Светлана Силантьева. Всем матерям, потерявших дете

Опубликовано с разрешения автора. Оригинал: http://www.proza.ru/2014/10/15/1247

 МАМИНЫ НОСКИ

Я стояла, запрокинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, с надеждой выискивая взглядом в белесом летнем небе жаворонка. 
Вчера вечером, когда мы возвращались из деревенского магазина, бабушка Арина показала мне в небе маленькую щебечущую точку и сказала, что это жаворонок "кувыркается". А раз он "кувыркается", то завтра снова будет жарко. А раз будет жарко, то мы пойдём купаться на реку. А ещё бабушка сказала, что увидеть в небе жаворонка – это хорошая примета. Я тогда, трехлетняя, не поняла, что означает, слово "примета". Но что такое "хорошо" - я точно знала.
И, правда, сегодня было очень жарко. Жарче даже чем вчера. Ветра почти не было, а яркое солнце выбелило всё до неузнаваемости – меловые горы, дома, деревья,  траву и даже высоченные заросли крапивы на заднем дворе. Хотелось окунуться в прохладную, чистую воду реки Оскол и плавать, пока не спадёт жара.
Но вместо этого с утра пришла тётка Нюра. Она сердито хлопнула калиткой, пересекла двор, взметнув подолом длинной ситцевой юбкой клубы пыли и распугав наших кур. Что-то неразборчиво пробурчала. Кряхтя, быстро поднялась по ступенькам в дом, приподняв цветастый подол обеими руками и смешно оттопыривая локти. На что моя обыкновенно строгая бабушка лишь тяжело вздохнула, покачала головой:
         -Горюшко-то какое! Вот горюшко-то! - Сняла с колен алюминиевую миску с вылущенным горошком и поставила её прямо на землю, у крыльца на радость сбежавшимся курам. Отряхнула  юбку и вслед за соседкой поднялась в дом. 
Движимая любопытством, я тоже поднялась по ступенькам, и уже было хотела войти в приоткрытую дверь следом за бабушкой, как тётка Нюра  зло приказала:
-Малая пусть на дворе останется. Нечего ей тут наши лясы  (разговоры) слушать.
В испуге от резкого окрика я замерла на крыльце, не понимая, чем провинилась. На глазах сразу же навернулись слёзы и покатились по щекам крупными каплями.
-Не кричи на неё. Гляди вон, напужала рябёнка. Сядь, Нюра, пока в горнице. Ишь, суетная! Дочка, - крикнула она мне, - погоди маленько, сейчас приду.
И вправду, через мгновение бабушка вышла на крыльцо, где я всё ещё стояла столбом.
-Ну, чего ты? Не реви!  - Бабушка фартуком вытерла мне лицо и чмокнула в макушку. – На, вот, поешь пока.
Она протянула мне ароматный кукурузный початок, посыпанный крупной солью.
-Осторожно! Горячий ещё! Да ты дуй сильнее! Вот так! – Я изо всех сил подула на початок, обжигающий мне ладони, забыв про испуг и слёзы. Бабушка всё утро варила кукурузу в огромном чугунке и аппетитный запах распространялся по всему двору, вызывая обильное слюноотделение. Так что моей радости небыло предела.
-Ты ешь, да смотри со двора не уходи. – Я только кивнула в ответ, так как в этот момент уже со счастливым выражением лица вгрызалась в упругие жёлтые зёрна.
Теперь же початок был давно уже обгрызен и выброшен в мусорную яму, вырытую на дальнем конце двора, куры заперты в курятнике, кот загнан на яблоню.
          А бабушка всё не шла.
Становилось скучно. Солнце жарило всё сильнее.
        Да к тому же сильно захотелось пить.
     Я подняла с земли тонкую палочку и села на нижнюю ступеньку крыльца. Подпёрла щёку ладонью и задумчиво начала выводить кончиком прутика замысловатые узоры в пыли,чтобы скоротать время. Постепенно жажда стала нестерпимой. Но входить в дом было страшно. А вдруг та злая тётенька снова накинется на меня? Нет уж! Лучше где-нибудь сама поищу воду!
    Я решительно отбросила прутик, встала  со ступеньки и направилась в сторону калитки. Вся деревня прекрасно знала, что колодец находится рядом с нашим домом.  И нет ничего проще, чем столкнуть вниз ведро, которое всегда стоит на каменном бортике и привязано цепью к деревянному вороту. Потом, как это делает бабушка, нужно сбоку покрутить железную ручку, чтобы цепь снова намоталась на круглую толстую деревяшку и из колодца поднимется полное ведро холодной, вкусной воды.
     Так что там точно можно напиться.
Я прислушалась к голосам в доме – похоже, бабушка ещё выйдет не скоро.
