Оборванные нити ч. 2

                (Отрывок из романа-хроники «ГДЕ НОЧУЮТ ТЕНИ»)
        Опубликовано в журнале "Жемчужина" № 11, 2002 г. Брисбен, Австралия.


     Лёгкая дымка романтики, овеявшая мою «первую встречу» с пра-прабабушкой Эмилией Константиновной, рассеялась и вместо неё сквозь мглу девятнадцатого века начали проступать силуэты, лица, радость и горечь минувшей жизни предков...
     Прошло несколько лет с того январского утра, когда под рёв бури появилась на свет моя прабабушка Аделаида Аркадьевна. Вслед за ней, там же, в Севастополе, у Эмилии Константиновны родились сын Александр (тот самый Шура, кому подписана памятная фотография), и ещё две дочери - Евгения и Вера.
     Несмотря на доходное дело, семья никогда не была баснословно богатой. Но жили хорошо, по тем временам - в полном достатке. Скорее всего, это была заслуга барона: его немецкая натура не терпела никакого баловства, излишества и, тем более, праздного легкомыслия. А потому, Аркадий Александрович требовал, чтобы все его дети приучались к какому-нибудь труду и, пока живут под отцовской крышей, вели скромный и разумный образ жизни. Не жалел он средств только на одно - образование детей, это он ставил превыше всего и потому сам нанимал нянек, гувернанток, лучших учителей.
     - Аркадий, нельзя же с детьми так жёстко... - сетовала Эмилия Константиновна, стараясь немного смягчить мужа.
     Больше жизни любила она своих детей и посвящала им весь свой досуг. Только благодаря матери, когда барон уезжал по делу, в доме раздавались весёлые звуки польки, затевались игры, слышался беззаботный смех. Конечно, по особым праздникам - на именины, крестины, ёлку - он разрешал приглашать гостей и даже изредка выезжать на пикники. В конце концов этого требовал этикет. Но в таких случаях Аркадий Александрович настаивал, чтобы в списке гостей стояли только нужные фамилии, чтобы манеры детей и мундир сына были безупречны, а светлые платья и шёлковые ленты в кудрях дочерей ничем не уступали их подругам.
     - Боже мой, он видит в этом только собственный престиж! - горевала Эмилия Константиновна, но никакие жалобы не действовали на Аркадия Александровича.
     Несмотря на строгий порядок в доме, бывали радостные минуты, когда жизнь казалась Аде, то есть, моей прабабушке, сплошным безоблачным счастьем, и даже постоянное ворчанье Лоренхен не могло испортить настроения. Положим, такие минуты проходили довольно скоро, но воспоминания о них яркой радугой надолго окрашивали остальные серые дни...
     Вот так, например, сегодня - 1 января 1880 года. Адя приехала из Петербурга домой на каникулы; ей исполнилось 13 лет и по этому случаю собрались гости. Это ли не радость? С тех пор, как она поступила в Смольный, это её первый семейный праздник.
     Заложив руки за спину и снисходительно морщась, барон стоит возле высокой пальмы и невзначай оглядывает присутствующих: гости - все те семьи, с которыми в Севастополе необходимо поддерживать связь; а дети...
     Адя росла худенькой, как тростинка, но изящной девочкой. Она была среднего роста, голубоглазая, с нежной белой кожей и светлорусыми волосами, очень сдержанная. О её врождённой грации, манерах и гордой осанке многие говорили: Адя прирождённая аристократка! «Что ж, миловидна, но... нет, красавицей пока не назовёшь», - заключил Аркадий Александрович и перевёл взгляд: рядом с Адей, обняв за плечи, стоит её двоюродная сестра - красивая, статная Оля Друцкая-Соколинская. С тех пор, как Адю отдали в Смольный Институт для Благородных Девиц, они с Олей неразлучны. Оля рассказывала, как поначалу Адя тосковала по дому: она очень любила мать и не переставала плакать; вечерами подходила к холодному чёрному окну и, глядя на самую яркую звезду в ночном небе, вполголоса спрашивала: А ты, мама, сейчас тоже смотришь на эту вот звёздочку, как и я? Потом составляла трогательные, омытые слезами письма, но, прежде, чем отослать, читала их своей кузине. Оля никогда не смеялась, поэтому с первых дней в Смольном Адя потянулась к ней всей душой. Впрочем, они с Олей и раньше находили общий язык и понимали друг друга без слов; казалось, институт скрепит их дружбу на всю жизнь. Аркадий Александрович невольно поморщился: «Вот с Женей бы так!»
