Алькина война 5. Дядя Гриша 6. Новые взрослые

      
     Внешне в нем не было ничего броского и выдающегося, и появился  он в их доме словно случайно, так что Алька даже не очень запомнил, как именно это произошло.

     Кажется он играл с ребятами в коридоре барака, а Рита позвала его в комнату, сказала, что пришла с работы мама. Алька с радостью вбежал в комнату и увидел, что рядом со столом у стены сидит незнакомый мужчина средних лет с открытым лицом и  густыми темными волосами, зачесанными назад. Мужчина сидел очень прямо, чуть откинувшись назад, высоко держал голову и с легкой улыбкой смотрел на Альку. На столе лежали какие-то продукты, Рита, неожиданно молчаливая и напряженная, стояла в стороне у окна и недоверчиво смотрела на мужчину, а мама что-то быстро собирала на стол, двигаясь между столом и плитой.
 
      - Поздоровайся, - сказала она Альке, и Алька поздоровался, не зная, что делать дальше, и переводя взгляд то на маму, то на Риту, то на незнакомца.
Глаза у мужчины были темными и большими,  на лице были заметны морщины, а губы тоже были большими и полными, что было несколько непривычным для Альки.
 
        -  Как тебя зовут? – спросил мужчина у Альки, наклонившись к нему и продолжая улыбаться.

        -    Алик, - ответил Алька и скромно потупил глаза: вдруг мужчине не понравиться его имя.
 
        Но мужчина, продолжая улыбаться, протянул Альке ладонь:

        -   А меня – Григорий Моисеевич, или - дядя Гриша. Давай познакомимся.

        Альке еще никто не представлялся по имени отчеству, так что он сначала даже и не понял, что это за такое длинное имя. К тому же ему еще никто не предлагал знакомиться, да еще таким образом, и он немного растерялся, не зная что делать.

        -  Дай руку, - с улыбкой подсказала мама, и Алька протянул свою руку мужчине. Тот взял ее, слегка сжал в своей руке и покачал немного. Рука мужчины была большая и теплая, и он некоторое время не выпускал алькиной руки из своей.

     Одет он был несколько необычно: ни в пиджак, ни в гимнастерку, а в какой-то полупиджак-гимнастерку, который сверху начинался как гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами, а  заканчивался как пиджак с накладными карманами и матерчатым поясом. Алька еще не знал, что такая одежда называется френч и носил ее дядя Гриша только потому, что кроме этого старого довоенного френча и военной формы носить ему пока было нечего.

         -  Хочешь конфету? – спросил мужчина у Альки, продолжая улыбаться.

         Алька на всякий случай вопросительно посмотрел на мать, помня, что из вежливости надо сначала отказаться от предложения незнакомого человека и вообще лучше не есть чужой пиши, даже если предлагают, потому что люди могут предлагать из вежливости, а у них самих может быть мало еды. Но мать разрешающе кивнула, и тогда Алька тоже согласно кивнул, признаваясь, что от конфеты он не откажется.

      Мужчина улыбнулся шире и, отпустив алькину руку, немного неловко вытащил из верхнего кармана своего полупиджака-полугимнастерки яркую и блестящую бумажку, сложенную как коробочка с бантиками на концах, и протянул ее Альке. Алька с удивлением взял ее и даже подумал, что его разыгрывают: бумажка была красивой, яркой и хрустящей, такие он видел у девочек, и назывались они фантиками, но никак не конфетами; он хорошо запомнил те конфеты, которые пробовал однажды –  небольшие желтые подушечки с каплей ягодной начинки внутри, а это… и он вопросительно посмотрел на мужчину.

     Тот засмеялся в ответ: « А ты разверни ее, разверни»…
Алька попытался развернуть хрустящий бумажный сверток, но тот не поддавался, и тогда незнакомец взял его у Альки, потянул его за бантики, и тот сам закрутился и развернулся в его руках, словно на пружинке. Обнаружилось, что в бумажке лежала еще одна бумажка, тонкая и серебристая, а уже в ней действительно была завернута конфета, только не желтая в форме подушечки, а коричневая и раза в четыре больше, похожая на игрушечную буханку хлеба. Пахла конфета необычайно вкусно, но Альке так понравился процесс раскручивания, что вместо того, чтобы положить конфету в рот, он тут же начал заворачивать ее обратно, скручивать хвостики и снова разворачивать конфету, чем еще больше развеселил мужчину.
 
