанфюрер пишет одну прелюбопытную сказку для взрослых, которая, будучи переведена на русский язык, в виде листовки распространялась по городам и весям Генерального комиссариата весной сорок третьего года. Называлась она «Политрук-людоед и его банда». Вот её текст. «Белорусский народ! На седины твоих стариков пал неслыханный позор. Ты здесь прочтёшь не бред сумасшедшего, а показания одного белоруса, состоявшего в жидовско-большевистской банде. Насчитывала банда 15 человек, и возглавлял её политрук Ефим Фрумкин. Они напали на перевозивший раненых санитарный обоз, который сопровождали пять немцев и четыре белоруса. Трёх убили, остальных взяли в плен. Убитых бандиты сразу ограбили, а пленных подвергли жестоким пыткам – долго поджаривали на медленном огне. Далее, по приказанию политрука, порубили их на мелкие части и сварили в котле с картошкой. Достав водку, бандиты пировали всю ночь». Жуткая сказка! Сочинил Шмудейдингер ещё несколько подобных опусов, оставалось их только перевести, да вот беда – бросили его в район Курска. Летом сорок третьего бушевало и клокотало там, как в аду. В эту пузырящуюся огненную пучину и окунулся зондербатальон с головой. Отдадим штурмбанфюреру справедливость: за спинами подчинённых он не прятался, в бою шёл впереди, был дважды ранен. А батальон помяло изрядно. Во-первых, он сократился на три четверти. Во-вторых, та четверть, что осталась, оказалась сильно деморализованной. Вернулся Шмудейдингер в минскую штаб-квартиру с Пряжкой к Железному кресту I класса и кавалером Немецкого креста в золоте. И еще – оберштурмбаннфюрером. Всё вроде бы в полном ажуре, только командовать некем. Такая хандра на него накатила, впору вешаться. И сон его не берёт, и дрёма не клонит, и еда на ум нейдёт. Тут звонит сам Дядюшка Хайни (Гиммлер). Поезжай, говорит, в Барановичи, принимай зондерполк. Поехал. Думал - ошибка. Какой полк? Он рассчитывал (и то в лучшем случае) получить батальон. Приезжает – действительно полк, укомплектован заключёнными берлинских тюрем. Все как на подбор – воры, грабители, насильники, убийцы. И вооружение потрясает: 10 противотанковых пушек, 4 бронемашины, 100 пулемётов, 15 миномётов и 40 грузовиков для перевозки личного состава. Шмудейдингер, понятно, изумлён. Простите, говорят ему, это ещё не всё. И отваливают имущества всякого без меры: тут и маскировочные халаты, и тёплая одежда, и повозки, и сани, и лыжи, и полевая кухня, и миноискатели, и аптечки, и телефонное оборудование. Штандартенфюрер теряет дар речи. А когда приходит в себя, даёт обещание с новым полком во славу фатерланда совершить немало славных дел...



