Железная дорога
Но паутиной пока не пахнет. В неподвижном воздухе тёплого влажного ночного леса отчётливо ощущается каждый мимолётный запах, я чувствую, мимо какого дерева пролетаю, какая трава растёт подо мной, где притаился клоп, где мышиное гнездо, а где птичье. Обострённые чувства существа достигшего расцвета своей жизни, находящегося на пике своей активности в одну из самых тёплых летних ночей, создают в моём разуме не осознаваемую мной картину такого сложного, но такого знакомого окружающего мира. Уже издали я начинаю чувствовать этот запах, его нет больше нигде в лесу, он есть только на этой поляне, вытянутой, как змея, и узкой, такой, что я пересекаю её за несколько секунд. Запах тяжёлый, не живой, запах, который обычно бывает у неподвижного мира. Но этот мир змеевидной поляны неподвижен лишь отчасти. Вот и теперь я завис над серединой поляны и вдали слышу нарастающий гул. Скоро появляется далёкий свет, лишь только он доходит до моего сознания, как свет уже полностью ослепил меня, и гигантская неживая громада ударяет по мне потоком горячего вонючего воздуха. Меня закружило, завертело и унесло далеко в сторону. Пронёсшаяся громада затихает вдали. А я, ориентируясь по запаху и луне, отыскиваю свой путь. Эта поляна существовала всегда, она уже есть в наследственной памяти нашего рода, мы её не боимся и знаем, что на ней нельзя надолго задерживается. Те, кто пренебрегает этой памятью, чаще всего погибает.
Я зародился на плохой земле, не все могут здесь расти, только такие как я, но и их много. Над нами всегда есть солнце, потому что здесь мы не вырастаем такими большими, чтоб заслонить его. Это хорошо. Если ты способен расти на каменистой земле, пропитанной каким-то чужеродным ядом, то в подарок тебе будет солнце. Ты никогда не вырастишь большим, но тебе никогда не нужно будет бороться с таким количеством себеподобных, стена которых возвышается в нескольких метрах от нас. Камни в земле, длинный сверкающий камень над землёй, в солнечную погоду он сверкает, как второе солнце, даёт нам больше света. Если осмелишься вырасти больше, то придёт наказание. Оно проносится над нами, и только пока мы маленькие, оно не может достать нас. Вибрации его мы чувствуем уже издалека. И хоть привыкли к ним, всё равно начинаем волноваться. Мы помним, как это бывает, мы всё хорошо помним. Гул нарастает, пока не превращается в бурю, огромный камень прокатывается над нами, сотрясая землю и закрывая собой солнце. Гул его подобен молнии, ударившей прям над нами, ветер его подобен ветру самой сильной бури. А ночью он даже светом подобен молнии. Прокатывающийся камень подобен грозе и буре не только этим. Он живёт. Но живёт какой-то другой жизнью, мы чувствуем его жизнь, это, как жизнь молнии. Это поля, они есть у молнии, и есть у него. Будто молния окаменела. Если вырастишь слишком большим, несущийся камень снесёт тебя, если осмелишься простираться над длинным сверкающим камнем, несущийся камень отрежет простирающуюся часть тебя. Но мы маленькие и коренастые. Мы выжили. Нас не достать. Это наш мир.
Проклятая спина, сколько время-то? Опять полдня проспал, уже неделю пути нормально обойти не могу. Опять солнце, ну ещё три дня дождя не будет, и в поле точно всё посохнет, зря весной горбатились. Почему муха, тварь, если уж решила садиться на лицо, то не отступит, у меня что, голова мёдом намазана?
- — Машка, а чё, холодной воды нет что ли? Чего? Чего, не слышу!? Я не могу, у меня спина болит. Да, с моё бы по рельсам походила! Петрович гвозди принёс?
Опять не принёс, алкаш мелкий. Вот авария на нашем участке случится, будем знать. Всем достанется.
Он умылся, позавтракал большой кружкой холодного кваса с хлебом, освежающий квас с утра лучше всего помогал ему проснуться и отойти от похмелья, оделся и, взяв большую тяжёлую кувалду для подбивания гвоздей в деревянных шпалах, поплёлся на пути, по ходу заглянув в трансформаторную будку. Предобеденное солнце разогрело железнодорожную насыпь, и запах пятен пролитой солярки и смолы, которой были пропитаны шпалы, смешивался с запахом леса, травы, лесных цветов и деревьев. Только здесь он, наконец, вдохнул полной грудью. Ему было уже тяжело управляться с этими кувалдами, ломами, лопатами и прочим станционным хозяйством, но он любил этот воздух, этот лес, этот путь, проложенный человеком через чащу в неизведанную даль. Он не хотел на пенсию. Этот воздух лечил его лучше холодного кваса, он придавал ему сил, звал куда-то вдаль и будто что-то обещал впереди, что-то настоящее, как сам этот лес, со всеми его звуками и запахами, как этот ветер, как этот вид, уходящий в горизонт. Он, бывало, уходил в лес на много часов пути, не чувствуя усталости. Что могло быть у него впереди, у старика-то? Но это чувство обещанного, чувство чего-то неизведанного и прекрасного, что ждало его впереди, не уходило. И он всё шёл и шёл, забыв о времени и расстоянии, любуясь формами облаков и очертаниями леса, внимательно посматривая под ноги, чтоб не наступить на греющуюся на шпалах змейку, изредка пропуская товарняки и пассажирские поезда и время от времени объявляя лесу о своём присутствии громкими звонкими ударами молота по особенно сильно выбившимся из шпалы гвоздям.