    Конечно, незнакомец был несколько необычен: его костюм, его густые блестящие волосы, полные губы и чуть грустные, но все время улыбающиеся блестящие глаза, которые он, разговаривая, постоянно переводил то на маму, то на стоящую в стороне Риту. Кажется, именно эта грусть в глазах, которой Алька еще не замечал у других людей, чем-то насторожила Альку, но ничего другого особенного он не заметил в нем.

        Еще Алька увидел, что рядом с ним, прислоненная к стене стоит палка, и когда Алька заинтересовался ею, мама объяснил, что дядя Гриша воевал, был ранен на фронте в ногу, и теперь нога болит и ему приходится ходить с палочкой. На всякий случай Алька посмотрел на ноги незнакомца, но обе ноги были внешне нормальными в брюках и ботинках, и это успокоило Альку.

        Кажется, мужчина еще что-то спрашивал у Альки про ясли и про ребят в бараке, и Алька что-то отвечал ему, но потом Альке разрешили снова идти в коридор, и он убежал, и возможно быстро бы забыл об этой встрече,  если бы через несколько дней они не пошли «к митрошиным».

   
      … Что такое «митрошины» и зачем туда надо идти, Алька не очень понимал, но ему нравилось уже то, что можно было куда-то идти, а не сидеть в уже знакомом бараке. Поэтому Алька одевался с удовольствием, радуясь неожиданному приключению, а Рита, наоборот, не хотела идти и что-то возражала маме, возможно хотела остаться играть с девочками. Но мама торопилась, одевала Альку, отчитывала Риту, говорила ей, что нельзя себя вести так, как она себя ведет, сняла со стены гитару и объясняла Рите, как ее нести, чтобы не уронить в снег. А когда они уже наконец оделись, пришел дядя Гриша со своей палочкой, и они уже вместе вышли из барака и пошли куда-то в темноте за барак, куда Алька еще никогда не ходил.

      Вокруг барака стояли высокие сугробы, и как только вся их компания повернула за угол, стало еще темнее, и они словно окунулись в эти сугробы и пошли по протоптанной среди них дорожке куда-то вперед по бесконечному пустырю. Вокруг был только снег, слабо светила луна, они шли долго, и Алька только удивлялся, как в такой темноте дядя Гриша и мама различают дорогу в огромном поле, и как они знают, куда идти и куда поворачивать к этим «митрошиным». Идти было трудно и дядя Гриша иногда останавливался, чтобы отдохнуть, Алька тоже спотыкался в снегу, заплетаясь ногами в валенках, и мама иногда брала его на руки, а недовольная Рита с гитарой шла сзади. Алька все время оглядывался на нее, боясь, что она потеряется в темноте, и никак не мог понять, куда они идут, потому что они уходили по пустырю в сторону от жилья и людей, и казалось, что впереди нет ничего, кроме ночи и снежного поля.

      Дядя Гриша с мамой говорили о чем-то, звучали слова «выселки»,
 «поселенцы», потом дядя Гриша с мамой повернули с дороги на более узкую тропинку, и здесь впереди над снегом стал виден какой-то свет, который, казалось, шел прямо из-под снега. Они прошли еще немного, тропинка пошла вниз и Алька увидел впереди и внизу нечто непонятное: то ли бугор, то ли большой сугроб, слегка поднимавшийся над пустырем. Все было засыпано снегом, а из-под этого сугроба у самой земли светились два узких оконца, отбрасывая длинные полосы света на окружающие сугробы.

       Они спустились еще ниже, в глубь сугроба, и оказались перед маленькой, обитой тряпьем дверью. Дядя Гриша с трудом открыл ее, потому что и снизу, и с боков ее подпирал снег, они по очереди прошли в темноту, но дядя Гриша впереди открыл еще одну дверь, стало светлее, и они наконец вошли в тесную комнату, как показалось Альке полностью набитую людьми, которые радостно заговорили, когда увидели вошедших. Оказывается под сугробом было жилье.