                -3-
 
        На излёте июня 1944 года раздался зловещий гул - Красная Армия заиграла свою страшную рапсодию под названием «Багратион». Не выдержала, рухнула в Белоруссии немецкая оборона. Рухнула с таким грохотом, что земля закачалась. С пехотными и танковыми корпусами 4-й армии полк Шмудейдингера попал в окружение под Минском. Чудом выскользнул из кольца. Отступал всё больше лесами, пока не попал в Энск... Здесь, 24 июля, на Гитлерштрассе, у дома № 7 с облупленными молочными колоннами, Шмудейдингер столкнулся с районным начальником полиции порядка и СД Фогелем, старым сослуживцем по «Легиону Кондор». Утро было тёплое, солнечное. Дул слабенький ветерок. В голубом небе висели пузатые облака. Однополчане зашли в ресторан, выпили по рюмке шнапса, вспомнили Испанию.
        -Там была совсем другая война, – сказал Фогель. 
        -Да, – согласился Шмудейдингер, качнув лысиной-скорлупой, венчавшей по-лисьему востроносое, морщинистое лицо. – Совершенно другая.
        -Благородства было больше, - заметил Фогель, подняв выцветшие брови.
        -А жестокости меньше. Не люблю жестокость, - признался Шмудейдингер и провёл ребром ладони по горлу. – Расстрелы, расстрелы, расстрелы... Всё это как-то не очень гуманно. Вот, яды... совсем другое дело. Человек с удовольствием съедает конфету и спокойно засыпает. Никаких мучений. 
        -А если он не любит сладкого? - спросил Фогель.
        -Кто?
        -Человек.
        -Сладкое любят все... В конце концов, ядом можно начинить колбасу, хлеб, шпик, сыр.
        -Не забывай, дорогой Оскар, что есть ещё и мобильные газовые камеры. Действие их не только абсолютно безболезненно, но и весьма эффективно с точки зрения производительности. Заказчики из лагерей Хелмно и Малый Тростенец дали им самую высокую оценку. Впрочем, пуля дешевле всего: и камер, и конфет, и колбасы. В данный момент, когда ресурсы наши на пределе, фюрер ставит во главу угла строжайшую экономию во всём. Эстетствовать сейчас не время. Выпьем.
        Выпили. Шмудейдингер возобновил прения. Глуповато улыбаясь, прогудел:
        -С евреями опять же погорячились. Зачем афишировали расовую теорию?
        -Это - да, - сказал Фогель, розовея от шнапса. – С этой проблемой мы бы  справились в рабочем порядке.
        -Вот-вот. Теперь нас изображают какими-то дикарями, чуть ли не людоедами. А мы как раз наоборот...
        -Совершенно справедливо... Мы хотели спасти род человеческий от грозящей ему дегенерации. Избавить его от неполноценных элементов, умственно и физически дефективных. Не получилось. Ничего. У других получится. У тех, кто придёт после нас.
        -Думаешь, придут?
        -Придут. И не обязательно в Германии.
        Выпили ещё.
        -Какие у тебя планы на будущее? – спросил Фогель.
        -Может, в Южную Америку махну. Через Барселону. А ты что собираешься делать?
        -Ещё не решил.
        -Тянуть не стоит.
        Выпили по третьей. Фогель закурил сигарету. Пожевав по-заячьи губами, сказал:
        -У меня к тебе, Оскар, просьба. Одну деревеньку надо наказать. Напоследок... Крепко провинилась она перед рейхом. Поможешь по старой дружбе? Дам тебе два больших пятитонных «газвагена» для облегчения работы. Используешь и уничтожишь.
        -Каким ветром их сюда занесло?
        -Ещё до наступления русских прислали их в город на ремонт. Пришлось взять над ними опеку. Кроме меня, сам понимаешь, некому.
        -Хорошо, – согласился Шмудейдингер. - Как называется твоя деревня?
        -Старые Плеши.
        -Покажи на карте...



