Наша семья в дни блокады Ленинграда

 От автора: Написал "Наша семья в дни блокады Ленинграда. Как мы жили и выжили" в 2008г. Достал из ящика стола, чтобы дать возможность почитать другим.
Недавно отпраздновал 90 летие. 
         
                До войны 1941 - 1945 гг

     До 1933 года наша семья, состоявшая из отца, Федора Николаевича, матери, Софьи Сергеевны, и нас, троих детей, меня, старшего, Геннадия, родившегося в середине 1925 года, моего брата Вилигмира, родившегося в конце 1926 года, и сестры Наталии, 1928 г., жила в коммунальной квартире большого пятиэтажного дома недалеко от Главного почтамта. Мы жили на последнем, пятом этаже, потолки были высокие, не менее 5 метров, лифт не работал, хотя со дня Великой Октябрьской революции прошло без малого 16 лет.

  Дом имел три равноценных по виду фасада, средний выходил на Конногвардейский переулок, один боковой - на ул.Герцена (ныне ей возвращено прежнее название - Большая Морская), другой боковой - на. ул. Союза Связи (ныне - Почтамтская).
 Любопытно отметить, почему моему брату дали такое странное имя - Велигмир. Объясняется это следующим. обстоятельством. Отец наш в начале 26 года вступил в ряды ВКП(б), стал, т.о., «шибко партийным» и, пo видимому, чтобы подчеркнуть свою преданность партии, и было придумано такое имя, аббревиатура, означавшая: «Владимир Ильич Ленин - гений мира» - Вилигмир. В дальнейшем, при выдаче паспорта, была. допущена ошибка, в паспорте было записано - Велигмир, так это и осталось. Впрочем, никто не называл его этим именем, при крещении (произведенным тайно от отца и от знакомых) его назвали Владимиром. Так его и называли.
  Наша семья занимала две большие комнаты. Так как потолки были очень высокие, то подняться без лифта на наш 5 этаж было довольно утомительно. При ныне принятой высоте потолков мы жили примерно на 9-м или даже 10 этаже.
Даже мы, сорванцы, спустившись со своего 5 этажа, не очень-то стремились лишний раз взбираться обратно.

  К сентябрю 1933 года мне уже исполнилось 8 лет. Брат был моложе меня на полтора года, о сестре можно и не говорить, мы мало с ней водились.
Хотя мать и не работала, но ей трудно было справиться с нами, двумя сорванцами.
После завтрака мы, обычно, как спускались, так и не торопились подниматься. Даже на обед. Матери было не докричаться, чтобы мы поднимались пообедать. Мы предпочитали получить по куску хлеба или булки, намазанному повидлом ( возможность потребления сливочного масла здорово ограничивалась еще существовавшей тогда карточной системой), завёрнутому в бумажный пакет и сброшенному вниз.

  Т.о., мы с братцем по целым дням (по крайней мере, в тёплое время года) имели почти полную самостоятельность и, хотя и голодные к концу дня, оставались на улице и развлекались как умели.
Мать очень беспокоилась за нас. Основания для этого были довольно серьёзные. Уже в то время улица Герцена была весьма оживлённой. Было очень много легковых извозчиков, немало легковых и грузовых автомобилей, роскошных иномарок фирмы «Линкольн» (закупленных специально дня обслуживания туристов, в частности, для доставки их из порта в гостиницу « Астория»). Рядом была река Мойка.
Иногда мы попадали в критические ситуации, слава Богу, заканчивались они для нас более или менее благополучно.

  Мать настойчиво просила отца подыскать квартирный обмен, такой, чтобы ей стало возможным доста¬точно надёжно контролировать наше поведение. Где-нибудь на окраине города, где поспокойнее, мало транспорта. В отличие от многих горожан, она не считала проживание в центре города таким уж большим преимуществом, ради которого следовало рисковать здоровьем и благополучием детей.
Отец не очень-то обращал внимания на просьбы матери. Работая в милиции, он пропадал на службе и ему было не до нас. Так бы все и продолжалось, пока один случай, безопасный для нас, но не совсем безразличный для отца, не остался без внимания и заставил его за-няться поисками обмена. И вскоре подходящий вариант был найден.
  Однажды летом 33 года мы болтались на улице Герцена напротив Конногвардейского переулка, где улица Герцена соприкасается с Мойкой. На другом берегу - Юсуповский дворец. Нас было человек пять.

  Вдруг остановился линкольн, из него вышли двое иностранцев с фотоаппаратами и стали снимать дворец через Мойку.
 Мы, конечно, вертелись рядом, все босиком и довольно грязные.
Закончив съёмку, они обратили внимание и на нас. О чём-то поговорили между собой и вдруг один из них на чистом русском языке предложил нам сфотографироваться. Мы с радостью согласились. Были построены в ряд так, чтобы за нами был дворец. Мы посмеивались, несколько смущённые, но послушно встали так, как нам сказали. Щёлкнул аппарат, иностранец поблагодарил нас и они укатили.

  Разумеется, мы похвастались матери, вечером она рассказала отцу. Он потребовал от нас подробного рассказа. Отругал нас, хотел даже побить, но ограничился тем, что сделал нам грозное внушение не вставать под объективы любых иностранцев.
Вот после этого случая и был вскоре найден подходящий вариант обмена. Мать даже расплакалась, когда поняла, что обмен, похоже, состоится.

  Найденный вариант устраивал обе стороны вполне. Две наши большие комнаты в центре города, с ванной и телефоном, но в коммунальной квартире, однако с возможностью перепланировки для получении отдельной квартиры - с одной стороны, и отдельная квартира из трёх комнат на втором этаже деревянного двухэтажного жактовского дома, с водопроводом и канализацией, с телефоном, но без ванны - с другой. Отопление печное, на каждую семью дома во дворе имелся дровяной сарай.
Переулок, на котором размещался этот дом, громко назывался Английским проспектом. В городе имелся еще один Английский проспект, тогда он назывался проспект Маклина. Так что путаницы не возникало. В дальнейшем наш Английский проспект переименовали в проспект Пархоменко. Какое отношение имел Пархоменко к нашем проспекту, можно только гадать.

  Как предполагали наши родители, основными причинами для обмена у наших обменщиков были две -панический страх перед пожаром (дом-то деревянный) и стремление перебраться в центр.
Переезд состоялся 30 августа 1933 года
 1 сентября меня отвели в школу, что была построена в 27 году на улице »Дорога в Со-сновку» и являлась образцовой, что подтверждалось специально вывешенной в вестибюле памятной доской.
 Отметим, что та часть города, где мы поселились, носила название Лесное или Лесной. Мы были очень довольны этим переселением. С полным основанием можно утверждать, что переезд в Лесной, на окраину Выборгского района, спас нам жизнь в блокадное время.

  Изложенное выше, а также здесь, в п.2, является как бы введением к материалу, прямо относящемуся к  дальнейшемy, к описанию блокадногo времени (41-44 годы).
У нашего отца работа была связана с частыми и довольно продолжительными команди-ровками. Так что мы большей частью редко видели его дома.
Финскую кампанию 40 года  мы прожили практически без отца. Особых трудностей не испытывали.  В ту зиму стояли сильные морозы, доходившие до 40 градусов.
 В городе ввели затемнение. И хотя вероятность каких-либо бомбёжек была невелика, в тёмное время суток город погружался в полную темноту. Улицы не освещались, в трамваях, автобусах и в других местах, где это было необходимо, применялись тусклые синие лампочки.

 Мы спокойно ходили в школу, дома жарко топили печки. И не очень-то горевали, что отца нет дома. Как и следовало ожидать, длительные командировки отца привели, наконец, к тому, что отец увлёкся до¬вольно красивой женщиной, имевшей сына. Мне довелось видеть и эту женщину, и её мальчишку, моложе меня года на два, на три.
 Так что к 41 году мы по сути были уже без отца. Он получил назначение куда-то под Одессу и уехал с новой семьёй.

 Был я уже достаточно взрослым, чтобы понять отца, как мужчина, но не мог простить его предательства по отношению к нам, детям. Ведь свою дочку, нашу сестру, он очень любил. Иногда он говорил, что уж Наташку, свою любимую дочку, он никогда не бросит. Меня и брата его уход не очень-то расстроил. Было, конечно, обидно за мать. Мать, как мог я судить, не была дурнушкой. Ну, гульнул батя, ну ладно, бывает! Но бросить троих детей! И почему он не взял с собой свою любимую дочку? Она ведь очень хотела быть с отцом! Переживала его предательство очень тяжело.

   Надо, однако, отметить, что в остальном отец был довольно порядочный челове-ком. Во время Финской он исправно переводил на нас половину своей зарплаты, размер которой был достаточен для нашей жизни, конечно, не роскошной. А когда окончательно решил расстаться с нами, проявил изрядное благородство, не стал заниматься делёжкой барахла, не мелочился, как поступают иные мужики в подоб¬ных случаях, а пришёл„ объяснился с матерью, сложил чемодан с самым необходимым, оставил какие-то деньги, особо попрощался с дочкой, оделся и ушёл.
Больше мы его не видели. Кроме сестры. Сестра уже после войны 41-45 гг ездила к нему в Одессу, где он жил со второй женой. Сестра наша надеялась остаться у отца  насовсем, однако, этого не пожелала его новая жена. И отправила её обратно в Ленинград.

 Отец воевал, к концу войны получил звание полковника, умер в возрасте 73 лет, похоронен в Одессе.
 Приближалась война. Это чувствовалось, но в это не верилось. Мы, наша мать и трое детей, так и продолжали жить в нашей квартире на Английском проспекте в Лесном. С того момента, когда отец окончательно ушёл от нас и до начала войны, мы жили довольно стеснённо, но, по-видимому, какие-то суммы всё же поступали от отца в наш семейный бюд-жет. И можно было прожить на них.

                Война

 Перед самой войной мне исполнилось 16 лет, брат и сестра были соответственно мо-ложе.
 В мае 41 года, сдав первый экзамен для перехода в 9 класс, я сильно заболел и провалялся в больнице Мечникова более месяца, однако, был переведён в следующий класс без сдачи остальных экзаменов, ибо учился довольно хорошо. Из больницы выписали как раз накануне войны, 21 нюня. Упоминаю о болезни лишь для того, чтобы подчеркнуть, что был довольно слаб после болезни, а здесь еще и война началась.

 Когда услышали мы о начале войны, то не очень-то и огорчились, было даже как-то инте-ресно. И напрасно! Финская война 40 года должна была научить нас кое-чему. Мы уже видели инвалидов, вернувшихся без руки или ноги, уже знали, что в некоторые семьи с Финской не вернулись, видели страшный документальный фильм о войне в морозную зиму 40 года, но еще не осознавали, какая страшная пора наступает.

 В предвоенные годы часто показывали будущую войну. Почему-то всегда она. про-исходила летом, в будущем противнике сразу угадывались немцы. Противник изо-бражался глупым, его легко было побеждать. Наверно, это и сыграло определённую роль в создании легкомысленного восприятия начала войны.
И мы удивлялись тому, как была испугана мать, услышав о том, что немцы напили на нас, как изменилось настроение вообще у взрослых.

 Продолжалось лето 41 года, оно было солнечным и тёплым, никаких бомбёжек еще не было. Так продолжалось месяца два. Было много разговоров о войне, в газетах писалось много неправды, помещались всякие карикатуры на немцев. Но была заметна усиленная мобилизация, заметно ухудшалось продовольственное положение. Продовольственные карточки еще не были введены, но уже сильно ограничились ассортимент продовольствия в магазинах или состав меню в столовых.

 А в кинотеатрах крутили наспех сляпанные агитки. Например, как наш бравый солдатский повар, отложив в сторону черпак, лихо побеждал немецкий десант, а победив, продолжил кашеварение.
 Или вот другая агитка. Показывают окончание фильма  »Чапаев» (мы знали этот фильм почти наизусть). Раненый Чапаев плывёт по реке, белые стреляют по нему из пулемёта, а он всё плывет и приговаривает: «Врёшь! Не возьмёшь!». И тут же уходит под воду, значит, всё же достала его вражеская пуля. Но вдруг он снова появляется над водой, выходит на берег и страстно призывает на борьбу с немцами. Тогда еще жив был артист Бабочкин, исполнивший в кинофильмё роль Чапаева, так что оживить легендарного героя Гражданской войны не представляло особого труда.
Мне эта агитка очень тогда не понравилась.

 Вскоре всё это прекратилось.
  Меня и мать стали привлекать на погрузку песка на трамвайные платформы в Сосновке. Там был песчаный карьер, к которому еще до начала войны были проведены трамвайные рельсы.
Еще до войны было выбрано столько песка, что образовался настоящий водный бассейн. Его мы называли  Бассейкой и ходили туда купаться. Однажды я чуть не утонул там, спасли ребята.
Мобилизация на эти работы происходила как-то странно. Всегда поздно вечером, часов в 11, заявлялись к нам домой посыльные, предъявляли бумагу-разнарядку, требовали расписаться в ней. Мы были обязаны не позже, чем через час прибыть на этот бассейн. Там нам вручали  лопаты и мы приступали к работе. Часа два-три мы работали. Это зависело от количества подготовленных под погрузку платформ. Под утро возвращались домой.
 Но это продолжалось недолго, по видимому, нужда в песке постепенно уменьшалась, а затем и вообще исчезла. Было известно, что песок насыпали в мешки, которыми обкладывали витрины магазинов, наиболее ценные скульптурные памятники, устраивали укрепления в черте города и на его окраинах.
Но это делали уже другие люди.