Железный запор калитки поддался не сразу, зато потом дверь со скрипом отворилась настежь и, гулко ударившись о внешнюю сторону высоченного деревянного забора, замерла.
     Я вышла на улицу и на мгновение остолбенела от восторга. Так много всего! Прямо передо мной в обе стороны простиралась грунтовая дорога, за ней раскинулось огромное поле. А ещё дальше виднелась насыпь железной дороги и пригородный поезд, весело бегущий по рельсам. За дорогой - берёзовая роща.
     Ещё дальше, за железной дорогой и огромным лугом, я точно знала, протекала река Оскол. Конечно, саму реку от дома не было видно, но мы уже несколько раз ходили к ней с бабушкой и я прекрасно знала туда дорогу.
Как же хочется искупаться! И попить!
     Я огляделась в поисках колодца. Да вот же он - обрадовалась я! И по близости никого! Вот и хорошо! Значит,  никто меня не заметит и не расскажет бабушке, что я без спроса уходила со двора. Быстренько напьюсь и вернусь обратно!
     Я подбежала к колодцу. Ведёрко, как всегда, стояло на каменном борту. Недолго думая, я столкнула его вниз. Ворот, громко скрипя, начал быстро вращаться, разматывая цепь, прикреплённую к ручке ведра. Наконец, оно с гулким всплеском упало в воду.  Я испугалась, что на шум сбегутся соседи и спряталась за кустами с обратной стороны колодца.
 Но всё было тихо.
    Я осмотрелась по сторонам. И, только убедившись, что на шум никто не появился, вылезла из-за кустов. Нужно было доставать ведро с водой.
    Железная ручка ворота не хотела поворачиваться, как бы я не старалась. Бабушка вертела ручку так легко и быстро! Полное вкуснейшей ледяной воды ведро в мгновение ока оказывалось на высоком каменном борту колодца.  А у меня получилось лишь только повиснуть на рукояти ворота всем телом и качаться, как маленькая обезьянка.  Я встала на цыпочки и попыталась заглянуть внутрь  колодца. Не удалось! Слишком высоко!
   Ну, всё! Теперь меня обязательно накажут – ведро ведь так и осталось в колодце! От страха и отчаяния я присела на корточки, уткнулась в ладони и горько заплакала. Выплакавшись и успокоившись, я  услышала, как высоко в небе поёт жаворонок. Сразу же вспомнились вчерашние бабушкины слова – раз жаворонок поёт и кувыркается, значит, всё будет хорошо!
   И вот теперь, окрылённая радостной надеждой, я стояла у колодца, запрокинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу. Забыв про жажду и страх перед наказанием за непослушание, терпеливо выискивала глазами в небе маленькую птичку. Ведь как только я увижу её, всё снова станет хорошо!
-Дочка! Вот ты где! А мы тебя обыскались! – Я не заметила, как подошли бабушка и тётка Нюра. Внутри всё сразу сжалось от страха. Ну, сейчас мне влетит по первое число!
-Дочка, ты чего? Напужал тебя кто?
Я проглотила комок набежавших слёз и помотала головой.
-А чего у колодца-то делаешь?
-Пить захотела,-почему-то шёпотом ответила я.
-Эх, и как ты только защёлку открыла! Нюрк, небось, ты, когда заходила, плохо калитку заперла. – Соседка дёрнула плечом и фыркнула:
-Драть их надо больше. Чтоб старших слухались.
-Сейчас пойдём, дочка. Дело у нас с тобой сегодня серьёзное. – Бабушка уже крутила ручку ворота, доставая ведро.
-Мы же на речку собирались! - Осмелела я.
-Завтра сходим.
-А попить?
-На вот!  - Бабушка уже достала наполненное до краёв ведро.  Поставила его прямо на землю передо мной и слегка наклонила, чтобы удобно было пить.
Пока я пила, тётка Нюра нетерпеливо топталась рядом, не переставая сетовать на то, что дети нынче не послушные, молодёжь от рук отбилась, не то, что в прежние времена. И вообще, куда теперь целое ведро воды девать?
     Наконец я, напилась вкусной и, до ломоты в зубах, холодной воды. Бабушка умыла меня и вылила воду под куст, за которым я ещё недавно пряталась. Ведро поставила на бортик.
-Ну, пошли мы, что ли?
-Идите уж! - Тётка Нюра махнула рукой. – Я к тебе, Арина, вечером тогда зайду.
-Заходи, - кивнула бабушка. Поправила белый платочек на голове, печально вздохнула и взяла меня за руку.
-Горюшко – то какое!  - Снова сказала она тётке Нюре вместо прощания.
