Под кожей. Глава 24

Всё устроено. Абсолютно всё. Куплено, налажено, добыто и разведано до мелочей. Всё отшлифовано до блеска, взвешено до карата, рассчитано до минуты. Казалось бы, вот теперь должно быть на душе Даниэля спокойно. Но там пустило корни слишком большое и неукротимое смятение, чтоб даже сейчас мог расточиться пасмурный сумбур, его везде преследующий. Он, разрываемый противоречиями, не узнавал себя.

Его планета оказалась слишком крохотной для пыхающего светила. Эсфирь сжигала его. Чем больше она притягивала его на свою орбиту, тем сильней погибала жизнь в нём. Какими приворотами, какими чарами, заклинаниями и заговорами была пропитана её плоть, её страсть? Он не мог прекратить их свидания – она должна так безумно нуждаться в нём, чтоб она сделала всё, что угодно. И Эсфирь бесконтрольно и медленно пила его душу, как горячую кровь - соломинкой. Королева не могла его не губить в силу своей природы, хотя видела, как его истязает. Но она, чудовище и враг человеческого рода, стала шёлковой для него - единственного, кто стоит над ней. Она уже не желала обладать целым миром. Даниэль стал для неё гораздо большим. Он стал для неё вселенной, высшей степенью власти и пределом её насыщения. И шаг за шагом, ночь за ночью, она подкрадывалась всё ближе к его выси, чтоб навсегда утащить за собой в подземелья своего огненного обожания, где, как и прежде, огненные реки её ненависти.

Она не могла его любить в полной мере этого чувства: в ней всё ещё кипело слишком много вожделения, жестокости и непрощения. Страсти вовсе не множат любовь.

Сначала Даниэлем владело кристально ясное чувство ледяного отвращения к ней. Но по прошествии времени, то начало мешаться с чем-то гнилостно-сладковатым, с чем-то тревожно притягивающим… Он не мог дать точного определения. Как будто в кровь его попал вирус.

…У Эсфирь был матовый шар густого синего цвета. Она держала его в напряжённой кисти перед собой. Даниэль, лежащий у неё на коленях видел, как зимняя луна своими лучами впивается в мутную ночь этого шара. Лучи растворяются, не дойдя до сердцевины. "Ты можешь увидеть в нём всё, что захочешь. Любой уголок планеты… Я покажу тебе. Только смотри в центр пристально", - прошептала Эсфирь. И Даниэль заметил, как в непроницаемой черноте закружились вьюгой голубоватые созвездия. Они плыли в ртутной пустоте, начиная танцевать быстрее и стремительнее… Их блеск, неземное свечение скоро породили видение.
 
Он находился на вершине горы – на самой высокой точке мира. Скалистый обрыв утопал в облаках, посеребрённых полнолунием. Место, где был лишь камень, воздух и небесный купол с бледностью млечного пути. В звёздах – невидимая дрожь, нерушимость абсолюта… В безмолвии, огромном и космическом, - Альфа и Омега, начало и конец. Вечность. Но и здесь не было упоения вольностью – свою тюрьму он носил в себе. И это была не та Вечность, к которой нужно обращаться за успокоением. "Господи, не оставляй меня", - слабо блеснуло в уме его и скоро развеялось.
 
Эсфирь прикрывала его большим тёмным крылом. Тень от его локона упала на его выбеленное луной лицо, нарисовав чёрную слезу.

Тут она отложила шар и весь пейзаж растворился во мраке её спальни. Она легла к нему, начав перебирать пальцами его пряди. Мутно зажглись кровавым пурпуром грани на её перстне. С самого начала Дани планировал украсть у неё оберег, как только она станет ненужной его делу. Она снова будет в своём хрустальном гробу. Но сейчас хладнокровие и здравомыслие его дали трещину, из коей появился слабый побег чудовищно прекрасного цветка зла. Теперь он понимал Кристиана ещё больше.

Даниэль закрыл веки.

- Разве ты не хотел бы увидеть свой родной дом, море? – услышал он её шёпот, когда уже тихо начал засыпать.

- Я слишком хочу посмотреть на это вновь, попасть туда… Поэтому лучше всё, что угодно, но не мой берег, - ответил он после паузы.
 
Он и Эсфирь тосковали по своим домам, навсегда оставшимся в памяти тёплым и неизменно священным раем. У них у обоих были поломаны светлые крылья. Оба они являлись заложниками Мидиана. И от этого Эсфирь изнемогала от пронзительной, терпкой нежности, с которой поцеловала его в лоб. Он не ощущал её холода. Тогда он понял, что она живёт у него под кожей. Даниэль старался скорее забыться беспокойным и прерывистым сном.

- Дани?.. – прозвучал самый чистый и ласковый для него голос. Он открыл глаза. Тот эпизод с магическим шаром - воспоминание его встречи с Эсфирь, что произошла пару дней назад, что прокралось в полудрёму.

Он сейчас с Адели, поскольку не мог не уделить ей время даже в день завершающих приготовлений к завтрашней афере. Они находились в его особняке, где не было вездесущих журналистов. Хотя те очень потрудились, чтоб его с Адели союз стал неотъемлемой его частью. Да, он обезопасил свою девушку от Эсфирь. Но королева действовала косвенно, и беда подкралась не предугадано.
 
