Запрет сына. Томас Гарди

1
Её каштановые волосы для человека, смотрящего на неё со спины, были чудом и загадкой. Под чёрной бобровой шапкой, обрамлённой пучком чёрных перьев, длинные локоны, переплетённые и свитые, как прутья корзины, представляли собой редкое, в чём-то варварское произведение самобытного искусства. Стоило бы создавать все эти сплетения и завитки, если бы причёска могла сохраниться в течение года или, по крайней мере, месяца, но то, что они должны были быть уничтожены перед сном после одного дня носки, казалось безрассудной тратой успешных стараний.
И она сделала всё это сама, бедняжка. У неё не было горничной, и единственным украшением, которым она могла похвастаться, были волосы. Отсюда и безграничные старания.
Она была молодой женщиной-инвалидом (её травма не была слишком серьёзной) и сидела в инвалидном кресле, которое подкатили к краю травянистой полосы, близко к сцене, где шёл концерт в этот тёплый июньский день. Это происходило в маленьком парке или частном саду, которые можно встретить в окрестностях Лондона, и было попыткой местной ассоциации собрать деньги на благотворительность. В больших городах существуют миры внутри миров, и хотя никто за пределами района не слышал об этой благотворительности, о музыкальной группе и о саде, пространство у сцены было заполнено заинтересованной публикой, которую в достаточной степени проинформировали обо всём.
По мере того, как концерт продолжался, многие слушатели смотрели на эту женщину, чьи волосы, благодаря её местоположению у сцены, так бросались в глаза. Её лицо почти нельзя было рассмотреть, но вышеупомянутые сплетения волос, белое ушко и форма головы, а также изгиб щеки, которая не была ни дряблой, ни жёлтой, были сигналами, призывающими обозреть всю красоту анфас. Такие ожидания нередко бывают обманчивы; и в этом случае, когда дама поворотом головы через какое-то время показала своё лицо, она вовсе не была такой хорошенькой, как предполагали и даже надеялись (неизвестно почему) зрители сзади.
Во-первых (увы! как банальна эта жалоба!), она была не так молода, как зрители себе это представляли. Однако её лицо всё же было привлекательным, и в нём не было и следа болезненности. Его черты можно было рассмотреть всякий раз, когда она оборачивалась к мальчику лет 12-13, стоящему рядом с ней, чья униформа указывала на то, что он учится в богатом и известном пансионе. Ближайшие соседи могли слышать, что он называл её «мамой».
Когда представление было закончено и публика начала расходиться, многие избрали себе путь мимо неё. Почти все оборачивались, чтобы посмотреть на эту интересную женщину, которая неподвижно оставалась в кресле, пока проход не очистится достаточно для того, чтобы можно было беспрепятственно передвигаться. Она словно ожидала этих взглядов и не возражала против удовлетворения любопытства зрителей, поэтому встречала взгляды своих обозревателей, подняв глаза, которые оказались карими, нежными и любящими, немного жалующимися.
Её вывезли из сада и везли по тротуару, пока она не исчезла из виду; мальчик шёл рядом с ней. На вопросы нескольких любопытных о том, кем она была, последовал ответ, что она – вторая жена священника соседнего округа, и что она – хромая. О ней обычно думали, что у неё есть какая-то история – вполне невинная, но есть.
Разговаривая с ней по дороге домой, мальчик, шедший сбоку от неё, сказал, что надеется на то, что отец не скучал по ним.
«Он так хорошо проводил время в эти последние несколько часов, что я уверена, он не скучал о нас», - ответила она.
«По нам, дорогая мама, не о нас! – воскликнул пансионер с нетерпеливым пылом, который был почти грубым. – Пора бы уже это знать!»
Его мать быстро поправилась безо всякого раздражения и даже не отплатила ему, хотя могла бы сделать это, приказав вытереть рот, на который налипли крошки, потому что он тайком ел кусок пирога, лежащий у него в кармане. После этого хорошенькая женщина и мальчик шли дальше в молчании.
