Палач

                Рассказ
Теперь я с содроганием вспоминаю то далекое время, когда я спал на одной кровати с палачом. Впрочем, тогда я и в мыслях не причислял его к представителям этой страшной и презираемой в народе профессии. Тогда он был для меня просто Петькой, Петром, отслужившим долгие восемь лет в солдатах и работавшим после демобилизации в местном "Заготскоте" гуртоправом. Другая работа ему была просто не под силу. Дело в том, что сразу после демобилизации Петька по пьяному делу подрался с матросами земснаряда, которые каждое лето чистили тогда дно Дона. Матросы перебили ему монтировкой левую руку в предплечье. Сколько руку ни держали в шине, она так и не срослась. Ни о каком серьезном крестьянском труде не могло быть и речи. Оставалось только одно: идти в гуртоправы.

В том далеком, таком холодном и таком голодном 52-м году в подворьях колхозников из-за жесткого сельхозналога держалось мало скота. "Заготскот" работал в полсилы и Петька исполнял свои обязанности там от случая к случаю. Днями он шатался по соседям в поисках: у кого бы стрельнуть покурить, а заодно и обсудить под замусоленный окурок сельские новости. Ночами мы с ним вместе спали на одной узкой, ржавой, основательно погнутой железной кровати. Сетка в ней изначально не предусматривалась. Мы довольствовались досками и матрасом, набитым соломой.

Но перед тем, как забыться во сне, мы коротали долгие зимние вечера с керосиновой лампой. Бывали моменты, когда Петька пускался в откровения о своей недавней военной службе. После таких бесед мать Петьки становилась печальной, подавленной и нередко говорила сыну:

– Душегуб ты, вот что я тебе скажу.

– Я душегуб, а они, выходит, святые. Да они столько крови нашей пролили- ты и представить не можешь.

– О них я ничего не знаю. Потому и судить их не буду. А ты мой сын и я вправе тебе сказать: ты живые души погубил. Они ведь были живые люди.

– Какие они люди? Они враги народа. Таких надо изводить под корень.

В этих нечастых, но для всех каких-то постыдных и неприятных разговорах никогда никто не чувствовал, что он убедил противную сторону. Каждый оставался при своем мнении. В глазах матери после таких воспоминания сына была такая скорбная боль такой невысказанный вопрос: за что же ей такое наказание, что при взгляде на нее - душу наизнанку выворачивало.
Дядя, отец Петьки, относился к откровеньям сына спокойно. Трудно судить, что у него было в голове в те минуты. Но сына он при мне ни разу не осудил и не стыдил. Дядя и сам иногда ударялся в воспоминания о своем военном прошлом. Он воевал в первую мировую.

К большому своему стыду, я и тогда не знал, а теперь тем более не помню, как звали Петькиных родителей. В то давнее время им было примерно лет по пятьдесят. Все, кто к ним приходил в хатенку, обращались к ним не иначе как «дядя» и «тетя». У меня также не возникало никакого неудобства из- за того, что не знал их имен. Сейчас от такого моего безразличия кошки на дуще
скребут.

Я невольно сравнивал, как воевали в 41-м и в 14- м годах. Петька на воспоминания отца смотрел с презрительной иронией. Отец воевал в армии генерала Брусилова в Прикарпатье. Своим генералом он сильно гордился. Солдаты его любили за отеческое к ним отношение. Да и видный был из себя человек. Когда приезжал в дядину часть, солдат строили для торжественной встречи. Брусилов молодцевато сидел в седле и зычным голосом приветствовал строй:

– Здорово мои де-е-ети!

Расчесанная надвое пыщная борода генерала металась на ветру.
Строй неиствовал от усердия, приветствуя любимого генерала.
У дяди была очень мирная военная профессия. Со складов или прямо из вагонов на паре быков он подвозил на передовую боеприпасы. Тягловая сила, которой пользовался участник первой мировой, вызвала у нас усмешку. Быки- скотина медлительная. А бой на войне складывается по-разному. При такой медлительной доставке воевать, может статься, будет просто нечем. На что дядя как-то отпарировал:

– Это еще как знать. Наша армия только в начале войны браво наступала. Потом с год были на позициях. Окопная была война. А пришло время. когда нас австрияки так погнали, что я на своих быках не отставал от лошадиной упряжки.
На стене в хатенке висела старая пожелтевшая фотография в аккуратной черной деревянной рамочке. На ней дядя со своим военным другом. ОБа производили вовсе не бравое впечатление. Ремни на животах явно свисали бляхами вниз из-за чрезмерной расслабленности. Плохо подогнанные гимнастерки морщинились во многих местах.

