Светлячки

Фёдору Ефимовичу
Лукерье Игнатьевне
Пелагее Фёдоровне

Когда пришла повестка, мама спокойно отреагировала, даже не заплакала. Мне даже показалось, что ей всё равно. Уже позже, спустя много лет, я поняла, что тогда она просто проглотила слёзы – у шестерых детей отца забирали, а если ещё и мать истерику закатит? Что тогда будет? Так ни одного жалобного слова мы не от неё и не услышали – ни тогда, ни после.
А спустя месяц нам разрешили навестить папу – он ещё находился в военной части, в одном из посёлков, что ближе к областному центру. Перед отправкой на фронт солдатам позволили увидеться с родственниками. И для большинства это была последняя встреча – из двухсот мобилизованных домой вернулись только двадцать семь.
Я всё повторяла и повторяла: «Мама, я тоже пойду!». Но она всё равно не хотела брать меня с собой – до посёлка, где находилась та военная часть,  было больше пятнадцати километров, и транспорт туда уже не ходил – добраться можно было только пешком, через лес. Конечно, тогда стояло самое начало июля, но маме было и так тяжело – нести мешок с вещами да ещё вести за собой ребёнка?
Но там же папа! Как я могла не пойти?
Лето, да от этого не легче. Мне тогда одиннадцатый год пошёл, не совсем малыш, конечно, но мама всё равно волновалась. Я сама леса никогда не боялась, знала его как свои пять пальцев – мы и в походы ходили по окрестным лесам, и за ягодами за Слободку, иногда даже с ночёвкой. Я и ночью в лесу ничего не боялась, ведь всегда что-нибудь да светит – луна, звёзды или светлячки.
Это самые счастливые воспоминания из детства – заливные луга, леса, речка. Мы по утрам бегали встречать рассвет – стоишь, за спиной у тебя ночной посёлок или лес, ещё совсем тёмный, а перед тобой солнце встаёт, и заполняет мир светом. А ты как бы на границе дня и ночи.
Назад возвращались босиком по росе. Потому и не болели никогда.
А спустя несколько лет построили ГЭС, и все луга заполнила разлившаяся речка.
Так вот, по лесу не страшно было идти, мама переживала из-за другого.
Мне очень хотелось увидеть папу. Его забрали всего за месяц до этого. Как сейчас помню – паром отходит от берега, папа стоит на краю и машет мне рукой. Кажется, он что-то кричал, но на пристани больше сотни человек собралось, и все что-то выкрикивали, плакали, так что я так папиных слов и не разобрала. И я тоже кричала: «Папа, возьми меня с собой!». Рядом стояла пожилая женщина, что жила на соседней улице, провожала сына. Помню, как она краем платочка глаза вытирала. Платочек был ситцевый, разноцветный.
Вот потому мама и не хотела брать меня с собой – думала, я опять разволнуюсь, расплачусь. Я ей тогда честное пионерское слово дала, что ни одной слезинки не пророню. Не сдержала. Это был единственный раз, когда я честное слово нарушила.
Мы вышли рано утром. Солнце ещё не встало, и в лесу был утренний туман и тишина. Мы шли по росе, и у меня промокли ноги. Но разуться мама не разрешила – слишком холодно.
Мама велела мне нести мешок с вещами, он был небольшой, но тяжелый. Но я ни разу не пожаловалась – знала, если начну хныкать, мама меня домой отправит.
Чуть попозже встало солнце. Летом на рассвете в лесу очень красиво – солнечные лучики проникают сквозь туман, и деревья отбрасывают длинные-длинные тени. Раньше мне казалось, что по утрам в лесу мир превращается в сказку – такие диковинные узоры сплетались из солнечных лучей, листвы, веточек. Кора деревьев становилась золотистой, и казалось, что весь лес – это волшебный дворец.
Через несколько часов, когда солнце уже было высоко, стало жарко. Хорошо, что мы шли по лесу – в тени деревьев было чуть-чуть попрохладнее, чем в открытом поле, но всё равно идти было тяжело.
 Но я и тогда не жаловалась. И вообще я больше никогда не жаловалась.
Я шла и думала, что уже скоро увижу папу. Мне тогда было невдомёк, что это может быть наша последняя встреча в жизни. Так бывает – ты видишь что-то впереди, и стремишься попасть туда, и неважно, что будет потом. Это как плыть к маяку – видишь только луч, освещающий дорожку, а что находится за маяком, тебе и не важно, твой мир превращается в свет, сходящийся клином в одной далёкой точке. А дальше – дальше ничего нет. 
  Вскоре лес начал редеть, и мы вышли сначала на небольшую равнину, а потом увидели посёлок. До революции это было купеческое поместье, потом хозяина раскулачили и устроили там колхоз, а когда началась мобилизация, то его переделали под военную часть с тренировочной базой. Ведь тогда призвали буквально всех – рыбаков, пахарей, механиков. Они сроду оружия в руках не держали, вот их и направляли сначала в учебную часть.
На входе нас встретил солдатик, молоденький совсем – у него даже усы ещё не росли. Он учился в одном классе с моим старшим братом, который документы подделал – исправил дату рождения, чтобы его тоже в армию взяли.
Солдатик маму узнал, и пока документы смотрел, всё расспрашивал, как там в деревне – как у родителей дела, много ли молока корова даёт, собирается ли его мать свинью продавать. Как документы проверил, вздохнул грустно и показал нам, куда идти.
Этот мальчик потом погиб на Курской дуге.
Мы ждали папу в избе. Изба была добротная, с просторными сенями, глухой резьбой и печкой с изразцами. Сидели мы там с полчаса, потом дверь открылась и вошёл папа – в солдатской форме и кирзовых сапогах. Волосы уже были коротко подстрижены, а ведь раньше у него были такие чудесные кудри.
Я как вскрикну «Папа!» и на шею ему бросилась.
Свидание длилось недолго, всего пять минут, наверное. Помню, папа меня на коленях держал и маме говорил: «Береги последыша». Я ведь была самой младшей из шестерых детей, последняя.
Потом пришёл офицер и сказал, что свидание окончено. Пять минут – и свет, сошедшийся клином, попросту погас.
Но когда ты добираешься до своего маяка, пусть за твоей спиной даже самая сильная буря, надо передохнуть и двигаться дальше. Иногда приходится брести вслепую, и тогда начинает казаться, что сил больше нет, ведь тот, кто был лучиком света, теперь далеко. Но потом ты понимаешь, что окружающая тебя тьма потихоньку рассеивается – на самом тёмном небе появляются звёзды, в самом густом и страшном лесу – светлячки, а на самой пустынной улице – фонари.
Папу я больше не видела. От него всего одно письмо и пришло – писал, что их посылали под Севастополь. Писал он так красиво – не как сейчас, а буквы были как иероглифы – с крестиками и твёрдыми знаками. Это письмо и стало первым лучиком, который осветил мою дорогу.
Страшные испытания достались папе в жизни. Но я надеюсь, что те пять минут были светлячком, который до самого конца не давал сгуститься тьме вокруг него.