Книга о прошлом. Глава 25

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
«МЫСЛЕННЫЙ КОВРИК».


1.
– Коль, мне дали другое имя, – возбуждённо шептал Радзинский, осторожно тормоша сладко спящего аспиранта. Самому себе Радзинский в данный момент больше всего напоминал большую лохматую собаку, которая радостно теребит зубами одеяло хозяина, предвкушая чудесную прогулку на утренней заре.

– Я знаю, Кешенька. – Аспирант спросонья никак не мог разлепить глаза, поэтому он на ощупь протянул руку и поощрительно потрепал густые волосы стоящего на коленях возле дивана товарища. – Это для защиты, – сквозь сон пробормотал он. – У меня тоже есть другое имя.

– Я знаю, – горячо выдохнул Радзинский аспиранту в лицо.

Тот, наконец, распахнул глаза:

– Откуда?

– Просто знаю, – хохотнул Радзинский. Его блуждающий взгляд и восторженная улыбка ясно говорили – человека распирает от счастья. – Ты сказал – и здесь, – Радзинский приставил палец себе ко лбу, – оно сразу появилось. Твоё имя.

Аверин поспешно зажал ему рот ладонью.

– Никогда не произноси эти имена вслух. Они не для этого мира. – Он встревожено вгляделся в лицо товарища, словно пытался определить, насколько тот вменяем. – Кеш, сколько времени? – вдруг нахмурился Николай.

– Понятия не имею, – жизнерадостно сообщил Радзинский.

– То есть сейчас глухая ночь, – безжалостно констатировал аспирант. Радзинский виновато пожал плечами и преданно уставился на Аверина. – Хорошо. Ложись. – Николай отодвинулся к стене, освобождая товарищу место.

– А… э-м-м?.. – Радзинский выразительно ткнул пальцем в ту самую стенку, за которой на его просторной кровати спал сейчас Галеви.

– Да он и так о нас Бог весть что думает, – махнул рукой Аверин.

– Обо мне, – уточнил Радзинский, забираясь под одеяло и пережидая, пока Аверин устроится у него на плече.

– В первую очередь о тебе, – зевая, согласился Аверин. – Ты же у нас такой страстный, чувственный и неукротимый… Да не трясись ты так! Весельчак…

Радзинский немедленно успокоился и послушно замер.

– Коль, а ты правду сказал – ну… про поцелуй?

– Само собой, – закрывая глаза, вздохнул Аверин. – Он пока зубы мне заговаривал, тихо и незаметно вытянул меня – ну, как тебе объяснить?

– Не надо, я понимаю, о чём ты, – остановил его Радзинский. – Я тоже заметил, что он настоящий мастер по части манипуляций с тонкими телами.

– Именно. Ну вот. Я и сказал ему то, чего не сказал бы даже тебе. И не вздумай этим пользоваться! – спохватился вдруг Николай, приподнимая взъерошенную голову.

Они дружно расхохотались.

– На самом деле он прав – мы с тобой ходим по лезвию ножа, – уже серьёзно заметил аспирант. – Мы с тобой одно целое – это факт. И огромное искушение – распространить это единство на все сферы бытия. Это закономерно. Потому что человек, обретший настолько близкую душу, уже не согласен делить свою жизнь на различные непересекающиеся сферы.

– Любить одного, спать с кем-то другим…

– Радзинский! Ну, что ты за человек! – Николай возмущённо ткнул товарища кулаком. – Нельзя так прямолинейно о таких деликатных вещах говорить!

– А почему «по лезвию ножа», Коль? – Радзинский невозмутимо проигнорировал аверинское восклицание. – Я всегда считал, что это личное дело каждого – с кем спать.

– Радзинский, я тебя растерзаю!! – Аверин резко сел и стукнул кулаком по постели. – Держи своё глупое мнение при себе!

– Вот как. – Радзинский тоже сел и скрестил руки на груди. Невооружённым глазом было видно, что он обиделся.

– Любовь не может быть грехом, – уже мягко произнёс Николай, сочувственно глядя на помрачневшего товарища. – Любовь не может быть грехом, но где она – эта Любовь? Отношения между подавляющим большинством пар, мягко говоря, уродливы. Потому что любовью в этих самых отношениях и не пахнет – так, в лучшем случае мелькнёт некое озарение в самом начале. А потом эти люди с умным видом говорят, что любовь прошла. Да не может она «пройти»! Потому что подлинная Любовь производит  в человеке КАЧЕСТВЕННЫЕ изменения – он уже не вернётся в то состояние, в котором был прежде. Любовь – это значит, Бог прикоснулся к твоему сердцу, и ты больше не принадлежишь этому миру, и законы отныне для тебя изменились…

– Значит, целоваться будем, – закончил за него Радзинский.