Бесконечная стена леса постепенно погрузилась во мрак, а поезд всё шёл, и впереди было ещё несколько часов пути. Колыбельным постукиванием стучали колёса. Во тьме промелькнул огонёк какой-то маленькой станции зачем-то поставленной тут, среди леса. Промелькнул и снова тьма, снова лес. Неужели тут кто-то живёт? Я прислонился к стеклу и закрыл глаза. В плеере отыграла одна папка и начала играть другая. Вот я еду сейчас в удобном вагоне, отгородившись от него стеной своих мыслей и звуков, если есть у этого поезда его собственный дух, то я так и останусь непричастен к нему, меня же здесь будто и не было. Мой дух, как резинка, растягивается между местом отправления и местом прибытия. А между ними пространственно-временная чёрная дыра, в которой меня как бы не существует. Я заполняю его миром станции отправления и прибытия, которые несу беспрерывно в себе, миром этой музыки, миром своего сна и своей непричастности. Я открыл глаза и тут же увидел, как в приоткрытое окно вагона ветром занесло ночную бабочку, и та залетала вокруг лампы. Интересно, как они умудряются влетать в вагон на такой скорости и оставаться целыми? И как эта бабочка отнесётся к тому, что вылетит назад за сотню километров отсюда? Поймёт ли она каким-нибудь образом, что так далеко переместилась от места своего обитания? А может она так и не выберется и умрёт где-нибудь под лавкой в этом чуждом ей мире вагона, и уборщица смахнёт её тельце тряпкой. Даже полёт этой бабочки, вся её жизнь и смерть окрашивались звуками музыки, в которую был погружён сейчас мой мир. Это был мой мир и моя бабочка, и я подозревал, что мир этот не имеет ничего общего с миром самой бабочки, с её реальной жизнью и смертью. Я снова закрыл глаза и задремал.
Снова был солнечный день, снова овод кружил над нами, ища каплю тёплой крови и, не найдя, исчезал над лесом. Снова вдали нарастал гул несущегося камня, и снова мы чувствовали его вибрации и поля. Но тут лес замер. Даже нарастающий гул несущегося камня не заглушил этого безмолвия. Мы все знаем мгновения такой тишины, как бездверные двери в потустороннее, они вдруг наполняют пространство, и мы вибрируем в ознобе неведомого. Но такие мгновения всегда неуловимо коротки. Это же продолжалось долго, слишком долго. Жук успел сесть и сложить крылья, ошеломлённый. Будто волна откатывалась перед тем, как вернуться и затопить всё живое. Всё живое чувствовало, что свершается что-то важное. Всё замерло. И волна вернулась. Лес залило невидимым светом, далёкий гул, ещё более бескрайний и величественный, чем гул несущегося камня наполнил лес. И поле, пришедшее со стороны, поле молнии, поле нездешней жизни, такое бескрайнее, что мы не чувствовали, где оно начинается и где заканчивается. Оно накрыло лес и небеса. И оно убило несущийся камень. Камень докатился до нас и медленно остановился. Мы оказались в тени, он накрыл солнце и стоял. Я чувствовал тепло исходящее от него, я чувствовал ядовитый запах, которым пропитана наша поляна, и которым был пропитан он сам, но я не чувствовал его полей. Он был мёртв. С того дня всё изменилось. Гигантский катящийся камень остался скалой нависшей над нами, и больше никогда мы не слышали катящихся камней. Только грозы приносили нам такой шум, и лишь их поля напоминали нам об эпохе катящихся камней, память о которых постепенно исчезала в нашей памяти. Теперь мы могли расти. Лианы обвивали застывший катящийся камень и плелись по нему, красные капли ржавчины капали во время дождя с катящегося камня и напитывали нашу землю. Из леса пришли мыши. Змеи использовали пространство под катящимся камнем, как ущелье. Ядовитые пятна, которыми когда-то пропитывали землю несущиеся камни, постепенно растворились, и семена деревьев проросли вокруг нас, изогнувшись, выглянули из-под камня навстречу солнцу. Лес покрыл насыпь слоем земли, застывший катящийся камень покрылся мхом, и наша поляна стала исчезать в лесу. Но когда я дорос до отверстий в катящемся камне, я почувствовал — в нём когда-то была жизнь. Настоящая жизнь. Камень нёс существ таких же, какие живут в нашем лесу. Возможно, они были из какого-то иного леса, а может они когда-то были одними из нас. Но их предки ушли и отгородились от нас стеной камней. И теперь их нет. Где-то далеко случилось что-то важное, мы все, весь лес, чувствовали это. Мы не знали, и никогда не смогли бы узнать — что, мы могли знать лишь то, что касается нашего мира, но мы чувствовали, что, по-видимому, мир, из которого пришёл он, чтоб остаться тут навеки, перестал существовать. Какой-то из миров там вдали — умер.
Из книги «Миры».
Свидетельство о публикации №215061500918