     Его раздражало то, что Адя недолюбливала сестру. Правда, он и сам находил, что Женин характер не из лёгких, даже странно, чтобы у девочки... Уж на что Шурик миролюбивый, тихий и застенчивый, лицом и характером похожий на Адю, а и тот частенько Женю избегал. Однако, в свои 11 лет Женя была хороша и со временем обещала из бутона превратиться в розу. Только роза не бывает без шипов... А вот нежности, и той неуловимой грации, что так выделяли Адю среди других, - в Жене не намечалось.
     Впрочем, вокруг всё было удовлетворительно: имена и лица гостей, мерный гул голосов; дети вели себя благонравно - так, что взрослые их вовсе не замечали. Вот разве восьмилетняя Вера, общая любимица: вместо того, чтобы беседовать со своими сверстницами, она не отходила от матери ни на шаг. Аркадий Александрович подал было знак, чтобы она присоединилась к подругам, но в это время ему в душу глянули молящие, потемневшие от боли глаза: Вере опять нездоровилось. В то время ещё никто не знал, насколько серьёзно она больна, но глядя на девочку, невольно сжималось сердце. Заметив взгляд мужа, Эмилия Константиновна с горестью прижала к себе белокурую головку - её материнское чутьё давно било тревогу, но она не смела даже себе в этом признаться.
     Внимание Аркадия Александровича привлёк шорох за дверью гостиной, капризный детский голос и чьи-то торопливые шаги. В следующую же минуту дверь широко распахнулась и малыш лет двух, племянник горничной, с победоносным криком вбежал в комнату. За ним, едва успев поймать мальчика за руку, показалась раскрасневшаяся, необычно принаряженная сама Лоренхен. Малыша встретил дружный взрыв смеха и сразу же к его взъерошенной головке потянулись ласковые руки. Почти одновременно побледнела и едва заметно пошатнулась Эмилия Константиновна; резко выпрямился, вспыхнул и гневно сверкнул глазами Аркадий Александрович. Лоренхен покраснела до корней волос, жеманно подобрала губы, но не выдержала и как-бы от тайного удовольствия рассмеялась. Затем изловчилась и, гордо откинув с лица кокетливую прядь волос, подхватила ребёнка на руки и поспешно вышла...
     Всё произошло настолько быстро, что в гостиной о забавном эпизоде сейчас же забыли. Лишь Адя глядела перед собой в недоумении: от неё не ускользнула ни одна деталь - ни торжествующая усмешка Лоренхен, ни поразившее её, смеющееся лицо малыша, с ясными как у Шурика глазами. В этом было что-то тревожное, потому что сразу напомнило нечаянно подслушанные обрывки приглушённых упрёков родителей. Тревога Ади усилилась. И тут, взглянув в лицо матери, она увидела в её глазах непролитые слёзы. Ноющая тоска сдавила девочке грудь, почему-то стало страшно. В это время Олина рука крепко сжала похолодевшую ладонь Ади, в умных глазах кузины вспыхнули разом и боль и смущение; она слегка повернула голову, чтобы не смотреть на Адю. И вдруг Адя сердцем поняла, что она случайно стала свидетельницей чего-то очень важного и непоправимого, что от этого её жизнь никогда уже не будет такой, как прежде...
