Доберемся до своего берега...

Петербургский период жизни и творчества Пимена Карпова
«Исцарапанные хотя, но доберемся до своего берега…»

В город на Неве Пимен Иванович Карпов приехал, скорее всего, осенью 1904 года.
Ему не было еще и девятнадцати лет.
«Однажды, - признается писатель в своих обширных мемуарах «Из глубины» (Изда-тельство «Славянка», Курск, 2011 г.), - созрело в душе замордованного паренька решение вы-рваться из-под проклятого батрацкого ярма, пробраться в столицу» и встретиться  с самим Максимом Горьким.
К этому времени молодой литератор успел опубликовать в газете «Курская жизнь» свой очерк и стихотворение. Несколько стихов его напечатал санкт-петербургский «Журнал для всех». Основная тема поэтических и прозаических вещей Карпова той поры – деревня, тяжкий крестьянский подневольный труд, то, что видел и испытывал подросток, каждый день в своем селе Турка, «в лесной глуши, на полпути меж Севском и Рыльском, - там, где в Смутные времена плутал с монахом Варлаамом бродяга Григорий Отрепьев, «усыновленный» тенью Ивана Грозного и нареченный из гроба царевичем»…
Попасть к пролетарскому писателю, имевшему особняк в престижном районе столич-ного города, а также целую обойму слуг, сразу не удалось. Потребовалась не одна попытка.
«Наконец-то судьба-злодейка улыбнулась, - отмечает Карпов. – Знаменская улица!
Неожиданно дорогу преградил дворник. Мужик краснолицый, в плечах широченный, глаза – пики.
- Ты что тут шатаешься? – наскочил он на меня. – А ну, кажи пачпорт.
- Да я… у… я… у Горького был, - стал заикаться я.
- Не ври, к Горькому сюды не ходят, по задворкам. Шукаешь, чего плохо лежит? Пач-порт! – он решительно протянул свою ладонь-лопату.
Я взмолился не трогать меня, убеждал, что никакой я не вор, в доказательство достал из кармана листки со стихами. Эти листки сбавили пыл у ретивого дворника. Покосился он на меня.
- Писатель тож?
- Пробую.
- Хм… занятно… - дворник возвратил мне листки. – Чижелый ваш труд... Ну, шагай за мной.
И повел меня в квартиру Горького прямым, законным путем – через парадную дверь, на удивление бородатого сторожа с серебристыми ленточками».
«Когда я приблизился к полуоткрытым дверям кабинета Горького, - вспоминает Кар-пов, - оторопь сковала меня окончательно. Вижу в кабинете полным-полно людей, разговари-вают несколько приглушенно, озабоченно. Слышу голос Алексея Максимовича, отдельные его слова: «урок», «демонстрация», «царизм»… Вот Горький замолкает, и сразу же гудят взволнованные гости. Я ближе подвигаюсь к дверной щели, даже заглядываю в нее. Горький стоит у окна, что выходит на Знаменскую улицу, и по-прежнему держит в руках листы бума-ги. Теперь я уже улавливаю смысл беседы. Гости – по обличию, видно, рабочие-делегаты – настаивают сейчас же ехать к министру внутренних дел с требованием, чтобы царь завтра принял в Зимнем дворце делегатов с петицией.
Вертится ручка телефона. Горький называет номер. С кем-то беседует, просит приема для себя и рабочей делегации. Должно быть, уламливает министерского чинушу. Небольшая пауза и - голос Горького:
- Что?! Почему?.. Так, так… Все ясно.
Телефонный отбой.
- Отказал… - зло бросает Горький».
Нет нужды, видимо, объяснять, что речь здесь идет о событиях, предшествующих Кро-вавому воскресению. Судя по этим же воспоминаниям, - в числе участников рабочей демон-страции, расстрелянной царскими жандармами, находился и Пимен Карпов. Что касается встречи с Горьким, то она тогда состоялась. Были позже и другие. И не только с пролетарским писателем.
Не без труда сумел прорваться курский литератор-самоучка к Александру Блоку. Именно прорваться…
На пути Карпова в квартиру к создателю стихов о Прекрасной Даме встала стеной супруга Александра Александровича Любовь Дмитриевна Менделеева, приняв посетителя за нищего.
Впрочем, ситуацию спас сам великий поэт, хотя ему тоже в первые минуты показалось, что гость трубочист… Или попрошайка… Александр Александрович, как свидетельствует мемуарист, узнав, что крестьянский юноша пробует себя в стихосложении, внимательно выслушал его, посоветовал больше работать над собой.
К личности выходца из деревни Блок будет возвращаться позднее не единожды.
Вот что записал в своем дневнике Александр Александрович 17 октября 1911 года: «Особаченный Мережковскими, изнуренный приставаньем Санжарь, пьяными наглыми мор-дами «народа»… спутанный я жду мужика, мастеровщину, П.Карпова… Входит – без лица, без голоса – не то старик, не то средних лет (а ему 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с тол-ку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит».