      Людей было не так много, как казалось сначала: пожилые мужчина и женщина,  мальчик примерно такого же роста, как Рита, и еще один мальчик, но гораздо старше и выше ростом, почти взрослый. Но комната была небольшой, потолки - такие низкие, что мужчины упирались в них головами, у одной стены стоял уже накрытый стол, и оставалось только маленькое пространство между столом и стеной, где столпились все, поэтому казалось, что людей в комнате много. Младший мальчик оказался сыном дяди Гриши, его звали Миша и он чуть напряженно смотрел на пришедших исподлобья; старший - был племянник дяди Гриши, его звали Сеней, и он показался Альке очень  симпатичным, хотя и слишком строгим; а более старшие: пожилой мужчина и все время улыбающаяся женщина рядом с ним  были хозяевами дома. Но больше всего Альке понравился сам дядя Гриша. Теперь он был одет в красивую гимнастерку с поясом и ремнем наискосок, на груди у него были ордена и медали, и сам он был очень веселый и словно помолодел с того момента, как познакомился с Алькой и Ритой.

      Впрочем все взрослые были радостные и веселые в этот вечер. Сначала подняли тост за Новый год и победу, потом еще раз за победу - здесь Алька впервые услышал слова «Ленинград» и «блокада», - потом снова поднимали тосты за победу над фашистами, за Сталина и за Ленинград. Алька все время ерзал у мамы на коленях и просил ее посмотреть ордена у дяди Гриши, и Дядя Гриша взял его на колени и дал посмотреть ордена. Алька с восхищением рассматривал каждую деталь: красноармейца с ружьем на красной звезде, маленькие саблю и винтовку на другой звезде с лучами, серпом и молот, еще один орден со знаменем и звездой, и еще медали, которые висели на разноцветных матерчатых ромбиках на колечках и все время качались у дяди Гриши на груди. Пока Алька рассматривал ордена, маму попросили спеть, и она взяла гитару и запела свои украинские песни, потом «Позарастали стежки-дорожки», «По долинам и по взгорьям долинам…» потом «Катюшу» - здесь запели все, - а когда она запела «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», Алька начал подпрыгивать на коленях у дяди Гриши и подпевать. И тогда дядя Гриша приколол ему на грудь две медали и попросил его показать, как он марширует, и благодарный Алька моментально сполз на пол и под пение мамы начал маршировать на маленьком пространстве между сидящими, выпятив грудь с медалями и размахивая руками так самозабвенно, что развеселил всех.

      Мама пела, Алька пел и маршировал,  высоко задирая колени и топая ногами. Медали тряслись и звенели, посуда подпрыгивала на столе, а все хохотали. Смеялись даже сын дяди Гриши Миша, который раньше поглядывал на Альку явно подозрительно, и строгий красивый племянник Сеня, который уже перестал быть строгим.  А потом женщина-хозяйка всплеснула руками, что-то сказала про корову и вышла, а через некоторое время вернулась с бидоном молока, и стала предлагать детям парное молоко. Мама объяснила Альке, что парное молоко – это молоко, только что подоенное от коровы. Парное молоко Альке не очень понравилось, но он заинтересовался тем, что где-то здесь рядом находилась живая корова, которой он никогда не видел, и ему очень захотелось посмотреть на нее и как это она дает молоко.

      Тогда развеселившиеся дядя Гриша и мужчина одели шапки, на Альку тоже надели шапку и пальто и повели его через темные сени на улицу. На улице, сразу за дверью они уперлись еще в одну маленькую дверь. Мужчина открыл ее и они подвели Альку ко входу, показывая что-то внутри, но там было так темно, что ничего не было видно. «Ну видишь, - спрашивал дядя Гриша, - видишь?» Но Алька ничего не мог разглядеть, кроме темноты. Тогда дядя Гриша взял Альку на руки и чуть просунул его в темноту. «Ну, видишь? - снова спросил дядя Гриша?». Но Алька все равно ничего не увидел, только блеснуло что-то черное и стеклянное в глубине, и из темноты дыхнуло на него чем-то теплым, словно сказало «Фу». И хотя Алька так ничего и не увидел, но сказал, что видит, во-первых для того, чтобы его не засовывали дальше в темноту, а во-вторых, чтобы не огорчать мужчин: уж очень они хотели, чтобы Алька что-то увидел. В конце-то концов, что-то он все же видел, и что-то дыхнуло в темноте…

     Вполне удовлетворенные мужчины, повели Альку в дом и все снова пели песни, говорили о чем-то весело и шутили над Алькой. А потом Алька ничего не помнил, потому что уснул и домой его принесли уже спящим.

