Жидкое солнце. Часть Первая. Глава 5 Воздух

Ло впервые видит ее в бою. Не в порту среди многочисленных полупустых ящиков, на блестящем от высохшей рыбьей чешуи асфальте. Не в драке с двумя засаленными мужиками, от которых за версту разит тухлятиной и дешевым одеколоном. А в сражении, где слышен низкий визг пуль, лязг скрещенных клинков. Щедрая ругань его же людей и ответный благой мат противника.

Дозорных много, очень много. Они, словно белые тараканы, заполнили берег, мешаясь своей безупречной белизной со стаей разношерстных, странно-крохотных крыс. И пусть крысы не уступают в размерах, тараканы давят и топчут количеством, вцепляясь мощными челюстями в пушистые загривки. Перекусывая шейные позвонки и потроша, утыкаясь мордами в кроваво-алую труху.

Крысы отвечают полной взаимностью, изворачиваются, дерут когтями, впиваются в тараканьи панцири острыми резцами, проглатывают оторванные головы. Ощетиниваясь, становятся на задние лапы, обрушивая весь свой не малый вес на не успевших ретироваться насекомых. Вдавливают в землю, размазывая мокрым слоем.

Сравнение так себе, но Трафальгар доволен. Он предполагал битву, не предполагая бойню, однако уверенности в победу не теряет. Потому что иначе нельзя. Капитан не имеет права на ошибку.

Принимая решение вступить в этот бой, он рискует. Как жизнью команды, так и собственной. Ведь риск оправдывают цели. Пускай силы сейчас на исходе, пускай смерть нетерпеливо толкает в спину: сегодня она его не достанет. И завтра тоже, вообще – в ближайшие годы, хотя столь тщеславную уверенность стоило бы назвать пороком. Не суть.

Образ пирата, написанный на воде безымянным художником, давно пропитался ложью, укрепив за ним статус циничного, готового идти по свежим трупам недочеловека. Тихо смеющегося над негодующе сгрызающим ногти дьяволом. Пинающего обрубки искромсанных жертв, невзирая на хлюпающую под ногами багряную жижу. Кто-то назвал бы это борьбой за власть, кто-то – нелепой попыткой убить слепое безвластие, неутолимой жаждой пить жизни сложенными лодочкой ладонями. А кто-то – способом прокладывать путь в черствое, пересытившееся безобразным закатом будущее. Безбожным – пустое для грешника. Беспощадным способом искать потерявший свой разрушительный стержень ураган, кочующий сгустком слоящихся в бежевые листы туч за дающей надежду мести иллюзией. До вязкой слюны, наполняющей рот, до кровавых мозолей на липких от пота пальцах, так привычно и небрежно сжимающих рукоять проклятого, всегда голодного клинка. Толика личного наркотика, успокаивающая вздутые вены, лиловыми червями ползущие под кожей, пока ломка от нехватки дозы крушит устланную благими намерениями дорогу, отнюдь не в ад, скорее в мир, рекомый Новым. Пока пират не находит приевшемуся заменитель. Со вкусом побитой безнадеги, ревнивой непокорности и запахом луговых трав, вплетенных в солнечные, тоньше паучьей нити волосы. Заноза, глубоко засевшая в загорелую плоть, уже не просто цветущая, но и плоды приносящая. С сытной пьянящей мякотью; ребра крошатся в сладкой судорге, челюсть сводит скрытый восторг, веселый Роджер, впечатанный тушью в мягкую медь, скалит зубы, шире улыбаясь обратной стороне реглана.