– Прид-д-дурок озабоченный! – засмеялся Николай, толкая Радзинского в грудь. – Мы чем с тобой занимаемся? Трансформацией! Считай, что ты монах и забудь о поцелуях! – Он настойчиво надавил Радзинскому на плечи, заставляя его снова лечь на подушку, и улёгся рядом. – А по большому счёту безразлично – отбивную ты съел или огурец погрыз. Понимаешь?

– Понимаю, – ухмыльнулся Радзинский, подгребая Аверина к себе поближе. Тот принялся отбиваться, но быстро обессилел от смеха. Он только отворачивался и хохотал, как ненормальный. Неизвестно, сколько ещё продолжалась бы эта возня, если бы дверь не открылась, и на пороге комнаты не возник Тигран Рустамович Галеви – полностью одетый, словно в постель в эту ночь и не ложился.

– Ребята, – нежно пропел он, – раз уж вы всё равно не спите и мне спать не даёте, может, тогда делом займёмся? А?


2.
Наутро Николай Радзинского не узнал. Осунувшийся и небритый, тот отрешённо смотрел перед собой и машинально помешивал давно остывший кофе. Едва кивнув аспиранту, он снова погрузился в глубокую задумчивость, из которой не вышел даже тогда, когда Аверин осторожно вынул чайную ложку из его руки.

– Не трогай его сейчас, – шепнул невесть откуда взявшийся Галеви, наклонившись к самому уху аспиранта. – Пойдём – я тебя чаем напою. – Он потянул Николая за рукав.

В гостиной Галеви вынул из своего чемодана кипятильник и со смешком опустил его в кружку.

– Гастрольный опыт, – пояснил он, поймав изумлённый взгляд аспиранта.

– Что Вы сделали с Кешей, Тигран Рустамович? – с укором спросил Николай, распечатывая протянутую Галеви плитку шоколада.

– Я направил его энергию в нужное русло, – хихикнул тот.

– А конкретнее? – насторожился Аверин.

– Всего лишь дал ему зикр, – улыбнулся Галеви, усаживаясь напротив. – У него огромный потенциал. Сам видишь, как твой Кеша умеет сосредотачиваться на поставленной задаче. И, если уж на то пошло, я заодно и тебя спасаю, дитя моё.

Аверин красноречиво покраснел.

– Это… лишнее, – мучительно выдавил он из себя.

Галеви только головой покачал.

– Если бы не особый статус твоего Кеши, – с чувством заверил он, – я забрал бы его с собой и нагрузил бы его по полной программе! С утра до вечера он твердил бы свой зикр, таская камни на какой-нибудь стройке, а по ночам медитировал бы на коврике, расстеленном на холодном и твёрдом бетонном полу. Поверь, чем сильнее давление, тем твёрже и прекрасней алмаз!

Аверин молча откусил уголок шоколадки и вдруг решительно встал, откладывая початую плитку. Ни слова не говоря, он вышел из комнаты и направился в кухню. Там он бухнул перед вздрогнувшим от неожиданности Радзинским стул, сел, придвинулся так близко, насколько это вообще было возможно, и обеими руками обхватил безвольную ладонь товарища.

Закрыв глаза, Аверин почувствовал знакомую пульсацию и двинулся по следу. Очень скоро он услышал слова, которые самозабвенно повторял про себя Радзинский. Всё-таки Галеви был опытным наставником – Аверин оценил, насколько верно тот подобрал для Радзинского слова молитвы. Сливаясь с ними, Аверин ощутил сильнейший сердечный жар друга и увидел яркий пульсирующий перед его глазами фиолетовый свет. Намерение Радзинского было столь искренним и таким всеобъемлющим, что Аверина затянуло в экстатическое молитвенное кружение, и на некоторое время он растворился в нём, каждым ударом сердца и каждым своим вздохом прославляя Творца.

Возвращаться было неприятно и тягостно – словно вынули радость из сердца, будто хлеб у голодного отняли. Аверин вспомнил стихи, которые недавно – в памятное полнолуние – читал ему Радзинский. О, в них не было кокетства или поэтического преувеличения! Хосров плакал по-настоящему – он действительно чувствовал себя нищим, видел себя «развалиной».

Сказал: «В обитель сердца войди его усладой!»
Она: «Я клада жажду, развалин мне не надо».

Сказал: «Сжигает душу мне образ твой, как пламя».
Она: «Не радо сердце свиданью с мотыльками».