  Уже получили мы предписание дежурить на чердаке дома. Там была установлена железная бочка с водой, стояло несколько ящиков с песком, лежало двое или трое щипцов. Всё это - для тушения зажигательных бомб.
Но пока всё было спокойно. И погрузка песка, и все дежурства .как-то сами собой отпали и никто не следил за их исполнением.

  Уже в начале сентября случайно встретились мы с одноклассником Малышевым. Он был малоуспевающим учеником, второгодником, поэтому был старше меня года на полтора-два. Был он в солдатской форме. Увидев меня, он почему-то очень засмущался. Что он уже солдат, меня удивило и неприятно поразило. До меня вдруг дошло, что недалёк день, когда и меня заберут в армию.
Между тем, положение становилось всё хуже, всё напряжённее. С каждым днём всё меньше можно было найти провизии в магазинах, однако, продовольственные карточки еще не ввели.

 Усиленно эвакуировались заводы и другие учреждения. В помещениях школ оперативно создавались госпитали, они уже заполнялись первыми ранеными. И очень скоро раненых стало прибывать много.
Мать пошла работать в одни из вновь образованных госпиталей швеёй. Этот госпиталь организовали в школе на Большой Спасской улице (ныне - проспекте Непокорённых) неподалёку от Гражданского проспекта.

 Вскоре ввели продуктовые карточки. Еще до зимы. Точную дату ввода не помню, как не помню, каковы были первоначальные нормы. На мать, как работающую, выдали рабочую карточку, на меня и брата по иждивенческой, на сестру - детскую.
Соотношение норм между указанными категориями было примерно таким. Имея рабочую карточку, можно было как-то прожить, по иждивенческой это было уже невозможно, ибо по всем видам продуктов норма была равна половине рабочей. Нормы по детской карточке лежали примерно между рабочей и иждивенческой.

  Мы сильно приуныли. Было понятно, что хотя бы мне надо срочно устраиваться на какую-нибудь работу, где можно получить рабочую карточку. Иначе нам не протянуть. Состоялся у нас семейный совет. Было решено, что мать поговорит с начальством госпиталя, чтобы меня приняли рабочим в котельную. Здание школы, где был организован госпиталь, имело свою котельную. Ничего, однако, не вышло. Не взяли. Был я слаб еще после болезни. Какой уж кочегар получился бы из меня. Да и паспорта еще не было.
 Так и сказал вам какой-то начальник в белом халате.
Конечно, я сильно расстроился, мать сказала: «Куда теперь устроишься? Бог даст, окрепнешь, тогда и попытаемся.», однако, и в дальнейшем ничего не получалось. Так что остались мы при одной рабочей, двух иждивенческих и одной детской карточке.
 По всем понятиям нам полагалось в дальнейшем умереть от голода, но Судьба распорядилась иначе.
 Мы очень казнились, что не запаслись провизией сразу, как началась война, соседи так и поступили.
Но у нас не было денег для этого. Да к тому же трудно было предположить  какое страшное время вскоре наступит!

 Помнится, 8 сентября произошла первая бомбёжка. Был тёплый солнечный день, вдруг завыли сирены. Мы выскочили на улицу. И стали с интересом смотреть, как над южной стороной города поднимались густые белые облака, там слышались взрывы. На северной стороне города бомбёжки не было. Позже стало известно, что были разбомблёны Бадаевские продовольственные склады, в которых, по слухам, хранились огромные запасы провизии. Они были уничтожены бомбёжкой и это, якобы, сильно ухудшило продовольственное положение города.

 Стало также известно, что 8-го сентября вокруг города замкнулось кольцо блокады.
Потом бомбёжек стала много. Вначале мы бегали спасаться в специально отрытые во дворе щели (что-то вроде окопчиков глубиной метра полтора, каждая семья вырыла себе свой окопчик, на окраине города такое было возможно).
Но потом стали объявлять бомбёжки так часто, что нам надоело бегать.. Да и холодно стало сидеть в окопчике.. И мы перестали вообще реагировать на сигналы воздушной тревоги. Ночью вообще не поднимались, оставались в постелях. Будь, что будет! Авось, пронесёт! Конечно, было не да сна. Разве уснёшь, когда страшно, когда слышались разрывы то с одной, то с другой стороны.
 Слетали картины со стен, лопались стёкла. Их не спасали бумажные полоски, наклеенные крест-накрест. Наклейка полосок оказалась пустым занятием.. Вместо стекол на окнах всё больше появлялось фанерных щитов, а то и досок.

 Как-то зашла к нам соседка из 57 дома со своим сыном, Юркой Кузьминым. Мы сидели с ним за одной партой и были друзьями. Пока наши матери разговаривали на кухне, мы тоже болтали. Оказывается, они собрались эвакуироваться, т.е. его мать и Юрка с сестрой. Услышал это, я пошёл на кухню, чтобы послушать разговор наших матерей. Конец разговора был такой. Юркина мать твёрдо решила уехать, была уверена, что если они останутся, то непременно погибнут. А у них есть родственники где-то в Вологодской области. Вот к ним они и поедут. Наша мать сказала, что нам некуда ехать, родственники есть только в Белоруссии а там уже близко немцы. Так что, наверно, мы останемся. Распрощались мы, через день они уехали.

 Позже мы обсудили, как быть. И решили никуда не ехать, оставаться в Питере. Мать сказала: «- Если и можно было куда уехать, то в Уллу (местечко в Белоруссии, где родилась наша мать), а там уже немцы. Туда не поедешь. А в другом месте никто нас не ждёт. Так что никуда не едем! Если уж доведётся помирать, то в родных  стeнах ». И больше этот вопрос не поднимался.
Юрку больше я не видел. Значительно позже стало известно, что они потонули на Ладоге. Вот и думай, как лучше поступить.
Вышло распоряжение - сдать радиоприёмники. Это было неприятно. По видимому, власти чего-то опасались и не доверяли своему народу. Приёмник сдали под расписку.
Пришла повестка - передать собаку на нужды армии. У нас была овчарка, кормили ей из последнего.
 И не знали, как быть с ней дальше. Так что не очень-то и огорчились, получив повестку. Повели её вдво¬ём с матерью, брат плакал и не отпускал собачку, а уж идти с нами наотрез отказался. В Сосновском питомнике сдали под расписку, возвращались расстроенные, но с облегчением.

 Мы гадали, как будет использована наша собачка в армии. Полагали, что либо будет что-то или кого-то охранять, либо подвергнется дрессировке, после которой её используют для подрыва вражеского танка. Дальнейшее быстрое ухудшение жизни в Ленинграде привело нас к мысли, что скорее всего она либо умерла от голода, либо её саму употребили в пищу. За такую версию говорит следующий случай. Как-то зашёл к нам сосед из того же 57 дома, где жил мой друг Юрка Кузьмин, и узнав, что мы сдали свою овчарку по повестке, сказал: « А я съел своего Бека. Надо было раньше это сделать, когда был он пожирнее». Мы совсем не удивились. Кстати сказать, его Бек был простой дворняroй. Через несколько дней соседа взяли в армию. Так что Бек остался бы без хозяина, не сослужи он ему свою последнюю службу.

 Этот сосед сожалел, что не ушёл в армию сразу, как началась война, добровольцем, еще до получения повестки. Разница состояла в том, что пойди он добровольцем, его семье полностью выплачивался 6ы его средний заработок.
Вот поэтому и наблюдался такой большой наплыв добровольцев с первых же дней войны. Всё равно ведь заберут по повестке не сегодня, так завтра, но уже без выплаты денег семье.
Вскоре всё так переменилось, что об этом положении забыли. И никто не вспоминал о нём.

 Заявился к нам телефонный мастер и показал бумагу, что ему поручено снять у нас телефон. Телефон и так был отключен сразу, как началась война, так что нас это ничуть не тронуло. По видимому, сам аппарат можно было использовать на детали для создания военных аппаратов, так что и Бог с ним. А лишение
населения телефонной связи было, наверно, мудрым шагом. Мало ли что!
   Не могу припомнить, когда перестали подавать электричество. Без света было очень плохо. Не то, что без телефона.
Перестал работать водопровод. Тоже было тяжелое событие. Сразу перестала работать Круглая баня, которой мы пользовались многие годы. Эта баня сохранилась до сих пор. И если раньше она казалась нам солидным зданием, то теперь, задавленная большими зданиями, построенными на площади Мужества после войны, затерялась межу ними и не сразу её и заметишь.

 Что работало без перерывов все блокадные дни, так это радиотрансляция! Конечно, это было очень важно, руководство города понимало это и заботилось о её исправности.
Если теперь иногда услышишь звуки метронома, бывает такое, то очень живо вспоминаются блокадные дни, воспоминания эти не приносят особой радости. Так что лучше и не слышать.

 Без сомнения, самым тяжелым, самым голодным временем была зима 41/42 гг. И всё же для жителей северной стороны города оно было легче. Уже потому, что северная сторона почти не страдала от обстрелов. Кроме того, жители окраин меньше страдали от холода, чем в Центре. Особенно тяжело пришлось тем, кто жил в домах в центральным отоплением. В таких домах к причине гибели от голода добавлялась не менее страшная причина - морозы. Так называемые «буржуйки», самодельные печечки, изготавливавшиеся из кровельного железа, с дымовой трубой, выведенной обычно в форточку, мало спасали от холода. Их надо было непрерывно топить, а где было набраться дров или какого-либо другое топливо в центре?
Сжигалось всё, что давало тепло, мебель, книги, ненужная обувь, одежда н прочее. Всего этого хватало ненадолго. А потом люди замерзали и умирали.

 Северная окраина почти не страдала от обстрелов. Наш Выборгский район испытал обстрелы только в первые месяцы войны, а потом финны вообще перестали стрелять. Но нас, живущих на северной стороне, донимали бомбёжками, но это были уже немцы.
Нормы отпуска продуктов по карточкам постепенно урезались. Да и того, что было назначено по карточкам, далеко не всегда удавалось « отоварить».
Конечно, прожить на 125 г хлеба было невозможно. И ни один блокадник не будет утверждать, что ему удалось остаться в живых, получая такой кусочек хлеба, который и хлебом можно назвать с большой натяжкой, не имея ничего больше. Хорошо еще, если был человек в тепле.
И если кто-то станет утверждать, что он выжил при этих 125 граммах, не имея ничего больше., такого блокадника без ошибки можно назвать лгуном.
Такой «блокадник» либо что-то недоговаривает и были у него какие-то дополнительные «питательные источники», либо, что вероятнее всего, он вообще не был в Ленинграде в блокадные дни, а возвратился в Питер из эвакуации уже после снятия блокады.

 При той неразберихе, что имела место в первые месяцы войны, многих эвакуировавшихся так и не отме¬тили в домовых книгах, как убывших, да так всё и осталось. А уж после возвращения они автоматически оказались блокадниками, никто не стал особо копаться в этой ситуации и досконально устанавливать истину. Такие возвратившиеся из эвакуации ленинградцы получали на основании сведений из домовых книг светло-зелёные книжечки «Житель блокадного Ленинграда» и приобрели право на некоторые льготы. Впрочем, Бог с ними! Лишь бы не лгали о том, что выжили на 125 г хлеба.
Мне известны такие лжеблокадники, так что я знаю, о чём говорю.
Обратимся ко времени начала зимы 41/42 гг.

 Как уже было замечено выше, наш переезд в 1933 году из центра города на окраину, на Выборгскую сторону, в Лесном, сыграл большую положительную роль в части выживания в первую блокадную зиму и в остальные блокадные месяцы.
В деревянном доме, где мы жили, было печное отопление, у каждой семьи, жившем в доме, был во дворе свой дровяной сарай. Наш сарай был полон дров, об этом мы с братом позаботились заранее. Но с наступлением холодов из нашего сарая уже успели украсть более половины заготовленном. Оставшуюся половину мы  перепрятапи в квартиру, благо квартира была трёхкомнатная и место для дров нашлось. Опустевший сарай мы не стали даже запирать. Другие жильцы тоже перетащили дрова к себе домой.

  Нам было ясно, что оставшихся, не украденных дров будет мало на зиму. Мы хорошо помнили суровую предыдущую зиму с сорокоградусными морозами. Тогда сожгли дров больше обычного. И мы решили пополнить имеющийся запас дров за счёт того топлива, что было вокруг. Деревянные заборы, те же бесхозные деревянные сарая, остатки полусгоревших деревянных домов и пр., всё это можно было применить в качестве топлива. Надо было только не лениться и иметь кое-какие силы. Мы и не ленились, только вот сил было маловато. И всё же мы постарались запасти побольше. Всё хранилось в квартире.