                -4-

        Шмудейдингер был истинным немцем. Он не откладывал на завтра то, что мог сделать сегодня. Перед выступлением распорядился выдать подчинённым «Первитин» - по таблетке каждому. Пользы от препарата целый вагон, самое главное - солдат готов идти куда угодно, хоть к чёрту на рога. К полудню зондерполк обложил Старые Плеши по всем правилам военной науки. Вслед за мотоциклистами, опоясавшими деревню, по центральной улице, колыхнув стены хат, прошло пять грузовых полноприводных «Мерседесов». Блестя округлыми цельнометаллическими кабинами, подъехали они к правлению. Посыпались на землю из-под брезента серые солдатские фигуры. Подкатили ещё два тяжёлых фургона «Заурер» с маленькими оконцами по бокам, скрипя тормозами, остановились, уткнувшись плоскими радиаторными решётками в коновязь – верёвку, натянутую между кольями. Гробовая тишина повисла над деревней...
        Ровно в двенадцать часов десять минут Шмудейдингер, криво оглянувшись, сплюнул в сторону, рявкнул, ткнув пальцем в пространство перед собой:
        -Через четверть часа все должны быть здесь!
        Словно из прорванного мешка, хлынуло мышиное воинство Шмудейдингера по пыльным проулкам, пустырям, щелям, углам и огородам, проникая в обомшелые драные избы, выгоняя из них ошалевших от ужаса людей. Истошный бабий вой рванул тишину и взвился в поднебесье. На окраине дробно застучал пулемёт. Застучал – и смолк. Где-то с дребезгом лопнули стекла. Несколько раз тут и там глухо ударило в воздухе – ч-чах-х! Ч-чах-х! Ч-ч-а-а-х-х!.. Прибежал, пыхтя, как загнанная гончая, унтерштурмфюрер Циллер с известием, что укрывавшийся в деревне партизан, отстреливаясь из пулемёта, прорвал оцепление и скрылся в лесу. У Шмудейдингера скулы пошли желваками. Он бешено загремел: «Идиоты! Ничего поручить нельзя!..»
        И вот – согнали. Сотни две, а, может, и больше. Белым-бело разлился, крутясь, волнуясь, напирая, то разжимаясь, то сжимаясь, давя друг друга, по широкому пустырю перед правлением народушко: мужики и бабы, кое-кто и с грудным ребятёнком на руках, старые, средних лет, молодые и мальцы совсем, настороженные, издёрганные, бледные, измождённые, курносые и прямоносые, в рубахах, ногавицах, камизельках, юбках и гарсетах, в платках и простоволосые, кто в ботах, кто в постолах, кто в резиновых калошах, кто в башмаках, а кто и вовсе босиком. Сивые старцы божии, изгнанные из жилищ, поотставшие от общей массы по причине коренной немощи своей, перебирая дробными шажками, последними примкнули к безумному кишению лиц, дико озираясь по сторонам и не понимая, что происходит. Тем временем младшие командиры, уединившись в тени фургонов, приступили к подсчёту добычи. И только крякнули, глянув на итог. Summa summarum: десять золотых колец, две тысячи рублей, триста двадцать рейхсмарок, три золотых десятирублёвых и пять серебряных рублёвых монет, ещё целый ворох совершенно ненужной макулатуры: линялые керенки, гетманские и петлюровские "шаги" - прямо скажем, не густо для такой большой деревни. Стоило сюда переться из-за такой мелочи... А теснимая карателями толпа съёживалась всё более и более, головы всё плотней и плотней громоздились одна к другой в одуряющей могильной тесноте. Страшный гвалт стоял над Старыми Плешами. Словно молнии, прорезали его резкие болезненные вопли ополоумевших женщин и визгливый собачий лай.
        Шмудейдингер, поморщившись, – он ненавидел женский крик, крик страдания или ярости, вообще всякий женский крик выводил его из себя, взрывая мозг, - пальцем подозвал переводчика, сказал отрывисто:
        -Скажи, что им здорово повезло. Они отправляются в Германию. На станцию поедут вот в этих больших комфортабельных машинах. – Он кивнул в сторону фургонов. - Из имущества ничего не брать. Всем необходимым обеспечат на месте.
        Рыкало выступил вперёд. Говорить ему было трудно – перехватывало дыхание. Мелкие фиолетовые пятна толпами бродили по мертвецки бледному, покрытому липким потом лицу. Закатив глаза под лоб, он пробубнил, как пономарь, судорожно переводя дух:
        -Господин подполковник имеет нам... то есть вам... сообщить следующее... 
        В тот самый момент, когда Рыкало, проглотив подступивший к горлу ком, собрался поведать своим бывшим односельчанам о самом главном, а именно о том, что всех их, от мала и до велика, в самое ближайшее время ожидает трудоустройство в тысячелетнем рейхе, и навстречу своему счастью они отправятся в двух больших комфортабельных машинах, - в тот самый момент прямо к правлению, поднимая клубы пыли, лихо подкатили два «Опеля»: один - чёрный лакированный «Адмирал», регистрационный номер «WH 03131», второй – обычный грузовой трёхтонник «Блиц» с солдатами. Легковой автомобиль ещё не успел остановиться, а ловкий пружинистый краснощёкий шофёр его, выскочив, уже услужливо отворял дверцу важному пассажиру. Кожаные внутренности «Адмирала» издали звук, похожий на утиное кряканье, и на пыльную деревенскую землю ступили начищенные до блеска сапоги... немецкого генерал-майора. Тут следует публично заявить: генералы - ни русские, ни польские, ни немецкие, ни любой другой национальности – не только никогда не посещали Старых Плешей, но даже близко к ним не приближались. Такая уж была у Плешей планида. За шесть полновесных веков существования деревни ни один полководец с лампасами не удостаивал её своим вниманием. Поэтому появление в Плешах 24 июля 1944 года чёрного лакированного генеральского «Опеля» многим, кто стоял тогда на пустыре перед правлением, показалось совершенно невероятным, из ряда вон выходящим  событием. Но факт остаётся фактом. Его, как говорится, из истории не выбросишь. Да и выбрасывать незачем...
        Вернёмся, впрочем, к нашему генерал-майору. Он был в полевой форме с витыми золотистыми погонами, с Железным крестом, красными петлицами и лампасами, высокий, холёный и в круглых очках. Опрятное лицо его, украшенное чёрными, подстриженными по-американски усиками, не выражало ничего, кроме высокомерия.
        -Чем вы тут, оберштурмбанфюрер, занимаетесь? – спросил генерал с оттенком иронии в голосе.
        -Я не обязан перед вами отчитываться, - вежливо, но не роняя себя, с большим достоинством ответил Шмудейдингер. – И подчиняюсь исключительно рейхсфюреру СС.
        -Так, значит, вы здесь неофициально?
        -Я выполняю поручение районного начальника СД.
        -Тогда взгляните на это.
        И генерал протянул оберштурмбанфюреру сложенный вчетверо листок. Шмудейдингер развернул бумагу. Глаза его побежали по строчкам. Это было распоряжение генерального комиссара округа «Волынь - Подолия» Хайнриха Шёне, уполномочивавшее Фридриха-Карла Эвальда фон Штайнкеллера, командира дивизии «Фельдхернхалле», препроводить староплешенских жителей (в возрасте от 10 до 50 лет) на железнодорожную станцию города Энска для последующей их транспортировки в Германию. Документ скрепляла подпись генерального комиссара – витиеватая, с хитрой спиральной загогулиной. «Хорошее занятие для боевого генерала, когда фронт трещит по швам, - неодобрительно подумал Шмудейдингер. – Штайнкеллер... Штайнкеллер... Знакомая фамилия. Где-то я её встречал, и буквально недавно»… Возвращая Штайнкеллеру предписание, он сказал с притворным облегчением:
        -Вы, генерал, избавили меня от очень хлопотливой и крайне неблагодарной процедуры.
        Дальнейший разговор между ними протекал мирно, без пикировки.
        -Вы собирались их ликвидировать?
        -Это называется дезинфекцией.
        -Понимаю...
        -Вряд ли вы понимаете... Они сами подписали себе смертный приговор. Всю войну за нашей спиной помогали бандитам. И евреев прятали.
        -Не знаю... Возможно, вы и правы... Расскажите вкратце, как работают ваши спецмашины.
        -Зачем вам это знать?
        -Да так... Для общего развития.
        -Если хотите, пожалуйста. Устроено всё предельно просто. Герметичный фургон. Замаскирован под машину для жилья. Рассчитан на 100 человек. Отравление происходит поступающими в фургон выхлопными газами, когда двигатель работает на нейтральной передаче. Казнимый постепенно теряет сознание и умирает. Десяти минут вполне достаточно. Вот, пожалуй, и всё.
        -А потом?
        -Потом - в ров. Или в печь.
        -Гениально! И кто же придумал эти замечательные «зондервагены»?
        -Не знаю. Всё, что с ними связано, строго секретно.
        Шмудейдингер протянул руку Штайнкеллеру.
        -Прощайте, генерал.
        -Не смею больше задерживать, - вяло пожимая руку, ответил Штайнкеллер.
        После того, как «Мерседесы» и «Зауреры» скрылись из вида, генерал-майор сорвал с головы фуражку и, бросив её оземь, очень умело произнёс по-русски несколько расхожих нелитературных слов, чем весьма удивил опешивший и притихший народ. Вид у немца был очень лихой: ноги широко расставлены, полусогнутые руки разведены в стороны, словно он собирался ловить курицу, широкая грудь выпячена вперёд. Когда генерал догадался, наконец, снять ненужные очки, лицо его сразу приобрело нормальный, человеческий вид. Генеральская форма уже не мешала колхозникам узнать своего бывшего парторга, комиссара партизанского отряда «За Родину» Лукина...