Несколько минут мы молча шли по грунтовой дороге в сторону окраины деревни. Бабушка всё вздыхала и поправляла платочек. Я, тоже поддавшись мрачному настроению взрослых, смотрела себе под ноги. И даже не обратила внимания на ватагу мальчишек, с радостным гиком и присвистом пронёсшуюся мимо нас.
-Дочка, я сейчас к соседке зайду, а ты посиди с дедом Колей на скамеечке. Только смотри, больше никуда не уходи. А то домой, в город отправлю!
-Хорошо, бабушка! Я больше не уйду!  - Сердце моё чуть  не остановилось и я на мгновение даже задохнулась от мысли, что придётся вернуться домой, в город.
-Ну, вот и пришли!
Мы стояли перед высоким деревянным забором. Крепким и глухим. Из-за него была мне видна лишь только макушка яблони и краешек серой черепичной крыши.
-Бабушка, а кто тут живёт?
-Потом как-нибудь расскажу. Сейчас вот садись и жди меня.
-Николай, присмотри за малой! – Громко обратилась бабушка к мирно дремавшему на скамейке старику. Картуз его лежал рядом, являя миру обширную блестящую лысину в окружении довольно длинных седых волос. 
Продубленное всеми непогодами смуглое морщинистое лицо было покрыто седой щетиной,  а под подбородком повисли  старческие дряблые складки кожи. Он положил голову на скрещенные на гладком поперечнике трости руки и мирно посапывал в благодатной тени высокого забора.
От резкого бабушкиного окрика старик вздрогнул и на мгновение приоткрыл один глаз. Потом снова закрыл, притворившись спящим. Бабушка подошла к нему ближе и толкнула в бок.
В этот момент из дома послышался истошный женский крик, постепенно перешедший в завывание.
-Тьфу ты! – Старик резко выпрямился и зло сверкнул глазами из под кустистых седых бровей. – Опять она за старое взялась! Ну, чего стоишь? Иди уже! – Грозно прикрикнул он на мою бабушку.
-А ты, Коля, кричи, не кричи на меня - не боюсь я. Ты вон, сеструху бы свою пожалел!
-Да, чего её жалеть! Столько воды уже утекло! А она всё воет! Ты, Арина, чего пришла? Мыть её или меня уму-разуму учить? Ну и иди ужо! И без тебя учёныя! Чего стоишь тут бестолку? – Трясущиеся складки кожи под подбородком придавали лицу комичное выражение и делали слова не такими уж и грозными.
Я невольно улыбнулась. Бабушка стояла уперев руки в бока и, сердито сдвинув брови, выговаривала в ответ старику:
-Ишь ты, раскомандовался! Командир! Ууу, мужичьё твердолобое! Я - то пойду! А ты вот за рябёнком пригляди. Да, смотри, не упусти! -  Садись, дочка, да не робей! Не боись его! Дед Коля добрый!  - Уже ласково обратилась она ко мне.
    Всем видом стараясь показать, что не боюсь, я решительно подошла к скамейке и уселась рядом с грозным стариком. Он строго посмотрел на меня, пожевал губами, словно что-то собирался сказать, да передумал, и снова уложил складки подбородка на скрещенные на трости руки. Закрыл глаза.
   Бабушка, убедившись, что я хорошо устроилась, открыла калитку и вошла во двор. Щеколду за собой она тщательно заперла.
   Снова послышался громкий женский вой,  постепенно перешедший в причитания. А ж мурашки по коже! Мне стало страшно. И чего эта женщина так кричит? В голову сразу полезли страшные мысли про привидения и сказочных чудовищ. 
-Ну, ну, малая! Заробела чтоль?- Я с удивлением посмотрела на деда Колю. Глаза его были закрыты и он по - прежнему опирался подбородком на скрещенные кисти рук.
 -А что она так кричит? Её кто-то напугал? – Наконец осмелилась спросить я.
Старик немного помолчал, потом открыл глаза, выпрямился. Зевнул,  перекрестив рот ловким движением. Женщина в доме снова закричала, да так страшно, что мы в испуге вытаращились с дедом Колей друг на друга.
-Может, пойдём на другую скамейку посидим? Вон у того дома? – предложил он мне. Вид деда уже был не грозный,а испуганный и жалкий.
-Нет, - замотала я головой, - бабушка тут сказала сидеть.
-Ладно. – Дед почесал складки подбородка, откинулся спиной на забор. – Слушай, тогда, что я тебе расскажу. Знаешь, чего она убивается так?
-Нет. – В этот момент женщина закричала страшнее прежнего. Я в страхе закрыл уши руками и зажмурилась.
-Да ты ухи-то открой и слухай, что я тебе расскажу. Экая трусливая!
Я пустила руки, открыла глаза и навострила уши.
-Вот, так-так. Молодца.- Дед Коля отставил в сторону трость, поёрзал на скамейке, устраиваясь поудобней, и завёл неспешный рассказ.

