Этюды о детстве

                Предисловие

       Зная по опыту о весьма негативном влиянии на мнения людей о персоне, возраст которой не укладывается в рамки общеупотребительного статуса, я благоразумно опущу этот коварный атрибут. Пусть он будет фактом «terra incognito» для любознательных умов, и то лишь по причине их интереса к соответствию текстов автора к его креативной способности. (Кто общался с издателями, имея за плечами солидный возраст и полное инкогнито в литературном мире, тот меня поймет).
       Поначалу я, следуя общепринятым канонам изложения биографии, выложил описание дат и событий, случившихся со мной к сему моменту жизни. Но, перечитав, я ощутил в душе какое-то неудовлетворение, скорее, досаду! Получилось все как-то дурно, похожее больше не на жизнь человека, описанную им, а на своего рода словесную упаковку, совершенно ничего не говорящую о самом человеке.
       Вообще же, так называемые автобиографии разнятся по своему назначению и способу изложения, полностью присущим свойствам характера тех людей, которым она принадлежит. Так как я позиционирую себя вот уже несколько десятков лет как человека, отдающего все силы ума и сердца писательству, то и моя биография представляется мне в свете чисто литературного контекста. А посему, чтобы не обременять конкретикой биографических вешек описание моей жизненной стези, тем, кто захочет покопаться в ее хрониках, я хочу любезно попросить набраться терпения, дабы дождаться следующих отрывков из этой саги длиной в мою жизнь.
       Мне же всегда казалось неинтересным ни то, когда имярек закончил какое-нибудь учебное заведение, ни обстоятельства, приведшие к избранному им поприщу, ни что заставило этого человека избрать такой путь и прочее, прочее… Но что хотелось бы узнать об этом человеке, так это все перипетии его душевных и нравственных кредо, которые и сложили его жизнь. Впрочем, это мое сугубое мнение...
       Конкретика – это всегда путы на ногах и вериги для свободного повествования. К тому же, очень многие индивиды, не скрывая значимости своей персоны в процессе развития человеческой цивилизации, придают фактам своей биографии исключительность мирового значения. Иногда у некоторых, уважаемых мною людей, при изложении ими этапов своей жизни, невольно проявляется, в силу действительной значимости их деяний, точно такой же, скребущий слух и чувство такта, нюанс. Мне это всегда претило и потому я, в отличие от любителей выстраивать из своей жизни мифологическую поэму стараюсь открывать факты своей биографии как можно скромнее.
       На этом я закончу преамбулу к тому, что предлагаю читателю в качестве своей биографии. Это просто этюды, как заметил мой отец, прочитав во время оно эти вырванные из контекста жизни наброски...

                Часть первая

                Глава 1

       Все познается в сравнении. Желая меня видеть успешным и знаменитым, моя мама избрала для меня, следуя тогдашним представлениям об успешности, классическое музыкальное образование. До сих пор для меня ее решение остается загадкой! Несмотря на то, что с самого раннего детства я обнаруживал в себе недюжинные задатки рисовальщика, я все же был отдан на растерзание самой беспощадной музе – Евтерпе. Хотя несмотря на это, моя мама к самой живописи относилась весьма благосклонно, иногда даже делая заказы на изготовление копий шедевров мировой живописи местным художникам.
       Но, как я понимаю сейчас совершенно ясно, во мне уже тогда зрела подспудно страсть к изящному слову. Кстати, мой отец, будучи сам неплохим поэтом, поощрял мои скромные попытки на поэтическом поприще и в результате титанических усилий в пятилетнем возрасте я родил такие замечательные вирши:

По пыльной дороге
Шагали солдаты
Им крикнул Суворов
«Здорово, ребята!
Возьмем Измаил мы
Турецкую крепость
В бою одолеем
Турков свирепость!».

И русский солдат
На крепость стремиться
И кровь янычаров
По стенам струится
И взяли солдаты
Турецкую крепость
В бою одолели
Турков свирепость!

        Миленько, не правда ли? Моя мама, видимо, так и посчитала, отдав должное совместному творчеству. Для нее эти поэтические забавы не стали веским аргументом в пользу смены парадигмы моей творческой судьбы. Даже несмотря на то, что стихи эти были напечатаны в одной из местных газеток. Ее решение сделать из меня музыканта величины Гилельса и Рихтера было всепоглощающим.
        Моя бедная мама не могла тогда понять и охватить огромный объем необходимых усилий и работы для решения поставленной перед ней задачи. Она наивно полагала, что музыкальный талант, имейся он в наличии даже у человека с отдавленным медведем ухом, все равно пробьёт себе дорогу. Это я к тому, что, будучи одарен преотменной голосиной, я, тем самым, ввел родительницу в заблуждения насчет своих музыкальных данных. Однако она не учла одного определяющего все пути развития любых талантов, – местность, в которой можно было бы его кому предъявить для способствования дальнейшему развитию. Проживали мы тогда в таком заброшенном углу белорусской глубинки, что в сравнении ним медвежья берлога показалась бы обжитым областным центром.