     На следующий день он сразу же начал расспрашивать маму и Риты, что такое племянник, «митрошины» и как все-таки выглядит корова. Оказалось, что племянник – это не что-то удивительное, всего на всего сын сестры дяди Гриши, как если бы у Риты был сын, и тогда бы он был Альке племянником, а «митрошины» – это не место куда они ходили в гости, и даже не этот странный дом в сугробе, а всего лишь фамилия того дяди и тети, к которым они ходили. Их дом называется землянка, потому что он вырыт прямо в земле, и только немного выступает над землей, поэтому, чтобы войти, в него надо спускаться вниз. Там, куда они ходили, есть целый поселок из таких домов, который называется «выселки», и там везде в таких домах живут люди, потому что других домов у них нет.  Когда же Рита и мама нарисовали ему корову (Рита рисовала, а мама подрисовывала) и показали, какого она размера и как устроена со своими рогами и выменем, Алька был поражен еще больше: как там за маленькой дверцей могла поместиться целая корова да еще давать молоко? Но Рита уверенно заявила, что может, потому что она не раз видела живую корову еще до войны у бабушки, и хотя корова большая, но зимой она никуда не ходит, а стоит на месте, жует сено и дает молоко, так что зимой корове места особенно много не нужно.

    Только позже Алька узнал, что Митрошины были «единоличниками», людьми не вступившими в колхоз и за это высланными еще перед войной на Урал. Детей у них не было, и они взяли сына дяди Гриши к себе, потому что дядя Гриша все время был на работе в своем цехе и жил там же. Сеня тоже работал на заводе и тоже в цехе у дяди Гриши и жил с ним там же в цехе, а Мишу некуда было пристроить, и Митрошины взяли его к себе. И еще позже, уже будучи взрослым, сопоставляя свои воспоминания и даты военных событий, Ал высчитал, что скорее всего тогда у Митрошиных они праздновали прорыв блокады Ленинграда в январе 1944 года; а дядя Гриша, и Сеня, и Миша были из Ленинграда, и для них это было особенно радостное событие. 


                6. НОВЫЕ ВЗРОСЛЫЕ


    С этого момента  Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной - в ней даже  появился привкус сахар, - и детей чаще выводили  на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали, как будто привычнее.

    В бараке так же чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным, и когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, говорила потому, что и сам Алька меньше. С одной стороны это было справедливо, но с другой - Алька был бы не против, если бы ему наливали побольше: молоко ему нравилось.

     Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны, или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот».

     Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, долго держал его руку в своей, когда здоровался, словно ему нравилось алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное, то белую булку, то баранку и давал всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша и еще притворялась, что не очень хочет.

     Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым - и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз,  еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, - но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.

         - Ты бы хотел жить в таком доме? - спросила мать, и Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, - подумал он тогда, - одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие - вообще в маленькой землянке»;  объяснений мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное, и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?

    Но особенно много вопросов возбудил в нем его первый поход в кино. Повел их, конечно, дядя Гриша и по дороге рассказывал, что кино снимают на прозрачную, как стекло, пленку, на ней получается изображение, как рисунок на бумаге, только прозрачный, потому что пленка прозрачная. И когда сквозь эту пленку пропускают свет, то на экране появляется увеличенное изображение того, что было на пленке. В целом Алька это понял, но то что он увидел позже превзошло все его ожидания.