***
 Было это в самом начале Отечественной войны. Нам хоть и говорили, что войны не будет, что подписан мирный договор, но все знали – война будет. И когда по радио Левитан объявил, что на нас напала Германия, бабы сразу завыли. Вот как страшно было! Не дай Бог такое снова пережить!
 Сразу, конечно же, объявили всеобщую мобилизацию. Это значит, дочка, двадцать второго июня было, сорок первого года.
Ну и из нашей деревни, конечно, всех ребят и мужиков на фронт забрали. Кто по возрасту подходил. Осталась одна только молодёжь, калеки, да старичьё. А вот два лучших друга, Митька, мой племяш, и Володька, соседский парнишка, сильно огорчились, что их в силу несовершеннолетнего возраста на фронт воевать не берут.
В начале августа опять начали призывать. И уже тех, кто родился в двадцать третьем году. Опять незадача вышла - у наших пацанов год рождения двадцать пятый. Не положено им, значит, на фронт, воевать идти. Малы ещё!
По радио каждый день сводки с фронта одна страшнее другой. Враг всё ближе. Ага. Похоронки начали чуть не с первых дней приходить.  Много народу тогда погибло сразу!
Вот и в нашу хату принесли похоронки. Сперва, на отца Митькиного, а следом и на старшего брата. Мать его, сестра, значит моя, с горя сразу состарилась и поседела. А уж голосила она! Но хоть одна отрада у неё осталась - кровинушка, сыночек младшенький, любимый, Митенька.
 Мимо деревни эшелон за эшелоном идёт на фронт. Завидно ребятам, что всех берут на войну, а их нет. Вот и решили Митька с Володькой тоже во чтобы то ни стало  пойти фашистов бить, за мамок, тятек и за Родину.
А в наш район тогда военком наезжал  раз в неделю. Раз к нам, в Макешкино, раз в Слоновку. Продовольствие собрать и повестки раздать тем, у кого годики уже подходящие были, добровольцев записать. С продовольствием вопросы решить.
Располагался он всегда, военком, в сельсовете. Строгий был такой, всегда с товарищами приезжал. Сам значит, в большой комнате располагался, а у дверей конвой вооружённый ставил. Порядок соблюдал.
Повестки выписывал всегда в присутствии председателя нашего. Ну, чтобы уклонистов не было, или калеку в армию не забрать, или чахоточного. А у нас после первой мировой много инвалидов было! Чахоточных-то мало, а вот калеки попадались. А ещё, чтобы по малолетству кто не попал. За этим тогда строго следили! Чтобы всё чин-чинарём.
Вот наши Володька с Митькой и не совались к военкому. Парни-то они видные были, высокие, а годиками не вышли. Председатель хорошо их знал и не пропустил бы на фронт ни за что! А вот урожай собирать они годились. Вот какой был  тогда порядок! 
Понимаешь, о чём я тебе толкую?

