Июнь Сорок Первого

Всю ночь он просидел за зеленым столом, под раздражающим, едким светом люминесцентной лампы; то потирая лицо, то зевая, то оттягивая вниз веки, уставясь на потолок взглядом  сочащихся злыми слезами глаз.
План эвакуации лежал у него в чистенькой коленкоровой папке, периодически перелистываемый безупречный план разрушения прежней жизни всех необыкновенных обитателей затерянного в подмосковных лесах санатория, охраняемых лучше, чем любой член Партии.
Он знал, что так будет. Все знали.
В последнее, неназываемое время мало кто не мог видеть, как напряженно всматриваются друг в друга страны – союзники и соперники, как удушливо, словно воздух перед колоссальной грозой, толпится кругом человечества что-то страшное, и глухо стучит пульс готовой родиться катастрофы.   
Каждый – против всех. Никому не было веры, и вот оно. Противное чувство, как клубок ерзающих водяных змей, ворочалось внутри и не давало Вячеславу Марковичу покоя. Он сильнее всего на свете хотел бы теперь разрыдаться, швыряться вещами, кататься в припадке... но эта тупая боль ожидания почти вероятного конца была нестерпимой, издевательски несносной. 
Он не смог бы уехать на фронт, даже если бы очень захотел этого. Из-за матери – немки по происхождению. И он превосходно знал обо всех неудачах, успевших постигнуть этот самый фронт с начала войны, которой было всего несколько дней от роду, и которую он для себя считал уже проигранной.
Ему казалось, что все, с кем он говорил по телефону, встречался или просто заглядывал в глаза, уже верили в поражение. Он не мог ненавидеть себя; ему даже казалось, что его реакция в роде отупения и вот этого слабодушия, неверия, быть может, необходима для того, чтобы не паниковать, а действовать. Как человек-автомат, испытания которого провалились тремя годами ранее.
Кроме механических воинов и собственного совершенно секретного проекта в принципиально  иной области, он не знал о каких-то иных разработках, что, может быть, проводились другими научными отделами, подобными его собственному. Зато его отдел был наверняка единственным, единственным на всей Земле, и возможно, своим существованием и своими задачами, блестяще реализуемыми до сих пор, он оскорблял некоего Создателя, в которого Вячеслав Маркович, подполковник, коммунист, так и не перестал верить. 
Ему было пятьдесят восемь лет, и его вечной любовью был атом. В его невидимой тайне, в строгом безумстве цепной реакции деления ядер он видел спасение, то самое мистическое спасение от каких угодно неурядиц и горестей, но пришедшая война могла теперь лишить Вячеслава Марковича всех его девяти жизней и всякого смысла.
Убиваемый диабетом, он не мог даже напиться.