     Сначала они пришли в какой-то большой дом, где было много народа и большая теснота, и все стояли и ждали пока откроют двери в зрительный зал. Когда двери открыли,  все, торопясь, начали рассаживаться по рядам перед большим белым экраном, толкаясь и переругиваясь из-за тесноты и из-за того, что некоторые не могли разобраться с билетами и садились не на свои места; их приходилось сгонять, проверять билеты и снова усаживать уже на свои места. Потом начали разбираться с шапками на зрителях и требовать, чтобы их снимали, потому что сидящим сзади из-за шапок передних не было видно экрана. Потом то же самое начали делать с головами: голов, правда не снимали, но требовали у высоких мужчин и женщин убрать головы, то вправо, то влево, или осадить вниз, чтобы экран был виден другим, и снова пересаживались из-за голов неуступчивых, которые заявляли, что головы в карман они спрятать не могут и пересаживаться не хотят.  Пока все это происходило дядя Гриша успел показать Альке на задней стене зала три маленьких окошечка и объяснил, что кино будут показывать именно из них, а смотреть надо будет впереди на большом экране.

      Жарко было ужасно, потому что все были в зимней одежде, сидели плотно друг к другу и никак не могли устроиться из-за тесноты в своих креслах, поэтому многие стали раздеваться. Кресла были с откидными сиденьями, при этом сиденья откидывались назад сами, как только из них вставали; дядя Гриша объяснил, что это сделано для того, чтобы удобнее было проходить по рядам. Алька сразу же отметил такое техническое совершенство, хотя и неудобство: приходилось придерживать сиденье рукой, чтобы сесть на него. Одна женщина, которая все пересаживалась, не успела удержать рукой сиденье, пока садилась, села мимо сиденья прямо на пол и застряла между ручек кресла; пришлось доставать ее под смех окружающих. Но, наконец, все расселись, выключили свет, и засветился экран.

       Сначала была музыка и буквы, а потом начали говорить: мужской голос рассказывал о том, как мы сражаемся на фронте с фашистами, как их побеждаем и освобождаем города. Показывали танки и самолеты, бегущих бойцов, кричащих «ура», показали большие корабли, стрелявшие из больших пушек, и маленькие, несущиеся по воде очень быстро и выпускающие из себя толстые длинные снаряды (дядя Гриша объяснил, что это торпедные катера, а выпускают они торпеды, снаряды очень большой мощности, которые плывут под водой сами и могут даже потопить большой крейсер). Потом показали разрушенные города, освобожденные от немцев, показали пленных немцев, замерзших и оборванных, и наших солдат в красивых полушубках и валенках с автоматами, охранявших немцев. Потом показывали, как люди трудятся на заводах, как делают снаряды и перевыполняют нормы, чтобы быстрее добиться победы. После этого включили свет, и Алька с огорчением подумал, что кино уже кончилось, но мама тут же объяснила ему, что это было еще не кино, а только «хроника».

     Пока горел свет, все опять посуетились, устраиваясь удобнее и раздеваясь из-за жары. Затем свет погас, сразу же зазвучала музыка, на экране появились нарисованные цветные горы, лес и дорога, и чей-то голос запел: «Эх, путь-дорожка, звени моя гармошка, смотри, как сияют нам звезды над рекой. Парни лихие, девчата огневые…», а  под эту песню по дороге прямо на зрителей шла на задних лапах развеселая  компания: медведь, лиса и заяц. Медведь в центре раскрывал пасть и залихватски растягивал гармошку, лиса слева от медведя, растянув рот до ушей, бренчала на балалайке, заяц справа отчаянно бил в барабан, а на плече у медведя, размахивая крыльями, чтобы не свалиться, подпрыгивала и каркала ворона. Мало того, горы тоже подпрыгивали, деревья качались в такт музыке, а голос пел: «Эх, Андрюша, счастье ли в печали? Играй, гармонь, играй вперед веди. Играй же так, чтобы горы заплясали…» и так далее.
 Играя и пританцовывая эта разудалая компания прошла по дороге под песню, после чего, к сожалению, снова включили свет. Огорченный Алька в недоумении снова обратился к маме, у которой сидел на коленях, но здесь свет снова выключили и начался настоящий фильм.