Я кивнула. Конечно, я не всё понимала, но рассказ деда Коли отвлекал от страшных криков его сестры.

-Эх, малявка! – Старик покряхтел, достал из кармана широких штанов пачку «Беломора», вытряхнул папиросу, сделал из одного конца "козью ножку", со вкусом закурил.

-Но наши ребята настырные оказались, - продолжил рассказ дед Коля, пряча «Беломор» обратно в карман и дымя папиросой. – Враг всё ближе, уж сентябрь на дворе, а их воевать не берут. Даже добровольцами. Вот они и удумали в документах циферки с пятёрок на троечки переделать.

Они тайком взяли у мамок свои метрики и подправили себе год рождения. Аккуратненько так. Комар носа не подточит. Теперь по документам они были призывного возраста. Дождавшись, когда военком приедет в Слоновку, пришли к нему и выложили свои метрики на стол. Вот, мол, хотим Родине послужить. Военком внимательно прочитал документы, осмотрел ребят. Вроде всё сходится. И выписал им повестки.

Друзья радостно побежали по домам, собираться на войну. Отправляться нужно было уже завтра рано утром с армейским обозом. Сначала в Новый Оскол, а там, на призывном пункте, их уже определят в воинские части.

Утром, смотрю, а пацаны на подводы грузятся! Котомки собрали и втихаря от мамок  на фронт подались. Меня они не сразу заметили. Хотел, было, я ругаться и открыть их возраст военкому, но почему-то смолчал. И теперь вот всю жизнь себя корю! Мда.
Дед немного помолчал, погрузившись в воспоминания и попыхивая папироской. Затем продолжил неспешно рассказывать.

- Ехать нам было не далеко. Примерно, километров двадцать.
Только война это тебе не прогулка какая. Мамки рядом нету сопли подтирать.
Первые трудности поджидали пацанов уже в Слоновке. При проверке документов особист долго всматривался в бумаги, потом в лица перепуганных ребят. Наконец, поинтересовался у них, почему не комсомольцы? Возраст – то подходящий. Митька с Володькой струхнули, что сейчас раскроется обман и их с позором вернут домой в деревню.

Наконец, Митька выкрутился, сказал, что мол, комсомольцем надо заслужить стать. Чтобы не позорить партию Ленина. Что они идут за Родину, за Сталина воевать. Как заслужат, так будут проситься, значит, в комсомол. На что особист устало ухмыльнулся и отпустил ребят на отдых.  Тут - то мы столкнулись и они мне всё рассказали.

Пока мы подкреплялись, к нашему обозу присоединились ещё призывники и добровольцы. И ещё несколько подвод с продовольствием. Дальше идти нужно было пешком. До самого Нового Оскола. Так как по железной дороге почти без перерывов шли товарные поезда, гружёные под завязку. И для нашего обоза нельзя было место в вагонах найти.
Обоз наш двигался медленно, так что в город мы прибыли поздно вечером.

Разместили нас на привокзальной площади, прямо под открытым небом. А осень тогда холодная была. В первую ночь мы сильно застыли. Форму то ещё военную не выдали. Мы в своём были. В чём из дому пошли в том и были. Не хватало тогда много чего!
Вот утром нас построили и стали отбирать добровольцев. Кого за дровами идти наладили, кого кухарить, а кого на благоустройство места расположения. То бишь, на пустыре, неподалёку от вокзала.

 Мы с пацанами вызвались за дровами идти. Так и повелось изо дня в день – после утреннего построения мы шли за дровами. На третий день нам, наконец, выдали военную форму. Осталось только дождаться предписания. Ну, на каком, значит, фронте, фашистскую сволочь бить будем.

А предписания всё нет и нет. Две недели уж как в Новый Оскол прибыли, а никаких приказаний так и не поступило.  Вместо харчей только чай морковный, ночи всё холоднее - костры не спасают.  А тут ещё и дожди зарядили. Одёжа отсырела, у костра только что парит, а не сохнет. Солдатики почти все дохают (кашляют), как собаки лают.

Ну, вот в один день, оправились мы, как обычно, по дрова. Племяш мой уже сильно кашлял, аж заходился. Володька покрепче оказался, хоть и оголодали мы все к тому времени уже страшно! Пошептались они меж собой и мне, значит, говорят, что в Макешкино  быстро сбегают, харчишек хоть для нас троих припасут, да носки мамкины прихватят. Портянки - то ноги в кровь стёрли с непривычки! Да и голод терпеть мочи нет больше!