Ло наблюдает минуту, на большее времени нет. Оно ограничено, как и наполненное дымом пространство вокруг, сузившееся от широкой береговой дуги до нескольких десятков метров для каждого, кто принимал в этом сражении участие. Зрелище сменяется зрелищем, мешая кучей в общей мясорубке абсолютно все. Некогда оглядываться по сторонам, некогда думать, перевести дыхание – отдышка душит, сердце сбивается с ритма: покрытые слоем копоти легкие хрипят, горло саднит, стягивает сухим жгутом в тугой шерстистый клубок, глаза застилает прозрачной пленкой, а на лице, обжигая кожу, застывают брызги чужой крови. Воздух наполнен гарью, пронизан болью. Нодати воет в руке, режа слух гуляющим по ушной раковине обломком картечи. Звуки выстрелов ружей золотом сыплятся на увязшие в комьях водорослей и гальки туфли. Конечно, далеко до войны, словно сравнивать дворовый мордобой двух дураков с прошедшейся по континенту чумой, выкашивающей исполинским серпом целые города. Поэтому терпимо.

Галька хрустит, пушечное ядро разлетается красивым букетом искр, на лезвии меча – скрежет горячего металла в унисон со сдержанной руганью. Барабанная перепонка выдерживает чудом, серьги глухо звякают – резкий разворот и шапка кренится на бок, серая мгла зовет свет, растворяется среди бешеной своры сцепившихся псов.

Трафальгар успевает: и уголки губ дергаются в хищном оскале, возможно - только возможно - легком восхищении поедая ее движения, и ее жесты. Буквально обгладывая до кости, а останки выплевывая на скользкий песок. Умная ярость – сама от воспаленного лоскутной мечтой мозга, - заполняет до краев братскую чашу, и у борта до высадки не удержать. Тело, покрытое синяками, набирается силами: должно хватить, чтобы выстоять. Но почему за них? Сшитая прихотью безумца ладонь – причина встать бок о бок против дозора? Чья правда окажется истиной?

Неверие для Ло обыденно, он хочет знать наверняка, зачем Адонис во всеуслышание вжигать в себя очередное клеймо, что не сотрешь с легкостью смоченной спиртом ватой, лишь проведя по месту. Ни тщательно сколупывая куском наждачки до рваного мяса по краям; а два клейма с одним поверх другого – в генштабе не простят, бумажный ярлык с наградой посыплет снегом из сумки крикливой чайки.

Ло наблюдает, дышит сипло, ловя языком пресную каплю; Адонис способна прикасаться к воздуху. Живой тайфун дает неосязаемому плотность и придает вездесущему форму, с физической ощутимостью нанося удары там, где не достанет метко брошенный нож. Она «видит» воздух, держит, управляет и создает. Созидает то, что существует мгновения, однако след: цементная прочность дворцового фундамента. Отсчет пошел и Ло готов загибать пальцы, если бы не верный меч.

Прыжок – невидимый трамплин подбрасывает вверх, и арбалетная стрела, летящая в висок, мажет, застревая в песке.

Удар – невидимый щит отбрасывает прицельно брошенный булыжник; едва приметная фигурка в простой, раздуваемой ветром рубахе мечется между волнами голой стали, отражая град опаленного огнем свинца.

Громкий треск – зеркальная гладь исходит трещинами, осколки талым снегом стекают по пробитой кольчуге: надорвавшийся голос гремит усталыми нотами над облаком цвета пороха.

Победа – глоток крепкого чая с примесью серы, не бегство, но тактическое отступление: свое получено, награде кормить команду еще полгода, дозор оставлен униженной шлюхой, пусть и с гордо вздернутым подбородком; цена уплачена втридорога, не все вернутся на палубу субмарины, морское дно сцарапает прилипшие к обшивке ракуши.

Ло считает потери, борясь с соблазном опуститься на взрыхленный десятками ног берег, павшие в битве сносятся вместе: могилу рыть не придется, схоронит погребальный костер.

Ло сглатывает, утирая со лба соленую влагу - частично впитавшуюся мохнатой шапкой,- стекающую по вискам грязными струйками, по сгибу шеи к вороту толстовки, отчего та мерзко липнет к коже, и хочется стащить с себя пропахшую измотанным телом ткань, смачно швырнув на выпирающий неподалеку валун. Подставиться ветру, и редкой игольчатой мороси.