     Этот фильм был тоже про войну, но поверг Альку почти в смятение, потому что он никак не мог разобраться в происходящем. Во-первых немцы в этом фильме были не такими рваными и побитыми, как в «хронике», а наоборот довольно бодрыми, злыми и нахальными, при этом наши бойцы были хоть и смелыми, но довольно помятыми и совсем не в таких красивых полушубках, как в «хронике», а в ватниках и мятых шинелях. Во-вторых, по сюжету фильма было два брата, при этом, хотя они оба были русскими, один был «наш», а другой «не наш», потому что служил у немцев (это объяснила Рита, но как это можно было русскому служить у немцев в алькиной голове не укладывалось). Братья все время ссорились, и даже подрались, и «наш» ушел к партизанам, а «не наш» выдал нашего немцам. (Как взрослый человек мог совершить такой непростительный поступок, было совершенно необъяснимо, но этот факт подтвердил и мама, и даже дядя Гриша, что поставило Альку в полный тупик).  Немцы были то в серой форме, то в черной, наши партизаны тоже часто переодевались, были с бородами, и узнать, кто из них кто, было трудно. Братья ссорились так быстро, что понять, почему они ссорятся, было невозможно, а когда из нашего танка со звездой стали выпрыгивать танкисты, Алька вообще подумал, что это немцы, потому что они тоже были в черных комбинезонах, как немцы в немецком танке.

    Чтобы разобраться во всем этом Алька все время задавал вопросы то маме, то Рите, те, конечно, объясняли, но зрители впереди начали жаловаться, что им мешают смотреть фильм, и шикали на них. Мама уговаривала Альку помолчать, а когда кто-то сказал, что таких маленьких детей вообще нельзя водить в кино, Алька благоразумно замолчал, глядя на экран, и к концу начал уже сам разбираться, что происходит на экране: немцы гонялись за «нашими» и стреляли в них, «наши» стреляли в немцев, но не могли победить. Потом наши бойцы ворвались к немцам на танках и освободили «нашего брата», а «не наш» брат был застрелен самими немцами, когда хотел с ними убежать.
 
     Справедливость таким образом восторжествовала, чем Алька был очень доволен, но поведение героев фильма и людей в кино, возбудило в нем столько вопросов, что когда его вели обратно домой ( мама слева, а дядя Гриша справа, взяв за руки), он только и делал, что задавал эти вопросы направо и налево, пока не разобрался с сюжетом полностью. Но главное, что он понял из объяснений было то, что взрослые, оказывается, вовсе не такие простые и очень разные не только внешне, но и в своем поведении, и война вовсе не такая простая штука, как ему представлялось раньше.

        Из рассказов о войне дяди Пети (одноногого инвалида с крыльца, который уже был хорошо знаком Альке) получалось, что война нечто грандиозное и такое далекое, что не стоило даже мечтать, о том, чтобы когда-нибудь на ней побывать, а немцы - это нечто среднее между человеком, медведем и танком. «А он на меня лезет - огромный гад!..  Волосья коричневые из рожи торчат!.. Эх, думаю, где наша не пропадала?.. Как саданул его прикладом по пасти, он так гусеницы и распустил. Лежит, клыки наружу торчат, - рассказывал дядя Петя, покуривая на крыльце. - А то раз, как начал в нас снарядами садить, а потом как покатит, как покатит, аж земля дрожит. Тут уж не об чем думать было, кто – куда! Только и успевай головой в землю зарываться...»

       Алька тогда представил себе, как дядя Петя зарывается в землю и подумал, что он, видимо, до конца зарыться не успел: одна нога осталась снаружи, и поэтому немец ее оторвал.

       Но теперь оказалось, что немцы – это тоже люди, похожие на остальных, хотя и несколько странные, со звериными манерами, а война, это что-то вроде нескончаемой огромной драки между нами и немцами с применением танков и самолетов, поэтому и говорят, что она идет и идет, но никуда не приходит.
Потрясло Альку еще и то, что оказывается взрослые бывают такими плохими. Конечно, Алька уже знал, что не все взрослые одинаковые, поэтому что одни взрослые ему нравились, а другие не очень, но все же все взрослые сливались для него в некую малопонятную, но единую касту, которую надо было обязательно слушаться и подчиняться ей: «слушайся старших», «делай, что говорят взрослые». А теперь оказалось, что взрослые, как и дети, не просто разные внешне, а еще способны совершать поступки, совершенно не оправданные с точки зрения его морали, и даже гораздо худшие, чем совершали дети.  Почему один брат пошел к немцам, хотя они враги, став предателем, и почему он выдал немцам своего брата, ведь это был его брат? Объяснения «плохой – хороший, добрый - злой», конечно что-то давали, но возбуждали много других вопросов и в первую очередь, почему одни хорошие, а другие плохие, и как различить, кто перед тобой: плохой или хороший.  Почему, например, тот дядя в кино сказал, что не будет прятать голову в карман из-за того, что она кому-то мешает, ведь и так всем понятно, что сделать это невозможно, и никто его об этом не просил?