Вопрос грамматики напомнил ей об её истории, и она погрузилась в задумчивость, казавшуюся грустной. Можно было предположить, что она размышляла над тем, правильно ли она поступила, направив жизнь в то русло, в которое направила его, и придя к таким результатам.
В отдалённом уголке Северного Уэссекса, в 40 милях от Лондона, близ процветающего городка Элдбрикхэм есть хорошенькая деревушка с церковью и домом священника, которые она хорошо знает, но её сын никогда не видел. Это была её родная деревня, Гэймид, и первое событие, которое привело её к нынешнему состоянию, случилось там, когда ей было 19 лет.
Как хорошо она помнила этот первый акт своей маленькой трагикомедии: смерть первой жены её преподобного супруга. Это случилось однажды весенним вечером, а она служила тогда горничной в доме священника.
Когда всё необходимое было сделано, когда было объявлено о смерти, она вышла в сумерки, чтобы навестить родителей, живших в той же деревне, и сообщить им печальную новость. Когда она открыла белые ворота и посмотрела на деревья, возвышающиеся на западе, заслоняя бледный свет вечернего неба, она различила (без особенного удивления) фигуру мужчины, стоявшего у живой изгороди, хотя для приличия воскликнула: «О, Сэм, как ты меня напугал!»
Он был садовником в доме её знакомых. Она рассказала ему детали последнего события, и они стояли молча, двое молодых людей, в возвышенном, философском настроении, которое находит, когда рядом происходит трагедия, но только не с самими философами. Однако она оказывает влияние на их отношения.
«И ты теперь всё равно останешься в доме священника?» - спросил он.
Она едва успела поразмыслить над этим. «О, думаю да, - сказала она. – Ведь всё будет, как прежде, да?»
Он шёл рядом с ней до дома её матери. Его рука обвилась вокруг её талии. Она мягко сняла её, но он положил снова, и она сдалась. «Понимаешь, дорогая Софи, ты не можешь быть уверена. Ты можешь захотеть, чтобы у тебя был свой дом, и однажды я смогу его тебе предложить, пусть не прямо сейчас».
«Сэм, как ты торопишься! Я никогда даже не говорила, что ты мне нравишься, ты сам всё придумываешь!»
«И всё же глупо утверждать, что я не должен попытаться ухаживать за тобой, как остальные». Он остановился, чтобы поцеловать её на прощание, так как они уже подошли к крыльцу дома её матери.
«Нет, Сэм! – воскликнула она, кладя ладонь на его рот. – В такую ночь, как эта, ты должен быть более серьёзным». И она попрощалась с ним, не позволив ему ни поцеловать себя, ни войти.
Только что овдовевший викарий был к тому времени мужчиной лет 40, из хорошей семьи, без детей. Он вёл уединённое существование в этом приходе, частично из-за того, что здесь не было богатых землевладельцев. Его нынешняя потеря только усилила тягу к одиночеству, чтобы избежать зрителей. Теперь он стал реже появляться на людях и всё больше отставал от ритма жизни, который в мире зовётся «прогрессом». В течение многих месяцев после кончины жены ведение хозяйства оставалось таким же, как раньше: кухарка, горничная, служанка и слуга исполняли свои обязанности или не исполняли их, как подсказывала им Природа – викарий не знал, какой именно из двух вариантов имел место. Затем он осознал, что его слугам нечего делать в его маленькой семье из 1 человека. Он был поражён этим фактом и решил сократить штат прислуги. Но его предвосхитила Софи, горничная, которая сказала как-то вечером, что хочет уйти от него.
«Почему же?» - спросил священник.
«Сэм Хобсон сделал мне предложение, сэр».
«Что ж… и ты хочешь выйти замуж?»
«Не особенно. Но тогда у меня будет свой дом. И мы слышали, что одному из нас всё равно придётся уйти».