 Так что от холода мы совсем не страдали. Как, впрочем, и все другие, кто жил рядом. Это давало серь¬ёзный шанс в деле выживания. Не то, что в центральных районах, да еще в домах с центральным отоплением. Там мороз лишал людей последней надежды.
Как всегда бывает в подобных ситyациях, стихийно заработал Черный рынок. Именно там, где до войны был нормальный рынок. У перекрёстка 2-го Муринского проспекта и проспекта Энгельса.
Стоит ли удивляться тому, что этот Чёрный рынок быстро набирал силу? И в самые тяжёлые дни блока¬ды там можно было найти всё, что пожелаешь. Это был страшный контраст. Одни гибли от голода, другие же, меньшинство, не только не голодали, но и имели возможность обогащаться, выменивая на хлеб и другие продукты, которые как-то оказывались в их нечестных руках в излишке, золото, драгоценности, ценные вещи, антиквариат, дорогие картины и др.

 У нас были хорошие ценные вещи, немного драгоценностeй. Мать старалась придержать их, ибо было неизвестно, что будет впереди.
В госпитале, где работала мать швеёй, повар очень заботился о том, чтобы у него всегда был белый чистый халат, такой же передник, чистый и незасaленный. И он сразу как начал там работать, обратился к матери с просьбой обеспечивать его чистыми не рваными передниками, халатами, по-лотенцами и прочим. А в качестве благодарности и своего рода оплаты он приносил ей немного каши и, что было более важно, поз¬волял ей очищать котёл от подгоревших по краям остатков каши. Эти кусочки мать заворачивала в чис¬тую тряпицу и приносила домой. Т.к. это происходило почти каждый день, то являлось некоторым почти постоянным подспорьем в нашем слабом обеспечении по карточкам.

  Еще одно случайное положительное обстоятельство. Оно тоже немало посодействовало нашему спасению. Вот оно. Примерно за год до начала войны по случаю была приобретена олифа, 2 бидона, всего литров 25-30. Натуральной. В то время только натуральная и существовала .Для того, чтобы покрыть все полы в квартире. Они были дощатые, здорово поистёрлись. И покрывать их требовалось в несколько слоёв, но не меньше двух. Так что олифы требовалось много. Ремонт так и не состоялся, всякие жизненные заботы подвинули намечавшийся ремонт на неопределённое время. Так эти бидоны и стояли у нас в кладовке на чёрном ходу. А когда началась война, о ремонте и не вспоминали. Мы даже стали забы¬вать о них. И вот как-то одна знакомая матери при встрече дала ей половинку склянки столярного клея и уверяла, что из клея можно сварить студень.
 Мы сварили, попробовали и еле отплевались, А меня вообще стошнило. При встрече с этой же соседкой мать сказала ей, что никакого студня из клея не получилось, и что мы чуть не заболели от него. Тут мать услышала от неё весьма важную информацию: олифу можно превратить в питательный продукт, пригодный в пищу, ведь олифа изготавливается из натурального масла, подсолнечного или каком-то дру-гого. Но так просто её не удастся употребить в пищу, это не лучше будет, чем столярный клей. А надо, мол, выжарить из неё то, что сделало её оной, какие-то вредные добавки. Процесс обработки состоял в следующем. Надо налить олифу на сковородку, не до самом края, конечно, поставить её на огонь (лучше всего в топящуюся печку, в печке -хорошая тяга) и нагревать. Пока не пойдёт едкий дым. Как только сковородку охватит огнем сверху, надо побыстрее выхватить её из печки, сбить огонь и осторожно слить то, что осталось, в подходящую посудинку. Должно остаться нечто похожее на застарелое постное масло. Какое - определить невозможно,

   Но это неважно. Главное - продукт съедобный. В эту жидкость можно макать кусочки хлеба или поджарить его. Лучше применить второй вариант - поджарить! Он более экономен и хлеб получается вкуснее. Мы применили всё, что было рекомендовано. Получалось здорово.
В знак благодарности за информацию мать отнесла ей литровую бутылку олифы,  это был далеко не последний литр.
Конечно, мы понимали, что от употребления такого « масла» здоровья не прибудет, что от него стра¬дают и желудок, и печень, но не очень-то задумывались над этим. От хлеба, что получали по карточкам, тоже доставалось пищеварению.
Мы говорили между собой_ «Слава Богу, что мы не израсходовали эту олифу на ремонт! Если оста¬немся живыми, тогда и будем красить полы!»
Конечно, нам здорово повезло с этой олифой.

  Еще одно. В том того, что нам везло.
 Как раз перед наступлением морозов зимы 41/42 гг один наш родственник, с которым у нас не было особо тесных отношений, воевавшим под Невской дубровкой, однажды поздно вечером вдруг приехал на полу¬торке (грузовике на полторы тонны). Он и шофёр. В кузове были разрубленные на куски туши убитых лошадей. Еще не замерзшие куски, со шкурой. Им надо было срочно снять шкуру с этих кусков, пока они не замерзли. Вот родственник этот и вспомнил о нас и приехал к нам. На счастье, наш дровяной сарай был пустым, даже не запертым. Нашёлся у нас и фонарь «Летучая мышь», и ножи столовые. Работали они почти до утра. Куски шкур побросали на землю прямо в сарае, дали и нам солидный кусок мяса  и уехали куда - не сказали, да мы и не интересовались. Конечно, поблагодарили искренне.

  Этого родственника мы больше не видели. И не знаем, как сложилась его дальнейшая судьба. Скорее всего, он погиб. Под Невской Дубровкой много народу положили. Думается, останься он живым, объявился бы после войны.
  О шкурах, брошенных в сарае, мы как то и не думали, пустой сарай не был даже заперт. Брошенные на землю шкуры смёрзлись в виде плоских грязных кусков и были мало заметны. Если кто и забредал в пустой сарай, то даже не обращал внимания на что-то серое, грязное, валяющееся на земле.

  Но пришёл час, когда мы вспомнили о них. Принесли домой один такой плоских кусок, совсем мёрзлый,  бросили на кухне на пол. И не знали, как дальше поступить. Вид был неприятным. Это и понятно  кусок шкуры с шерстью, да еще грязный. Но вот он оттаял, стал мягким. Вымыли ело. И мы поняли, что в руках у нас - ценный питательный продукт! Надо только избавиться от шерсти! Как избавиться, эту задачу решим, мол, потом, а пока что быстренько перенесли куски домой и положили на холодном балконе, где была минусовая температура. И были очень рады тому, что никто не унёс их из незапертого сарая. Мы сразу поняли, что уж если была попытка получить студень из столярного клея, то из этих шкур непре¬менно должно получиться что-нибудь вполне съедобное.

  Решили сделать так. Оттаявший кусок разрезали на части поменьше, натягивали шкурой вверх на бревнышко диаметром несколько менее входного отверстия топки печки и прибивали гвоздиками. После этого оставалось засунуть конец бревнышка со шкурой в топившуюся печку. Дров у нас хватало. И осматривать, вытаскивая время от времени, чтобы соскоблить сгоревшие волосы. Потом снять с бревнышка, вымыть, разрезать на мелкие кусачки - и в чугунок, который устанавливали уже на плиту на кухне.

Процесс варки был довольно длительным, в результате получалось вполне приличное варево.
А так как иногда удавалось получить по карточкам немного крупы, то добавлялась и крупа. И было совсем неплохо.
Эти шкурки очень нам помогли. С ними мы продержались, пожалуй, больше месяца. И часто вспомина¬ли мы добрым словом нашего родственника. Жаль, если он погиб.

  Мы были очень рады нашей победе под Сталинградом. Мы понимали, что от исхода этой битвы зависело многое. И судьба нашей семьи тоже. Мне было как-то всё равно, но мать и брат считали, что если Сталинград будет сдан, то и в Питер войдут немцы. И вообще война будет проиграна. И нам и нашей семье, не поздоровится. Соседи сразу донесли бы на нас, на нашу семью, глава которой служил в милиции и даже занимал какой то пост, пусть и не очень высокий. Хотя мы никому не делали вреда, но сыграла бы обыкновенная зависть. Еще бы!
  В доме только у нас была отдельная квартира (всего-то и было в доме четыре квартиры). Квартира была на 2 этаже, да еще на солнечной стороне. Только у нас был телефон.
В петлицах отца было не то три, не то две шпалы, правда, перед войной его понизили за того, что он бросил семью. Тогда это было строго. Моральное разложение и всё такое. Соседи даже злорадствовали по этому случаю, а мы удивлялись, откуда им стало это из-вестно, что отец нас бросил?
Так что мы искренно порадовались победе под Сталинградом.
Однако, это не улучшило экономического положения питерцев и, разумеется, нашего тоже.
Иногда удавалось хотя бы частично отоваривать карточки. Но были моменты, когда по карточкам вообще ничего не давали. Ещё как-то выручало то, что мать приносила оскрёбыши каши, полученные при чистке котлов. Такое бывало не каждый день, да и слишком мало этого было.

 И вот наступил момент, когда стало совсем невмоготу. Он пришёлся как раз на та время, когда уже окончилось наше провизионное подспорье и по карточкам не стали ничего давать. Кроме хлеба. А хлеб, был выбран на два дня вперед. Такое не разрешалось продавцам, можно было получить только «на завтра», да и то в конце дня. Но продавцы ведь тоже люди и шли на нарушение под давлением слёзных просьб и выдавали хлеб и за послезавтра, вырезая в карточках соответствующие талоны.

  В нашей семье первым стал сдавать я. Наверно, сказалась болезнь перед самой войной .  Уже  перестал я вставать, предпочитал лежать целыми днями. Наступала полная апатия. Мать не на шутку заволновалась. Что, мол, у тебя болит? А ничего не болит, отвечаю, только вот устал сильно. И снова ложился. Мать поняла: если не подкрепить меня чем-нибудь существенным, я уже не встану.
Несколько раньше в квартире напротив умер дядя Вася. Он работал на заводе «Светлана», получал ра¬бочую карточку, работы не было, так что он был дома. Кроме жены, тётки Агаши, были в семье двое сыновей, наших ровесников. Для меня осталось неизвестным, какие карточки полагались им, но положение с едой у них было, пожалуй, похуже. Тётка Агаша приняла жестокое решение - попытаться спасти сыновей за счёт жизни мужа, т.е., дяди Васи. И вовсе перестала кормить его хотя быв соответствия с его рабочей карточкой. Давала. ему только подсоленный горячий «чай» в изобилии. И дядя Вася, крупный мужик, ничего не мог изменить. Лежал и не вставал вообще. Наша мать однажды как-то зашла к ним. Дядя Вася стал ей жаловаться, что «Агата не даёт никакой еды, мол, прошу её дать что-нибудь поесть, а она только потчует меня солёным чаем. Совсем я ослабел, скоро, наверно, помру. Да уж Бог с ней. Пусть хоть ребята останутся живы!»

  У нас тогда еще оставалось немного олифы. Мать пришла от них и, вижу, напивает в пол литровую банку олифы. Увидев меня, сказала: «-Отнесу Васе хоть немного. Совсем он ослабел». Отнесла. Но это ничего не дало. Олифу съели сыновья, а дядя Вася вскоре умер.
Так тогда поступали многие, смерть его скрыли, сыновья вынесли труп на чёрный ход, прикрыли какой-то одеждой. Так и лежал д.Вася на холоде, спасая сыновей. А тётке Агаше  удалось еще два раза получить на него рабочие карточки.
   Все мы знали о том, что лежит в доме на чёрном ходе покойник уже более месяца, но и не думали гoворить об этом кому-либо.
Была зима, на черном ходе стояла минусовая температура, так что всё было в порядке..
  Позже сыновья погрузили отца на саночки и отвезли, завернутого в простыню, на будущее Писка¬рёвское кладбище.

 Так вот. Наша мать, как сказано выше, сильно заволновалась, видя, что я уже не встаю. Она собралась и куда-то ушла. Возвратилась часа через полтора с полбуханкой хлеба и с куском шоколада. Было удивительно: у кого-то в такое время нашёлся шоколад даже для того, чтобы выменять на него что-то ценное!
Хлеб мать поделила поровну между всеми, а шоколад отдала почти весь мне. Тут же был приготовлен кипяток и устроено чаепитие. В качестве сладкого был у нас глицерин. Конечно, мне была несколько неудобно, что шоколад почти весь достался мне, но мать настояла, брат и сестра её поддержали, так что я не устоял, отломил им лишь па маленькому кусочку. Впрочем, и было-то его немного.
Мать так и не сказала, на что она выменяла эти продукты.
   Это немногое придало мне сил. Мать заставила меня растопить печку, чтобы чем-то занять. Я понял, что нельзя поддаваться слабости, надо бороться. И было мне стыдно, что заставил мать волноваться.
А ей и так было нелегко с нами троими.
К счастью, на следующий день удалось получить кое-что по карточкам.
В декабре 41-го и в январе 42-го бомбёжек почти не было, обстрелы прекратились еще осенью, примерно, в конце сентября.

  Как-то еще в сентябре мать и брат решили пойти на поля совхоза «Бенуа», что за Политехническим институтом. Говорили, что там на полях можно найти кое-какие овощи, оставшиеся в земле по причине неаккуратной уборки. Оказалось, что всё уже тщательно было выкопано такими же жителями, как мы. Люди ходили, ничего не находили и возвращались пустыми. То же самое произошло и с моими родственниками. Ничего не найдя, они шли обратно. Минули Политехнический - и тут начался обстрел. Они спрятались в одну из щелей, вырытых специально для этой цели. Обстрел продолжался. Снаряды падали неподалёку от них. Это было довольно неприятно и в момент некоторого затишья они решили перебежать в другой окопчик, ближе к нынешней площади Мужества. Это было сделано. И это спасло им жизнь. Прямо Туда, где они прятались раньше, попал снаряд. Останься они там - и всё для них было закончено уже тогда. Случайность или судьба?