Как-то Петька долго вглядывался в эту старую фотографию и саркастически произнес:

– В наше время за такую выправку вы бы из нарядов вне очереди не вылезали. Распустили животы. Нынешние сержанты заставили бы крутить бляху ремня до самого не могу. Сколько оборотов- стольько и нарядов вне очерди.

Отец в долгу не остался:

– А чего нам животы не распувкать? На день давали каждому солдату по четыре фунта хлеба и по фунту мяса. Вас, небось, так не кормили.

Петьке на это сказать было нечего. Но он не хотел оставаться в долгу:

– Там вы и воевали. Ты в тылу на быках откармливался. Окопники, сам говоришь, больше в блиндажах валялись. Ты четыре года отбыл на войне, а не одного врага не уничтожил.

-Да нет, уничтожил.

И дядя рассказал нам странную, а вернее всего, страшную историю. Был он тогда очень молод. Детства еще выглядывало из него со всех сторон. Может быть, поэтому окопники частенько подтрунивали над необстрелянным солдатом:
– Как же так. Числишься на войне, а ни одного убитого противника на твоем счету не имеется. Вернешься домой- что говорить будешь?
Такие подначки несказанно смущали подвозчика боеприпасов. И в конце концов он решил исправить несоотвествие. В дни интенсивных перестрелок в той давней окопной войне дяде было некогда осоуществить задуманное. Не успеет разгрузить повозку от патронов, надо гнать быков за новой партией. А вот в дни затишья- другое дело.

Как-то в летнее время дядя на своей паре быков привез очередную партию боеприпасов. Тишина стояла редкостная. Солдаты отдыхали в блиндаже. Судя по всему, тем же занимились и австрияки. Лишь один из них, тоший и высокий, нес на плече к своим окопам доски для ремонта блиндажа. Из-за многих дней боевого бездействия он, судя по всему, утратил всякую осторожность. Двигался не спеша, во весь рост.

Да и опасаться, вроде, резона не было. На фронте существовало незыблемое правило: без острой необходимости стрельбы не открывать. Не только противнику спокойную жизнь испортишь, но и себе самому. На всякое открытие огня противная сторона огрызается со всем остервенением. При таком раскладе можно пулю схлопотать на за что, ни про что.

И надо же было дяде избрать того тощего длинного автсрияка в качестве цели. Он взял свою винтовку, прилег за бруствер и не спеша прицелился. В удобный момент нажал на спусковой крючок. Австрияк споткнулся, доски с его плеча упали в разные стороны. И тут началось такое, что и чертям тошно стало.
Как только перестрелка утихла, дяде дали хорошую нахлобучку. Но свой военный счет он открыть сумел.

Мне тогда было лет тринадцать. Но у меня хватило ума понять всю постыдность дядиного поступка.

– И не жалко было того бедного австрийца?

– Не. А чего его жалеть. Я же его и знать не знал.

За все время, пока я жил у них на квартире, дядя ко мне относился очень доброжелательно. И я к нему тянулся. А тут меня отворотило. Я боялся оставаться с дядей в хате наедине. Отводил свой взгляд, если он на меня смотрел. Меня глубоко потрясла неоднозначность человеческого характрера. По моим представлениям, дядя и мухи не обидит. А он ни за понюх табаку лишил жизни не опасного для него человека.

Странно. Рассказ дяди слышала вся его семья. Но бесприченное убийство австрийца никого не задело за живое.
В последующие годы я неоднократно задумывался над этим. Такие добрые люди. И такие бесчувственные.

И лишь с годами, как мне кажется, постиг сложнейшую психологию тогда живущих. Время было беспредельно жестокое. Жизнь обычного человека в понятии окружающих стоили немного.

Войны шли почти беспрерывно одна за другой. То первая мировая, то революция и гражданская война. То схватки с японцами. То финская кампания.
А уж Великая Отечественная оказалась таких зловещих масштабов, что ее до сих пор объективно и достойно оценить не могут. Похоронки шли за похоронками. И постепенно становилось так, что гибель человека переживали уже не всем селом или улицей, а только своей семьей. Чужое горе, конечно, вызывало жалость. Но не более того. А на смерть незнаокомых никто уж не реагировал.