     В опустевшем доме Эмилии Константиновны неслышно ступая бродит тишина. И только изредка, когда длинными осенними вечерами в гостиной потрескивают мерцающие свечи и на стене причудливо дрожит тень одинокой фигуры у рояля, из дома несутся - словно волны неторопливые катятся, догоняя одна другую - звуки вальса «Молчи, грусть, молчи...» И тогда, нарушая тишину, пустые комнаты эхом вторят тоске пра-прабабушки...
     А молодость неизменно берёт своё: Адя привыкла к Институту. Несмотря на слёзы по дому, она скоро полюбила новых подруг, институтские праздники, белые пелеринки. Её начали увлекать уроки русской словесности, французского языка и, конечно, танцев. На занятиях рукоделием Адя превзошла многих подруг; как-то само собой получилось, что они стали вменять ей в обязанность рисовать в альбомы цветы, виньетки, сочинять трогательные послания. По всей справедливости, скучать Аде не было никакой возможности, особенно когда вслед за ней приехала в Смольный Женя, потом Вера, а рядом неизменно находилась Оля.
     И всё же, самой большой радостью для неё были каникулы: ведь дома ждала мать, из кадетского корпуса приезжал Александр, и тогда казалось, что на короткий срок возвращалась прежняя жизнь. Только с того памятного дня, когда Лоренхен едва не наделала неприятностей, прислуга стала осторожней: из её флигеля редко долетали приглушённые голоса племянников - теперь уже, кстати, двоих. И не то что в доме, даже на хозяйском дворе никто из них не появлялся.

     Годы в Смольном пролетели незаметно и вот, на выпуск¬ном балу молодой корнет в вихре вальса закружил воздушным облаком восемнадцатилетнюю Адю. Нежные улыбки, надежды, стихи и первые признания...
     Не думала Адя, что так грустно будет расставаться с Петербургом - за это время она полюбила хмурый, непривет¬ливый город. Полюбила и Смольный, несмотря на то, что поначалу с ним были связаны воспоминания о невыносимом одиночестве. Утирая искренние горькие слёзы, институтки кля¬лись одна другой в «самой нежной привязанности», в «вечной дружбе». И действительно, пройдут годы и все они, в том числе и Адя, будут поддерживать друг с другом связь, пока их не разлучит судьба.
     Вслед за Адей, окончила Смольный Женя. Жизнь девушек обещала стать интересной: первый выход в свет, театр, опера... И вдруг - той самой весной, когда Адя, после выпускного бала, приехала домой, отец объявил о своём намерении выдать её замуж. Он уже и жениха подыскал, барона N’, немца почтенных лет, и собирался как можно скорее познакомить с ним дочь.
     - Блестящая партия, Адинька! - блестящая...
     -  Ну, что ты, папа, - я сама найду себе жениха! - только и смогла проговорить обомлевшая Адя.
     Аркадий Александрович вспылил. Сказал, что уже распорядился начать приготовления к свадьбе, чтобы она собиралась ехать с мужем в Австрию. До чего же было изумление и негодование барона, когда хрупкая восемнадцатилетняя девушка неожиданно проявила непреклонную волю, ему под стать.
     - Никогда! - тихо ответила Адя.
     Эмилия Константиновна не смела открыто противоречить мужу, но была полностью на стороне дочери.
- Смотри, Аденька, не повтори моей ошибки! Не поддавайся никаким уговорам: замуж выходи только по любви!
     Аркадий Александрович бушевал дня три: своим отказом дочь разрушала его планы значительно расширить дело, а с этим - надежды на выгодные связи в обществе. Впервые в жизни он понял, насколько сильно было в этом деле влияние матери.
     - Что ж, тебе же хуже! - в ярости грозил он перед закрытой Адиной дверью.
     Всё это время Адя не выходила из комнаты.
     Верный своему слову, Аркадий Александрович не давал дочери «самой найти жениха» несколько лет, каждый раз угрожая лишить её состояния. Многим молодым людям, искавшим руки Аделаиды Аркадьевны, под разными предлогами было просто отказано от дому. Однажды Адя услышала, как Лоренхен говорила кому-то в передней: «Барон велел сказывать... барышня не принимает!» Произошёл скандал. Выяснилось, что горничная отвечала так всем, кто был Аркадию Александровичу неугоден. Впрочем, Адя нисколько не боялась угроз отца и тем, кого он приглашал в дом, неизменно отказывала сама.