  Зимой, в конце декабря, в январе и феврале 42-го по Большой Спасской везли и везли трупы умерших от голода и холода. На детских саночках (откуда только их брали?). Везли родственники по своей инициативе. Власти, пока стояли морозные месяцы, еще не приступали к организованному вывозу трупов. Умершего родственники пеленали, укладывали на саночки, привязывали к ним. Везли обычно вдвоём, но бывало, что и один. Из центра города до нынешнего Мемориального Пискарёвского кладбища путь был длинным и тяжёлым. Не у каждого хоронившего доставало сил довезти умёршего до кладбища и воз¬вратиться домой. Некоторые из них и сами умирали на обратном пути, другие же оставляли Труп на пол¬пути , стараясь успеть засветло обратно. Часто можно было видеть на Большой Спасской брошенные трупы. И обычно получалось так, что привязанные к трупу саночки почему-то оказывались сверху, а  труп внизу.

  В связи с приближением весны власти создали организованный вывоз трупов, ибо с наступлением тепла возникала опасность эпидемий. Создали специальные похоронные бригады, обеспечив их усилен- ными  пайками , придали им автомобильный транспорт. И вывоз был обеспечен. Когда везли целые кузова умерших, видеть было жутко. Трупы застывали в самых невообразимых позах, такими их и грузили в кузова и везли неприкрытыми. Позы были самыми страшными, руки или ноги торчали в разные стороны, на ходу развевались волосы. Конечно, было не до того, чтобы отогревать трупы, придавать им приличные позы, прикрывать брезентом при транспортировке. Главное было - освободить город от трупов до наступления тёплого времени. С этим город справился успешно.
 Матери приходилось довольно часто возвращаться из госпиталя уже в тёмное время. Это было опасно. Поэтому то брат, то я, по очереди ходили встречать мать у госпиталя. Если мать была еще занята, то мы ожидали её, греясь в котельной. Всегда мы брали маленький топорик, на случай, если нападут. Времена были суровые.

  В виде некоторого отступления замечу, что вот прошло более 70 лет, война далеко позади, а и теперь не менее опасно оказаться на той же Большой Спасской (просп. Непокорённых) в позднее время. И это позор для города, для России.
Тогда топорик, я счастью, ни разу не понадобился.
Время от времени приходилось обменивать что-нибудь стоящее на что-нибудь съестное или хотя бы применимое для употребления в пищу. Пили чай с глицерином (откуда он только был у людей?), ели дуранду (иначе - жмыхи), очень твердые отходы при изготовлении подсолнечного масла. Столярный клей уже не пытались употреблять, хватило одного опыта.
И спасало тепло в доме! Сколько народу осталось бы в живых, будь у них тепло в доме!

    Как уже отмечалось, на северной стороне города обстрелы прекратились уже осенью 41-го, но центр и особенно южная сторона, сильно от них страдали. К нам же снаряды с юга редко долетали. Самая северная надпись «Граждане! Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле» была устроена на стене углового даме, стоящего на перекрестке Флюгов переулка (ныне Кантемировская улица) и Лесного прос¬пекта. Севернее подобных надписей я не видел. Не знаю, сохранилась ли эта надпись. На Невском проспекте такая надпись есть, иногда к ней кладут живые цветы.  Ближе к весне усилились бомбёжки. Одна, самая интенсивная, по моему мнению, произошла  4 апреля 42 года.  Может, именно поэтому запомнилась дата. День был солнечным, весенним. Наш дом, деревян¬ный, двухэтажный, дрожал от взрывов и готов был развалиться. Мы уже не надеялись уцелеть, вот-вот ожидали либо прямого попадания, либо взрыва рядом, от которого дом рассыпался бы по бревнышку.
Мать была в это время в госпитале. Она беспокоилась за нас, мы беспокоились за неё. Мать всё порывалась домой, была почти уверена, что мы уже погибли, но её всё же отговорили, убедили дождаться конца бомбардировки.
Но мы остались в живых. Конечно, как только кончилась бомбёжка, мать прибежала с работы. Очень расстроенная, пока не увидела, что дом цел. И совсем успокоилась, когда увидела нас живыми.
  Позже, когда всё закончилось, мы увидели много воронок. Очень крупная бомба упала на 2-ом Муринском проспекте, как раз на повороте трамвайных рельсов. Ширина воронки была не менее 15 метров, глубина соответствующая„ рельсы по обе стороны были загнуты вверх. Вскоре воронка заполнилась водой Ещё одна бомба, примерно такой же мощности (если судить по размерам воронки) упала ровнёхонько на перекрёстке Малой Спасской улицы (ныне – улицы Карбышева) и Новосепьцевской (ныне - Новороссийской). От нашего дома обе бомбы упали на расстоянии не более 250 - 300 м. Много было воронок поменьше, но это уже как-то не впечатляло и плохо запомнилось. Конечно, немало было человеческих жертв, однако не из нашего дома и других, расположенных рядом с нашим.

  Что касается питания, то мы еще как-то держались. То по карточкам выдадут что-нибудь, то мать из госпиталя принесёт чего-нибудь немного съестного, хотя бы те же оскрёбыши каши при чистке котла, то обменяем на съестное какую-нибудь вещь. Такой  мaлопитательный продукт, как дуранда   приходилось грызть подолгу. Благо, зубы были молодые. Удивительно, что нас миновала такая болезнь, как цинга. Непонятно , почему. Ведь многие болели, при цинге выпадали вполне здоровые зубы Сохранившиеся у меня несколько зубов до сих пор сидят в дёснах крепко.
 К апрелю из ценного, пригодного для обмена на провизию, осталась у нас только одна вещь - золотые часики с каким-то вензелем, прикрепленным к задней крышке крошечными заклёпками. Мать берегла их на самый крайний случай. И вот однажды мать сказала мне: « Геня, ты сейчас пойдёшь со мной. Одна знакомая согласна дать 10 кг пшена за часы. Это на Большой Спасской. Одной идти опасно!»

 И мы отправились. Предварительно, не говоря ничего матери, я отковырнул отвёрткой золотой вензель, справедливо рассудив, что и без вензеля часы остаются полноценными часами, а его можно будет использовать потом отдельно. Не помню, куда он подевался. Но полагаю, был обменен на что-нибудь съестное.
Мы захватили два холщёвых мешочка, я вооружился топориком. Дом, где обреталась интересующая нас особа, действительно, оказался на Большой Спасской, но ближе к площади Мужества, чем госпиталь, где работала мать, и по другую сторону от него. Теперь  уже не определить точно место, где он стоял, всёизменилось. Был дом одноэтажным, оштукатуренным снаружи. Было в нём два независимых входа.
Мать знала, в какую дверь следовало постучаться. Когда постучались, нас не сразу впустили. Вначале разглядывали через окно, это мы заметили, потом расспрашивали через дверь. Потом долго возились с запорами, наконец, нас впyстили.
  Хозяйка оказалась молодой, неряшливо одетой особой, довольно упитанной. Она провела нас в полутёмное помещение. Мы осмотрелись. У стены стояли какие-то мешки, на подоконнике - две стеклянные банки литра на два или больше, наполовину заполненные какой то желтоватой жидкостью, похожей на топлёное масло. Ещё были какие-то ящики, откуда-то тянуло чем-то жареным запах был довольно приятным.

     Хозяйка не стала приглашать нас дальше, мы так и остались стоять у выхода. Она попросила показать ей часы. Они были у меня. Во внутреннем кармане. Я достал и показал. Она протянула руку. Взглянув на мать и поколебавшись с секунду, я передал их этой женщине. Но был настороже, чтобы тут же забрать обратно, если это потребуется. Ведь могло быть и так, что рядом, в соседнем помещении, могли быть какие-нибудь личности и нас могли попытаться ограбить.
  Ничего подобного не произошло, слава Богу. Хозяина послушала ход часов, примерила на свою руку, сказала «Маленькие они уж очень» и положила на стол, потом полезла в шкаф, стала доставать весы и гирьки. Я решил забрать часы обратно, пока не получена крупа, и уже протянул руку, но мать остановила меня. Хозяйка полезла в один из мешков, в котором, судя по наполненности, была крупы кг 30 или боль¬ше, отвесила по 5 кг пшена дважды, которые мы и ссыпали в свои мешочки. Их мы приладили под одеждой так, чтобы не было заметно снаружи и готовы были уйти. Долго отпиралась дверь, мы ждали с нетерпением, скорей бы! Распрощались. Мать перекрестилась, сказала: «Господи, благослови!» - и мы зашагали домой. Было уже темно. Добрались благополучно.

  Нам казалось, что совершена выгодная сделка для нас. Правда, пшена оказалось несколько меньше 10 кг. И было оно довольно низкого качества, но мы были и этому рады. Конечно, незамедлительно была сварена каша, накануне брату удалось отоварить «жировые» карточки, был получен жир. называвшийся «лярдом». Так что каша не была постной. Казалось очень вкусной и сытной. Казалось, ничего вкуснее и не едали.
 Слово «лярд» было нам уже знакомо. Английское «lаrd» означает топленое свиное сало. Лярд был лучше, чем, например, жир, называвшийся маргусалином, лучше, чем кокосовое масло, тоже иногда выдавав¬шиеся по карточкам.
Хорошо, что мы получили за часики почти 10 кг крупы. Знай она, в каком критическом положении мы были, то могла бы получить часики и за 8 кг. Да и как могла она предполагать это, если у неё хранилось столько провизии.
 
 Вот шли голодные люди мимо дома, где она жила, и не подозревали, что за этими оштукатуренными деревянными стенами - столько провизии!
Вообще-то не так уж мало мест было в блокадном Питере, где никакого голода не было. Несколько раз видел я, проходя мимо одного дома, выплеснутые на снег помои, в них макароны и кусочки моркови. Ясно, что у кого-то оставался недоеденный суп с макаронами.
 Мать продолжала работать в госпитале. Меня здорово угнетало, что не удаётся устроиться на работу. Так что мы, трое, сидели долго, пополняли запас дров, ходили за. водой (это было целой проблемой) старались не прозевать возможность «отоварить» что-нибудь по карточкам. Получить то скудное, что полагалось по ним.
Госпиталь, где работала мать, располагался в школьном здании, подсобные службы его разместили в доме напротив. Напротив перед самой войной было построено несколько трёх и четырехэтажных домов с коридорной планировкой, по видимому, в качестве будущих общежитий для завода «Красный Октябрь». Они были уже готовы для заселения, но вот началась война, дома пустовали.
 
  В одном из домов оборудовали швейную мастерскую для госпиталя. В нескольких комнатах застеклили окна (следствие бомбёжек), установили «буржуйки». Электричества не было, когда темнело, работали при коптилках. Коптилки - это самодельные осветительные приборы, изготовленные из снарядных гильз небольшого калибра, сплющенных с одного конца так, что можно было пропустить фитиль. В гильзу наливался керосин, фитиль пропитывaлся керосином, его поджигали. В сущности коптилка представляла собой керосиновую лампу без стекла. Недаром называли её коптилкой, копоти было много.
 К мастерской был придан солдатик из выздоравливающих раненых. В его обязанности входило всё, что была необходимо для нормального функционирования мастерской. Заготовка дров, поддержание тепла в помещении, содержание коптилок, замена выбитых при бомбёжках стекол и пр.
Время от времени выздоровевшего солдата, прикреплённого к мастерской, выписывали и отправляли служить дальше. Если, конечно, он был годен для этого по здоровью. Это не было радостным событием для солдата. Официальные рассказы о том, что раненые после выздоровления рвались на фронт, совсем не соответствовали тому, что можно было наблюдать в жизни.

    Приближалась весна. И уже рождалась надежда, что, быть может, и переживём мы эту страшную зиму. Если, конечно, не погибнем от бомб.
Сидя у топившейся печки, мы вспоминали мирное время: хлеба было в достатке, да и другой  провизии хватало. И искренно считали, что если кончится война и если мы останемся живыми и будем получать грамм по 800 хлеба в день, да еще и другие продукты, то это будет счастьем! Предполагалось, что карточная система на продукты будет существовать еще долго и после войны.
Мы жили дружно. Относились друг к другу честно. И это тоже помогало нам оставаться в живых. Такого, что происходило порой в других семьях, нам удавалось избежать.
  В других семьях бывало и так, что получивший на всю семью хлеб съедал его весь по дороге домой. Кончалось это скандалом, побоями, слезами, полнейшим раздором и в конце концов либо гибелью отдельных членов семьи, либо всей семьи.
Стоя однажды в очереди за лярдом , наблюдал, как какой-то паренёк вдруг выхватил у старика только что полученный пакетик с жиром, отскочил в сторону и попытался убежать. Но споткнулся, упал и тут же стал жадно есть этот жир, не разворачивая даже бумагу. Старик закричал, люди из очереди без труда схватили паренька и тут же начали его бить.
Он же пытался съесть побольше,не обращая внимания на побои. Тогда уж пострадавшему стало жаль паренька, он закричал: «Не бейте его! Пусть уж ест!» Паренька отпустили. И пакетик, испачканный и разорванный, никто не стал отнимать. От паренька отошли и больше не обращали на него внимания.
Был я восхищён поведением старика: в таких условиях у него сохранились чувство жалости и состра¬дания.
Выше описан случай, как наша соседка, тётка Агата, уморила своего мужа, дядю Васю, чтобы спасти двух сыновей. И они выжили! А дядя Вася умер.