В связи с появлением в печати в 1913-ом пименовского романа «Пламень» (СПб, изд. «Союз») поэт выступил в октябре того же года в газете «День» с одноименной статьей, в ко-торой указывал: «Так из «Пламени» нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России».
В Петербурге опубликована и первая значительная вещь Пимена Ивановича «Говор зорь. Страницы о народе и «интеллигенции» (1909 г.), тотчас получившая негативную оцен-ку большинства органов печати. И неудивительно. В этом сборнике статей-памфлетов автор обвинял «образованных» в антирусском настрое, в духовном паразитизме. Он призывал, в частности, Блока, Вячеслава Иванова, Дмитрия Мережковского бросить душный город и «идти к земле», заниматься физическим трудом. Короче, книга Карпова была встречена в штыки. И только Лев Толстой и Василий Розанов отнеслись к ней благосклонно, даже одобрительно. Великому старцу она понравилась смелостью «мысли и выражения», выдающийся философ и публицист нашел ее «превосходной и редкой».
В стольном граде Российской империи  произошло знакомство Пимена Карпова с Сер-геем Есениным. Период наибольшего их сближения – 1916 год. Именно этим годом датирована надпись на дарственной фотографии Сергея Александровича курскому собрату: «Друг ты мой, товарищ Пимен. Кинем мы с тобою камень в небо, кинем. Исцарапанные хотя, но доберемся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем  прочим осиновый кол поставим». Странная, туманная надпись, не правда ли? Но такой она кажется только на первый взгляд. На самом же деле она вполне понятна и объяснима. Каждый из приятелей стремился доплыть до «своего берега», чтобы «водрузить свой стяг», каждый имел перед собой вполне четкую и осознанную мечту. Исполнимую ли, сбыточную – это уже другой вопрос.
Пимен Карпов с ранней юности грезил о Светлом Граде, воплощении рая на земле для русского крестьянина.
Свой сказочный Иерусалим манил призывными огнями и Сергея Есенина.
В том же 1916-ом, в июле-августе Есенин в письме к Клюеву из Царского Села отме-чал:
«За последнее время вырезок никаких не получал, говорил мне Пимен, что видел большую статью где-то, а где, не знаю».
А вот еще факт, свидетельствующий о близости «певца земли русской» и «ходатая за всех обездоленных мужиков».
30 марта 1917 года. Петроград. Группа литераторов во главе с Есениным принимает решение написать поэту  Александру Ширяевцу в Ташкент. Первым берет перо Сергей Алек-сандрович: «Христос воскресе! – начинает он. – Дорогой брат Александр. Кланяются тебе Есенин, Клюев, Клычков и Пимен Карпов». Потом перо берет Клюев. «Христос воскресе, дорогая запевка («Запевка» - название одной из книг Ширяевца. – Н.Ш.). Целую тебя в сахар-ные уста и кланяюсь низко. Н.Клюев».
 Грех здесь не сослаться на Зою Ясинскую, автора мемуарного труда «Мои встречи с Сергеем Есениным», дочери Иеронима Иеронимовича Ясинского, известного до революции писателя, организатора и председателя литературно-художественного общества «Страда» (в нем наряду с Сергеем Городецким, Клюевым, Мурашевым состояли Есенин и Карпов). Зоя Иеронимовна рассказывает, как она, тогда двадцатилетняя девчонка, после одного из собра-ний «Страды» осенью 1916-го сошлась тет-а-тет с Сергеем Александровичем и Пименом Ива-новичем, еще находившемся в ореоле скандальной популярности в связи с обнародованием его неоднозначного романа из жизни сектантов-хлыстов «Пламень».
«Есенин торопился… попасть к назначенному сроку в район Литейного проспекта, - пишет З.Ясинская.  - Хотя и признавался, что очень не хочется туда ехать, но необходимо».
«Я вызвалась проводить Есенина и Карпова через огороды к новой трамвайной линии на Лесной проспект, что давало значительный выигрыш во времени, - продолжает рассказчи-ца.
Пошли краткой дорогой. Отодвинув доски, пролезли в расщелину забора. Наши собаки проворно выпрыгнули и увязались за нами. Они, конечно, чуяли, что предстоит великолепная прогулка, и не пожелали упустить случая. Шутя, я сказала, что наши собаки «литературные» и не прочь познакомиться с автором «Песни о собаке».  Этот ребяческий разговор и простор питерских окраин вдруг резко изменили настроение Есенина. Он оживился. Стали болтать на разные темы, и, между прочим зашел разговор о долголетии. Я сказала, что боюсь смерти, хочу своими глазами увидеть жизнь после революции. У нас в доме в тот вечер много говорилось о похождениях Григория Распутина.
Есенин так и загорелся:
- Только короткая жизнь может быть яркой. Жить – значит отдать всего себя револю-ции, поэзии. Отдать всего себя, без остатка. Жить – значит сгореть.
Он привел в пример Лермонтова и сказал:
- Жить надо не дольше двадцати пяти лет!
Есенин вообще не любил говорить много и долго, но уж если начинал говорить, то го-ворил веско и убедительно, хотя и выслушивал возражения со вниманием.