Через пару дней она сказала: «Я не хочу уходить прямо сейчас, сэр, если можно. Мы с Сэмом поссорились».
Он взглянул на неё. Он едва ли замечал её прежде, хотя часто осознавал её мягкое присутствие в комнате. Она была так похожа на котёнка! С нею одной из всех слуг у него сложились  немедленные и продолжительные отношения. Что он будет делать, если Софи уйдёт?
Софи не ушла, ушла другая служанка, и жизнь опять потекла своим чередом.
Когда мистер Твикотт, викарий, был болен, Софи носила ему еду, и однажды, едва она вышла из комнаты, он услышал шум на лестнице. Она поскользнулась с подносом и так вывихнула лодыжку, что не могла стоять. Позвали деревенского хирурга; викарию стало лучше, но Софи была обездвижена долгое время, и врач сообщил ей, что она больше не сможет много ходить или выполнять работы, при которых нужно много стоять. Когда она начала чувствовать себя сравнительно лучше, она поговорила с викарием наедине. Так как ей запретили ходить, и она действительно не могла ходить, её долгом было уйти. Она прекрасно может работать где-нибудь сидя, у неё есть тётя-швея.
Священник был глубоко тронут тем, что она пострадала из-за него, и воскликнул: «Нет, Софи, хромая или нет, я не могу позволить тебе уйти! Ты никогда не должна покидать меня!»
Он подошёл близко к ней, и она почувствовала его губы на своей щеке, хотя так никогда и не поняла, как это произошло. Затем он предложил ей стать его женой. Софи не могла сказать, что любит его, но она испытывала к нему почтение, которое граничило с благоговением. Если даже она хотела бы уйти от него, она вряд ли посмела бы отказать преподобному лицу, столь величественному в её глазах, и она приняла его предложение.
И вот случилось так, что одним прекрасным утром, когда двери церкви, как обычно, были открыты для вентиляции, и поющие птицы влетали внутрь и садились на балки потолка, в церкви произошло венчание, о котором почти никто не знал. Священник и его коллега из соседнего прихода вошли в одну дверь, Софи с двумя шаферами – в другую, и через короткое время возникла новая супружеская пара.
Мистер Твикотт знал, что этим шагом совершил социальное самоубийство, несмотря на безупречный характер Софи, и принял меры. Смена места жительства произошла благодаря знакомому, который заведовал приходом на юге Лондона, и пара как можно быстрее переехала туда, променяв свой хорошенький сельский дом с деревьями, кустами и участком земли на узкий пыльный дом на длинной городской улице, а свой набор колоколов – на однозвучно дребезжащий колокол, который терзал уши смертных. И всё это было из-за неё. Теперь, однако, они были далеко от всех, кто знал о её прошлом, и не находились больше под таким пристальным наблюдением извне, как  это было бы, останься они в каком-нибудь сельском приходе.
Софи-женщина была такой очаровательной женой, какую только может пожелать мужчина, хотя у Софи-леди были некоторые недостатки. Она высказала природную склонность к усовершенствованию того, что касалось домашних вещей и манер, но в том, что называется «культурой», интуиция подводила её. Теперь она была замужем уже более 14 лет, и муж потратил много сил на её образование, но она до сих пор имела смутные представления о грамматике, что не способствовало приобретению уважения среди тех малочисленных знакомств, которые она завела. Её большое огорчение состояло в том, что её единственный ребёнок, на образование которого не жалели никаких средств, был уже достаточно большим для того, чтобы замечать её недостатки, и он не только замечал их, но раздражался от их существования.
Так она жила в городе и тратила часы, заплетая свои красивые волосы, а её щёкам, когда-то похожим на яблочки, теперь требовался тонкий слой румян. После несчастного случая её нога так и не выправилась, и она не могла ходить. Её муж постепенно полюбил Лондон за его свободу, но он был старше Софи на 20 лет и в последнее время начал серьёзно болеть. В этот день, однако, его здоровье было достаточно удовлетворительно для того, чтобы отпустить жену и сына Рэндольфа на концерт.