     Адя упорно не выходила замуж. Барон злился: дочери минуло 25, проходили последние сроки. Но в глубине души Адя сознавала, что её час ещё не пробил, и лучше ей оставаться в девушках, чем жить, как мать. Кроме того, здоровье Эмилии Константиновны за последнее время заметно ухудшилось. Горничной же, этой ненавистной Лоренхен, Адя не доверяла: за последние годы она в ней очень хорошо разобралась и многое поняла...
     В конце мая памятого 1891 года на Крымском побережье установилась роскошная погода, Севастополь буквально утопал в зелени. На Приморском бульваре, где по воскресным дням обычно собирался почти что весь город, предстояло большое гулянье. Казалось, не было дома, где бы с волнением не готовились к этому событию. Даже Аркадию Александровичу не удалось избежать суматохи: к вечеру ждали гостей, поэтому на кухне готовили с утра, и в доме весь день была беготня.
     Незаметно выросла, похорошела и превратилась в Веру Аркадьевну «малышка» Верочка. Она была уже в предпоследнем классе и через год, окончив Смольный, собиралась выйти замуж за Николая Р*. А сейчас, празднуя радость весны, солнце и свободу, она собиралась со своим женихом и сёстрами на гулянье. Только случилось так, что Вера ещё с вечера немного прихворнула - болезнь почек непрестанно терзала её молодую жизнь, ей нездоровилось уже недели две.
     - Верочка, оставайся дома! - упрашивала Эмилия Константиновна. - Если хочешь, я с тобой останусь.
     Адя и Женя поддержали мать, но Вера и слышать ничего не хотела - ни за что на свете не может она пропустить такой праздник!
     - Мне станет лучше, как только увижу нарядных подруг! Мне это на пользу пойдёт... Да я уже здорова!
     Эмилия Константиновна долго не соглашалась отпустить дочь даже на часок, но под конец ей пришлось уступить. Солнечный май, радость жизни и аромат весны оказались сильнее недугов и потому коляска, уносящая трёх сестёр, вскоре исчезла за поворотом...
     Смеющиеся лица нарядных дам прятались от ослепительного солнца под воздушными зонтиками. Бульвар утопал в зелени, цветах, в сиянии улыбок. Группы гуляющих заняли не только весь бульвар, но растянулись по всему Нахимовскому проспекту - почти до Графской пристани. Народ прибывал, городской шум, смех и говор толпы покрывали звуки духового оркестра. Привстав в коляске, Женя приветливо махнула кому-то в толпе.
     Сестёр сейчас же окружили. Все знакомые девицы и бывшие подруги по Смольному давно повыходили замуж и теперь, как светские дамы, обсуждали событие дня. Они были уверены в том, что Женя ничего не пощадит для того, чтобы затмить всех нарядом и потому, перешёптываясь, как-бы невзначай разглядывали её. Верочка была бесспорно хороша, но ни одной из самых гордых красавиц не пришло бы в голову соперничать с ней. Не то, что бы она своей молодостью обезоруживала, но в ней было что-то трогательное, за душу берущее: обидеть Верочку было бы то же, что обидеть беззащитного ребёнка. Вся сила женского любопытства перешла на Адю...

     Недели за две, готовясь к празднику, подруги то и дело спрашивали одна другую: «Ну, а в чём же Адинъка придёт? - в чём придёт наша Адя.?» - и решительно терялись в догадках. Многие помнили, что в Институте у Ади были способности не только к ученью. Ещё в те годы она любила рукоделье и скоро обнаружила хороший вкус, который выражался у неё абсолютно во всём. Кроме того, она была оригинальна и не любила походить на других. И вот день настал. Как всегда, Адя превзошла все ожидания: она выбрала у портнихи довольно скромную материю цвета морской волны, в рисинку...