К горлу подбирается тошнота: выдохлась сила фрукта, но пират вновь сглатывает, проталкивая тугой комок обратно в желудок, оборачивается, чтобы встретить взгляд Адонис, который ощутим даже на расстоянии. А в голове садистское: «Видишь? Он умер. Видишь?!»

Ее взгляд читаем, будто ранее затертый шрифт древней, заговоренной книги проявляется на пожелтевших, истончившихся столетиями страницах, отчего кишки повторно скручивает в узел. Теперь не от тошноты, а короткого, гадкого торжества. Трафальгар с долей нездорового безумства втягивает этот взгляд, украдкой ведя языком по нижней, перепачканной собственной кровью губе и думает – или надеется, - что зрелища она не выдержит. Хотя не знает сам, проявления каких эмоций ожидает. Но не успев оформить затянувшуюся мысль, одергивает себя, укоряя за поспешные выводы. Ошибаться ему не нравится. Ох, как не нравится. И пролитое вино плескается на дне бутылки, в память погибшим; Адонис белеет в мгновение ока, застывает, подобно куску гладко отшлифованного мрамора судорожно сжав пальцы на эфесе боевого трофея, рот приоткрыт в беззвучном вопле. Только глаза остаются живыми на фоне ледяной маски с отчетливо различимым неподдельным изумлением, наряду с некогда загнанным в глубь сознания безразличием. Это воля к жизни со свойствами льда и холода, борьба против приснопамятного безумия, с которым Трафальгар однажды не справился. Леска натянута до предела, нервы лопаются пузырящейся в кипятке пеной.

Медовый взгляд не просто жжет, он плавит, почти светясь в почерневшем дыму, словно солнце, бесформенной жидкой массой, вязкой, медленной, подобно лаве, льет в протестующее шипящее море, создавая клубы непроницаемого пара. А вода, стихия свободная, непокорная - принимает его в себя, и остудить не под силу всем океанам мира. Боль, тоска, гнев... свечка, забытая на каминной полке тает, растекаясь желтой лужицей по испещренной сетью рубцов поверхности.

Ло замечает, ликуя; забытая совесть, прогнившая жалость – порция извращенного сочувствия. Всплеск потухает быстрее, чем он успевает распробовать, вырвать опустевшие страницы тяжелого фолианта, затолкать поглубже в карман – не выйдет: глаза потухают, забирая за собой живое пламя, темное пятно под прядью волос приковывает внимание; она придет, он впустит.

Корабль встречает вернувшихся пустой палубой, топотом ног тех, кто остался тут, разменяв порцию адреналина на жалобы зашедшихся в плаче приборов, но явно желавших променять безопасные, нагретые двигателями стены на плечо товарища, о которое можно опереться, если споткнулся в разгар боя, прикрыть от ударов и протянуть руку упавшим. Кровавый шлейф тянется по до блеска вымытым недавно доскам, а кто-то жуя сопли и скрежеща до эмалевой крошки зубами распахивает двери операционной, помогая укладывать раненых на второпях приготовленные столы, пока мешки с поклажей бросают где-то у входа в камбуз, забыв о том, что там внутри. Сейчас важнее приглушить протяжный, рвущий глотки стон, широкой сеткой зависший под потолком, связавший всю боль по центру комнаты; шлепок натянутых перчаток, короткие команды в сторону не глядя, зажатый в руке бинт и где-то там, рядом с теми, кто способен стоять самостоятельно, знакомый силуэт, прижатая к груди кольчуга.


Ло мысленно глушит энную бутылку: спустя часы, ценою в восемь жизней - и к счастью, все они проспят до завтра, иначе не дадут затянуться только что сшитым ранам, - страх потерять еще сменяется на пьяную возню, горланящие песни люди сами справляются с тоской и привыкают не увидеть утром тех пятерых, что будут спать всегда. Веселье уводит их в танец под струны гитары, двух флейт и нескольких поддатых голосов, когда пират, держа в руках уже настоящую бутылку, идет наверх.