2
В следующий раз мы видим её, когда она носит траурные одежды вдовы.
Мистер Твикотт так и не поправился и теперь лежал на кладбище в южной части большого города, где, если бы все мертвецы встали из могил, многие узнали бы его в лицо или по имени. Мальчик послушно прошёл с траурной процессией до могилы и теперь опять был в школе.
Во время всех этих перемен с Софи обращались, как с ребёнком, каким она и была по натуре, если не по возрасту. Её оставили безо всякой власти над тем, что раньше принадлежало её мужу, у неё остался нетронутым только её личный скромный доход. В своей заботе о том, чтобы её неопытность не обманули, священник защитил попечителями всё, что только мог. Он полностью позаботился о том, чтобы сын в надлежащее время закончил школу и поступил в Оксфорд, и ей сейчас не о чем было беспокоиться в жизни, только есть, пить и бездельничать, и продолжать заплетать и свивать каштановые волосы, просто держа дом готовым для сына, когда он приезжал на каникулы.
Предчувствуя свою смерть намного раньше, чем её предчувствовала Софи, её муж при жизни приобрёл для неё виллу на той же самой длинной прямой улице, куда выходила церковь и дом священника, и эта вилла могла принадлежать ей сколь угодно долго, если бы она захотела в ней жить. Здесь она теперь и обосновалась, глядя из окна на кусочек газона и на транспорт на дороге – через забор, или же, высунувшись из окна на втором этаже, простирала взгляд далеко на деревья, покрытые сажей, на дымный воздух и фасады домов, вдоль которых раздавалось эхо шума, который бывает на всех городских магистралях.
Как-то так вышло, что её мальчик со своими школьными аристократическими знаниями, со своей грамматикой, со своим отвращением начал терять детские симпатии, простирающиеся до самых Солнца и Луны, с которыми он, как и все дети, был рождён, и которые его мама – дитя природы – любила в нём. Он свёл свои симпатии к населению из нескольких тысяч богатых и титулованных людей, которые представляли собой сливки тысячи миллионов других, которые не интересовали его вовсе. Он отодвигался всё дальше от неё. Средой окружения Софи были мелкие торговцы и служащие, а её почти единственными спутниками – двое слуг в доме, и не было ничего удивительного в том, что после смерти мужа она вскоре потеряла все маленькие искусственные привычки, которые приобрела от последнего, и стала – в глазах сына – матерью, чьи ошибки и происхождение стали тяжким бременем для джентльмена, красневшего за них. Он был ещё далёк от того, чтобы стать мужчиной (если он когда-нибудь мог бы им стать), и не придавал этим грехам матери того малого значения по сравнению с нежностью, которая наполняла её сердце до тех пор, пока он не принял бы её – он или кто-нибудь другой. Если бы он жил дома с ней, он бы получил её всю, но теперь он, казалось, получал такую малую долю, что оставался большой запас.
Её жизнь была невыносимо унылой: она не могла гулять, её не интересовали выезды или путешествия куда-нибудь. Прошло почти 2 года без единого события, а она всё смотрела на дорогу и думала о деревне, в которой родилась и куда с радостью вернулась бы – с какой радостью! – даже как полевая работница.
Она не выполняла никаких упражнений, часто не могла уснуть и вставала ночью или на рассвете, чтобы посмотреть на магистраль, где фонари стояли, как часовые, ожидая какой-нибудь процессии. Такая процессия действительно двигалась по дороге очень рано, около часа ночи: это были сельские телеги, которые везли продукты на рынок Ковент-Гарден. Она часто видела, как они ползут в этот немой и сумеречный час: телега за телегой, везущие бастионы зелёной капусты, качающиеся в такт езде, но никогда не падающие, горы корзин с бобами и горохом, пирамиды белоснежной репы и прочие овощи. Телеги тащили старые ночные лошади, которые, казалось, с терпеливым удивлением спрашивали себя, почему должны работать в этот тихий час, когда все остальные создания отдыхают. Завернувшись в шаль, ей было отрадно смотреть на них и сочувствовать им, когда депрессия и нервозность не давали спать, и видеть, как свежи эти яркие овощи в свете фонарей, как блестят потные животные после долгих миль пути.