     - По её рисунку шили! И зонтик обтянут таким же! Как? Неужели это она сама? - изумлённо ахали подруги.
     Адя даже не подозревала, какое она произвела тогда впечатление, и только смеялась, счастливая:
     - Да это же цвет Чёрного моря туманным утром... И я, как море: вся в лёгких брызгах...
     Свежий ветерок с моря облаком поднимал ленты и кружева на шляпах дам, шуршал и веером раскрывал оборки на их подолах.
     То ли вода так ослепительно заискрилась, или это сверкали восхищением глаза молоденького и стройного как тополь офицера - Адя не могла понять. Рядом с ним стоял Александр, брат недавно приехал в отпуск и решил привести на Севастопольский праздник друга. Молодой человек держал в руках маленький букет фиалок и, застенчиво краснея, что-то настойчиво говорил Александру. Тот не слушал и только смеялся. До слуха Ади долетели обрывки фраз:
     - Прошу, передай сестре... Да скажи - непременно от моего имени! - что она сегодня прекрасна, как дыхание весны! Ну, будь другом!
     Александр не выдержал и, коварно улыбаясь, подошёл к Аде.
     - Тут безусый молодой человек просит, чтобы я его тебе представил. - Курочкин: мой почтенный друг и офицер...
     - Павел Николаевич! - не глядя на Александра, с достоинством добавил молодой человек. Яркий румянец досады залил его лицо, волосы и пышные усы, когда он склонился к Адиной руке.
     - Вместе штурмовали крепость... - не унимался Александр, - в одном полку...
     - Шура, да будет же..! - вступилась Адя, - право, какой ты насмешник!
     На какую-то минуту ясные, как майское небо, глаза Ади встретились с горящими всеми звёздами юга глазами Павла Николаевича: «Будете ждать?» - прочла она в них молчаливый вопрос. Неожиданно для себя, Адя смутилась: - «Кажется, мой час настаёт!» - запело у неё внутри и, против воли, блеснули глаза у самой: «Хоть всю жизнь... сколько бы это ни заняло времени!»
     На прощанье Адя достала из сумочки альбом и подала молодому офицеру. Павел Николаевич написал ей на память стихи, в которых клялся в своей верности «до гробовой доски».
     Никто не удивился, когда Вера раньше других уехала домой. Этого ожидали. Только не думали не гадали, что так скоро развернётся драма...
     Вначале не произошло ничего особенного: просто сильно утомившись, Вера прошла к себе и легла. Эмилия Константиновна уговорила Николая оставить её отдыхать до вечера. Он уехал, но не прошло и часа, как он уже опять появился в гостиной. Усадив невесту в мягкое кресло, Николай окружил её самой трогательной заботой и не отходил ни на шаг. Около семи часов начали собираться гости. Смех, разговоры, улыбающиеся лица; вспоминали гулянье, Вера заметно повеселела. Время пролетело незаметно и потому Николай, не в силах оторвать от своей наречённой глаз, засиделся дольше всех. Вот так и получилось, что всё это время рядом с Верой кто-то постоянно находился. Никто не подозревал, что с каждой минутой это усиливает её жестокие мучения, что её безвозвратно теряют...
     О, времена и нравы! - кто, когда и зачем установил этот нелепый этикет - понятие, что при мужчинах неприлично дамам и девушкам выходить в ... ? Вера знала, что из-за болезни почек ей нельзя было ждать столько часов. Но она была застенчива, никакими силами не заставили бы её выйти при посторонних в туалет. К ночи ей стало плохо: поднялась температура, она стала опухать и скоро впала в забытьё. Вызвали врачей, но увы - отравление не могли остановить, и больной уже не подняться...
     Вера сгорала быстро. Эмилия Константиновна, Шура и сёстры от неё не отходили. Николай потемнел от горя: его невесте не суждено было дожить до свадьбы. В одну из редких минут, когда Вера ненадолго приходила в себя, она подозвала к себе Адю.