  В той же квартире 17 жила тётка Катя со своей дочкой Анькой, девицей старше нас на год-полтора. Какие отношения были между матерью и дочкой, неизвестно, можно только предполагать, но мать умерла, дочка продолжала жить. Аньке посоветовали помалкивать о смерти матери, по крайне мере, пока не будут получены карточки на умёршую мать на следующий месяц. А пока умёршую мать тоже вынесли на холодный чёрный ход, как и дядю Васю. Карточки на следующий месяц были получены. Анька попросла детей тётки Агаши  Ивана и Лёньку, помочь ей отвезти мать на кладбище, те посоветовали никуда не везти, а похоронить во дворе за дровяными сараями, как только станет потеплее. Сколько лежал труп тетки Кати на чёрном ходу, не помню, но когда стало потеплее, её похоронили за сараями, могилу вырыли с трудом, земля еще не оттаяла, да и мелкую.
Теперь на этом месте давно уже построен многоэтажный дом. Уверен, никто из живущих в нём и не подозревает, что под ним лежат человеческие кости. Чувствуют ли они это?
 После сильнейшей бомбежки 4 апреля 42 года они на некоторое время совсем прекратились. Обстрелы же даже усилились, но снаряди долетали примерно только до 1-го Муринского. Так что нам, жившим еще севернее, обстрелы не угрожали. Но если бы финны стали обстреливать, нам пришлось бы не легче, чем жившим в южных районах.
Апрель - это уже весна. Увидев однажды проталину между еще лежавшим снегом, я даже прослезился. Правда, никто не заметил этого, и хорошо. Сложное чувство тогда одолело меня. И радость от того, что вот дожили до весны, и тревогу за то, как пойдёт жизнь дальше. Ведь война была ещё в самом разгаре.
Стали доставлять в Ленинград на самолетах семена разных овощей: свёклы, турнепса и других огородных растений. Их как-то распределяли между жителями и, кажется, бесплатно. Я не могу припомнить, что бы речь шла об их продаже. Наверно, семена распределялись по месту работы, и, наверно, среди оставшихся в живых жителей через ЖАКТы (не знаю как расшифровать эту аббревиатуру) - жилищные конторы. В нашей семье накопилось несколько десятков пакетиков с различными семенами и мы с нетерпением ожидали, когда растает снег, когда можно будет заняться огородничеством.

   Так как жили мы на окраине, то особых трудностей с созданием огорода не предвиделось. И до войны желающие огородничать легко удовлетворяли свою тягy к сельскому хозяйству, место для создания грядки-другой легко находилось. А уж теперь, когда огород мог стать спасителем! Каждый из оставшихся в живых собирался заняться огородом. Только бы поскорее оттаяла земля! Распределение земли под огоро¬ды происходило довольно стихийно, иногда с небольшими скандалами, но их было немного. Лесной, где мы жили, довольно сильно обезлюдел, так что в принципе земли хватало..

 Совсем иначе обстояло дело в центральны районах, но насколько хуже, мы и не знали. Известно было, да мы и сами позже видели, что там каждый клочок земли был занят под огород. Все газоны, сады, клумбы и всё прочее - всё это было обработано и засажено.
 Грядки грядками, но мы с братом понимали, что надо, наконец, устроиться на какую-нибудь работу. И совсем не из-за денег, а из-за рабочей продуктовой карточки.
 В 42 году мне уже шёл 17 год, брату еще не было 1б-ти. Надо было как-то продержаться месяца два-три, до того момента, когда вырастет что-то на огороде. Когда появится хотя бы первая ботва. Пока что надеялись на лебеду, крапиву и другие сорняки.
 По радио довольно красочно и подробно расхваливали их пищевые качества, богатое содержание витамина «С», полезных солей. Послушать, так лучше этих сорняков не было пищи лучше. Нам было плевать на все эти описания, но и пренебрегать не собирались. Как только появились сорняки, мы стали их употреблять. Средний сын тётки Агаши, Иван, уже устроился работать на заводе «Светлана». Он был старше меня на год, перед войной учился в ремесленном училище при этом же заводе. Как только завод возобновил работу, его сразу приняли. Вскоре ему дали бронь, так он и «токарил» до конца войны, а после войны - до самой пенсии. Третий сын, Лёнька, ровесник моему брату, еще не работал. Ему, как и нам, еще предстояло подыскать работу с рабочей продуктовой карточкой.

  Если уж пишу о двух сыновьях тетки Агаши, то, пожалуй, следует упомянуть и о старшем, Михаиле. Михаил служил в армии уже перед войной. Война застала его где-то у западной границы. Тётка Агаша была уверена, что он сразу погиб, как только началась война, или попал в плен. И уже не чаяла увидеть его. Однако, Михаил не только остался в живых, но ему даже удалось избежать советских концлагерей, куда попали после войны многие сотни тысяч советских людей, освобождённых от немецкого плена в конце войны. Это стало мне известно в 48 году, когда меня демобилизовали и я вернулся домой.
 Как сказано было выше, весной 42 года мы с братом еще не работали и считали, что надо во что бы то ни стало найти работу. Мне было стыдно, что до сих пор я на иждивенческой карточке.

  В начале апреля 42 года стало мне известно, что совсем рядом с нами, в десяти минутах ходьбы от нашего дома была организована и работает так называемая Авиарембаза. Как раз на территории строившегося перед войной авиазавода. Его не успели достроить, а когда началась война, недостроенный завод эвакуировали куда-то в Уфу или в Горький. Пустые и недостроенные корпуса так и стояли без примене ния, но часть из них использовали для создания  Рембазы. Было известно, что на Рембазе ремонтируют авиационные моторы для самолетов Ленфронта. Работали там одни военные, но почему-то были приняты и несколько десятков вольнонаёмных, в основном, женщин.
Получив такую информацию, мы с братом решили попытать счастья и устроиться туда на работу.
  В любом качестве, только бы иметь рабочую карточку. Мать одобрила это намерение. Конечно, шансов бы¬ло немного, но попытаться следовало.
И вот в апреле отправился я на эту базу. Нахальством и самоуверенностью я никогда не отличался, но нужда заставила меня сделать этот шаг. И мне удалось узнать, что есть шанс устроиться учеником слесаря. При этом обеспечивается рабочая карточка. Эту карточку можно сдать в отдел кадров, в этом случае можно будет питаться в солдатской столовой три раза в день. Окрылённый, возвратился домой и сооб¬щил о результатах разведки. На семейном совете было решено: завтра же, не теряя времени идти нам на Рембазу вдвоём, с документами. В Личный стол. Мать даже помолилась Богу, чтобы при-няли. Надеж¬да устроиться была не велика, но непременно надо было сделать попытку!

 Несколько раньше, в конце марта, пришла на моё имя повестка из 19-го отделения милиции с требованием явиться туда в такой-то день, к такому-то часу в такой-то кабинет, к такому-то лицу.
 Обеспокоенный, но более с любопытством, я «явился». В повестке была указана фамилия лица, к кото¬рому я должен был явится, оканчивающаяся на «о», и я ожидал, что это будет мужчина, но в комнате сидели две женщины. Одна из них оказалось той, к кому я и должен был обратиться.

  Приняв у меня повестку, она с явной радостью и с некоторым удивлением обратилась к соседке:
 «-Смотри! Еще один жив!» И увидев, что я непонимающе смотрю на неё, пояснила «Мы уточняем, кто остался еще в живых». Куда-то меня записали, предупредили, что мне надо получить паспорт как можно скорее. Выдадут временный, ибо всё равно скоро призовут в армию, Сказали, что надо пойти в ЖАКТ и получить там какую-то бумагу, форма номер такой-то и отпустили.
 Паспорт я вскоре получил, но не в « корочках», а в виде листа бумаги с водяными знаками, даже фото¬карточка не потребовалась. И срок действия всего год или полгода, уже не помню точно. Считалось, наверно, что на больший срок не понадобится. И действительно, большего срока не понадобилось.

 Итак, в конце апреля отправились мы с братом устраиваться на работу на 3-ю авиа-рембазу 13-ой воз¬душной армии Ленфронта, захватив имеющиеся у нас документы. Нас направили в комнату с вывеской «Начальник пo хозяйственной части». В комнате было два стола, за одним из них сидел полноватый мужчина средних лет в гражданском костюме. Мы ожидали увидеть военного. Позже мы
уз¬нали, что его фамилия Цветков. И что он командует вольнонаёмными.
Взглянув на наши документы и критически осмотрев нас, худых и бледных, он с сомнением покачал го¬ловой: «Вряд ли пропустит вас врач, особенно тебя, младшего. Да и паспорта у тебя еще нет!»
 Тут его отвлекли, он вышел, но через минуту вернулся. Сел за стол. Что-то написал на двух бумажках и подал нам со словами: «Вот вам направление к врачу. Пусть решает!» и объяснил, как найти этого врача. Мы поблагодарили его и отправились искать врача. Эти направления послужили нам как бы пропуском на территорию Рембазы. Кабинет врача почему-то был расположен на 4-ом этаже здания котельной. Пока поднимались, запыхались. Врач, молодой еще, наверно, военный, был в белом халате, приказал нам раздеться до пояса, осмотрел, выслушал. И говорит брату: «Когда же успел ты испортить сердце? Сердце-то больное. Порок у тебя! Не знаю, как и быть с тобой!»
Мы стояли и растерянно смотрели на него. Даже не одевались. Неужели не пропустит? И понуро стояли и молчали. Посидел врач немного, постучал стетоскопом по ладони, помолчал - и подписал обе бумажки. Мы были уверены, что это отказ, но он сказал: «Ладно. Вот вам ваши направления, идите в цех». Мы так растерялись что даже не поблагодарили, но когда спус¬кались, я сообразил, вернулся и радостно сказал ему «Спасибо!»
 И отправились мы в цех № 2, как было указано в направлениях. Там нас распределили. Брата — на учас¬ток карбюраторов, меня — на участок блоков. Обоих в качестве учеников с испытательным сроком. Был указан этот срок, не помню, какой.
Это было большой удачей для нас!
 Брата отвели на карбюраторный участок, меня же подвели к лейтенанту невысокого роста (в петлицах у него было по два кубика и ещё значки с крылышками, погоны еще не были введены). Вот, мол, товарищ воентехник, принимайте нового работника. Воентехник взглянул на моё направление, ему, по видимому, не хотелось отрываться от своего занятия, какого, я не понял, потом посмотрел на меня и сказал, отдавая направление: «Вот что, парень, иди вон туда (и показал, куда) и спроси сержанта Орлова. Скажи ему, что будешь работать с ним!»
 Сержант Орлов оказался мужиком лет сорока, в спецовке. Не подумаешь, что он военный и сержант. Весьма критически осмотрев меня, покачал головой, взял моё направление и куда-то пошёл, бросил через плечо: «Подожди здесь!»
Я постоял-постоял, потом присел на продолговатый, не выше полуметра, стол, обитый каким-то тёмным листом, похожим на картон, стал ждать.
  Что же будет дальше? Наверно, этот Орлов хочет отказаться от меня. Уж очень он критически смотрел на меня.
Женщины, работавшие неподалёку от меня, вначале посматривали на меня с некоторым интересом, потом вообще перестали обращать на меня внимания.
Минут через десять, а может быть, больше, появился Орлов, недовольно сказал: «Ладно, будешь работать со мной. Только уж очень ты какой-то дохлый. А тут смотри, какие штуки надо ворочать!» И по¬казал рукой на алюминиевые блоки и головки на 6 гидроцилиндров. Хотя они и алюминиевые были, но выглядели внушительно, казались тяжеловесными.
К ак назывались эти детали и для чего они предназначались, всё это узнал я позже. И блоки, и головки  являлись частями авиационных моторов модели АН-25. Их ставили на истребители. Были еще моторы модели АН-27. Усиленные. Их ставили на Илы, штурмовики, которые немцы называли Черной смертью.
Эти авиадвигатели имели V-образное расположение двух блоков, в каждом блоке по 6 цилиндров.

 Но это узнал я позже. А пока что мой наставник Орлов сказал: « Возьми-ка свои бумаги и зайди в конторку начальника, там запишись. А потом к Цветкову.
Побывал я в конторке, но к Цветкову не пошёл, решил подождать брата, ибо не знал, куда его увели. Брат появился почти сразу и мы пошли к Цветкову. Там записали нас в какую-то ведомость, сказали, чтобы принесли по 2 фотокарточки, а если не найдём подходящие, то и здесь сфотографируют. Но лучше, чтобы мы сами нашли подходящие.
 Заполнили анкеты, автобиографии сочинили, еще что-то сделали. Цветков сообщил, что мы приняты и что пока что можем идти домой. Был конец рабочего дня.
Возвратились домой радостные, взволнованные. Брат, однако, был чем-то опечaлен. Оказалось, что его будущая начальница, неприятная на вид дама средних лет, сразу проявила к брату неприязнь и даже грубое отношение. Как-то будет ему работаться с ней? На это - потом. А пока что главное, нас приняли. Мать радовалась больше нас, у неё были серьёзные сомнения в том, что нас возьмут. И ещё бы не радоваться. Теперь в семье будет целых три рабочих карточки и всего одна иждивенческая, на сестру.