    Однажды в коридоре, когда детвора каталась на его велосипеде, рядом с Алькой остановился тот малознакомый мужчина из их барака, который когда-то просил его пробежаться, и, покачиваясь, глядя на Альку сверху вниз, сказал:
 
    -  Алька!.. А ты вырос!..  А где же твой отец?..

     То, что Алька вырос, услышать было приятно, но почему этот мужчина покачивался, и какая связь существовала между алькиным ростом и местонахождением отца было загадкой. Алька остановился, с недоумением глядя на мужчину снизу вверх своими круглыми глазами, но мужчина тоже молчал, в упор глядя на Альку, потом хмыкнул и, так же серьезно спросил:

     -  Ну ладно… А где же твой велосипед?
     Связи между отцом и велосипедом Алька тоже не усмотрел, но вопрос был довольно простам: на велосипеде как раз катался Вовка-Свистун, сын тети Дуси, которая жила напротив их комнаты, - тот что умел свистеть лучше всех в бараке, был на голову выше Альки и вообще относился к Альке несколько высокомерно, снисходя к нему только потому, что у того был велосипед.

      Алька решительно указал пальцем в конец коридора:
      - Вон лесипед. 
 
      - Не лесипед, а велосипед, - возразил мужчина, нетвердо держась на ногах, - скажи: «велосипед».

        - Лесипед, - снова повторил Алька (ему почему-то казалось, что он так и говорит: «велосипед»).

          - Ах ты, Лесипед, - хмыкнул мужчина, дыхнув на Альку запахом, очень похожим на запах коровы у Митрошиных. - А мать у тебя красивая, - добавил он, помолчав, - а это кое-что да значит.

        Высказав это умозаключение мужчина пошел по коридору нетвердым шагом в сторону своей комнаты, оставив Альку разбираться в его логике: то, что его мама была красивая, Альке и так было ясно всегда, иначе и быть-то не могло, но что особенное это могло означать – абсолютно непонятно.

       Уже наступила весна, светило яркое солнце, все потекло, зажурчало вокруг, задвигалось еще быстрее и стремительнее. Неожиданно на кустах и деревьях высунулись листья, и разрослась трава на земле. Стало тепло, детям разрешили выбегать на улицу, и Алька, став уже более самостоятельным, часто выбегал на заветное крыльцо, где однажды  сумел наблюдать еще одну неприятную картину: инвалиды на крыльце играли в карты. Впрочем сначала все было нормально:

      -  Ну, сдавай, - говорил дядя Петя, тот что был с одной ногой, сидя на ступеньках и передовая колоду карт своему приятелю без руки.

       -  И как же я буду сдавать одной рукой? – удивился однорукий, - Языком что ли?

        -  А хоть и языком, - парировал первый, - а то как же играть?… Сдавать-то по очереди надо! 

        Однорукий взял колоду и начал неловко сбрасывать из колоды по одной карте, но не языком, а большим пальцем. Но игра шла вяло, пока не появился еще один инвалид, молодой и совсем безногий на низкой коляске, той самой, что была на маленьких колесиках-подшипниках и пристегивалась к поясу человека.
 
       Он очень быстро подкатил по дорожке вдоль барака, ловко пристроился рядом со ступеньками, бросил свою кепку на доски и сам начал сдавать карты: «Тебе, мне, еще, хватит, открываемся, перебор, недобор, очко» и снова:
«тебе, мне, еще, перебор, ах ты! давай по новой…» Игра шла бойко, слова сыпались на Альку, как горох, но Алька никак не мог разобраться в смысле игры и в том, почему она вызывает у мужчин такое искреннее воодушевление. Затем в игре что-то изменилось: дядя Петя - тот что одноногий и жил в их бараке - вдруг дернулся, что-то закричал, схватил верхнюю карту из отброшенной в сторону кучки карт и начал показывать ее всем, пытаясь что-то доказать. Однорукий тоже закричал, видимо опровергая дядю Петю. Молодой на коляске начал успокаивать споривших приятелей, но те, не слушая его, ругались и размахивали руками, а дядя Петя даже схватил карты и бросил их в однорукого.  Тогда однорукий, продолжая ругаться, вдруг встал, схватил костыли дяди Пети, которые стояли прислоненные к крыльцу, и бросил их в кусты, а сам, повернулся и пошел вдоль дороги, размахивая своей единственной рукой.