        В силу отдаленности от культурных центров, совместить вселенское желание моей мамы сделать меня звездой на музыкальном небосклоне с возможностью претворения оного в жизнь уперлось в еще один, весьма существенный фактор. В нашем городке не было в принципе людей, занимающихся профессионально музыкой, то бишь, преподавателей музыки! Да что там музыки! О таком предмете не слыхали даже в школе, ибо этот предмет в учебной программе отсутствовал напрочь! Да и что было требовать от семилетки, где литературу преподавал учитель труда! Посему все мое литературное образование я получил от своих родителей, благо их библиотека была одной из самых обширных и значимых семейных владений.
        Здесь я, на миг отрекаясь от продекларированного мною принципа не упоминать никаких цифр и дат, все же обязан сказать о том возрастном рубеже, преодолев который я приобрел неоценимый жизненный опыт. Было в ту пору мне пять лет с небольшим. Как-то однажды, войдя в комнату по зову матери, я был потрясен – около пианино, почти сливаясь с его угольно-черной поверхностью, сидело существо, не больше соседской овчарки. От этой фигуры веяло таким замогильным холодом, что меня, несмотря на оцепенение, пробрал озноб до самых костей! Невероятно мрачный, атласно-черный покров совершенно скрывающий топографию этой мумифицированной плоти венчало сооружение, похожее на спутанное воронье гнездо из лент и бантов. А посредине этого бледного пятна, которое, как я догадался было лицом этого существа, виднелось огромное крючковатое образование с двумя круглыми линзами по бокам!
        – Ну, что ж, милое дитя! Надеюсь, мы поладим! – услышал я несколько скрипучих слов, исходивших откуда-то из области, расположенной под этим чудовищным образованием. Боже! Эти скрипучие слова были последними из тех, что люди называют благожелательными! Все остальное, что мне пришлось выслушивать от этой мумии не шло дальше нескольких числительных: «Раз-два, раз-два… раз-два-три, раз-два-три…» и так далее с разбавлением этой богатейшей вербальной палитры некоторыми восклицаниями: «что-то на французском…». После таких восклицаний я немедленно получал линейкой по пальцам, отчего они к концу занятия приобретали чувствительность обнаженного нерва и цвет морковно-свекольного салата. Я до сих пор помню ее хлестко-мелкие, похожие на укусы гадюки, удары. Наверное, потому, я с тех пор питаю некоторое недоверие к людям, говорящим что-то по-французски в моем присутствии!
        Моя бедная мама! Она с немым восторгом в глазах  после каждого занятия с этой немыслимо-бездушной каргой оставляла ее на обед и я в мучительном томлении  выслушивал полубессвязную речь этой, истлевшей заживо, дамы. Когда же это существо отбывало куда-то за двери, мама, возвращаясь из сеней,  с благоговением в голосе говорила: «Мой мальчик! Это замечательная женщина! Она училась у самого Антона Рубинштейна!». Наверное, как мне тогда представлялось, этот Антон Рубинштейн был препорядочной гадиной, если он оставил в живых такую мерзкую старуху! 
        Но нет худа без добра. Именно в эту пору пробудилась моя способность к любому изобретательству. Не имея возможности повлиять на свою судьбу, я решил все же несколько откорректировать ее. Единственным приложением своих изобретательских сил было желание сотворить нечто недоступное чужим умам со своим злым гением и мучителем – пианино. В результате изощренных творческих изысков я намного увеличил семейные расходы, связанные с постоянным ремонтом музыкального агрегата.
        Даже сейчас, спустя много-много лет я с удовольствием вспоминаю свои надругательства над ни в чем не повинным раритетом. Столкнувшись с очередной необходимостью приглашать настройщика, мама в конце-концов философски подытоживала случавшиеся с фатальной регулярностью все выверты престарелого пианино: "Когда-то это, наверное, был очень хороший инструмент. Всему свое время... Вон и жучок уже весь корпус пожрал. Надо покупать новое...". Отец в этой эпопее не принимал никакого участия. Он догадывался обо всех моих преступных экзерсисах. И, тем не менее, он молчал. Похоже, отец был даже доволен, что его сын настолько смышлен и изобретателен.
        Мне же вовсе не улыбалось такое счастье. Я с жаром начинал доказывать, что привык уже к этой коробке, и звук у нее очень музыкальный и "туше" очень сочное... Я прибавлял это слово, нисколько не понимая его значения, но чувствовал, что оно придаст весу моим словам. Мама, озабоченно качая головой, нехотя соглашалась с моими доводами. Набросив на плечи верхнюю одежду, в зависимости от того, какое время года стояло на дворе, брела к единственному в городке человеку, надо полагать, случайно существовавшему в нем - мастеру по настройке и ремонту музыкальных инструментов. Я, вспоминая этого человека, считал его почти что колдуном, так как исправить сотворенное мною изуверство над инструментом, по моему убеждению было практически невозможно. 