 Свои карточки мы сразу сдали интенданту Рембазы, чтобы, не медля встать на котловое довольствие наряду с солдатами. Цветков хорошо обрисовал нам его преимущества, главным из которых была регу¬лярность питания. Завтрак, обед, ужин - эти слова очень радовали нас. И в очередях не надо стоять, что бы «отоваривать» карточки.                На завтрак надо было явиться в солдатскую столовую еще до начала работы. В обеденный перерыв -туда же. После обеда - опять работа.
Ужин - в 7 часов вечера. С этим получалось сложнее. Мы, как еще несовершеннолетние, имели право заканчивать работу раньше. Смешно ! Шла война, а такое положение, как укороченный рабочий день для несовершеннолетних автоматически продолжал действовать. Когда начали работать, еще не знали об этом. Первые несколько дней проработали полностью, но нас просветили другие вольнонаёмные, так что дальше мы стали пользоваться своим правом.

 Вот тут-то и получалось, что в 5 часов вечера рабом для нас заканчивалась, но надо было дождаться ужина, до 7 часов. Но мы жили совсем рядом, поэтому уходили домой. А к 7-ми часам одни из нас, поочереди, шёл на Рембазу и получал ужин на двоих и шёл с котелком домой. Почти сразу мы увидели, что брать в один котелок две порции  получается меньше, чем порознь, поэтому решили, что ходить будет один из нас, но получать в каждый котелок отдельно. А уж получив по порции в каждый котелок, тут же сливали в один, а второй несли пустым.
Для взрослых рабочий день равнялся 10 часам. Если не было ничего срочного. В такие дни и мы работали дольше. Военные же работали столько, сколько прикажут. Даже по ночам. Люди военные, приказы надо выполнять! Работали они хорошо, ответственно. Ремонтировать авиадвигатели - это не дрова заготавливать. Безответственных и нерадивых сразу отчисляли. Все военные, работавшие на Рем¬базе, очень ценили то обстоятельство, что вместо окопов и прочих фронтовых прелестей, они служили Родине в относительной безопасности, работали в тепле, а опасность для них не превышала той, что ис¬пытывал любой питерец-блокадник. Пожалуй, для питерца-блокадника, жившего на южной стороне города, сильно страдавшей от артобстрелов, вероятность погибнуть была намного больше, чем для жителей северной части Питера. До нас снаряды не долетали.
Так что было из чего стараться военным работникам Базы.

  Если на фронте, разумеется, Ленинградском, были успехи, к которым была причастна 13 воздушная армия, а следовательно, и наша 3-я авиарембаза, то особо отличившихся в ремонте самолётных двигателей представляли к боевым наградам, орденам и медалям. Мне показалось странным награждение, скажем, орденом Красной звезды - на фронте и такое же - работника Рембазы. Но так было. Начальству было виднее.
Вольнонаёмных награждали очень редко. Впрочем, их было мало, они не делали погоды, сверхурочно почти не работали.
Всё это стало известно мне позже и постепенно. Да такие моменты меня не очень-то и интересовали.

 А пока..., вначале...
Первый рабочий день начался для меня довольно огорчительно.
Для моего брата он тоже оказался невесёлым. Дамочка, к которой его прикрепили, фамилия её была Пастернак, оказалась сущей ведьмой. Может быть, потому, что, как стало известно позже, она была совсем одинокой, кто-то умер у неё в блокадные дни. А может и без этого горя была она злой по натуре. Участок карбюраторов, куда был определён мой брат, находился в отдельном помещении в том же зда- нии, что и наш участок блоков. Позже я как-то попытался зайти туда, поговорить с братом, но эта дамочка просто не пустила меня и сделала это довольно грубо. Это убедило меня в том, что брату, действительно, нелегко приходилось работать рядом с такой мегерой.
 Что касается меня, то считаю, что мне повезло больше. Вначале, правда не обошлось без казуса.. Итак, начался мой первый рабочий день. Мой наставник, сержант Орлов, повёл меня к низкому верс¬таку и скомандовал:
-Ну, Геннадий, бери блок с той стороны, перенесём его вон на тот стол! «Взялись мы, каждый со своего конца, приподняли - и я осел. Даже упал. Не хватило сил. Орлов перепyгался. То ли за целость блока, то ли за меня. Скорее было первое, он испугался за сохранность изделия. И стал кричать на меня. Мне было ужасно неловко. Я молчал.
Работавшие рядом женщины, они притирали клапана в головках блока, вступились за меня.
«¬Что ты раскричался на мальчишку?! Не видишь, что он совсем слабый! Куда ему поднять такое!» Орлову, похоже, стало стыдно. Мне - тем более. И я решил, что удержу этот проклятый блок, даже если кишки надорву.
Но это не понадобилось. Орлов подозвал какого-то работника и он помог Орлову. Мне было поручено что-то другое.

     Два дня Орлов не привлекал меня к переносу тяжёлых блоков, тем более, головок, тяжелее блоков. Но постепенно дело пошло. Орлов обучал меня, как устанавливать гильзы в блоки, как проверять овальность и конусность внутренних поверхностей гильз после их установки. Вместе мы устанавливали клапана и распредвалики в головках, возили их в другие помещения уж и не помню, для чего.
Постепенно я стал покрепче, был я понятлив, старался. Орлов стал даже хвалить меня, что, конечно, было мне приятно.
 При проверке герметичности притёртых и уже установленных в головке клапанов использовался только керосин. Если в течение 5-ти минут собранный в головке клапан не пропустит керосин, значит, притирка выполнена высококачественно.
«А почему обязательно керосин применяют? А не масло или воду!» - поинте-ресовался я. «Керосин - самая текучая жидкость!» - был ответ.
Мне случайно было известно, что гелий - самый текучий газ. И я не преминул тут же сказать об этом Орлов только рассмеялся. Как, мол, можно применить газ для этой же цели? Невозможно!
 Как-то в цехе было устроено торжественное собрание. По случаю каких-то успехов на фронте. И награждением особо отличившихся работников Рембазы. Был награждён и мой наставник, сержант Орлов. Медалью «За боевые заслуги». Помню, что такой же медалью был награждён и сержант Зиминский. Стар¬шина Ильченко получил орден «Красной звезды». Были награждены контролёр Кравцов, еще несколько человек военных, которых не запомнил.
Из вольнонаёмных был награждён слесарь Кузьменков Вася, молодой еще человек, больной туберкулёзом.
Конечно, не было забыто и начальство, майор Рагулин, суровый грузный человек, капитан Борисов, начальник нашего цеха, старшин политрук Горожанкин, сущий бездельник со шпалой в петлице.
Свои награды они получали где-то в штабе Ленфронта. Наградами для них были ордена, либо Красной звезды, либо Отечественной войны 2 степени.
      Время от времени тот или иной работник не появлялся на работе. Это означало, что он - в наряде. Либо в карауле, либо патрулём в городе, либо еще где-то.
В те дни, когда мой наставник уходил в наряд, меня направляли к слесарю Кузьменкову. Больно было смотреть, как тяжело он дышал, как нелегко было ему работать. Однако, он работал. Из-за рабочей карточки. И хотя время было тяжелейшее, ему выдавалось молоко. По тем временам ничего другого, как бутылку соевого, ему не могли предложить. Помогало ли оно ему? Сомнительно. Возможно, только в качестве дополнительного количества калорий. Интересно, что даже в такое время была какая-то забота о больном.
 Меня ничуть не заботило, что, работая с ним в паре, я тоже мог бы заболеть. Мать настоятельно советовала поостеречься, но я не обращал внимания. Всё оставалось по-прежнему. И однако, не заболел.

  На участке синхронизаторов (был такой узел в двигателе, он, как мне объяснили, обеспечивал синхронную стрельбу из пушки в промежутках между лопастями винта (пропеллера), работал сборщик Ситдиков. Было известно, что он иногда допускал не-брежность в работе. Контролёр Кравцов был им недоволен. И после второго или третьего случая, когда была зафиксирована его халатность, Кравцов доложил об этом начальству, и Ситдикова мгновенно отчислили. Прошло не более месяца, как было получено от него письмо, уже из госпиталя. После отчисления он сразу попал на фронт, его ранили. Он просил навестить его.
  В цеху широко обсуждался этот случай. Думается, что каждый сделал для себя соответствующий вывод. И хотя дисциплина была на высоком уровне, стала она еще лучше после этого. Страх - одно из сильнейших человеческих чувств. Это только Ситдиков оказался таким бесшабашным.
  Так как на участок карбюраторов, где работал мой брат, меня не пускали (секретность соблюдали, что ли?), то перед обедом брат приходил ко мне сам, и мы с котелками направлялись в солдатскую столовую. Котелок и ложка - это были предметы, которые имел каждый работник.
  Довольно часто брат приходил расстроенным, ему доставалось от начальницы-мегеры. Приходилось терпеть. Брат был старательнее и исполнительнее меня, но это мало помогало. Думается, что по натуре она была настоящей садисткой.
Во многих местах обширной территории Рембазы с наступлением весны появилась лебеда, даже внутри кирпичных коробок недостроенных цехов. О пользе лебеды мы знали из радиопередач .
 
  И пока не выросла ботва свёклы и турнепса, мы собирали лебеду, варили из неё суп, приправленный солью. А затем смешивали этот «суп» с получаемым в солдатской столовой. Такой смеси получалось немало, но была она невкусной.
Как только подросла ботва свёклы, мы сразу отказались от лебеды, уже варили дома дополнительный свекольный суп, который, как и раньше, смешивали с солдатским.
Довольно часто второе блюдо состояло из куска селёдки и какого-нибудь гарнира (немного каши или макарон ). Селёдка была заменой мясу.
  Селёдка обгладывалась до косточек, косточки оставались на столах в виде небольших кучек. Их употребить в пишу не удавалось. Однако одна из вольнонаёмных работниц, фамилии не помню, запомнилась некрасивым ширококостным лицом, была очень похожа на довольно известного в то время киноактёра Полицеймако, отбросив в сторону брезгливость, сразу, как только вставали мы из-за стола, собирала
их в котелок и уносила домой. Объясняла, что дома варит из них суп. Какие-то допол-нительные калории при этом, разумеется, получались. Никто не следовал её примеру, не сделал конкуренцию, но никто и не осуждал.
 Подросшая свекольная ботва здорово выручала, а когда подросли и плоды, уже можно было сварить полноценный борщ если ещё заправить его каким-нибудь жиром, предпочтительно лярдом.
 Благодаря поставкам союзников (по лендлизу) были несколько повышены карточные нормы. Это, кoнечно, было отмечено с радостью и повысило наше настроение.
Хотя наши политики и пытаются преуменьшить значение поставок по ленд-лизу, на самом деле оно было очень велико!

  О ленд-лизе уже упоминалось. Сообщу здесь кое-что дополнительно.
 Из Словаря иностранных слов, М., 1955, Государственное издательство иностранных и национальных словарей; под ред. И.В.Лёхина и проф.Петрова, с.398: Ленд-лиз [англ.Lend-Lease <давать взаймы, сдавать в аренду] - закон, принятый в 1941 году конгрессом США о передаче взаймы или в аренду вооружения, сырья, продовольствия и других товаров странам-союзникам во Второй мировой войне. Поставки по ленд-лизу принесли колоссальные выгоды американским крупным монополиям и были использованы империалистическими кругами США в качестве средства для оказания политического и экономического давлении на другие капиталистические страны».
Об этом же самом другой источник в более позднее время даёт несколько иное определение.
«Ленд-лиз ... -система передачи Соединёнными Штатами Америки взаймы или в аренду воо-ружения, боеприпасов, стратегического сырья и других материальных ресурсов - странам-союзникам по антигитлеровской коалиции в период Второй Мировой войны (1.939-1945). (Современный словарь иностранных слов, М.; Рус.яз.,1992. с.337).
Какое определение более верно?
Изменились времена, изменили и определения!