Для Софи эти полусельские люди представляли интерес, почти очарование, как и телеги, двигающиеся в городской атмосфере. Их жизнь была совершенно отлична от жизни работяг, которые жили на этой дороге. Однажды утром мужчина, который сопровождал повозку с помидорами, пристально посмотрел на фасады домов, и со странным чувством она увидела, что его наружность знакома ей. Она вновь посмотрела на него из окна. У него была старомодная повозка с жёлтым передком, её легко было различить, и на третью ночь она посмотрела на него снова. Этим человеком был, как она и думала, Сэм Хобсон, бывший садовник в Гэймиде, за которого она чуть не вышла замуж однажды.
Она иногда вспоминала о нём и спрашивала себя, не была бы жизнь в коттедже с ним счастливее той, которую она приняла. Она думала о нём без страсти, но её нынешнее унылое положение придало нового интереса его воскресению – нежного интереса, который невозможно преувеличить. Она вернулась в кровать и начала думать. Когда эти рыночные торговцы, которые с такой регулярностью ехали в город в час-два ночи, возвращались назад? Она смутно вспомнила, что видела их пустые телеги, едва заметные среди густого потока дневного транспорта, едущими обратно перед полуднем.
Был только апрель, но в то утро после завтрака она открыла окно и села рядом; на неё светило тепловатое весеннее солнце. Она притворилась, что шьет, но не сводила глаз с улицы. Между 10 и 11 желанные телеги, уже пустые, вновь появились на дороге. Но в этот раз Сэм не смотрел по сторонам и ехал в задумчивости.
«Сэм!» - крикнула она.
Он вздрогнул, обернулся, и его лицо прояснилось. Он подозвал к себе маленького мальчика, чтобы тот подержал вожжи, спешился и подошёл к её окну.
«Мне трудно спуститься, Сэм, иначе я спустилась бы! – сказала она. – Ты знал, что я живу здесь?»
«Миссис Твикотт, я знал, что вы живёте где-то на этой улице. Я часто выглядывал вас».
Он кратко объяснил своё сегодняшнее появление возле её дома. Он давно бросил своё садоводство возле Элдбрикхэма и теперь служил у торговца овощами на юге Лондона; одной из его обязанностей было возить телеги с овощами на рынок 2-3 раза в неделю. В ответ на её любопытствующий вопрос он ответил, что пришёл работать именно в этот район, потому что видел в элдбрикхэмской газете пару лет назад объявление о смерти в Южном Лондоне бывшего викария Гэймида, который вызвал в нём интерес насчёт того, где она живёт, и он искал по всему району, пока не нашёл своё нынешнее рабочее место.
Они поговорили об их родной деревне в Северном Уэссексе и о местах, где оба играли детьми. Она пыталась чувствовать себя почтенной дамой, ей казалось, что она не может разговаривать с Сэмом слишком доверительно. Но она не могла придерживаться такого тона, и слёзы, которые не блестели в глазах, слышались в её голосе.
«Боюсь, вы несчастливы, миссис Твикотт?» - спросил он.
«О, конечно! Я потеряла мужа только 2 года назад».
«Я не то имел в виду. Вы бы хотели оказаться дома снова?»
«Здесь мой дом – на всю жизнь. Этот дом принадлежит мне. Но я понимаю… - и тогда она призналась. – Да, Сэм, я очень хочу дом – НАШ дом! Я бы хотела жить там всегда и умереть там».