        Мудрый мастер, исправляя очередной изуверский шедевр, хмыкая в усы, иногда весело зыркал в мою сторону… Как-то однажды, когда его вознаградили знатным обедом с рюмкой водки за все мучения реанимировать сдыхающий инструмент, он как бы нечаянно обронил, глядя на меня: «Я тоже прошел эту школу жизни. И, как видите, стал нужным интеллигентным людям мастером. Пианистом я не стал, но свое умение применил по назначению. Теперь я могу с закрытыми глазами разобрать любое фоно. Может, кто-то здесь поймет мои намеки. Судя по тому, как виртуозно обработан инструмент, я могу кое-кому посоветовать избрать путь настройщика фоно…».
        Мама с напряженным вниманием слушала пространную речь мастера-настройщика. Если бы тот после третьей рюмки продолжил излагать свое понимание моей жизненной стези, то мне не миновать было бы изрядной трепки за все выкрутасы над бедным престарелым пианино. И все сходило мне с рук до поры до времени. Однажды я, перейдя все границы, а, может быть, исчерпав свои возможности по калечению фоно, решил избавиться от обрыдшей проблемы самым кардинальным способом – довести старую каргу до инфаркта. Что значило это слово я знал досконально, ибо оно весьма часто исторгалось из груди моей мамы, сопровождаемое протяжными стонами: "Господи, они доведут меня до инфаркта..."
        Пределы моей фантазии не простирались далее окружающего меня пространства, где я счастливо обитал до появления божьего наказания в лице залежалой мумии. Видно боженька пожелал приперчить мое счастливое детство, подкинув мне для вразумления засушенного одра в лице зажившейся на этом свете старушки. Сам он, видимо, уже отчаялся увидеть ее на небесной сходке, а потому тайной мыслью его и надеждой было исполнить свое желание моими руками.
         Я же, вполне понятно, и не догадывался о божьем промысле. Но так как наши желания совпали абсолютно, то решение я нашел радикальнейшее. Почему-то мне показалось, что моему вампиру будет для переселения в мир иной достаточно хорошего испуга. Немного поосображав, я в самый неподходящий момент был осенен замечательной идеей отправляя в это время обеденную трапезу за семейным столом. Вскочив будто ужаленный, вызвав тем самым неудовольствие родителей, я, сказавшись в своем желании немедленно сходить по нужде, выскочил во двор и стремительно помчался к углу сарая. Там, под обвалившимся бревном, в небольшой дыре несколько дней назад дворовая кошка принесла котят. Повозившись пару минут и отделавшись несколькими царапинами возмущенной кошачьей матроны, я извлек из-под нее довольно большого упитанного котенка. 
         Это было то, что нужно. Спрятав до времени пушистое недоразумение, я все оставшееся время промаялся как на иголках, в ожидании удобного момента для осуществления своей операции. Как только комната, где стояло пианино, на некоторое время опустела, я притащил из прихожей коробку, где был спрятан котенок. Он был немедленно извлечен и засунут в чрево пианино почти перед самым приходом моей мучительницы.
         Исполнив ритуальный обряд по приготовлению инструмента к таинству звукоизвлечения, старушенция приступила к священнодействию. У нее была оригинальная методика преподавания. Сначала она старательно выстукивала несколько пассажей Ганона, чтобы размять свои склеротические косточки, которые уже трудно было назвать пальцами. А так как, потерявший слух и осязание столетний одр уже не мог соразмерять силу ударов, то, чтобы хоть что-то услышать, принималась колотить ганоновские упражнения что было сил.
         Поначалу она не расслышала, что стало твориться в утробе пианино. Но спустя некоторое время она прислушалась к звукам, исторгаемым из нутра черного Молоха. Старушка приподняла брови и никак не могла понять, чтобы это значило. Никогда на протяжении своей мафусаиловской жизни она не слыхала подобных звуков. Несчастный котенок, ощутив обрушившийся на него град ударов, исторг из себя не жалкое мяуканье, а сплошной вой вперемешку с истошным визгом.
         Старушка оцепенела и только с ужасом смотрела, как на клавиатуре, сопровождаемые адскими звуками запрыгали клавиши. Издав скрипучее: "Ах!", она медленно съехала со стула по инструмент и затихла. Чтобы скрыть следы своего преступления, я в один миг извлек из инструмента полудохлого от выпавших на его долю страданий котенка и подскочив к окну, опустил его в траву. Затем, для верности выждав еще несколько мгновений, выскочил в соседнюю комнату с воплем: "Старуха умерла!".