  Продовольственное положение нашей семьи к осени 42 года уже нельзя было назвать бедственным. Все мы окрепли и уже не одолевали нас бесконечные мысли о пище, как было раньше.
  Случилось однажды и такое, что никак не могло произойти несколько месяцев раньше. Мой братец принёс однажды два тома книги «Жизнь животных» Брэма. Издание было шикарное и он не устоял. Согласился на обмен. К чести сказать, пожертвовал только своим хлебом, своей двухдневной порцией. Когда появился он с этими книгами и выяснилось, откуда они у него, мы были ошарашены и возмущены. Давно ли мы жевали дуранду, ничего другого не было, а тут! Получил он от всех нас сильнейшую выволочку, такую, что в дальнейшем ему уже не приходило в голову повторить содеянное.
 Чуть позже выяснилось, что было кое-что еще, что как-то оправдывало его поступок. Оказывается, за хлебом была очередь. Эта женщина, истощённая до предела, предлагала почти каждому, кто выходил из магазина, обменить книги хотя бы на дневную норму. Никто не реагировал. Получил хлеб на сегодня и на завтра и брат. Женщина с книгами обратилась и к нему с просьбой об обмене, объяснила, что у неё пропала карточка и надо как-то дотянуть до получения новой. Брату стало настолько жалко её, что он отдал ей просто так половину полученного хлеба. Не надо, мол, и твоих книг. Может быть, ещё и согласятся кто-нибудь обменять, если постоишь еще немного. Она, возьми да возьми книги, раз дал хлеба.
  И почти насильно вручила ему обе, ну, ему, как он объяснил, ничего не оставалось делать, как отдать ей и оставшийся хлеб. Вот так и получилось, что за две книги он отдал две порции хлеба.
    Летом 42 года на Ленинградском фронте наблюдалось затишье. Но, как и прежде, жителей центральных и  южных районов города донимали артобстрелы. Для них затишье было относительным.
 И на Рембазе стало заметно меньше работы, не было нужды работать сверхурочно, как бывало раньше. Даже и 8 часов было много. И было принято решение - направить часть работников на разборку пустyющих  деревянныx домов на топливо. А деревянных строений на Выборгской стороне было много, особенно, на северной его части.
 Нас, вольнонаёмных, привлекли для этого в первую очередь. Было нас немного, а лиц мужского пола вообще несколько человек.
 Начальник Цветков собирал нас рано утром у проходной, отмечал в своей бумаге присутствующих, после чего мы двигались к месту работы, к какому-либо деревянном у строению, предназначенному к сносу. «На объект», как говорил наш начальник. Если объект был близок, то добирались пешком, если подальше, то на трамвае.
К этому времени был пущен трамвай, всего несколько маршрутов. Зимой трамваи не ходили, не было электроэнергии, вагоны так и остались на путях там, где их застал момент отключения электроэнергии.

  Пуск трамвая, это произошло ранней весной, точной даты не помню, был весьма знаменательным  событием для всех нас, большой радостью. Женщины даже плакали, когда встречалась им движущаяся «девятка».
 Военные Рембазы, которых тоже привлекали к разборке домов, обычно оказывались раньше нас на объекте, они выполняли основную часть работы, мы же были «на подхвате», оттаскивали и складывали отломанное, разбирали внутренние переборки и т. п.
О днажды пришлось разбирать двухэтажный стандартный дом, который стоял на месте, где позже была образована Новолиговская улица, рядом с железнодорожным мостом, под которым проходит Лесной проспект. Как пел В.Высоцкий в одной из своих песен, «...система коридорная, на весь этаж - одна убор¬ная,». Да и наружные стены оказались засыпными. Так что дров от этого дома получалось немного. Его вообще не стоило трогать, но стоял он абсолютно пустой, наверно поэтому и решили его разобрать.
  В отличие от песни Высоцкого, на весь этаж было по две уборных, по обе стороны коридора были расположены комнаты. Все они были заперты. Последовало распоряжение - вскрывать! И ломать! Выносить доски и прочее дерево во двор. Впрочем, двора-то и не было.
  Стали вскрывать комнаты. Были там кое-какие вещи, старая обувь, посуда, книги* старые газеты и журналы и прочее барахло. Создавалось впечатление, что жителей срочно выселяли, но они надеялись возвратиться, забрали с собой самое ценное, а оставшееся находилось в некотором порядке, даже полы были подметены. И почему никто не забирался в этот пустой дом столь долгое время, если считать с начала войны?
  Мне казалось странным и диким, что наши женщины с увлечением стали рыться в оставшемся барахле, что-то откладывапи в сторону, чтобы, как я понял, забрать после работы домой. Только вряд ли пригодилось им отобранное хотя бы для мены на провизию. Особой ценности оно не представляло.
  Книги и журналы отбрасывались в сторону без малейших колебаний. Это их не интересовало совсем. Из книг и журналов получилась груда средних размеров.
Вот в ней-то я стал рыться..
  Отобрал десятка два или чуть больше книг, перевязал найденным куском верёвки. Получились две связки, которые к привёз домой после работы.
  Надо сказать, что ещё до войны мы, трое детей, были записаны в библиотеку им.Серафимовича, но до войны только один я пристрастился к чтению. Читал много и разное. А в дни блокады, зимой 41/42 года, когда занятий в школах не было (в них были госпитали) было много свободного времени, было мало пищи; но было тепло, и брат, и сестра тоже стали много читать. После скудного завтрака или обеда забирались в тёплые постели и читали, читали. И таким образом отвлекались от мыслей о пище.
  Кинги, которые отобрал я в доме, который разбирали на дрова, были, на мой взгляд, довольно ценными. Не по оформлению, а по содержанию. Среди них оказался и роман «На западном фронте без перемен», автор - Эрих Мария Ремарк. Простенькое оформление, мягкая обложка. Вначале эта книжка вообще не привлекла моего внимания, но ведь шла война, а книга была о войне. Когда ещё отбирал я книги в доме, который разваливали, то даже несколько колебался, прежде чем отложить её для себя. Уже дома дошла очередь до этого романа. Прочитал её за один день, стал рассказывать кое-что брату. Он предпочёл вместо того, чтобы слушать меня, прочитать самому.
  На нас обоих Ремарк произвёл сильнейшее впечатление. Хотя мы и знали кое-что касающееся войны, имею в виду Финскую кампанию, но только после прочтения этой книги, поняли, как чувствует себя солдат на фронте, в окопах, и что такое геройство. До этого мы судили о войне по кинофильмам, которыми пичкали нас в избытке перед войной. Это были кинокартины, в которых наши победоносные войска воевали на чужой территории, никакой крови не было, никаких страданий, всё было красиво и здорово! Знакомство с романом Ремарка произвело переворот в наших, ещё детских голо-вах. Мы сразу повзросле¬ли на несколько пет. И уже со страхом и с тоской ожидали времени, когда и нам придётся вплотную поз¬накомиться с солдатской жизнью без всяких прикрас. К тому же мы видели иногда солдат, выздоровевших после ранения и отправляемых в действующую армию, в большинстве своём попадавших снова на фронт.
Никакого энтузиазма они не проявляли.

  Примерно в конце августа, начале сентября 42-го меня вызвали повесткой в Выборгский райвоенкомат и обязали посещать занятия Всевобуча (всеобщее военное обучение). Располагалось это учреждение не-подалёку от Нейшлотского переулка, на улице, названия которой не знал и не знаю в данное время. Примечательным в этой улице было то, что её конец соединялся с Лесным проспектом сквозь здание, распo- ложенное на Лесном проспекте. Такое можно увидеть еще и в центре города, где Галерная улица своим концом проходит через здание Сената и Синода.
Рядом с Нейшлотским располагался сад, в котором был установлен бюст Карла Маркса. Сад и носилназвание родоначальника коммунизма. Этот сад был местом наших полевых занятий, а в помещениях ближайшей школы были заняты классы, довольно бедно снабжённые некоторым военным снаряжением.
 Считалось, что занятия во Всевобуче важнее работы. Занятия во Всевобуче проводились не только после работы, вечером или в выходные дни, но и в рабочее время. Такая несогласованность была ненормальностью, но это мало кого волновало, а мы, вынужденные и посещать Всевобуч, и работать, оказались между двух огней. Это было несправедливо! Посетив несколько занятий Всевобуча, причём два или три из них пришлись на рабочее время, что вызвало недовольство моего начальства на Рембазе, я решил плюнуть на Всевобуч и вообще перестал их посещать.

  Довольно быстро пришла повестка из военкомата с требованием явиться туда в на-значенное время. Предположив, что это связано со Всевобучем, я просто пренебрёг повесткой и не пошёл в Военкомат. Очень быстро вызов повторили, но уже с угрозой воздействовать на меня согласно законам военного времени. Показал я повестку Орлову, он отослал меня к воентехнику, тот решил мудро, мол, ходи на эти чёртовы занятия, только заранее предупреждай об этом Орлова. Так что в Военкомат я так и не пошёл, просто возобновил посещения занятий. Больше повесток не присылали.
 Отмечу кстати, что к этому времени я по своей инициативе отказался от привилегии сокращённого рабочего дня, полагавшейся как для несовершеннолетнего. Мне еще не было 18 лет. Мне надоело поглядывать на часы, чтобы когда наступит конец моего сокращённого рабочего дня, вдруг говорить Орлову, что вот, мол, заканчиваю работу. Имею право.
  Бывало так, что время моего ухода уже наступило, но работа, которую мы выполняли со-вместно, еще не была закончена, поэтому я ничего не говорил Орлову, продолжал работать, пока мы не заканчивали её. Орлову такой вариант был приятен. Вскоре я вообще решил работать полную рабочую смену как и Орлов.
  Во Всевобуче нас, пацанов, обучали довольно молодые военные, на вид крепкие ребята. Хотя мы и были совсем зелёными, но всё же удивлялись, что их держат в тылу. Пытались объяснить себе, что они, воз¬можно, уже успели повоевать, может быть, были ранены и теперь непригодны для строевой службы.
  Один из преподавателей, лет 45, худой и высокий, ходил в чёрной суконной гимнастёрке, на которой красовалось сразу 5 нашивок о ранениях. Все они были красного цвета (легкие ранения).
  Он вёл материальную часть. На первом занятии он стал объяснять нам устройство и работу немецкого пулемета, чем сильно удивил нас. Почему не русского?
Когда мы, мальчишки, увидели его пять нашивок, среди нас начались перешёптывания типа: «-Смотри! Пять раз был ранен!» И шептались довольно громко. Заметно было, что преподавателю было это приятно, он даже порозовел от удовольствия, но старался не подать вида, что слышит.
  В перерыве мы стали обсуждать его многочисленные нашивки, один из обучавшихся, единственный вполне взрослый, резонно заметил: «-Наверно, они у него ещё с Гражданской! Ему уже под пятьдесят. И все - красные, Значит, все ранения - легкие. Ни одной золотой!» Тут мы призадумались, и верно! Успеть быть раненым пять раз за один год войны и пять раз успеть выздороветь - это невероятно. На- верно прав был этот сомневающийся.
  А устройство немецкого пулемёта, действительно, было удачным. Он легко и быстро разбирался и собирался, главное - всё на защёлках! Никаких винтиков и отвёрток! Как говорил нам преподаватель, винтик можно легко затерять в полевых условиях, ищи его потом в траве или в снегу.

  Нас, конечно, интересовало, каков этот пулемёт в деле, но до этого не дошло.
Из отечественного оружия нам объясняли лишь винтовку Мосина, да гранату-лимонку. Все винтовки были учебными, с просверленным в стволе отверстием. Винтовки годились лишь для отработки приёмов штыкового боя. Бегали как бы в атаку, кололи воображаемого противника, но не было никаких стрельб хотя бы в тире. Было неинтересно и скучно.
  И хотя был я нерадивым учеником, пропускавшим занятия, меня вдруг сфотографировали и поместили на Доску почёта. Я был крайне удивлен и рассудил так, что другие обучавшиеся были ещё хуже меня, а начальству этого отделения Всевобуча надо было где-то отчитаться за свою плодотворную работу. И лучшим оказался я.
  Уже после войны брат рассказал мне, что и его привлекли к занятиям во Всевобуче. И показывали ему мою фотокарточку на Доске почёта и внушали: «-Будь таким, как твой старший брат!» . Мы только посмеялись, дело было прошлое, он-то знал, каким передовиком был я, ходил в нерадивых, ругали меня и даже грозились применить ко мне меры «согласно законам военного времени!» И вдруг неожиданно я стал примером для других!

  Еще не наступила настоящая зима 42/43гг, но снег уже выпал и даже был небольшой мороз. Занятия во Всевобуче еще продолжались. Было решено провести лыжные занятия. Пригласили инструктора по лыжной ходьбе, раньше мы его не видели. Рядом был стадион «Красная заря». Нас повели туда, выдали лыжи, конечно, мы расписались за полученные лыжи. И направили на стадион. Снега было немного, но достаточно, чтобы ходить на лыжах. Нас пустили по кругу, друг за другом.
Без хвастовства скажу, что живя в Лесном, где снега зимой было предостаточно, а рядом была Соснов¬ка, где часто проводили довольно солидные лыжные соревнования, мы с братом научились весьма недур¬но ходить на лыжах. Даже техникой обладали неплохой, т.к. видели, как ходят классные лыжники.
  И по сравнению с другими, которые, воможно, впервые встали на лыжи и двигались неук-люже и медленно, часто   падали, я выглядел довольно выигрышно. Мне быстро надоело это медленное дви¬жение, я вышел из цепочки и пошёл самостоятельно, размашистым шагом, обгоняя одного за другим. Правда, я быстро запыхался, сил было немного. Я остановился и стал отдыхать. Инструктор посмотрел на меня, а чём-то спросил нашего руководителя, потом подозвал меня, назвав по фамилии. Я подошёл.
 Он спросил: «-Где учился ходить на лыжах?» «-Нигде!, - отвечаю, - сам по себе!» «-Техника у тебя неплохая. Завтра у нас соревнования здесь. Приходи к 10 часам утра. Будешь участвоватъ. До настоящей зимы нам надо создать лыжный отряд. Возможно, ты подойдёшь. Ты работаешь?» «-Да, И завтра с утра мне надо на работу!» Узнав, что работаю я на Рембазе, сказал, что на моей работе он договориться, добавил, что условия в отряде очень хорошие, имелось в виду, конечно, питание. Подумай, мол. Я обещал подумать.
  Возвратился домов в смятенных чувствах. Не знал, на что решиться. Хорошая кормёжка была очень важным обстоятельством. И к тому же скоро всё равно заберут в армию. И, возможно, попаду в такие условия, что не раз пожалею, что не согласился на лыжный отряд. Так и уснул, не решив окончательно.