     - Дай мне слово, - едва слышно шептали побелевшие губы, - что ты споёшь над моим...
     Нестерпимо жгуче-белая пелена заслонила лицо сестры - от слёз Адя не могла говорить и только в отчаянии кивала головой. Скоро опять послышался замирающий шёпот Веры:
     - Смотри же, Адя, ты мне обещала...
     Так уж создан человек: как бы ни готовились, как бы ни сознавали неизбежное, но смерть близких всё равно обрушивается на семью страшным ударом, и горе своё, собственное, кровное, родное - всегда кажется более непоправимым и несравненно тяжелее, чем у других. Так было от века, так оно будет всегда.
     Как только отошла панихида и начало рассеиваться синеватое облако кадила, батюшку усадили за поминальный стол. Заливаясь слезами, Адя подошла к гробу, чтобы исполнить последнюю просьбу покойной. В семье любили Адино пение. У неё с детства был приятный голос - не сильный, но чистый и звонкий, как журчащий весенний ручеёк. При первых же звуках любимого романса Веры за столом замерли: казалось, Вера знала, что на несколько минут это принесёт родным утешение. Адя пела... её голос словно ручеёк журчал, струился, порою переливался с пением птиц за окном, смешивался со звуками прибоя или переплетался с ароматом цветов, что доносился из сада, растворяя в звонком майском воздухе боль любящих сердец...
     Нельзя сказать, чтобы кто-то один в семье любил младшую сестру больше, чем остальные: по всей справедливости, этого кроткого ангела обожали все. Но тогда отчего в эти горькие минуты Адя так жалела буквально за ночь поседевшего отца? И отчего она считала, что мать слегла именно тогда, когда семью постигло горе?
     Однако, мало кто догадывался, что своим изболевшимся материнским сердцем Эмилия Константиновна давно знала, что потеряет дочь, что это было неизбежно и только дело времени. Сама же она тяжко болела не первый год. Никто в доме, кроме седого как лунь фон Биттнера, который был уже в преклонном возрасте, не знал о её жестоких мучениях. Да и зачем знать? - так легче переносить страдания. Но теперь, со смертью Веры, в ней что-то сломилось - Эмилия Константиновна устала бороться. Её бедный отец был в отчаянии, он сразу резко сдал и превратился в совершенно разбитого старика: «Айнэ дохтур есть айнэ дурак! - заламывал он руки, часами просиживая у постели lieben Emily. Что с того, что в те далёкие дни слово рак было и ново и страшно, и что ни один врач не был в состоянии излечить такую беду! Чувство собственного бессилия пошатнуло веру фон Биттнера в медицину, веру в самого себя...
     Эмилия Константиновна понимала, что разлука близка. Случалось порой, когда страдания отступали и силы ненадолго возвращались к ней, она просила закладывать изящную коляску и везти её к морю. Она пользовалась любой возможностью, чтобы попасть на Приморский бульвар, непременно к заветному мостику!
     Адя сопровождала мать. Море всегда разное, - сидя на скамье, они смотрели на воду и подолгу тихо беседовали. Эмилия Константиновна вспоминала свою жизнь, молодость. Адя сохранит в памяти её рассказы, чтобы после передать их потомству...
     В одну из таких прогулок мать неожиданно попросила возницу остановиться возле фотостудии Райниша, что на Нахимовском проспекте. У Ади сердце упало: портреты были в моде, но мать не любила сниматься! Эмилия Константиновна кинула на неё умоляющий взгляд: - Пока ещё немного сил... Вашим детям останется...
     Через несколько дней от Райниша принесли пакет. Присев возле письменного столика, Эмилия Константиновна разложила фотографии и на обратной стороне каждой стала твёрдой рукой что-то писать... Затем протянула одну из них Аде:
     - Передай Шуре. И обо мне всегда молись... поминай меня, Аденька.