Ох и страх меня взял! Я то ужо воевал, знаю порядки. Уж как я их отговаривал! Тока что на коленки не становился!Говорил им, что если командиры прознают, то дезертирами запишут. А по законам военного времени за дезертирство – расстрел. Вот так-то.

А они упёртые оказались. Талдычат одно – мол, быстренько сбегаем и дотемна вернёмся. Никто и не хватится их. Перекличка –то только по утрам! А дрова только вечером мы в часть отвозим на подводе. Есть время! Пока они побегут, я и сам управлюсь. Если кто спросит, я должен сказать, что они в лесу, ещё дрова запасают.
Не смог я их отговорить.

Нагрузили, значит, они быстренько подводу дровами и побежали в деревню. А я дождался вечера и медленно так пошёл тогда в часть,  так и не дождавшись ребят. Сердце, значит, защемило. Чуяло оно беду! Ох, чуяло! И ноги ватные у меня сделались. Иду за подводой, еле – еле поспеваю. А лошадь как нарочно, молодая да норовистая попалась.  Пришёл я в часть, а там построение объявили. Приказ, значит пришёл. И поезд за нами. Завтра вечером отправляемся на фронт.

Подкосились у меня ноги от страха. Что делать? Как ребят упредить? Стою я в строю и обмираю весь. А тут и перекличка.  Быстро так. Новобранцы так лихо выкрикивают «Я». Рады, что, наконец, на фронт едут.

Как Володьку с Митькой вызывали – плохо помню. Так страшно было, аж кишки скрутило.
После переклички вызвал меня особист - мы же с пацанами из одной деревни. А у него вокруг стола всё командование сидит. Сразу два дезертира! ЧП!

Стали, значит, они мне вопросы задавать. А я трясусь весь, про лес и дрова толкую. Мол, там они, решили побольше дровишек запасти. К ночи сами вернутся. Время, значит, оттягиваю. Авось, успеют пацаны! Молодые, на ногу быстрые. Им двадцать километров до Макешкино и двадцать обратно – тфу!

Особист как хватил тогда по столу кулаком, да как зыркнул на меня. И давай метриками их перед носом у меня трясти и материться на чём свет стоит. Мол, пособник я им. Шпионы, мол, они – метрики у них поддельные!  Ну, я глаза в пол, молчу. Не знаю, как сказать, что не шпионы они! А метрики подправили, чтобы Родине служить! Наконец, проорался, он, сердешный, и давай вопросы мне по новой задавать. Про метрики, шпионаж и побег.

Сам, сволочь, вопрос задаст и тут же мне в морду кулаком тычет, сказать не даёт. Орёт сразу, что, мол, молчать, гнида! Такой вот, особый допрос, значит, у него.
Я в струнку вытянулся, глаза в пол и мордобой терплю, раз сказать не получается.