Наверху ходили. Вячеславу Марковичу подумалось, что нет больше смысла затягивать с объяснениями, и, вздохнув, он вышел из комнаты – туда, где начиналась деревянная исшатанная лестница, чьи хлипкие перильца хранили дрожь от миллионов крепких прикосновений шершавых темных рук.
Поднявшись в квартиру наверху, он постучал, как делал всегда.
Низкий и тихий голос, ответивший ему, не звучал ни напряженно, ни грубо. Это было тем удивительнее, что обладатель голоса, жилец верхнего этажа, уже знал о нападении на страну, о начавшейся войне, о нависшей над исследованием угрозе, об угрозе, быть может, прекращения всего...
Вздохнув глубоко, Вячеслав Маркович отворил дверь.
Большую комнату с окном-фонарем наполняло робкое рассветное солнце. Кожаный диван, освещенный как обычно по утрам, имел странный торжественно-скорбный вид и напоминал усталого и очень старого мамонта. Возле книжных шкафов, вздымавшихся, как фантастические морские валы, под самый потолок, лежали аккуратные стопки книг и таких же, как у Вячеслава Марковича, коленкоровых папок. Конструкция письменного стола, устроенного по давнишнему чертежу ученого, насельника верхней квартиры, была невообразимой, фантастичной, но очень удобной, как пришлось давным-давно признать его коллегам, едва они усаживались к этому самому столу; и стол был почти свободен от чего бы то ни было. В углу у двери в ванную, тщательно сложенная, лежала одежда и пара вещмешков.
Сам Иони, одетый уже, стоял около окна, как обычно, сгорбившись, опираясь руками о низкий подоконник, покрытый растрескавшейся белой краской. Он любил слушать птиц в такой позе часами, не шевелясь, но в этот утренний час все птицы молчали. 
– Утро не похоже на доброе, товарищ Кумовкин, – очень тихо приветствовал вошедшего невысокий седеющий физик.
Он медленно развернулся от окна, и подполковника вдруг сдавила жалость при взгляде на это скорбное сморщенное лицо, на почти белые волосы, распавшиеся на пробор. 
– Доктор Иони, по прямой линии пришел приказ об эвакуации.
В ответ ему кивнули. Вячеслав Маркович подошел ближе и успокаивающе пожал руки коллеге, чувствуя неимоверно сильное и мощное пожатие в ответ. 
– Выезжает весь институт? – Иони кашлянул.
Подполковник с тревогою глянул на него. Они все опасались, ежедневно – боязнь угрозы легочных инфекций никогда не отпускала живущих бок о бок с Иони, ценнее которого просто ничего не было.
Иони смотрел прямо, его блестящие глаза – левый чуть подслеповатый – медленно скрылись за длинными ресницами и распахнулись снова.
– Мы продолжим работу в эвакуации; от этого зависит безопасность... –  Вячеслав Маркович договорить не смог.
Подвижные губы Иони дрогнули.
– То есть, вы полагаете, и до Москвы дойдут?
Они могли не осторожничать – прослушка здесь отсутствовала. Об этом заботился лично Иони.
Было неприятно и страшно от того, что он разделяет мысли и опасения самого Вячеслава Марковича. 
– На Урал выезжаем. Информбюро уже там с позавчера.
Лицо Иони посветлело, и улыбку он не сдержал, невзирая на кошмар ситуации.
– А самолетом?.. Я не могу дождаться увидеть жену и сына!
Он не спросил о Казанском отделении института, где хранились компоненты, оберегаемые так же тщательно, как сам Иони. У него была простая причина забыть.
Кумовкин прокашлялся.
– Доктор Иони, видите ли... – мельком взглянув на собеседника, подполковник похолодел от страха: тот подобрался, прищурившись, и как-то сразу стала заметна дикая, природная сила, излучаемая им, сила, превосходящая человеческую в шесть или в семь раз. – Я собирался сказать вам, что там, куда мы едем, недавно был основан Биологический центр, и ваша семья временно находится там.
Ноздри Иони дрогнули.
– Отдел оказал мне любезность, поместив мою семью в зоопарк, или куда ещё похуже? – он тихо свистел сквозь зубы, задрав верхнюю губу, и вздыбившаяся шерсть его топорщилась из-под воротничка. – Чтобы использовать их как материал, и после записать доклады о лучших способах убийства, да?
Вячеслав Маркович не мог отвести глаз от громадных выступающих клыков, больших, чем у любой собаки. Они могли лишить Кумовкина половины лица или вырвать яремную вену за нечего делать.
Он думал, что его разработки – мирные. Этот профессор – представитель следующего человечества, полагающий, что какая-нибудь реакция всего-навсего ядерного синтеза никогда не станет причиной вреда ничему живому! Такая ирония.
«Доктор Кумовкин (тогда он ещё не был для них всех подполковником, а лишь мирным доктором), наши работы не повредят человечеству?»
Не повредят.
Конечно же, не повредят. Тот, кто превзошел любого из людей интеллектом и памятью, даже не догадывался, что его разработка, буде она удачна, уничтожит этих самых людей немыслимое количество, да и присвоит ее себе не кто иной, как тоже человек. Какой-нибудь. У Вячеслава Марковича даже имелись на эту роль два претендента.
Создавать смерть оказалось интересно. Он почему-то чувствовал себя персонифицированным таинством, рождающим зло – ученый, работающий под началом физика-нечеловека. Сколько возможностей убить – породить то, что способно убивать. Это не власть  уже – это божественность, он творец, дарующий и отнимающий жизни.
Он Бог. Иони тоже.
Как их общий предок, понявший принцип пращи. Расстояние и время убивают теперь за них, и их руки не вымазаны буквально в чужой крови, не знают ощущения одновременно прохладных и теплых раздавленных кишок и расслабляющей склизкости окровавленного мозга. Что поделать, если постоянно – разногласия, постоянно – война? Другого мира в их распоряжении нет и не было.
Сглотнув слюну, подполковник посмотрел глазами в глаза.    
– Я при вас, если захотите, по приезде сделаю им обоим анализ cito. Если там хоть что-то будет не в порядке, можете на меня рапорт подавать, – он едва не прибавил: «за порчу государственного имущества». – Просто этот центр в военное время – самое безопасное для них место. Вы не хуже моего знаете, что это вовсе не зоопарк. Они там никому не видны, хорошо охраняемы и питаются лучше, чем население.
Иони недоверчиво скривился.
– Им никто не причиняет никакого вреда. Даю вам мое слово.
Медленно кивнув, все ещё хмурясь, Иони отвернулся и поднял поначалу незамеченный его коллегой туго набитый чемодан из крокодиловой кожи.
– Мои записи. Понесите их, пожалуйста.
Пройдя к столу собственной конструкции, вероятно, покидаемому навсегда, он, немного поколебавшись, вытащил из рамки фотокарточку изящно одетой длинноволосой женщины. Сунул ее в папку, затем медленно уложив и папку в полупустой вещмешок.
Он не мог расстаться с ее изображением. Той, что стала ему как родная мать, обучала его, как человека, давно нигде не было, но Иони берег о ней любую память. 
Послышался тихий вздох, в котором угадывалась покорность неизбежному и шелестела тень странных чувств.
– Она была хороший человек, - сказал Иони. - Как вы.
Избегая смотреть в глаза шимпанзе, Кумовкин взял его под руку и вывел.
Он отметил, как опрятен и спокоен Иони, как ровно он ступает, подняв на спину вещмешок, куда не позволит заглянуть ни одной живой душе.
Ему казалось, что слышен грохот орудий, гораздо мощнее тех, что вопили в Первую мировую, слышны проклятья и стоны. Он знал, что это игры его воображения. По-настоящему же где-то в сырой зелени, наверху щелкал соловей, а глаза неторопливо бредущего Иони светлели, и он, научившийся улыбаться совершенно по-особенному, шел уже без напряжения, шел просто навстречу своему будущему, по-прежнему держась за человеческую руку.

***

Растянувшаяся вереница из четырех «студебекеров» пересекала мост над рекой, грязной от смытой глины.
Сильно раскачиваясь на ветру, мрачно шипели в небо синие сосны. Словно вторя им, всхлипывал Кумовкин, склонившись, припав лицом к ладоням Иони, и слезы, которые по всем  законам не могли быть пролиты, капали и капали на стриженую голову полковника.