                -5-
 
        А утром следующего дня Шмудейдингер, рассказав Фогелю о случившемся в деревне недоразумении, кругло резюмировал:
       -Повезло деревенским. Спас их генерал.
       -А как звали твоего генерала? - спросил подозрительный Фогель.
       -Штайнкеллер, - ответил Шмудейдингер.
       -Штайнкеллер? – удивлённо выпятил на него Фогель круглые совиные глаза.
       -Да, Фридрих-Карл Эвальд. Командир дивизии «Фельдхернхалле».
       -Это невозможно, - в раздражении Фогель смял в ладони только что раскуренную сигару. - Генерал-майор Штайнкеллер уже как три недели находится в русском плену. Попал туда после неудачной попытки прорыва восточнее Крупицы.
       -Это были русские, - догадался Шмудейдингер.
       -Партизаны, - уточнил Фогель.
       -Что же делать?
       -Тебе? Ничего. Ждать приказа.

               

                -6-


       Через неделю полк Шмудейдингера  бросили подавлять восстание в польской столице. В Варшаве он отличился, как обычно, чрезмерной жестокостью, за что получил звание оберфюрера и Рыцарский крест. Осень 1944 года провёл в резерве, залечивая старые раны. Зимой во главе штурмовой бригады воевал в Венгрии; на Одере, в Силезии, получил пятое ранение. Окончание войны застало Шмудейдингера в госпитале города Альтхаузен (Бавария). Там бывшего оберфюрера СС, избив до смерти, отправили в мир иной польские солдаты из состава французского оккупационного корпуса. "Служил как пёс, убили как собаку", - эти слова С. Е. Леца словно о нём сказаны.