Все познается в сравнении

              В соседней комнате плакал внук. Плакал давно, взахлеб.
              Были слышны голоса родителей, безуспешно пытавшихся успокоить его.  Но вечерняя усталость, смешанная с  неуемным желанием детской души «того, не знаю чего», никак не позволяли внуку вслушаться в слова тех, кто его утешал и любил.
               Бабушка покосилась на кучу еще не выглаженного белья, отставила в сторонку утюг, подошла к двери, за которой плакал внук и остановилась.

                Это было давно.  Она вернулась с родительского собрания в школе и, кипя негодованием, даже еще не переступив порог комнаты, прямо в прихожей, пыталась высказать все свои претензии восьмилетней дочке. Дочка стояла рядом, ковыряла носком домашних тапочек пол и понуро молчала.
               А  двое взрослых людей,  слушая, как мать (тогда еще не бабушка) ругала дочку, с трудом сдерживали слезы. 
                Бабушка, мать мужа, сидела на своем месте в кресле, в гостиной. Переехала она к ним год назад потому, что совсем стало плохо с ногами. Седая, очень полная она с трудом ходила по комнатам, согнувшись и опираясь руками на табуретку, которую толкала перед собой. 
                Дедушка, отец мамы, стоял в дверях комнаты и всячески пытался отвлечь внимание рассерженной дочки на себя, словно стараясь прикрыть внучку собой. Обменяв  ростовскую квартиру, он уже несколько лет жил вместе с семьей дочки. 
                Дедушка и бабушка были очень разными по темпераменту, взглядам на жизнь, религию, абсолютно на все, но сейчас они были едины. Они просто растворились в жалости к внучке, которую, с их точки зрения, совершенно несправедливо ругала мать.

                Так ярко вспомнилась  эта картинка, словно было все не почти тридцать лет назад, а совсем недавно.   А вот за что ругала дочку – забылось. Значит, наверное, и правда, за какую-то ерунду ругала, на которую и обращать  внимания не стоило.  Скорее всего, опять дочка не отсчитала сколько-то там клеточек между домашней и классной работой, или не пропустила где-то строчку... Дочка почему-то полностью игнорировала эти требования учительницы, а мать раздражалась, не понимая: «Ну, что тебе стоит посчитать клеточки?»  В ней говорили усталость от  дня, проведенного на работе, беготни в перерыв по магазинам, в попытках купить продукты на большую семью, давки в переполненных автобусах по дороге на работу и домой, ну, и, конечно, «синдром отличницы», не понимающей, почему ее дочка не может то, с чем легко справлялась она.
                Про «синдром отличницы» ей сказала мудрая учительница дочки в старших классах, щелкнув по самолюбию: «Это ваше честолюбие говорит в вас.  Оставьте девочку в покое, пусть учится, как может». 
                Но осознание сказанного пришло позже, а в тот момент она все выговаривала и выговаривала дочке, краем глаза посматривая на расстроенных стариков и  думая: «Это моя дочь. Я воспитываю ее так, как  считаю нужным, и пусть никто не вмешивается в мое воспитание». 
                Долгие годы она считала, что была права.  И только сейчас, в тот момент, когда прислушивалась, так ли горько все еще плачет внук за закрытой дверью,  у нее сжалось сердце. Ей захотелось повиниться перед дедушкой и бабушкой за тот  вечер, но их  давно уже не было на свете.
                Бабушку она никогда так и не научилась называть свекровью, а говорила «мама мужа».   
                Родилась бабушка в Западной Беларуси, в городском поселке Свислочь. Отец ее был поляк,  сама она прожила несколько месяцев в Варшаве, выучилась там шить на курсах портних, и очень этим гордилась.
                Была бабушка доброй католичкой, очень скучала в Минске за «своими  свислоцкими бабами», с которыми привыкла общаться, сидя на лавочке возле дома, и, поскольку,  обычно сын с невесткой уходили на работу, одна внучка - в школу, другая - в детский садик, а они с дедушкой оставались вдвоем, весь  религиозный  пыл  она переносила  на него.
                Дедушка не скрывал свое атеистическое мировоззрение, в результате разгорались жаркие дебаты, после которых гордая полька поджимала губы и говорила: «Я до вас, Николаич, ничОго не мАю».  Это означало, что ничего-то ей от дедушки не нужно больше.
                Обиженный дедушка шел на кухню, начинал разогревать обед внучке, которая должна была прийти из школы, и,  конечно же, бабушке, с большим трудом, передвигавшейся по квартире.  Подавая бабушке еду, дедушка примирительно ворчал: «Ладно, Иосифовна, «не мАю, не мАю», чего уж там...»
                Семь лет прожили все вместе, одной семьей, ссорясь и мирясь, обижая и прощая друг друга.  Не  просто складывались отношения людей, сведенных жизнью под одной крышей, но, видно, связала их какая-то незримая ниточка. А через 40 дней после того, как ушла бабушка, не стало и дедушки...
               
                Бабушка  тихонько вздохнула и опять взялась за утюг: «Пусть внука утешают родители, они ведь лучше знают, как надо воспитывать. И, наверное, они правы...»