Даниэль из последних сил держится за Адели. Он продолжал лелеять её, любить её, но шёпот сердца заглушался, терялся по мере того, как приманивал прирученный его демон… Как только едва начинали сиять зарёй его чувства к Адели в его околдованной и сметённой душе, так он точно набирал в лёгкие воздух. Вздох прояснял до головокружения, до боли, до огромного чувства вины, что он её обманывает, деля себя ещё с кем-то. От этого он относился к Адели с гораздо большим трепетом. А когда он встречался с Эсфирь, то невидимая рука снова тянула его на дно, где образ его возлюбленной стирался под толщей омута. А там уже не существовало стыда. Там уже было ленно, темно и приятно, как мученику под заколоченной гробовой доской… Поэтому в заражённом сознании клубком змей всё чаще шевелилась мысль, что нужно оставить Адели. Уйти от неё.

И вот сейчас он открыл веки. Она склонилась к нему, овеянная словно рассветной негой. В этот вечер он отдал ей подвеску с кулоном – ту самую, с горным хрусталём. Только теперь застёжка на ней была починена одним мастером. Адели безмерно радовалась тому, что это украшение она снова может носить.
 
Дани выполнял любое её предпочтение и намёк, задаривая всем, что только угодно. Он одевал её как куклу, её комната напоминала цветочный сад, появились новые шкатулки с бесчисленными украшениями. Единственное, что он не мог для неё сделать –это устроить так, чтоб она спела на сцене филармонии. Она мечтала об этом, как он понял.

- Ты устал… Спасибо тебе! - и она совсем по-детски поцеловала в его краешек губ. В само выражение «ты устал» она вкладывала двойственный смысл, поскольку видела и чувствовала, что его точит что-то изнутри. Даниэль раскрыл ей суть того, что произойдёт одиннадцатого февраля, но ничего не говорил ей о всех сложностях, чтоб лишь не беспокоить. Это не мешало ей волноваться за него. Но она не вытягивала из него пояснений отнюдь не из-за безразличия. Она доверяла ему. Если бы она могла переложить и на себя часть его тщательно скрываемых тревог, то она была бы счастлива нести их вместе с ним. Она попросила бы взять их все, ничего не требуя после. Она не догадывалась, что уже помогает ему одним лишь присутствием и теплом.

Уйти? От неё? Немыслимо… Всё это сумасшедший бред. Нельзя её терять. Он никогда не сделает ей больно. Он переборет все затмения, чтобы только каждый день, каждое утро видеть её глаза, такие же тихие и лучезарные, как сейчас.

- О, тебе как раз спасибо! - промолвил он и поднял её на руки, начав кружить. Она звонко смеялась, запрокидывая голову, обвивая руками его шею… Он обожал этот смех. И он тоже радовался вслед за ней. Он знал, как бьются венки у неё между ключиц, каким лёгким и очаровательным жестом она убирает упавшие на лицо льняные кудри, как льётся её спокойное дыхание... И этого уже так много, что казалось ему сокровищем и даром.

И свет этот теплился в нём весь оставшийся вечер. А после, когда он её уже довёз до её дома и она ушла, то душа его постепенно окуналась в глушь и ненастье неопределённости. Он просто остался наедине с собой. А значит с ним присутствовала и Эсфирь, уже пустившая корни под его кожу. Он остался в собственном аду своего мучения, что бездной простирался внутри. И  Дани вспомнил об одном случае.

Шесть дней назад они с де Снором поздним вечером находились на мосту через Лету. Здесь не было прохожих, водители не узнавали их. Их встречи часто были такими – весь сумрачный Мидиан принадлежал им. Все закоулки, гулкие безлюдные ночные площади, неизвестные повороты и перекрёстки – всё было их, подчиняясь их странствию. Они никогда не забудут и крошечной части этого. В памяти прочно осядут и их разговоры, и их молчания, и зимняя мгла и вдохновенное, блаженное, ликующее упоение от их единения. И вот сейчас всё подчинялось этим нотам. Кристиан, сгорбившись над перилами моста, говорил:

- Видишь, какое багровое свечение идёт от города? Огни на воде похожи на искры. Возможно, я это нарисую… Ад наверняка так полон, что пробивается извне через эти образы. Меня леденит, с одной стороны, это зрелище. Разве есть ещё что-то более жестокое, чем то место, что уготовлено отступникам?

И он обернулся к Даниэлю, стоящему рядом. Кристиан молча наблюдал его с цепким вниманием живописца и с восхищением обожающей души. Он негромко промолвил:

- Но лучше, чтоб на моём полотне был снова ты.

Даниэлю стало горько от того, что Кристиан сейчас так на него смотрит. Мой горой знал, когда они с де Снором расстанутся, то он снова отправится к Эсфирь вплоть до утра. Он чуть хриплым голосом бледно сказал:

- А разве ад – это не милость и снисхождение? Если есть тот, кто тебя любит, а ты его предаешь своей нечестностью и лицемерием, то как смириться с этим? Хочется скрыться во тьму, бежать. А в целой вселенной есть только одно место, где ты можешь спрятаться вместе со своим позором.

- Тебе ли об этом так основательно задумываться? – через паузу спросил Кристиан.