  Судьба сама распорядилась. Утром я почувствовал себя совсем больным, оказывается, тем-пература поднялась. Однако, пришлось идти на Рембазу, к врачу. Дали освобождение. Проболел всю неделю.
И вопрос о лыжном отряде отпал сам собой.
  Не прошло и двух недель, я только выздоровел и вышел на работу, опять вызывают по-весткой в Военкомат. В ней было указано, что военно-учётный стол при 19 отделении милиции предлагали мне явиться в Выборгский райвоенкомат г.Ленинграда в такой то день к такому-то часу в такой-то кабинет, к такому-то товарищу, имея при себе паспорт и военный билет. Явка СТРОГО ОБЯЗАТЕЛЬНА!
Подписано: Нач. Военно-учётного стола К о н т о р о в и ч
(Эта повестка каким-то чудом сохранилась у меня до сих пор).
Конечно, получив такую бумагу, прибыл я в назначенные время и место. С пас-портом, военного билета у меня ещё не было.

   Собралось нас, мальчишек 25 года рождения человек тридцать. Большинство отощавших, но человек восемь десять выглядели более рослыми и довольно крепкими. Один из упитанных, по видимому, неплохой парень и лидер по натуре, выяснил, пока мы томились в ожидании, кто из нас учился в 24 школе, что на Болотной улице, и сказал нам: «- Нам надо держаться вместе. Дружно!» Мы не возражали.Мне он понравился.
  Мы не представляли, зачем нас собрали и что будет дальше. Для начала у нас отобрали паспорта, выдали распис¬ки, удостоверяющие, что у гражданина такого-то паспорт отобран (!) Выборгским райвоенкоматом 27..11.42 г. И подпись того же Конторовича.
  Мы терпеливо ждали, что же будет дальше? Ожидание получилось долгим, уже стемнело. На вот, наконец, вы¬шел какой-то военный, вывел нас во двор, построил и повёл к центру города. Один из наиболее шустрых спросил военного, куда мол, идём? Ответ: «-Придём, узнаете» Чуть позже мы и сами поняли, что идём на Малую Охту. Опять тот же шустрый сообщил потихоньку, что на Малой Охте есть школа миномётчиков, и предположил, что ведут туда. Двигаясь в строю, мы вполголоса стали обсуждать, будет ли это хорошо или плохо, если нас определят в эту школу. Кто-то резонно отметил, что 25 год еще не призван в армию, так что «забирать» нас еще не имеют права. Кто-то другой не менее резонно сказал, что, мол, захотят - и заберут. Вот и паспорта уже отобрали.

     Было и третье мнение: «-Плевать! Пусть забирают! Всё равно вот-вот будет приказ о 25 годе. А мы уже будем учиться на миномётчиков. Не в пехоте будем. А кормёжка в этой школе, наверно, получше будет, чем сейчас!»
 Мы шли, посмеивались, храбрились но вскоре приуныли и шли молча. Ясно было, что радоваться было нечему. Лично я уже привык к слесарной работе, работа была в тепле да и питание было солдатское. А впереди была мрачная неизвестность.
 Наш «шустрый» оказался прав. На Охте дошли до какой-то школы, она и оказалась школой Миномётчиков. Привели в большой актовый зал. Опять пришлось ждать. «-Покормили хоть бы!» - с тоской проговорил шустрый. Но ничем такого не предвиделось. Наконец, появились двое. Один - старший лейтенант, а во втором, помоложе, узнал я бывшего нашего школьника, класса на два старше меня. Лично мы не были знакомы, но я узнал его, хотя он и был в солдатской форме, в петлицах не было ничего. В качестве кого он подвизался в этой школе, непонятно было, но, похоже, был он здесь своим человеком. Я даже подумал с некоторой долей неприязненности: «-Ишь окопал¬ся, миномётчик!».

  Старший лейтенант построил нас, сделали перекличку, после чего мы наконец, узнали, зачем нас привели сюда. Нас будут обучать на бронебойщиков! В строю раздался недовольный шум. Почему не на Миномётчиков? Объяснили, такой мол приказ. Нам уже было хорошо известно, что ожидает бронебойщика.
 Ну а. пока что бывший школьник повёл нас на медкомиссию. Привёл нас в полутёмный ко-ридор, приказал ждать, а сам с нашими документами зашёл в светлое помещение. Через некоторое время стали вызывать нас по нескольку человек в это помещение. Там работала медкомиссия. Так как моя фамилия начиналась на букву «Б», то был я вызван одним из первых.

  По зрению и слуху оказался годным, руки-ноги в порядке, после этого попал к пожилой женщине-врачу, наверно, теравпевту. Она же - и председатель комиссии. Критически осмотрев меня, она громко заявила: И-куда тебе, такому хилому, в бронебойщики! Конечно, не годен!» И забраковала. Мне отдали документы и я вышел. Пока я одевался, вышел еще один забракованный, такой же дохлый. Я не стал никого ожидать, как оделся, так сразу и пошёл домой. Не помню, чтобы трамваи ходили тогда на Охтy. Путь был неблизкий, так что добирался долю. Устал здорово. Мать очень беспокоилась, была рада моему возвращению. Вообще-то я и не говорил ей о том, что получил повестку и всё такое. Так что радость её была двойная. И тем, что пришёл домой, и тем, что не взяли меня в бронебойщики. Впрочем, радость была какой-то придавленной, вот-вот ожидался призыв в армию 25 года.
Во Всевобуче тоже говорили об этом и махнули на нас рукой. Там готовились за-ниматься с ребятами 2б года рождения.

  Ждать приказа пришлось недолго, 25 декабря 1942 года уже можно было читать приказ коменданта Ленин¬града, полковника Расторгуева, а призыве в ряды Советской армии лиц 25 года рождения.
 Никому из нас ещё не было и 18-ти. Даже тем, кто родился 1 января 25 года. Мне было 17 с половиной лет. Оставалось только дождаться повестки.
Помниться, на следующий день как был расклеен приказ Расторгуева, наш начальник над вольнонаёмными, Цветков, увидев меня в столовой, спросил: «-Ну, знаешь, что ваш год берут в армию?»
«-Да  читал. На заборах расклеено.».
«-Повестку еще не получил? ».
«-Нет!»
«-Получишь. Ну, покормишь ты там вшей! Мой племянник, он сейчас в госпитале, ранен. Рассказывал, как там.». Меня подивило его неприкрытое злорадство, но вместе с тем он посоветовал:
«-Получишь повестку, сходи к начальнику цеха. Может, оставят тебя при Базе.»
Этому совету был я более удивлён, чем его злорадству, однако, поблагодарил.
Через день получил повестку. Настроение испортилось. Показал своему наставнику Орлову. Сообщил о совете Цветкова - сходить к начальнику цеха. Орлов покачал головой, сказал:
«Сомневаюсь, чтобы вышло что-нибудь путное. И как нарочно, сейчас работы на Базе мало. А вооб¬ще-то сходи!».

  Я не пошёл. Понимал, что если бы в этот момент было на Базе много работы, да если бы этот же Орлов походатайствовал перед воентехником, а тот поговорил бы с начальником цеха, то, возможно, и был бы положительный результат.
Вместе с одним вольнонаёмным, Ковальчуком, тоже 25 года и тоже получившим повестку, мы отправились в военкомат. Оттуда нас мгновенно переправили в Пересыльный пункт, где собирали 25 год. Там наши пути с Ковальчуком разошлись. Куда-то потребовался музыкант-трубач, Ковальчук умел играть на трубе, и попал воевать в какой-то духовой оркестр. А меня в числе многих других 25 года после более, чем недельного пребывания на Пересыльном пункте, направили в 14 запасной полк связи, который квартировался у Витебского вокзала. Там нас обучили специальности № 48 - специалисты кабельно-шестовых линий связи и отправили в Действующую армию на Ленинградский фронт.

  Мать продолжала работать в госпитале, брат работал на Рембазе и был призван в армию в ноябре 43 года в возрасте 17 лет и 1 месяц, сестра жила с матерью, не работала, получала иждивенческую карточку.
 Можно утверждать, что в 43 году положение в Ленинграде, блокадном городе, стабили-зировалось. Такой страшной зимы, какой была в 41/42 гг, не было. Люди уже не гибли от голода, но погибали от об¬стрелов, да и то те, кто жил на южной стороне города. Бомбёжки были редкими. У немцев уже не было сил. Я не назвал бы время после 42 года по настоящему блокадным.
    Следовало бы чуть раньше дать в этих записках описание одного события времени зимы 41/42 гг, но т.к. узнал я об этом уже после войны и моего возвращения домой по мобилизации в 48 году, то полагаю, что вполне уместно дать описание здесь.
  Событие касается моей матери и, без сомнения, может служить положительной характеристикой ее поведения в тяжелейшие дни блокады.
 Уже в 1961 году, когда все блокадные годы остались далеко позади, когда моему брату и мне посчастли¬вилось возвратиться домой после блокады и фронта, когда я уже женился и родилась у нас дочка Ирка, мы жили всё в том же деревянном доме на Английском проспекте (чудо, что он уцелел! ).
  Вместе с нашей дочкой в детской песочнице играл мальчик примерно того же возраста, что и наша Ирка. Сопровождал её дед. Жили они в соседнем доме, примерно таком, как и наш дом.

  Однажды этот дед попросил мою жену передать привет моей матери, пожелал ей доброго здо-ровья.
 Увидев наше удивление, он поведал, что в зиму 41/42 гг наша мать нашла в начале января 42 года все продовольственные карточки на их семью. Кто-то из них потерял всё! Надо ли пояснять, что потеря карточек, да еще в начале месяца, - означало неминуемую голодную смерть всей семьи.
Их горю не было предела!
  Вместе с тем, для тех, кто их нашёл, это означало бы улучшение питания до конца месяца. Отоварить чужие карточки не представляло ни малейшего труда.
Будь наша мать непорядочным человеком, - мы могли бы воспользоваться этими карточками и значи¬тельно улучшить свое продовольственное положение хотя бы до конца января. Конечно, обрекая на смерть потерявших эти карточки.
Ведь вот тётка Агаша уморила своего мужа (выше описано).
Наша мать, не раздумывая, и не заходя домой, пошла к ним и передала им найденные кар-точки.
  К счастью для них, на карточках были указаны фамилии, иногда адреса, но мать и так знала их. Дома же ничего нам не сказала. Мы узнали об этом много лет спустя.
Мы всегда уважали мать, а узнав об её не показном благородстве, стали уважать еще больше. Хотя мать и не обладaла крепким здоровьем, и жизнь у неё не была сладкой, но зато у неё была чистая совесть и прожила она 88 лет.
  Тётка Агата, обладая крепким здоровьем, прожила после войны не так уж много.
Может быть, в этом проявляется Божеская воля? Не знаю, что и думать!
Много лет, всякий раз, когда кто-нибудь из членов той семьи встречал мою жену или меня, всегда передавали моей матери привет и пожелания доброго здоровья, пока они и мы не разъехались по разным адресам.
  К сожалению, мой брат умер 4 года назад. Будь он жив, смог бы дополнить и уточнить кое-что в этих записках. Но как часто бывает в жизни, откладываешь-откладываешь, а потом становится уже поздно и невозможно.
Санкт-Петербург, январь-июнь 2008 г.

  Р. S. Поведение ленинградцев в дни Блокады 41 -44 годов называют героическим. Мне трудно
согласиться с этим утверждением, ибо я не нахожу чего-нибудь особо героического. Жителям просто не было оставлено выбора. Может быть, больше героизма проявили те, кто решился эвакуироваться, рискуя утонуть в водах Ладоги? Что и произошло с моим школьным другом Юркой.
  Мы же старались выжить насколько позволяли создавшиеся условия и различные случайности, правда, сохраняя при этом порядочность, честность. Далеко не все так поступали.
По воле Судьбы, может быть, благодаря Божеской воле, мы уцелели, но могло быть и иначе.
  Приведу выдержку из статьи «Подвиг великого духа» с подзаголовком « К 55-ой годовщине снятия блокады Ленинграда» («Центр-Plus», N3(210) - январь 1999).
«Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России дальней¬шее существование этого крупнейшего населённого пункта не представляет никакого интереса. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения».
(Из   Директивы начальника штаба военно-морских сил Германии от 29 сентября 1941 года).
  900 дней блокады. Бомбёжки и обстрелы. Пятое по счёту снижение нормы выдачи хлеба: 250 г. - ра¬бочим, 125 г. - служащим, инвалидам, детям. Голод и лютые морозы. В домах ни света ни воды, ни тепла. Около 600 тысяч человек, умёрших в первую половину 1942 года. И, несмотря на на что, действующие фабрики и заводы, работавшие для нужд фронта. Эвакуация жителей (550 тысяч) и доставка продовольствия через Ладожское озеро, по Дороге жизни.
Константин Симонов впоследствии напишет: «Наивысший подвиг народного духа был связан с наиболее трагическим периодом войны. И не будь он проявлен, этот героизм, в сорок втором, мы бы не вошли в Берлин в сорок пятом...» .
                К о н е ц