         Все последующее события развернулись так, как этого хотели мы с боженькой. Оправившись от перенесенной психической травмы, старуха уже не захотела продолжать со мной занятия. Видно, ее так поразила инициатива пианино, что она решила больше не притрагиваться к адскому инструменту. Больше о ней я ничего не слыхал. Да и вскоре мои родители благополучно переехали на другое место жительства, ну а там все евтерповы истязания продолжились уже с другими служителями высокого искусства...
         И все же, чтобы снять негативные эмоции с воображения читателя, в качестве разрядки упомяну нечто нейтральное. Родился я в Москве в каком-то там году. Уже не помню. Моя память – штука весьма избирательная и некоторые страницы моей жизни напрочь выпали из ряда событий, случившихся со мною вот уже на протяжении многих десятков лет.
 
                Глава 2
 
Мне, родившемуся на Тимирязевке, в семье бедных, но гордых студентов, коими были в то время мои родители, в полной мере можно применить звание «дитя общаги». В те времена начала появляться удивительная категория людей, которым детские пенаты заменяла фантастическая по своему восторженному братству атмосфера студенческих общаг.
        Никогда до этого и после этой эпохи не возникало тех восхитительных условий, когда массы младенцев и их более взрослой поросли стадами носились по коридорам студенческих общежитий.
        Послевоенная пора породила это явление и люди, которые по роду своей деятельности были призваны следить за порядком и нравственностью во вверенных их попечению студенческой братии, становились им старшими воспитателями, беря на себя хлопотную роль бабулек и дедов. 
        Война сделала их мудрыми и дальновидными народными политиками. Эти строгие на вид «церберы» морально-нравственного уклада жизни советского общества прекрасно понимали, что выбитое годами лихолетья народонаселение нужно как-то восполнять. А кто, как ни борзое и охочее до этих целей студенчество способно претворить в жизнь эту насущнейшую для страны задачу.
        Профессура и прочее начальственное сословие, для вида сохраняя строгость в оценке массового появления младенцев столь неподходящих для семейного быта местах, в душе и в сердце сохраняли нейтралитет, не вмешиваясь в процесс проявления естественных инстинктов.
        Если бы кто-нибудь из нас, ныне живущих хоть одним глазком смог заглянуть в то время, где-нибудь часов в девять утра в комнатку охранницы-вахтерши-начальника общежития-уборщицкую и прочие подсобные помещения, то они нимало бы подивились той многочисленности младенцев, гукающих на спальных местах, либо уютно устроившихся на руках свободных от дежурств ответственных за сии помещения теток и бабулек. 
        И это не говоря уже о самих комнатах в общежитии, где сокурсницы юной мамаши с удовольствием по очереди нянчились с ее крикуном.
        Вот в такой атмосфере автору этих строк довелось провести самые общественно-активные года своей жизни. Их было всего три с небольшим, но зато какое это было восхитительное время! Купаясь в ярком свете всестуденческого внимания, тем не менее я не избаловался им, сумев избежать тенет коварного эгоизма.
Широко раскрыв глаза и рот, я носился по коридорам огромного здания и этот мир казался мне бесконечным. Может, я и потерялся бы в нем, если бы не утыкался в чьи-нибудь начальственные колени. Начальственное лицо, подхватывая беглеца где-нибудь на третьем этаже главного корпуса «тимирязевки», приносило меня в секретарскую и, сдавая на руки секретарше, распоряжалось немедленно разыскать мамашу-растеряху и устроить ей выволочку.
        Что касаемо моих познавательных позывов по изучению окружающего меня пространства, то эта беспокойная привычка еще много впоследствии доставляла хлопот моим несчастным родителям. В связи с этим мне приходит на память один особенный случай, доставивший матери с отцом немало седых волос и сердечных треволнений.
        По окончании «тимирязевки», отец, будучи неугомонного нрава и столь же ответственного партийного воспитания, вызвался одним из первых при распределении уехать в разоренное войной хозяйство. Комиссия, где председательствовал симпатизирующий отцу профессор, желавший кстати видеть около себя моего отца в качестве ассистента, пока тот закончит аспирантуру, от такого решения моего родителя впал в ступор. Не помогли никакие уговоры: ни мать, ни профессор, ни крестная, тоже профессор тимирязевской академии, ни наличие уже двоих детей, ни к чему ни привели.
        Задачи партии, определивших судьбу моего отца, оказались сильнее и через месяц мои родители уже обретались в местечке под названием Угодский Завод. На время их обустройства я и мой брат-погодок остались с бабкой, матерью отца, проживать в квартире моей крестной, Софьи Павловны. Крестная, будучи чрезвычайно занятым человеком, практически отсутствовала дома, предпочитая жить в комнате преподавателя, выделенной ей в самом корпусе академии. А чтобы моя бабушка, тогда еще вполне крепкая, сорокалетняя с небольшим женщина не запуталась в сложной столичной жизни, наняла нам домработницу. 