Отвлечься получается не сразу, хотя Трафальгар тоже привык, давно привык. К примеру, держать лицо невозмутимым, ничем не выдать разделяемую горечь утраты, или же, ему лишь кажется, что разделяет, а на самом деле глубоко равно – он не уверен: легко-смываемый позор, никем не замеченный особой роли не играет. Глоток-другой малиновой жижи, и можно шагами мерить расстояние до звезд не сбиваясь, отвлечься от запаха формалина, забившейся под ногти грязи, желания надавить сильнее на чужие раны.

«Больно? А вот так? Не больно?».

Он помнит скальпель в детской ладони и еще живую, почти издохшую лягушку: первый хирургический опыт, от воспоминаний распоротого брюха - каменное спокойствие. Выпотрошенное тельце аккуратно зашитое, и только потом тяжелый вздох, забавное чувство тревоги. «Правильно?». Позже было много других лягушек, уже двуногих, прямоходящих и разговаривающих, и опять въевшееся во внутренности безразличие, круги под глазами от недостатка сна, ночные кошмары от скрытых причин бояться и ненавидеть. Теперь ему не снится ничего, ненависть питает, но не портит, не гложет и не терзает. Она – маяк на дальних берегах, куда и держит путь его желтая, с ободранной по правый борт краской субмарина. Маяк неугасаемый, зовущий. Пускай пока недосягаемый, однако спешить пирату некуда.


Голос Адонис звучит не ровно, прерывисто, поначалу так тихо и неразборчиво, что Ло приходится прислушиваться, дабы разобрать слова. Осмелевшее несчастье начинает говорить, изливая на пирата скопившуюся печаль.
Они, слова, мелкими шариками сыпятся на палубу, невесомым пенопластом скатываются у ног, сдуваемые соленым бризом под борта. А там, собираясь в кучки, растворяются немым беззвучием, испачканные тяжестью прорванной кольчуги, плавящейся конфетой в измазанной кровью обертке.

Трафальгар не жалеет, что не может проявить сочувствие, столь ей необходимое, он хочет обрезать волосы, слишком длинные даже для «мальчишки», пусть и пахнущие весной, а не горькими запахами лекарств и мужского пота, заправить за маленько ухо выбившиеся пряди, сдуть прилипший к щеке волосок, и слушает. Продолжает слушать едва притрагиваясь к бутылке пересказ четырех месяцев в пиратском «плену», обрывки прочитанных книг, про каждый вымытый угол его же корабля в деталях: про все и вся.

Время предательски, по-злому ускоряет бег, не давая насладится моментами покоя под убаюкивающую болтовню, непременно бы вызвавшую рвотные позывы ранее, но не теперь. Ему тоже необходимо, не высказать, но выслушать, услышать умиротворяющий поток слов. Не жалоб или упреков, не всхлипов и пьяных рыданий, а спокойную, убаюкивающую речь без намека о напоминании про потери и боль. Так быстро, так скоро исчерпавшуюся, хотя прошло не меньше нескольких часов. И вот, уже недавно покинутая операционная, однако что-то явно изменилось.

Ло притягивает это худое, белое тело, и ему не нужны причины. Так есть сейчас. Что будет потом пирата не волнует. Дело тут даже не в похоти, не надо. Столь убогие ярлыки Ло не идут. Однако, имеет место нечто глубже: острое, едва преодолимое желание изучать. Ту силу, которую он наблюдал. Тогда в порту, как побитое жизнью существо, хрупкое на вид, с горящим, обжигающим, словно кипящая карамель взглядом, сумело побороть и боль и унижение, не пропустив за маску льда ни капли эмоций. Выстоять и, в какой-то мере, победить. Исследуя пальцами тонкую до смешного нежную на ощупь кожу, Трафальгар не стыдится представлять, как вспарывает ее скальпелем. Ведет лезвием от горла до брюшной полости, мастерски обходя сосуды. И это не бред психически неустойчивого безумца, а любопытство. Простое, почти детское, с каким маленький мальчишка увлеченно разбирает подаренную игрушку вместо того, чтобы играть, дабы узнать, как она устроена. Прочесть весь механизм до мельчайших деталей, обнажить и разложить для удобства по частям. Изучить, собрать опять, сшить места надрезов. Не он один – не первый, и не последний. И все же, чувство "неправильности" гложет изнутри, чувство неизбежности чего-то опять-таки "неправильного"...