Я тогда был от горшка- два вершка. Поэтому в этих серьезных разговорах о войне участия почти не принимал, но внимательно прислушиваться ко всему мне никто не мешал. И у меня постепенно сложились свои представления.
В тот год я учился в восьмом классе средней школы. В нашем селе такой школы не было. А потому обретался у Петькиных родителей на квартире.
Поэтому и стал невольным слушателем семейных разговоров. А по прошествии многих лет- рассказчиком небольшого кусочка жизни этой во многом такой необычной и в то же время такой привычной сельской, душевной и доброжелательной семьи. Зв мой постой они не брали ни копейки денег. Питались мы из одной общей миски. Со скудными тогдашними харчами не считались. Что-то бралось из их запасов, что-то я приносил в райцентр из дома в заплечном мешке. Каждую субботу вечером приходилось ходить в свою семью за двенадцать километров, чтобы сменить грязное белье, в тазу в теплушке помыться, а в понедельник часов в пять утра идти по заснеженному полю с пудовы вещьмешком за спиной.

Петька был чуть постарше меня, когда на правом берегу Дона обосновались немцы. Тогда в райцентре никто и не думал, что враг на этом остановится и через Дон не пойдет. Все считали дальнейшее наступление делом времени. Поэтому руководители района сразу приступили к формированию партизанского отряда. Все, кто мог, как в то время говорили, носить оружие, были призваны на фронт. Выбор у формирующих партизанский отряд был до предела ограничен. Оставались шестнадцатилетние подростки и совсем уж пожилые мужчины. Вот из них-то инвалидные работники военкомата и стали комплектовать войско народных мстителей.

Так Петька добровольцем попал в партизанский отряд, который должен был бить фашиистов, базируясь в павловских лесах.

Немцы через Дон не пошли - у них были другие планы. А подростки под командованием инвалидных военкоматовцев прошли военную подготовку и использовались для поимки скрывающихся дезертиров. Эти операции к боевым подвигам даже при большой натяжке не причислишь, поскольку дезертиры никакого сопротивления по большей части не оказывали. Они были либо трусливы, либо благоразумны. Но так или иначе именно таким образом они сохранили себе жизнь. В военное время особенно не церемонились. Чуть что не так - схлопочешь пулю в лоб.

На поимку дезертиров подростков водили все те же офицеры военкомата. А они уже успели пройти фронтовое пекло.

Зимой наши войска погнали немцев от Дона, А летом Петьку призвали на военную службу. Уходил он на нее- и ведать не ведал, что его участие в вылавливании дезертиров сыграет в его дальнейшей судьбе решающую роль. Как и большая часть ребят того года рождения, попал Петька служить на Дальний Восток. На первом же построении роты его увели из строя, как потом он узнал, в спецподразделение. С ним долго беседовали, дотошно выясняя всю родословную. Расспрашивали об операциях по поимке дезертиров. Потом сказали: ты нам подходишь. Служба у нас очень ответственная, зато сыт всегда будешь. Тут не то, что в роте. В роте сейчас живут впроголодь.

И Петька приступил к новой ответственной службе. В то время я меньше всего задумывался о моральной стороне дела. Я не ломал голову над тем, что убивать подобного себе чудовищно. Тогда очень многие без тени сомнения считали: врага надо однозначно уничтожить. Волновало меня другое- испытывал ли Петька страх, приступая к своей новой ответственной службе. Как-то, выбрав подходящий момент, я спросил об этом Петьку. И он, к моему удивлению, охотно рассказал о своих первых впечатлениях:

– Поехали мы тогда расстреливать шестерых. Дело было осенней ночью. Привезли нас а тайгу. Приговоренных заставили вырыть для себя общую могилу. Потом нас построили. Напротив в шеренгу встали смертники. Зачитали приговор. Нам скомандовали: по изменникам родины-огонь- и мы дали нестройный залп.

Ночь на этом для нас не закончилась. Следом привезли другую партию. И в незарытой могиле мы обнаружили только два тела. Как мы стреляли?
Нас сильно ругали. А потом офицеры решили между собой: о происшедшем ни перед кем не распространяться. Ну и нам, конечно же, строжайше наказали молчать.

Теперь я поражаюсь его беспредельной откровенности. Но в моменты своих откровений рассказывал Петька все с мельчайшими подробностями. Он не был человеком жестоким и циничным. Он был как все. в меру совестлив, в меру доброжелателен и приветлив. В меру, нисколько не выделяясь среди окружающих, он обладал присущими большинству из нас человеческими пороками.
По прошествии многих лет мне кажется, что палач по-воинскому долгу искренне верил, что он истреблял заклятых врагов нашей родины. Что он честно и с достоинством исполнил свой воинский долг. И совесть его нисколько не мучила. Спал он отменно. На какой бок вечером ложился, на том же утром и просыпался.