        Эти года, окутанные флером туманной дали, несколько подыстерлись в памяти. Но одну из поездок к родителям в местечко с таинственным названием Угодский Завод я запомнил на всю жизнь. Конечно, эта памятная дата в сильной степени была закреплена частыми рассказами моей мамы о знаменательном событии в моей жизни, но и мотивы, побуждающие маму рассказывать этот случай, я часто вспоминаю с некоторым раздраженным неудовольствием. Ибо моя мама, желая упрекнуть меня в чем-то своевольном, непременно в конце нотации со вздохом говорила: «Хотя что можно было ожидать! Ты всегда был своевольным эгоистом. Уже в четыре года ты нас чуть было не свел в могилу. Выкинуть такой фортель!..»
        Что за фортель, по ее мнению, мне нельзя было выкидывать, я поначалу не понимал. Став старше, я стал приставать к ней с разъяснением, что же такое, этот таинственный «фортель»? Мама, скептически поджав губы, в конце концов уступила и я с удивлением услышал ее рассказ о том, что таилось в моей душе как незаживающий памятный стигмат. И уж ее интерпретация моего поступка в корне отличалось от того, что я сам хранил в сердце, как тяжкую потерю единственных ценностей моих юных лет…
        Беспокойная жизнь моих родителей, чуть ли не каждый год меняющих места назначения по партийным путевкам, сделала нашу жизнь с ними очень обременительной. Пока они устраивались на новом месте, обживали их, я с братом спокойно жили в Москве, в чудесной, трехкомнатной квартире Софьи Павловны.
Но материнский инстинкт не позволял моей маме долго не общаться со своими чадами. Она, едва позволяли обстоятельства, выписывала нас на лето к себе на очередное место жительства. Их было много, а потому в памяти моей они остались, как фрагменты каких-то пейзажей, квартирных интерьеров, палисадников с кусочками дворовых видов и прочими мозаичными обрывками.
        И только одно место стало для меня сакральным, до сих пор пробуждающего во мне, давно седом, усталом человеке, некое щемящее, теплое чувство. До сих пор мне чудиться, что в той дали остался кусочек моего счастья и если бы мне удалось волшебным образом прикоснуться к нему, то кто знает, не превратился бы я снова в того маленького, в коротеньких штанишках на помочах мальчика, который уж точно прожил бы свою жизнь заново и не так бестолково, порой глупо-наивно, иногда просто по-дурацки, а большей частью бездумно тратя ее на эфемерные удовольствия и бесплодные фантазии… 
        Приехав к родителям в маленький поселок, где отец заведовал МТС, то бишь машино-тракторной станцией, я с головой окунулся в новый, полный открытий мир. Носясь по окрестностям с местной малышней, я не очень вдавался в проблемы моих родителей. Я чувствовал, что что-то происходило, но новые места и друзья захватили меня полностью и без остатка.
        Часто бывает так, что небольшой кусочек жизни может вместить столько событий, которых при обычном течении жизни хватило бы на годы. Мой новый приятель был сыном самого интересного человека в городе. Мы часами проводили время у него дома, разбирая огромные ящики со всякой всячиной, которые были набиты ими доверху. Стояли ящики в сарае и от обилия несметного количества предметов и вещей, составлявших их содержимое, захватывало дух. Этот сарай был волшебным, сказочным подобием пещеры Сезам, с ее несметными богатствами. Сказку про Али-бабу я знал с того времени, как только начал себя помнить. Я верил, что такие сокровища могут существовать только в сказках, о чем мне с убедительной интонацией поведала мама. Она была вообще прагматичного склада ума и считала, что ее мальчики не должны существовать в воображаемом мире, что может увести их в сторону от настоящих жизненных целей.
        Но тогда, обозревая настоящие, лежащие перед мною сокровища, до которых можно дотронуться, перебрать руками, рассмотреть и ощупать, я по настоящему поверил в возможность чуда.
        Чего только не было в ящиках! Обрывки цветных лоскутов, гладких и шершавых, невероятное количество пузырьков всевозможнейших форм и расцветок с удивительными наклейками, на которых были изображены такие же удивительные картинки. Горы кастрюль, тарелок, сковородок, чашек, стеклянных бокалов, среди которых особенно восхитительно выглядели цветные мозаичные блюда! Были также и ящики, набитые изящными безделушками, помадами, одеколонами, духами, пудрами, гребнями и прочим парфюмерно-галантерейным изыском.
        Но самое притягательно-волшебное хранилось в других, поистине сказочных сундуках, которые отец приятеля держал под замком. Мы часто просили его показать нам эти невероятные вещи, ибо все, что содержали эти ящики в себе, назывались игрушками. Нет сил и возможностей перечислить их разнообразие и количество. Но среди всего прочего я увидел то, что навсегда покорило мое сердце! Это был серебряный пистолет, стреляющий капсюлями. Он содержался отдельно и вся коробка, в которой кроме него, были еще и много упаковок с капсюлями, была спрятана отдельно, в специальном отделе ящика, который тоже закрывался на замок.