П.Карпов тоже напал на меня: он стоял на той же точке зрения, что и Есенин. Но Пи-мену было лет за тридцать, а потому его высказывания не казались мне убедительными. Есе-нин стал отвергать мой довод: хочу жить долго, чтобы посмотреть, как революция изменит жизнь.
- Да ведь для этого не надо жить долго, - говорил поэт, - революция будет завтра или через три месяца. Какие настроения на фронте! Об этом говорят солдаты в лазаретах и госпи-талях.
Мы шли по огородным грядкам. Урожай был уже убран – торчали только, как малень-кие пенечки, срезанные у корня капустные кочерыжки. Налево виднелись туманные очерта-ния деревянных домов и растрепанные безлистные ивы, а с правой стороны громоздились высокие здания заводов с ярко освещенными окнами и дымили фабричные трубы. Есенин обратил внимание на эти контрасты «века нынешнего и века минувшего»:
- А вот съедает Выборская сторона вашу Черную речку.
- Ну что ж, съест и не подавится, - весело ответила я, указав поэту на растущие, как грибы, на Черной речке, в Языковом переулке и на Головинской улице доходные многоэтаж-ные дома с «дешевыми» квартирами для рабочих. Только затянувшаяся война приостановила строительство.
Есенин спросил, приходилось ли мне бывать в домах новой стройки и в каких домах, новых или старых, жить рабочему дешевле и здоровее. Тогда мне показалось, что Есенин эк-заменует меня, и я постаралась привести побольше известных мне примеров «за» и «против» новых домов. Есенин как будто проверял какие-то свои наблюдения над бытовыми условиями жизни питерских рабочих, связывая с этим вопрос о близости и возможности революции. Пимен Карпов рассказывал, как в 1906-1907 годах в деревнях жгли помещичьи усадьбы. Есенин горячо поддерживал его мысль о том, что революция близка и победит».
В общей сложности в Питере Пимен Иванович прожил около пятнадцати лет. А нашло ли отображение в творчестве писателя, хотя бы косвенно, пребывание его на невских берегах? Да. И не только опосредованно, а напрямую. Например, в уже упоминавшемся документальном романе «Из глубины» Пимен Иванович, изображая своих коллег-писателей, а также товарищей-рабочих, с которыми трудился на стройке, заводе, мимоходом рисует места, где день за днем не только мыкает горе, но и радуется нечастым  творческим успехам.
В архиве Карпова, переданном мне летом 2010 года его племянницей из Краснодара Алевтиной Лагута, обращает на себя внимание, в частности,  никогда не публиковавшийся большой рассказ «Туська». Так зовут главную героиню, прядильщицу ткацкой фабрики «Невская мануфактура», влюбившую в себя сразу трех братьев. Сезонные поденщики, они, как впрочем, и сама Туська, - крестьяне по происхождению, в город наезжают не от добра. Нелегко в деревне сводить концы с концами, не имея земли. В одном из братьев – Николае – угадывается сам Пимен Карпов… Читаем: «Три года для Николая не прошли даром. Он ходил уже вольнослушателем в одну из высших школ (психоневрологический институт), продолжал приобретать знания. Карьера революционера мало ему улыбалась: не хватало крепко организаторской закалки. Стихией его было слово. Топором и долотом доставал он себе насущный кусок хлеба, а в песнях служил родному степному краю, стране. Мало чем он отличался теперь от заправских поэтов-бардов. Выступал на вечерах, печатал книги, одарял богатством своим всех, кто,  как и он, изнемогал в борьбе за лучшую жизнь. Другие поэты-самородки дарили ему дружбу – зачинатели нового и небывалого. Встречались: разбойный песенник Василий Каменский, рыже-огненный лесовик, а с ним – громоподобный, рыкающий Владимир Маяковский… И еще бурлящий косоглазый Давид Бурлюк с поводырем-звездочетом, немотствующим Велимиром Хлебниковым. Эти только что приняли боевое крещение в схватках со старьем – будущники-футуристы. Поэта – рабочего приняли они в «соратники…»
Счастливым ли был петербургский период для писателя? В общем-то, да. Здесь созда-ны и напечатаны две основные его книги, много рассказов и стихов. И хотя далеко не всё, вышедшее из-под пера Пимена Ивановича тогда, было принято так, как надо, считать себя обойденным судьбой он не мог. Стоит вспомнить, какие люди, какие титаны художественной и философской мысли воздали ему похвалу в эти годы, чтобы напрочь забыть об обидах зачастую политизированных оппонентов. Конечно, как личность взыскующая Светлограда, он должен был признать, что потерпел фиаско.
Петербургский период подвел черту под отрезком жизни Пимена Карпова в полтора десятка лет. По-нашему мнению, жизни вовсе не несчастной, в некотором роде даже благопо-лучной. Уже к концу двадцатых для писателя начинается новая, если можно так выразиться, московская эпоха – эпоха, когда, перефразируя Марину Цветаеву, его не только перестали печатать, но и не давали писать. Пытались, и не без успеха, вытравить саму память об этом истинно русском литераторе.
Но это уже другой рассказ, другая история…