Петька не пытался выглядеть бравым и бесстрашным. Он честно признавался, что в первые месяцы приведение приговоров в исполнений давалось всем очень нелегко. Не помогал и полагающийся после этого стакан водки. Было страшно, муторно и совестно лишать других жизни, было очень жалко этих обреченных, у которых был занюханный кретстьянский вид и крупные мозолистые руки. Картины казни весь день стояли перед глазами. О ночных их деяниях думалось каждую минуту. И эти тягостные мысли нельзя было выгнать из головы никакими силами.

Ночами Петьке стали сниться одни т те же сны. Перед ним строй приговоренных с остекленелыми от ужаса отсутствующими глазами. Стоящих напротив солдат они не молили ни о чем. Они были где-то далеко. То ли прощались со своими близкими. То ли уже частично отошли в мир иной.

В первые месяцы своей службы после проведения расстрелов он был противен самому себе.

Запомнился рассказ и о жалости. Петька к тому времени уже окончательно привык к своей службе, к обязанности по чьему-то приговору расстреливать осужденных. Эмоции успели притупиться. Но однажды ночью им предстояло приводить приговор не совсем обычный. К расстрелу была приговорена семья за шпионаж в пользу Японии. Петька знал, что среди приговоренных есть двенадцатилетний мальчик. Ему очень не хотелось, чтобы его пуля убивала этого еще не начавшего по-настоящему жить человечка. Но когда приехали на место и выстроились как положено- осужденные напротив карателей- Петька с замиранием сердца понял: чего так боялся, то и произошло. Мальчик стоял как раз напротив. Внутри все словно оборвалось. Не только жизнь несчастного мальчика, но и своя собственная,казалось повисла на волоске.
Был зачитан приговор. Раздалась традиционная команда- по изменникам родины- огонь!- и у Петьки все тело стало ватным.
– Ма-а-ма-а-а!- тонко прокричал мальчик.
Пистолет в руке Петьки поник дулом вниз. Но мальчик надломился и тело его медленно-медленно сползло в могилу.

– Таких не жалеют, -сказал командовавший расстрелом лейтенант и спрятал свой пистолет в кобуру. Это он выполнил за Петьку его работу.
На другой день лейтенант счел необходимым побеседовать с Петькой с глазу на глаз. Он раскрыл перед солдатом всю ситуацию. Расстрелянная семья - дрянь. Они имели доступ к военной информации и передавали ее японцам. .Все это сильно осложнило наступление наших войск .Сведения в Манчжурию через границу переносил расстрелянный мальчишка. Несмотря на свой возраст он отличался сообразительностью и изворотливостью взрослого человека.

Лейтенант говорил весомо и убедительно. Петьке было рассказано о несметных деньгах и драгоценностях, найденных при обыске в доме расстрелянной семьи.
И Петька поверил. Теперь он стал непоколебимо считать, что наши враги коварны, хитры и беспощадны. Для блага и спокойствия страны их надо изводить под корень. Жалость к приговоренным у него прошла начисто. Он знал: это враги, и они заслуживают только высшей меры. Служба стала спокойной и размеренной. Ночами вместе с сослуживцами Петька водил арестованных на допросы. Когда им выносили смертный приговор, вместе со всеми отвозил осужденных в тайгу для приведения приговора в исполнение.

Он со временем убедился, что арестованные, как звери, предчувствуют свою кончину. О том, что приговоренных именно в этот раз везут-на расстрел, а не на очередной допрос или очную ставку, конвоирам говорить строго запрещалось. Но приговоренные и без предупреждения всегда безошибочно определяли, что это их последний выход из камеры. Они спрашивали конвоиров: -Ну что. на расстрел?

– На допрос. Дополнительные сведение требуются.

– Зачем обманываете? Это конец.

Приговоренные белели как снег. Они становились безучастными ко всему окружающему. Невпопад отвечали, если их о чем-нибудь спрашивали. Люди уходили из жизни еще до своего физического уничтожения.

За всем этим Петька наблюдал с полным душевным безразличием. Он стал в себе наблюдать странную потребность. В нем появилось желание участвовать в физическом устранении арестованных. Если долго не было выездов в тайгу для исполнения приговоров, он скучал. В убийстве людей он стал находить удовольствие. Однажды он даже нарушил строгое предписание, незыблемое для людей его круга. Петру предстояло доставить в один из полков дезертира и там перед строем привести приговор в исполнение. На этот раз все должно было произойти днем. Как и было приказано, Петька повел арестованного в полк, Как и всегда обреченный на смерть заранее почувствовал приближение своей кончины:

– Расстреливать ведешь?

– Да, расстреливать. Вот сейчас перед полком и отправлю тебя на тот свет.

По спине приговоренного крупной судорогой прошла дрожь. Он весь напрягся, как перед прыжком. Но Петька был опытный конвоир. Он резко остерег приговоренного от дерзкого соблазна:

– Будешь дергаться:- шлепну и без чтения приговора.