         Мне было невдомек, что отец моего приятеля, обладатель всех этих сокровищ в жизни был не сказочным богачом, а всего лишь скромным старьевщиком. Это добро, хранимое в сарае, было одновременно и обменным фондом и вещами, которые он собирал у населения.
         Годы спустя я понял умом одну вещь, которую тогда воспринял в сердце как необъяснимое, недоступное моему детскому пониманию, ощущение. Оно возникло во мне во время трагического события, которое для меня, в моей еще коротенькой жизни, еще не могло обозначится как горе. Просто в моем воображении не существовало таких понятий как смерть, исчезновение близкого тебе человеке из твоей жизни навсегда. Может потому, что от меня постарались скрыть все подробности, отговариваясь ничего не говорящими мне словами. Но может еще и потому, что это событие отождествилось для меня с осуществлением моей самой сокровенной мечты. 
          Мой друг Мишка заболел. Тяжелое, крупозное воспаление легких сожгло его в считанные дни. Я ходил к нему в больничку и каждый раз мне было удивительно видеть, как меняется внешне Мишка. Его горящие лихорадочным румянцем щеки, казавшиеся огромными на исхудавшем лице глаза пугали меня своей странной резкостью.  Он ничего не говорил, только держал мою руку и когда забывался тяжелым полубеспамятством, я спешил освободить ладонь из его горячих и сухих пальцев.
После похорон его отец, как-то встретив меня, пригласил к себе домой и, протянув небольшую коробку, сказал: «Ты добрый мальчик. Возьми это в память о моем Мише… Он тоже бы захотел, чтобы эти вещи достались тебе…».
          Дома, открыв подарок, я обомлел от изумления и восторга! В коробке лежали те самые сокровища, которыми обладал Мишка. Они были предметом моей самой жгучей зависти. Я часто даже думал о том, как повезло моему другу с отцом. Он мог подарить ему такие вещи, а мой отец только и делал, что наставлял меня уму-разуму, каждый раз повторяя, что истинное богатство не в руке, а в голове.
          Но что значили его поучения по сравнению с невероятным по красоте и великолепию содержимым подаренной коробки! Там был столь желанный, выглядевший как настоящий, сверкающий никелем, маленький пистолет. Настоящие, желто-красноватые гильзы от какого-то оружия, количеством пятнадцать штук, восхитительная матросская лента от бескозырки, разноцветные стеклянные шарики чуть больше ореха каштана, невероятно красивый значок и звезда от армейской фуражки!
Я стоял перед разложенными на столе сокровищами и думал: «Не случись с Мишкой такой болезни, что ему стали не нужны такие богатства, я никогда бы не увидел их. Пусть Мишка не обижается, но я счастлив, что они стали моими…».
Я был счастлив! Невероятно, небывало счастлив как никогда до этого в жизни!
          Через некоторое время, когда эйфория прошла, мне пришла в голову мысль, что неплохо бы мои сокровища как следует припрятать, чтобы никто и никогда не смог их у меня отнять или украсть. После тяжелых и долгих раздумий я нашел достойное место на чердаке дома, под самой крышей за толстой и широкой балкой.
Соорудив тайник, я тщательно его замаскировал и только после этого на меня сошло спокойствие. Теперь мне было достаточно только одной мысли, что являюсь обладателем огромного богатства.
          Но не все в жизни складывается из одного счастья и наслаждения им. Мои непоседливые родители как-то вдруг, в одночасье засобирались и в течение следующего дня все вещи были собраны и упакованы. На ночь нас с братом уложили на узлах, где мы, проведя беспокойные часы под беспрерывное перешептывание родителей, забылись глубоким сном.
Я даже не почувствовал, как меня подняли, усадили в машину к матери, которая держала на руках моего младшего брата. Машина тронулась и вскоре, под мерный рокот мотора мы сладко продолжили досматривать свои сны.
          Разбудили меня шум, тормошение и усталый голос матери. Я, с трудом разлепив глаза, вылез из кабины и с удивлением осмотрелся. То, что я увидел, повергло меня в полуобморочное состояние. Я стоял посреди обширного двора, образованного двух-трехэтажными деревянными домами. В центре двора находился колодец, около него сидел огромных рыжий кот и подозрительно смотрел на суету возле грузовика.
          Я поднял глаза чуть выше и увидел, что к каждому этажу прилепились снаружи деревянные лестницы, соединенные между собой переходами. На их перилах были развешены разноцветные тряпки, а поверх этих цветастых материй стояло много теток и дядек, которые с любопытством разглядывали вновь прибывших.