Но она опомнилась. «Это всего лишь мимолётное чувство. У меня есть сын, видишь ли. Прекрасный мальчик. Сейчас он в школе».
«Где-то поблизости, наверное? Я вижу много школ вдоль этой дороги».
«О, нет! Не в подобной дыре! В частном пансионе – одном из самых лучших в Англии».
«Провались оно пропадом! Конечно! Я забыл, мэм, что вы уже много лет – леди».
«Нет, я – не леди, - сказала она печально. – И никогда не буду ею. Но он – джентльмен, и это так сильно всё усложняет для меня!»

3
Знакомство, которое так странно началось, быстро прогрессировало. Она часто выглядывала из окна, чтобы переброситься с Сэмом парой слов, днём или ночью. Её печалило то, что она не могла пройтись немного пешком со своим старым другом и поговорить с ним более свободно. Однажды ночью в начале июня, когда она опять была у окна после нескольких пропущенных ночей, он вошёл в ворота и весело спросил: «А не пойдёт ли вам на пользу немного свежего воздуха? Я сегодня нагружен только наполовину. Почему бы вам не прокатиться со мной до Ковент-Гардена? На капусте вам будет хорошо, я расстелил там мешок. Вы можете вернуться назад в наёмном кэбе, пока ваши соседи не проснулись».
Сначала она отказалась, а затем, дрожа от возбуждения, быстро оделась, завернулась в плащ, надела вуаль и спустилась вниз при помощи перил, предназначенных для чрезвычайных случаев. Когда она открыла дверь, то обнаружила Сэма на крыльце, и он перенёс её на руках через двор в свою повозку. Ни души не было видно или слышно на прямой улице с вечно ожидающими фонарями, простирающими свет во всех направлениях. Воздух в этот час был свеж, как в деревне, и звезды сияли, кроме участка неба на северо-востоке, где разливался белёсый свет – заря. Сэм осторожно усадил её и тронулся.
Они болтали, как в старые добрые времена, и Сэм то и дело одёргивал себя, когда ему казалось, что он становится слишком фамильярным. Она несколько раз повторила, что сомневается, стоило ли разрешать себе этот каприз. «Но я чувствую себя такой одинокой в доме, - добавила она, - а сейчас я так счастлива!»
«Вы должны повторить такое путешествие, миссис Твикотт. Это – самое хорошее время для прогулки».
Светало. Воробьи становились всё нахальнее на улицах, город теснился вокруг. Когда они добрались до реки, было уже совсем светло, и на мосту они увидели полное зарево утреннего света в направлении собора св.Павла; река блестела, на ней не двигалось ни одно судёнышко.
Возле Ковент-Гардена он посадил её в кэб, и они расстались, глядя друг другу в лицо, как очень старые друзья. Она добралась домой без приключений, доковыляла до двери и вошла, не замеченная никем.
Воздух и присутствие Сэма оживили её: её щёки розовели – она была почти красавицей. Она должна была жить для кого-то, кроме сына. Женщина неподдельных инстинктов, она знала, что в этом путешествии не было ничего по-настоящему дурного, но, в силу буржуазных условностей, оно было очень дурно.
Вскоре, однако, она поддалась соблазну поехать с ним снова, и в этот раз их разговор был ещё нежнее, и Сэм сказал, что никогда не забудет её, несмотря на то, что когда-то она поступила с ним довольно плохо. После долгих колебаний он рассказал ей о планах, которые хотел осуществить: ему не нравилось работать в Лондоне, и он хотел стать хозяином зеленной лавки в Элдбрикхэме. У него был на примете один магазин, который содержали пожилые люди, собирающиеся уйти на пенсию.
«Так почему же ты не осуществляешь свой план, Сэм?» - спросила она с лёгким замиранием сердца.
«Потому что я не уверен, что ты… что вы захотите быть со мной. Я знаю, что не захотите! Такая леди, какой вы уже давно являетесь, не станет женой такого человека, как я».