Приговоренный поник и вся дорога до полка прошла в полном молчании.
Наконец истекли долгие восемь лет. Петька демобилизовался и вернулся к себе в село. Пока праздновал свое возвращение, пока набирался сил и стряхивал с себя все прошлое длительной военной службы, случилась драка с матросами земснаряда. И стал Петька инвалидом. На тяжелую физическую работу он теперь оказался неспособен. А легкой в селе никогда и не было. Оставалось идти только в гуртоправы. Вот и сидел Петька на завалинке,. курил самосад да переливал в разговорах с соседями из пустого в порожнее.

Теперь он был не страшный конвоир, не приводящий в исполнение приговоры, а обычный зачуханый селянин, на которого никто уже не обращал внимания.
И Петька стал, сам того не замечая, другим человеком. В нем поутихла классовая ненависть к врагам народа. Часто к нему приходил попросить закурить, живший неподалеку, дядя Степан. Сидели, курили, вспоминали. Им было что вспоминать. В 42-м дядя .Степан дезертировал с фронта. Дома, в селе, нашел таких же не желающих класть свои головы на войне. Благо было лето. Прятались на колхозном подсолнечном поле, там же для зимы выкопали себе землянку.

Но зимовать бедолагам не пришлось. Кто-то увидел дезертиров, кто-то донес куда следует.

И тут же потенциальные, но несостоявшиеся партизаны под командованием офцера военкомата были отправлены на подсолнечное поле. Предполагаемое место лежбища дезертиров было окружено плотным кольцом, которое стало по приказу сжиматься.

Дезертиры обедали. На охрану в это время заступал как раз дядя Степан. С автоматом на шее он медленно поднимался по ступеням от двери землянки и как-то не заметил, как перед ним внезапно, словно ниоткуда, вырос офицер военкомата. Дуло автомата офицера уперлось в грудь дяди Степана:

– Вякнешь- прошью!

И растерянный дядя Степан застыл в оцепенении. Не оказали никакого сопротивления и остальные дезертиры. Они были ошарашены и подавлены внезапностью появления этого подросткового отряда. Да и жизнь, видать, была дорога каждому.

А теперь вот сидели, курили и вспоминали про подсолнечное поле.

– Пожалел я, Петро, тогда ваши молодые жизни.

– А, может, свою пожалел? Нас-то вон сколько было.

– Толку-то. Вы были сопляками необстреляными. А я уже фронту понюхал.

– Офицер военкомата тоже был фронтовик. Он тебе и пикнуть не дал бы.

-Нет. Петька, все-таки я вас тогда пожалел.

– Нуждались мы в твоей жалости.

Такие перепалки не мешали им мирно курить, а потом расходиться без обиды друг на друга.

Впрочем, был один момент, когда отношения этих разных по возрасту людей становились натянутыми. Из-за своего дезертирства дядя Степан, как тогда говорили, был лишенцем. Иными словами, решением суда был лишен права голоса. И когда все другие добропорядочные граждане шли на избирательный участок, он часто и нервно курил, стараясь поменьше лицом к лицу встречаться со своими соседями.

Но не тут-то было. Тот же Петька находил повод заглянуть к дяде Степану и ехидно ему предложить:

– Ну что, пойдем проголосуем?

– Была нужда. Обойдусь и без голосования.

Но в голосе его звучали тоска и злость. По всему чувствовалось, что лишение права голоса задевало его за живое.

В наше время по этому незначительному поводу никто бы и за ухом не почесал.
Не задалось у Петьки не только с работой, но и в личной жизни. От него родила одно девушка ребенка. Но семьи у них почему-то не сложилось. Года через два после этого Петька все-таки женился - ушел в зятья. Но долго там не задержался.

Потом, говорили, Петька после очередного отгона гурта на мясокомбинат пристал в примаки к одной женщине в Калаче. Он был видным мужчиной и производил впечатление на женщин.

В конечном итоге обосновался Петька у сестры в Сочи. Там, говорили, он прижился надолго. Показывали даже фотографию, где Петька с сестрой стоит на фоне пальм и другой субтропической растительности и лучезарно улыбается.
Жив ли он сейчас? Если жив, то уже в весьма почтенном возрасте. Не может не знать, как в настоящее время оценивают многие ранее незыблемые ценности. Шевельнулось ли в его душе сомнение относительно своего военного прошлого? Стало ли ему мучительно горько и стыдно за свое палачество поневоле? Понял ли он на склоне лет, что жизнь человека бесценна и посягать на нее никто не имеет права?

Как знать.