Когда утром колечко рук обхватывает его выше пояса, Ло злится – на пояснице тепло маленьких ладошек, а ответить никак. Ее более не спрятанный длинными прядями безобразно неровной челкой лоб упирается ему в солнечное сплетение, еще тепло – потрескавшиеся губы смеются, а улыбка на реглане тускнеет, липнет к телу, и вот уже воздух строит дорогу. Через узкое плечо перекинута сумка с вшитой поверх кольчугой меланхолично и печально поблескивает. Штаны, куртейка с пятнистым рисунком, грубый ботинок на толстой подошве; для пути в никуда, пока не сотрется. Одежда мальчишки, сама – ни капли не похожа, девченка с короткими, неровно обстриженными прядями, а Ло не замечал, что совсем уже ей идут короткие. И больше не щенок, скаливший ранее зубы на любого, кто приблизится.

- Знаешь, - говорит она на прощание, на миг обняв теснее, и тут же отпуская, - Мне четырнадцать...

Ло не смотрит ей вслед. Оборачивается и уходит, когда хрупкое тело поднимается по сплетенным из воздуха ступенькам. Шаг-четыре, хлопок дверью. Преувеличенно громко, спешно и раскатисто. Прохладные объятия утра сменяет холод железной двери: пират стоит, прислонившись к ней спиной. Из нижнего отсека слышится гул запущенных двигателей. Субмарина погружается, оставляя окрепшего, жаждущего свободы щенка посреди бесконечных волн.

Заноза, которую он вскормил по собственной воле, вянет. Вплетенный в мышечную ткань, ввязавшийся в вены корень высыхает, будто брошенная в костер солома. Сгорает медленно, мучительно. Дотла. Дозрелые семена выпадают из набухших бутонов, лишенные почвы пускать новые корни, укрепляться и цвести. Подошва туфель втаптывает их в пол, тщательно и с пристрастием. Чернеет, надламливается стебель, тянущиеся к солнцу ветви, обронив последние листочки, тлеют на смуглом запястье, прочерчивая пеплом след до линии жизни, мазнув мозоли на подушечках пальцев. И вот уже не нужен скальпель: на месте саднящей, гноящейся раны – затягивающийся порез, присыпанный остатками сухого пепла. Затем – лишь розовеющая полоска свежей кожи, и даже шрам почти не виден. Яд больше не волнует, испаряется с сиреневым дымком от догорающих остатков уже тускнеющих воспоминаний.

Трафальгар опускает ладони на гладкую поверхность стола, рассматривая подсохшие разводы от воды, опустевший тюбик лечебной мази. Он знает, уверен, что скоро живое, однажды опалившее его пламя забудется, будет похоронено на дне памяти, придавленное тяжелой надгробной плитой, без единой возможности борющейся за существование искре вырасти в согревающий промерзлую комнату огонь. Эти воспоминания ему ни к чему. Четыре месяца того не стоят, проблема решилась сама, и не пришлось принимать решений, думать, много думать, что делать с той, кто на борту не гость, но и не часть команды.

"Мне четырнадцать".

Судьба несчастья больше не в его руках, не его забота, просто – не его. Радует ли это – безусловно. Однако, почему-то на душе противно, будто сделал что-то не так, не договорил, или не сделал вовсе.

Опускаясь в любимое кресло, пират потирает виски, трет ладонями лицо в попытке прогнать внезапно подступившую дрему; скоро, и памяти про плачущий когда-то в душевой потерянный комочек не останется совсем.




Конец Первой Части.