Про себя только молюсь. Сердце стукатит как бешеное и всё внутри обмирает от страха за ребят. Потому, как прикинул я, что они  аккурат из деревни должны уж возвращаться. За себя-то не страшно. Пожил ужо на свете, да и горевать обо мне некому. Один я. Вдовый. Жена в родах померла сразу после первой Мировой.
Ну, короче, повязали они меня. И снарядили отряд на поимку дезертиров. Племяша моего, значит, и Володьки. В проходящий товарняк погрузились мы и в Макешкино поехали. А я молюсь тихонько про себя, чтоб разминулись с ними в пути.
Ну, прибыли мы, значит в деревню. Отряд разделился. Одни к Володьке пошли, остальные в нашу хату, за Митькой.
Митька как увидел, что в хату вооружённые люди вваливаются, так и побелел весь. Он как раз в вещмешок носки мамкины сунуть собирался. А когда  увидел меня со связанными за спиной руками и с распухшей мордой – ещё больше побледнел. Слова сказать не может. Рот открывается, но ни звука нету. Глаза выпучены от страха. Я тоже сказать ничего не смею. Что уж тут скажешь!
Заломили ему руки, сердешному, да на двор поволокли. А луна так ярко светит, как нарочно! Следом за ними сестра моя, Доня, мать этого охламона, кинулась. Завыла она тогда, заголосила – жуть!
Поставили нас Митькой на коленки рядом, да как начали прикладами да солдатскими сапогами охаживать! Мол, предатели, дезертиры, шпионы. Доня кинулась сына собой закрывать, дак и ей тумаков не пожалели.  Окровавили они нас знатно. Глаза у обоих сразу заплыли, зубы осколками выплюнули.
Тут на двор Володьку заволакивают, тоже окровавленного всего. Только тот на ногах не стоит - так его, сердешного, приголубили. Кинули его с нами рядом на землю. Доню оттащили от Митьки и особист, сволочь, давай сам по мордасам нас кулаком да сапогами охаживать, да приговаривать, что, мол, контра мы недобитая, дезертиры. И матом, матом так кроет. А солдатики, что за нами прибыли, кругом двор оцепили, сами бледные такие сделались, чуть дышат. Толи от страху, толи от ненависти – и не поймёшь!
Наконец, особист, умаялся бедный. Отдышался, чуток, пот со лба утёр и бумагу потребовал и свет. Приговор, значит, зачитывать.
А мы уже и так знаем – расстреляют нас сейчас. Поднялись мы кое- как с земли. На коленках стоим, кровь да зубы сплёвываем на сыру землю. К смертушке готовимся.
Тут Митька не выдержал и голос подал. Мол, сами бежали, дядь Коля не ведал, что они с Володькой удумали. Особист двинул в зубы племяшу моему. Чтоб, заткнулся, значит.
 А тут и Володька вступился за меня.  Подполз он на окровавленных коленках к ногам особиста и давай пощады для меня  просить. Мол, правду приятель говорит, сами в деревню бежать за харчами решили, сами в метриках год рождения исправили, чтоб на фронт идти. Тот его так лениво ногой оттолкнул и на меня вопросительно посмотрел. Мол, правду ребята говорят? Я тока кивнуть и посмел. После глаза в землю и молчу. Совестно, что заступиться не сумел за пацанов, а они вон как за меня просят! Но жить - то страх как хочется! И ребят жалко!
Особист медленно так подошёл ко мне, а я значит, всё на коленках стою со связанными руками. Лицо заплыло, дыхнуть больно – рёбра –то они мне знатно пересчитали! И сквозь зубы так  процедил, что в штрафбат я пойду.
Заплакал я тогда от облегчения. Хоть штрафбат и приговор, но есть малюсенький шанс выжить. А потом глянул на ребят, на сеструху и совсем плохо мне стало. В голове помутилось так.
Дааааа.
Дед Коля снова достал пачку «Беломора» и вытряхнул из неё папироску. Пока складывал "козью ножку", да прикуривал, руки его тряслись, а на глазах слёзы выступили. Сделал несколько глубоких затяжек, вынул из кармана брюк не первой свежести носовой платок, утёр заплаканное лицо, высморкался. Спрятал платок обратно в карман, несколько раз протяжно вздохнул, попыхивая папироской и шмурыгая носом. Снова раздался истошный женский крик. Я сильно вздрогнула и подвинулась на скамейке по - ближе к деду Коле. Ужас то какой!
-Ну, слушай, дочка, дальше, что было.
Короче, особист потребовал чистый лист бумаги, огня поярче, написал новый приговор: Митьке и Володьке расстрел, а мне значит, штрафбат. Подписал прям на планшетке своём и печатку поставил. Всё чин - чинарём оформил. Сволочь.
Подняли нас солдатики под руки и повели в ближайшую рощицу берёзовую.
Там ребятам лопаты вручили и заставили могилы себе копать. Прям меж деревьев. Доня снова завыла, наземь упала, волосы на себе начала рвать. Сжалился один солдатик, развязал мне руки и приказал сеструху держать.