«Действительно, я себе этого не представляю!» - сказала она, напуганная подобной мыслью.
«Ах, если бы вы только смогли, - сказал он пылко, - вам нужно было бы просто сидеть в гостиной и смотреть в окно, когда я отсутствовал бы – просто присматривать за всем. Хромота этому не помешает… я бы обращался с тобой так нежно, как только могу, дорогая Софи! Если бы я мог об этом мечтать!» В его голосе слышалась мольба.
«Сэм, я буду откровенной, - сказала она, кладя руку на его руку. – Если бы всё зависело только от меня, я согласилась бы, хотя при вторичном вступлении в брак я теряю всё, что имею теперь».
«И пусть! Независимость – лучше всего».
«Хорошо, что ты так думаешь, дорогой Сэм. Но есть кое-что ещё. У меня есть сын… Иногда, в минуты тоски, мне чудится, будто он вовсе не мой, а просто поручен мне моим покойным мужем. Кажется, что он почти и не мой сын, а только сын своего покойного отца. Он так хорошо образован, а я – так плохо, что я не чувствую себя достойной быть его матерью… Ну, ему придётся обо всём рассказать».
«Да. Без сомнения, - Сэм видел ход её мыслей и её страх. – Ты можешь делать, как сочтёшь нужным, Софи – миссис Твикотт. Ребёнок – не вы, а он».
«Ах, ты не понимаешь! Сэм, если бы я могла, я вышла бы за тебя когда-нибудь. Но ты должен немного подождать. Дай мне подумать».
Этого было достаточно для него, и он был весел, когда они расстались. Но не она. Сказать об этом Рэндольфу казалось невозможным. Она могла подождать, пока он поступит в Оксфорд, тогда её поступки оказали бы мало влияния на его жизнь. Но согласится ли он на эту идею? А если нет, сможет ли она игнорировать его?
Она ничего не сказала сыну, когда состоялся матч в крокет между частными пансионами, хотя Сэм уже уехал обратно в Элдбрикхэм. Миссис Твикотт чувствовала себя лучше, чем обычно: она поехала на матч с Рэндольфом и оказалась способной встать с кресла и походить. К ней пришла светлая мысль, что она может навести разговор на интересующий её предмет, прогуливаясь между зрителями, когда мальчик был в очень хорошем настроении из-за игры и мог выдержать семейные тяготы легко, как пёрышки, по сравнению с радостью от победы. Они прогуливались под жарким июльским солнцем, такие далёкие друг от друга, хотя были так близко, и Софи видела большие группы мальчиков, похожих на её сына - в белых воротничках и остроконечных шляпах, и теснящиеся экипажи, вокруг которых были разбросаны остатки завтрака: кости, крошки, бутылки от шампанского, стаканы, тарелки, салфетки и фамильное серебро, а в экипажах сидели гордые родители, но нигде не было такой бедной матери, как она. Если бы Рэндольф не был так предан им, не сконцентрировал бы все свои интересы вокруг них, не любил бы только этот класс, как счастливы они были бы! Послышалось громкое «ура» от удара крокетной клюшкой, и Рэндольф высоко подпрыгнул, чтобы увидеть, что случилось. Софи задержала фразу, которую была готова произнести. Возможность была упущена. Контраст между её историей и выражение роскоши, к которой Рэндольф относил себя, оказался бы роковым. Она подождала лучшего случая.
Однажды вечером они оба были дома, в своей загородной усадьбе, где жизнь была наполнена не аристократизмом, а трудом, и она, наконец, нарушила молчание, смягчая своё заявление о возможном втором браке тем, что это случится нескоро, когда он станет совсем независимым от неё.
Мальчик счёл эту мысль довольно разумной и спросил, выбрала ли она уже кого-нибудь? Она колебалась с ответом, и он, казалось, заподозрил что-то неладное. Он сказал: «Надеюсь, мой отчим будет джентльменом?»