          До меня постепенно стало доходить вся катастрофичность ситуации. Мы переехали на новое место! Еще вчера что-то об этом судачили отец с матерью, но мои неотложные дела не позволили мне вникнуть в суть их разговора. Это была моя самая большая ошибка в жизни. После этого я никогда не пропускаю информацию, которая обсуждается в моем присутствии.     Это было урок на всю жизнь, но какой жестокий и несправедливый! Он стал для меня ударом! И как только до меня дошла ужасная мысль, – «мои сокровища… там… остались там мои сокровища!», как двор огласила невероятная по своей силе и обертонам рулада.
           Я орал так, что мой вопль спугнул всех ворон в округе. Люди подумали, что включилась сирена оповещения о воздушной тревоге, благо время таких звуков было еще слишком свежо в памяти жителей этих домов. Тетки испуганно засуетились. Мужики, озираясь по сторонам, высыпали во двор. Рыжего кота, с его невозмутимостью сдуло как ветром. Никто не мог даже предположить, что существо пятидесяти сантиметров ростом может издавать такой мощи и силы звук.
           Когда меня успокоили, по прошествии получаса, мать с отцом узнали причину моего неизбывного горя. Меня несколько успокоило заверение моего отца, что он непременно, как только освободиться, поедет назад и привезет мои сокровища.
           Весь день я находился в состоянии ступора. В деревянной чурке, на которой кололи дрова, было больше жизни, чем во мне. Мать с тревогой вглядывалась в мои глаза, опасаясь как бы я не повредился умом от горя. Именно такое его количество было написано на моем лице.
           Вечером, когда все более-менее уложилось по своим местам в двух комнатах, отец усадил меня на свою деревянную ногу и стал расспрашивать, – где и как найти мое драгоценное имущество. Наконец, я, изморенный переживаниями и выпавшим на мою долю катаклизмом, почти в беспамятстве впал в долгий сон.
           Наутро меня разбудила мама. Первым делом я спросил: «Уехал ли папа за моей коробкой?». Она закивала головой, но почему-то ее слова прозвучали резким контрастом: «Папа сейчас ушел на работу. Когда он придет домой, он скажет сам, когда сможет поехать за твоей коробкой. У него сейчас много дел, так что я думаю, в воскресенье он обязательно съездит за ней…».
           Что могло сварить в моей голове, я не знаю. Но одно я понял совершенно определенно: «Никто и никогда за твоей коробкой не поедет!». На меня вдруг сошло невероятное спокойствие. Я чмокнул маму в щеку, сказал «Спасибо» и стал одеваться к завтраку. Во время оного я был непривычно молчалив и сосредоточен. Мать поглядывала на меня, но объясняя мое состояние случившейся со мной неприятностью, не придала этому значения. А зря!
           Все время завтрака, все последующее время до обеда и после него, вплоть до самого вечера я обдумывал план, осуществление которого стало для меня смыслом дальнейшего существования. Я понимал, что мои занятые папа и мама не пойдут искать мои сокровища. А, стало быть, мне самому следует побеспокоится о них.
           В то время я уже был сведущим ребенком в плане знаний, почерпнутых из литературных источников, которые мама каждый вечер вычитывала мне из многочисленных детских книг. Несмотря на то, что мне еще не исполнилось пять лет, я уже знал, что путешествия не предпринимаются без соответствующего снаряжения. Что такое снаряжение, для меня было весьма расплывчатым понятием, но что в его состав входит обыкновенная еда, в книжках называемая красивым и таинственным словом «продовольствие», мне было известно досконально.   
           Действуя согласно своему плану, я прежде всего тайно залез в буфет и нагреб оттуда вкусных ванильных сухариков, конфет в ярких блестящий фантиках. Налив во вместительную бутылку воды, я припрятал все свои запасы под кровать. Вечером, когда мама подступила ко мне с очередным чтением из занимательной истории о Робинзоне Крузо, я попросил ее сегодня не читать, так как «очень хочу спать!».
           Мама согласно кивнула, погладила меня по голове и пожелав спокойной ночи, задернула ширмочку перед моей кроваткой. Лежа в ней, я стоически пересиливал свое желание немедленно вскочить, одеться и приступить к реализации своего замысла. Но я пересилил себя и дождался того желанного момента, когда в доме все затихло, погас свет в комнатах и наступила желанная тишина.
           Хитрость не стала по жизни одним из моих главных качеств. Но в этот глубокий вечер я, одевшись потеплее, надев даже свою ненавистную курточку, которая висела в шкафчике, нахлобучил кепку и с великими предосторожностями, предварительно вытащив из-под кровати узелок с запасами «продовольствия», выскользнул через входную дверь на улицу.
Та самая моя «хитрость» заключалась в догадке, – проснись я утром и меня никто уже не выпустил бы из дома. Не говоря уже о узелке с сухариками и конфетами. Потому я решил, – уйти ночью, чтобы до утра отсидеться в полуразрушенном подвале под домом. Там были кладовки и подсобки жильцов дома, но некоторые пустовали. Вот одна из таких клетушек приютила меня на ночь.