     Слёзы мешали Аде прочитать надпись: «Дорогому Шуре... от мамы.. 1894 год, Е. Schorr».
     С тех пор прошло более ста лет. Но так же, как когда-то моей прабабушке Аделаиде Аркадьевне, слёзы мешают мне прочесть на ветхой фотографии поблёкшую надпись, сделанную синими чернилами рукой её матери: ведь, это - тот самый портрет, который Эмилия Константиновна подписывала незадолго до своей смерти, сидя у письменного столика; та самая фотография, с которой начнутся и мой альбом, и роман-хроника далёкого прошлого...
     Уже третью весну зеленел над Вериной могилой тополь, но Адя всё не могла успокоиться и по-прежнему тосковала по сестре. В родительском доме царило грустное одиночество: Шура женился на очень милой немочке, Эмме Шпарварт, завёл детей и жил отдельно; давно вышла замуж и уехала Женя. Не то, чтобы они с Женей стали ближе - нет, у них так никогда и не нашлось общего языка. Особенно после одного неприятного эпизода, вскоре после Вериной смерти. С тех пор Адя старалась о ней не вспоминать.
     У Эммочки были сестра Эдна и два брата - Пауль и Отто, такие же симпатичные, как и она сама. Если бы только они не уговаривали брата покинуть вместе с ними Россию! Этого Адя боялась больше всего. Но ей не с кем было поделиться своими опасениями и горем - мать тревожить она не решалась, а Оля была далеко. Одно только утешало: с тех пор, как Адя и Павел Николаевич Курочкин встретились на Приморском бульваре, молодой офицер, теперь уже возмужавший, солидный человек, несмотря ни на какие запреты стал бывать в доме барона, упорно добиваясь руки его дочери.
     Эмилия Константиновна давно благословила Адю на брак...
     - Смотри, не повтори моей ошибки! Только по любви, Аденька! Павел Николаевич достойный человек... - много раз говорила она дочери.
     Аркадий Александрович был категорически против этого знакомства. Предчувствуя неизбежное, он приходил в ярость.
     - Офицеры в России нищенствуют! - гремел он на весь дом, - ко мне потом не приходи: всего лишу! Нет, нет, и нет!
     - Аркадий, да ведь Аденьке 27 давно уже минуло!
     Отец был отходчив и Адя могла бы простить ему вспышки подобного рода, если бы не одно обстоятельство: Аркадий Александрович ставил немецкое дворянство выше русского и этим вызывал искреннее возмущение не только её, но обиду и негодование потомственных дворян Курочкиных. Более чем вероятно, именно это и послужит причиной натянутых отношений между сёстрами Павла Николаевича и будущей семьёй Ади в течение многих лет. Поражало и другое: при всей своей заносчивости и вздорности, барон был умный человек, и потому было просто непостижимо, как он, зная характер дочери, совершенно не догадывался о том, что она тянула со свадьбой исключительно из-за больной матери...
     Но Адин час пробил и вот, не взирая на протесты отца, под лёгкий шёпот ветра и волн - в красном отблеске заката - она тихо и твёрдо сказала Павлу Николаевичу: «Да!»
     Вслед за первым потрясением, Аркадия Александровича ожидало второе: прежде, чем пойти под венец, Адя решила окончательно изгнать из дома Лоренхен.
     У неё были старые счёты с отцом из-за прежних горничных. Будучи ещё институткой, Адя приехала как-то домой на каникулы и была неприятно поражена вольным обращением прислуги с хозяином дома. Стала молча наблюдать. Однажды застала мать в слезах. Наутро одна из горничных получила расчёт. Таким же образом Адя вскоре убрала и других двух, и стала по окончании института полной хозяйкой в доме. С Лоренхен же оказалось не так просто: только раз восстал барон против властной дочери, но так, что она никогда не смогла избавиться от ненавистной женщины...