«Не то, что ты называешь «джентльменом», - робко ответила она. – Он будет сильно похож на меня, какой я была, пока не встретила твоего отца».
Постепенно она рассказала ему всё. Лицо юноши на секунду осталось натянутым. Затем он вспыхнул, уронил голову на стол и разрыдался.
Мать подошла к нему, целовала всё его лицо, где только могла достать, и гладила его по спине, как будто он до сих пор был младенцем. Она тоже плакала. Когда он немного оправился от своего припадка, то ушёл в свою комнату и заперся.
Она пыталась посмотреть в замочную скважину, ждала и слушала снаружи. Он ответил очень не скоро, и его слова были сухими и суровыми. «Мне стыдно за тебя! Это разрушит мою жизнь! Жалкий грубиян! Хам! Клоун! Все джентльмены Англии будут смеяться надо мной!»
«Не говори больше ничего! Возможно, я неправа! Я не соглашусь!» - в отчаянии воскликнула она.
Прежде чем Рэндольф уехал тем летом, от Сэма пришло письмо, в котором он сообщал, что ему неожиданно повезло с магазином. Он приобрёл его. Это был самый большой магазин в городе, в нём продавались фрукты и овощи, и он считал, что такой дом будет достоин даже её. Нельзя ли ему приехать в город, чтобы повидать её?
Она встретила его тайком и сказала, что он всё ещё должен ждать окончательного ответа. Наступила осень. Когда Рэндольф приехал домой на Рождество, она заговорила на эту тему снова. Но юный джентльмен не уступал.
Это тянулось месяцами. Она возобновляла разговор, он обрывал с отвращением, она пробовала вновь, и так она умоляла его 4-5 лет. Затем верный Сэм возобновил ухаживания с некоторой категоричностью. Сын Софи, уже студент, приехал из Оксфорда однажды на Пасху, когда она вновь завела речь о браке. Как только он примет сан, выдвинула она аргумент, у него будет свой дом, а она со своей плохой грамматикой и невежеством будет только помехой для него. Лучше удалить её.
Теперь он высказал более взрослый гнев, но не соглашался. Она, со своей стороны, была более настойчива, и он сомневался, не обманет ли она его в его отсутствие. Но его возмущение и презрение к её плохому вкусу дошли до того, что он привёл её к маленькому распятию и алтарю, которые воздвиг в своей комнате для личных молитв, приказал ей встать на колени и поклясться, что она не выйдет замуж за Сэма Хобсона без его согласия. «Я обязан сделать это ради отца!» - заявил он.
Бедная женщина поклялась, надеясь, что он смягчится, когда будет посвящён в сан и погрузится в духовную работу. Но этого не случилось. Его образование к тому времени совершенно вытеснило в нём человечность, и он остался непоколебим, хотя его мать могла вести идиллическую жизнь со своим верным зеленщиком, и никому на свете от этого ничуть не стало бы хуже.
Её хромота усугубилась со временем, и она редко или совсем никогда не покидала дом на длинной южной магистрали, где её сердце разрывалось. «Почему мне нельзя принять предложение Сэма? Почему?» - плаксиво бормотала она про себя, когда никого не было рядом.
Примерно через 4 года после этого дня мужчина средних лет стоял на пороге самой большой овощной лавки в Элдбрикхэме. Это был хозяин, но сегодня вместо обычной рабочей одежды на нём был чёрный костюм, и его окно было закрыто ставнями. Была видна похоронная процессия, приближающаяся с железнодорожной станции: она прошла мимо его дома и пошла к деревне Гэймид. Мужчина с мокрыми глазами держал шляпу в руке, когда процессия ехала мимо, а из траурного экипажа на лавочника смотрел молодой гладковыбритый священник в жилете, мрачный как туча.

Декабрь 1891.
(Переведено в июне 2015)