Сказал: «Ответь, могу ли надеяться на встречи?»
Она: «О нет, скиталец! Твои безумны речи».

Сказал: «Зачем ловила меня в силки печали?»
Она: «Глаза приманку зачем же замечали?»

Сказал: «Как быть с любовью? Как снять её оковы?»
Она: «Меня увидишь, наденешь цепи снова».

Сказал: «Как жить Хосрову, коль ты его забудешь?»
Она: «Мой образ вспомнишь, и одинок не будешь».

Сейчас эти стихи пронзили аверинское сердце такой тоской, что он и сам не заметил, как крепко обнял Радзинского, порывисто прижал его голову к своей груди и прошептал горячо: «Меджнун – вот твоё настоящее имя». И очень удивился, когда хриплый голос Радзинского с явным недоумением вежливо возразил ему:

– Нет, Коль. Мне сказали…

Аверин вздрогнул и снова, как прошлой ночью, зажал Радзинскому рот рукой.

– Кеш, опять?! Ну, как мне тебя заткнуть?!

– Поцелуем? – ухмыльнулся Радзинский. И они оба затряслись в припадке явно нездорового смеха.


3.
«Коврик дарю. Руководство по эксплуатации: Меджнуна (1 шт.) на закате поместить в центр ковра и оставить на нём до рассвета. Выполнять ЕЖЕДНЕВНО. Утром привести Меджнуна в чувство, обильно поливая его холодной водой. Духовное трезвение гарантировано. Коврик также подходит для использования за пределами помещения. Рекомендуется всегда носить его с собой. Для данной цели больше всего подходит ментальная копия коврика. Удачи!»

Никаких других следов пребывания Галеви в своём доме Радзинский не обнаружил – только эта записка и коврик, на котором провёл прошлую ночь.

Он всмотрелся в узор – в нём явно чувствовалась рука Рафика. Радзинский едва не прослезился, ведь с тех пор, как они с Авериным вернулись из Баку, он ещё ни разу не вспомнил о ковроткачестве. «Господи! А жизнь-то какая короткая!» – ужаснулся про себя Радзинский. И твёрдо пообещал себе каждый день вязать узлы, а также всегда носить с собой свой «мысленный коврик».

– Пошли ему телеграмму, – посоветовал Аверин, задумчиво разглядывая оставленную Галеви «инструкцию».

– И что написать? – растерялся Радзинский.

– «Спасибо», – как всегда очаровательно улыбнулся Аверин своими красивыми губами. И глаза у него при этом были голубые-голубые, как весеннее небо.

Радзинский тряхнул головой, отгоняя соблазнительные мысли, и покосился на коврик.

– Пожалуй, – согласился он. – Сбегаю на почту и спать – глаза слипаются, – пожаловался он.

– Не надо, Кешенька. – Аверин ласково погладил друга по плечу. – Иди, ложись. Телеграмму я сам отправлю.


4.
Кожей чувствую взгляд –
Это синь-синева сквозь листву проглянула.
Ветер локон взметнул –
Это просто берёза листвою тряхнула.

В это зеркало водное
Кто на себя любовался?
Этой шалью зелёной, барвинком усыпанной,
Кто укрывался?

Эти алые гроздья рябин
Для кого ты как серьги надела?
Отчего на закате лицо твоё
Нежным румянцем алело?

Чёрным иссиня шёлком
Укуталась наглухо к ночи.
Ах! – по ткани рассыпались бусины –
Нить оказалась непрочной.

До утра собирала старательно в горсть
Ты своё украшенье,
Что осталось, стряхнула в траву,
Позабыв сожаленье.

Бледным утром взглянула вокруг,
Потянулась устало,
И подкрасться позволила сну,
Уронив покрывало.

Строчки плыли перед глазами Радзинского, сплетались тугими лентами в разноцветные косы. Хороши эти стихи, или не очень, Радзинский не знал. Он просто видел – Её. Чувствовал Её тоску, понимал Её печаль. У них же одна любовь на двоих.

Человек, читавший стихи, замолк, и видение постепенно погасло: тихое лесное озеро, синие брызги барвинка, щедро рассыпанные среди заострённых глянцевых листьев, одним мгновением промелькнувшее лето, и красные гроздья рябин, страстно пылающие в ярко-синем полуденном небе.

Ночные сумерки надёжно укрывали того, кто сидел у окна. Лунный свет выхватывал из темноты только строгий профиль и длинные пряди седых волос. А ёще – меч. Гость опирался на него, как на трость.

На мгновение Радзинскому показалось, что это он сам сидит там – в кресле. Сидит, устремив невидящий взгляд во тьму. И тускло блистающая рукоять меча холодит его ладонь.