           Сидеть было не скучно. Компанию мне составил рыжий кот, который притершись к моим ногам так размурчался, что его мурлыканье, похожее на тарахтенье трактора не дало мне уснуть, даже пожелай я этого изо всех сил.
Едва стало светать, я сдвинул толстое брюхо рыжего кота с ног и крадучись, озираясь как шпион или разбойник из книжки о Томе Сойере, выглянул из своего убежища. На улице никого не было видно. Я вприпрыжку пересек огромных двор и выскочил за ворота. Самое главное было сделано. Я думал, что пока меня хватятся, я смогу уже дойти до нашего дома, в котором остались мои сокровища.
           Эта мысль и грела меня и подгоняла. Выйдя на асфальтовую дорогу, я маршевым шагом, о котором часто писалось в военных книжках, ибо то семенение, которые производили мои коротенькие ножки, я искренне считал за твердый солдатский шаг, припустил в сторону предполагаемого местонахождения дома с сокровищами.
           Долго ли я шел, не знаю, но по истечении какого-то времени, мне захотелось что-то съесть и запить водой. Найдя эту причину весьма уважительной, я сошел на обочину и, развязав узелок, стал поглощать вкуснейшие сухарики. Конфеты я пока не трогал, ибо они были для меня «НЗ». Этими буквами так обозначалась еда в военных книжках про летчиков.
           Солнце поднялось уже довольно высоко. Тарахтящие по дороге машины оставляли после себя пыльные шлейфы, после которых хотелось чихать и кашлять. Но я стоически не покидал обочины, придавая тем самым значимость моему поступку. Я размышлял, что когда я приду домой со своими сокровищами, то мама и папа, устыженные и восхищенные моим подвигом бросятся меня обнимать, целовать и дарить разные подарки!
           – … Эй, командир, я вижу, у тебя есть вода?
           Я очнулся от своих грез и удивленно увидел подле себя стоящего милиционера. На нем были кожаные сапоги, кожаные штаны и милицейская куртка. Чуть поодаль стоял мотоцикл, который тихо урчал мотором. Я встал и протянув милиционеру бутылочку, сказал:
           – У меня есть еще сухарики.
           – Нет, брат, я только глоток водички хлебну и все. Жарко, понимаешь ли. Ты то сам куда путь держишь?
           – Я, дядя милиционер, иду забрать свою коробочку. Забыл ее в старом доме.
           – А, понятно! Значит, по делам идешь, а не бестолку болтаешься! Это уважаю. А в какую сторону, если не секрет, путь держишь?
           – Вон туда.
           Я махнул рукой куда-то вдоль по шоссе.
           – Да ты что! – изумился милиционер. – И я туда же! Слушай, у меня есть предложение. Ты садишься ко мне в коляску и мы едем вместе. Так ведь веселее будет. И конечно, быстрее. Согласен?
           Я в восторге воскликнул:
           – Спасибо, дядя милиционер! Конечно, согласен!
           – Ну и отлично! Дуй в коляску
           Едва я уселся в глубоком проеме коляски, как милиционер, вскочив на сиденье, тут же соскочил и с досадой сказал:
           – От незадача! Бензин кончается. Так мы не доедем до твоей коробочки. Надо заправить бак. А заправка в городе, прямо на окраине. Мы мигом – туда-сюда. Ты и не заметишь, как поедем дальше.
           – Я подожду, – солидно проговорил я. Мне очень польстило, что такой человек со мной советуется как быть.
           Не теряя времени милиционер лихо развернул мотоцикл. Тот взревел и тугой поток воздуха вдавил меня в спинку сидения. Вскоре на нас набежали окраинные дома городка. Милиционер сходу завернул к низенькому одноэтажному дому и, подкатив к крыльцу, около которого стояла милицейская машина и два милиционера, выключил мотор.
           – Ну, вылезай, приехали, горе-путешественник, – с широкой улыбкой проговорил он. Я ничего не понимая, смотрел, как из дверей дома ко мне бежала мама, а за ней, хромая на протезе семенил папа.
           Нет нужды описывать, что было дальше. Было все – подзатыльники, поцелуи, слезы, угрозы спустить с меня штаны и отходить ремнем, как только придем домой. Не было только одного – подарков, о которых я грезил в своих мечтах.
           Впрочем, в этих мечтах я еще долго не мог расстаться с пропавшими для меня навсегда сокровищами. Очень часто, во сне я играл с ними, ощущая полнейшее блаженство от обладания этими вожделенными предметами. И как мне тогда казалось, счастье ушло от меня навсегда…   
           … «Вот так ты чуть не сделал нас с отцом сиротами, – закончив свой рассказ, со вздохом резюмировала моя мама. – Ты должен сделать выводы и всегда помнить, что выкидывая какой-нибудь фортель, ты постепенно доводишь меня до инфаркта!».