Пока пацаны могилы себе копали, собралась вся деревня. Особист, сволочь, приказал. и факелы поярче запалить. Чтоб, значит, видно всем хорошо было и наглядно. Агитация, чтоб её! Чтоб неповадно было другим дезертировать!
Стоят наши деревенские все, втихую слёзы утирают, да вздыхают протяжно. Но слово молвить боятся. Тока сеструха моя слезами умывается и в голос причитает. Еле – еле держу её, чтоб по земле не каталась. Боюсь, особист вконец озвереет и её прикажет тоже расстрелять. Как мать предателя и дезертира.
Наконец, особист глянул на готовые могилы. Гаркнул, что хватит и приказал лопаты забрать. Пацанов самолично на края могильные поставил. Прощайтесь, говорит, с родственниками. Пожалел, значит, сволочь. Володькина мать и Донюшка моя кинулись сыновей обнимать,целовать, да голосить по кровинушкам своим. Деревенские наши, и мужики и бабы, уже не скрывая, тоже голосят все, причитают. Страшно так, земля из - под ног уходит! Ну я тоже на коленки опустился, слёзы так и текут. Рыдание в горле криком стоит. Но не смею.
И злость такая берёт!
 Сбегали, называется, за хлебушком да мамкиными носками. С голодухи да холоду побежали. Вернуться собирались! Ведь как на войну рвались, немца бить за мамок и Родину! А вот и кончился их бой. Вот и отстрелялись, голубчики! Ни за что, ни про что пропали! Сами, сволочи, держали нас в голоде и холоде. Ни еды, ни крыши над головой! А теперь в дезертирстве пацанов обвинили и вся недолга! Эх, нету на свете справедливости!
Ну, короче, особист приказал прекращать прощание. Оттащили солдатики мамок. Сами построились и ружья наизготовку взяли, факелы повыше подняли.  Особист поодаль встал, лично, значит, расстрелом командовать.
Володька в последние минуты в небо ночное смотрит, губами окровавленными что-то шепчет, а Митька носки мамкины, значит, к груди побелевшими  руками прижал и зажмурился. Так и расстреляли их, сердешных.
Так и упали в могилы – Володька с открытыми глазами, смотрящими в небо. А Митька наш с мамкиными носками на груди. Солдатики быстро прикопали их и землю заровняли. Чтобы, значит, от предателей и следа не осталось.
Особист приказал всем расходиться. Доню мою и мать Володькину солдатики под руки в деревню отволокли, да у сельсовета и оставили. Там их уж люди подняли и по домам отвели.
А меня в штрафбат отправили. Чудом жив остался. Лучше б героически погиб, чем жить с камнем на сердце. 
Дед Коля покачал головой и горестно вздохнул.
Когда с войны вернулся, мне Арина, бабка твоя, с Нюркой, рассказали, что дальше было.
Вернулись на следующий день Доня моя и Володькина мать на место расстрела с лопатами. Хотели сыновей своих перезахоронить, как положено. Но могилки ихние найти не смогли. Всё ископали в той рощице. Вон, видишь? В той, что за путями? Только один носок, из той пары, что Митька перед смертью в руках держал,и нашли.
Володькина мать в скорости умерла с горя, а Донюшка, сестра, моя, по сих пор сына младшенького, Митеньку, оплакивает, носок тот к груди прижимает. Уж тридцать пять лет с той поры прошло, а она всё воет, как в первый день. Как только войну пережила? Ведь и оккупация тут была, и бои страшные. А вот подика ж ты - выжила в обнимку с носком этим.
Вот и ходят к ней по очереди то бабка Арина твоя, то Нюрка, то бабы наши деревенские. Шефство, значит, над ней взяли. Кормят, поят сеструху мою, причёсывают. А вот чтобы помыть и обстирать её – тогда Арину зовут. Доня моя только ей разрешает носок тот из рук взять и обмыть себя в корыте. Только ей разрешает себя на двор вывести и в хате прибраться. Нашла подход к ней Арина.
Я уж грешным делом думаю, и за что Господь её так наказал, сеструху мою? Не призвал к себе, как  Володькину мать? Видно судьба такая. Мда… Эх, дочка, малая ты ещё! Небось ещё и не поняла, о чём тут я тебе толкую! Не дай Бог тебе на пути такого! Не дай Бог тебе войну пережить!
Дед Коля замолчал, задумчиво глядя вдаль. Лицо его ещё больше постарело, посмурнело. Из глаз катились редкие слёзы по морщинистым щекам, но он их не замечал.
А я притихла под впечатлением от страшного повествования. За длинным рассказом мы и не заметили, что крики и причитания давно уже стихли.
Тут открылась калитка и вышла моя бабушка.
-Иди, Николай, собирай людей. Сжалился Господь над Донюшкой твоей. Призвал к себе. Встретилась она, наконец, с сыночками и мужем.
-А мы, дочка, пойдём до дому. Дел у нас сегодня много. – Она смахнула слезу, вздохнула и сняла белый платочек. 
А над нашими головами высоко в летнем небе пел и кувыркался жаворонок.