        С дядей Петей произошло что-то вроде взрыва: он страшно покраснел, вскочил на одну свою ногу, придерживаясь за перила крыльца, – вторую деревянную он почему-то не пристегнул в тот день -  и начал кричать и грозить кулаком в сторону удалявшегося однорукого. Молодой инвалид на коляске, видимо испугавшись, тоже схватил свою кепку, нахлобучил ее на голову, быстро развернулся вместе с коляской и тоже покатил вслед за одноруким в сторону от крыльца, а дядя Петя продолжал ругаться непонятными словами и грозить кулаком в сторону ушедших. Потом, переведя дыхание, но все еще ругаясь и даже плюясь от досады, он запрыгал на одной ноге к кустам за своими костылями.

       Эта сцена произвела на Альку грустное впечатление неоправданно ссорой взрослых и даже испуга за их действия: как же можно отнимать у безногого костыли и закидывать их в кусты? Но через несколько дней он был свидетелем еще одной сцены, показавшей ему, что мир всемогущих взрослых даже не в кино гораздо более неустойчив и хрупок, чем казался ему раньше.

       - Почтальон!.. Почтальон! – закричал Вовка-Свистун с середины пустыря, и, посмотрев в сторону барака, Алька увидел, как к их крыльцу приближается мужчина в фуражке с большой сумкой через плечо. Почтальона Алька еще никогда не видел и с интересом рассматривал его и его сумку, а в это время вся орава барачных мальчишек, возглавляемая Вовкой-Свистуном, уже бежала в сторону барака, вслед за почтальоном перевалилась на крыльцо и, толкаясь и шумя влетела в двери барака. Альке не оставалось ничего другого, как поспешить за ними.
    
        Когда он наконец добежал до крыльца, вскарабкался на высокие ступеньки, открыл две тяжелые двери и оказался в полутемном коридоре, он увидел еще одну необычную сцену. Посреди коридора напротив той комнату, где когда-то Альке гадали по ладони, в окружении молчащих женщин стояла мать Вовки-Свистуна, добрая и грузная тетя Дуся. У нее был подоткнут мокрый фартук, в руке зажата какая-то небольшая бумажка, а с рук прямо на бумажку и на пол стекала и капала мыльная вода; видимо чистюля тетя Дуся только что стирала белье. Но сейчас тетя Дуся обводила всех бессмысленным взглядом и говорила такие же малопонятные слова: «Да что ж это, люди?.. Как же, а?.. Говорил, возвернется… говорил, возвернется…» - и вдруг начала выть и биться в рыданиях, сотрясаясь всем телом. Женщины с испуганными лицами бросились к ней, удерживая ее, а она продолжала выть и биться в их руках, повторяя эти два непонятных слова: «Говорил, возвернется!.. Говорил, возвернется!..» словно призывала кого-то в свидетели. Ее увели в комнату, и в коридоре осталась только ничего не понимающая замолкшая детвора и притихший Вовка-Свистун, обводящий испуганными глазами свою малорослую команду.
 
          Рита объяснила Альке, что тетя Дуся получила «похоронку», письмо о том, что у  Вовки на фронте убили отца, поэтому она кричала и плакала. А почему она кричала «обещал возвернуться», Рита и сама толком не знала, - наверное потому, что отец обещал вернуться, а вот не вернулся. А почему он обещал вернуться, хотя знал, что с войны можно и не вернуться, Рита тоже не могла объяснить.

         Так в Альку начинало входить осознание войны, трогая своей болью и несуразностью одновременно. 


Продолжение - 7. МЫ ПЕРЕЕЗЖАЕМ. http://www.proza.ru/cgi-bin/login/page.pl