     С годами самоуверенность Лоренхен превратилась в открытую дерзость. Теперь, когда Эмилия Константиновна сильно ослабела и стала беспомощной, она не могла допроситься у горничной стакана воды; как у врага пощады, просила она бездушную немку, начавшую с некоторых пор опять приводить в дом «племянников», не разрешать им так громко смеяться в соседней комнате. Чтобы не слышать стонов барыни, Лоренхен плотно притягивала дверь её спальни. Но даже сквозь дремоту, несмотря на закрытую дверь, до Эмилии Константиновны доносились голоса этих странных чужих детей, приглушённый смех Аркадия Александровича и кокетливое взвизгивание далеко немолодой уже прислуги.
     Малейшее неудовольствие Лоренхен теперь грозило большим скандалом, на который, ради матери, Павел Николаевич никогда не позволил бы Аде пойти. Оставалось только одно: любой ценой охранять покой последних дней Эмилии Константиновны.
     Прежде, чем этот покой растаял в дымке раннего летнего утра, до слуха Ади донёсся едва слышный шёпот Эмилии Константиновны:
     - Женечку прости, Женечку... - рука на одеяле едва заметно шевельнулась и, как бы благословляя, замерла...
     С этой минуты ничто больше не держало Адю в доме отца: как только матери не стало, - и сорока дней не прошло, - Аркадий Александрович женился на Lorenhen, а племянников признал законными детьми. Прислуга воцарилась в доме прежней хозяйки...
     После этой женитьбы, Адя совершенно охладела к отцу. Он упорно не признавал её мужа. Она же наотрез отказывалась признать «немчур», отпрысков кухарки за родню, а её самоё - не переносила. Уезжая из родительского дома, Адя не взяла на память ни одной фотографии отца и скоро потеряла с ним всякую связь.
     Судьбе угодно было, чтобы в тот день, когда Адя сказала Павлу Николаевичу в красном отблеске заката коротенькое «Да», навсегда закончилась её прежняя жизнь.
     Вслед за мужем, офицером Казачьего полка Енисейской губернии, уедет она в Сибирь; с ним она узнает безоблачное счастье, но и как древняя Руфь, прольёт горькие слёзы по детям своим; конец 19-го века очень скоро заглушит нежные звуки вальса «Молчи, грусть, молчи...», а начало 20-го принесёт на его место залпы пушек, нужду, взрывы снарядов - войну 14-го года...
     Если бы Аде сказали тогда, в нежно-красном отблеске севастопольского заката, что к 17-му году закаты России зальются кровью революция, что сама земля пропитается кровью, и смерть будет подстерегать на каждом шагу, она бы не поверила. Если бы сказали, что ей самой придётся пережить и голод, и холод, ужасающую брань, побои и унижение в тюрьмах - весь кровавый ад гражданской войны, что её горячо любимый муж пропадёт без вести, а ей придётся покинуть Россию - страну, где она родилась, выросла и любила, она бы решила, что это бред.
     Потому, что не знала, что самый страшный бред бывает наяву, и что он может длиться десятки лет...

© Т. Малеевская. Брисбен, 2002 г. Австралия.


Рецензии
Тамара, уважаемая, здравствуйте.
Я не знаю, как выразить своё восхищение трудом, что пришлось проделать, чтобы так подробно изучить историю своих предков. Это поистине величайшее дело!
"Блажен, кто предков с чистым сердцем чтит" - эта мысль, кажется, принадлежит Гётте. И точнее не скажешь.
Изумительно написано ... "... она узнает безоблачное счастье, но и как древняя Руфь, прольёт горькие слёзы по детям своим; конец 19-го века очень скоро заглушит нежные звуки вальса «Молчи, грусть, молчи...», а начало 20-го принесёт на его место залпы пушек, нужду, взрывы снарядов - войну 14-го года...".
А потом годы лихолетья.
Спасибо за интересный рассказ, прекрасно написанный.
С читательской благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Людмила Колбасова   22.12.2018 20:01     Заявить о нарушении
Спасибо, дорогая Людмила. От всего сердца, спасибо.

Тамара Малеевская   23.12.2018 00:00   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.