Фавн или эффект мухи

   В тот день в лесу было очень тихо. Все полянки, все молодые рощицы и хмурые вековые чащобы, каждый кустик и травинка, каждая веточка были охвачены светом. Ночные звери мирно спали, а дневные, кажется, боялись издать лишний шорох или сделать резкое, неосторожное движение, благоговея перед величаем этого дня и этого света, подаренного таким далеким и непонятным для них ослепительным Богом. Тысячи маленьких лапок неслышно ступали по траве. Неуклюжий медведь сидел, поджав четыре мохнатых пенёчка, и только смотрел на всё вокруг. Востроухий заяц воровато шурудил проворными коготками-грабельками в кучке листвы. Рядом его брат зыркал на мир черничными бусинками глаз и напряжённо прислушивался.

   Вдали от занятых повседневными делами, а теперь ещё и покорённых Солнцем умов, на самом крепком, но всё же молодом и налитом свежестью дереве, с самой могучей его ветви свисала нога с копытцем, покрытая густой бурой шерстью. Тут же весел и хвост. Если подойти поближе и раздвинуть ветви, нависшие тут и там пышными лиственными подушками, то можно увидеть и всего лентяя целиком. Перед вами Фавн. Самый, судя по всему его виду, типичнейший Бог.
   Покрытое с конских ног и до человеческой груди бурой шерстью, а в остальных местах – более редкой, но такой же тёмной порослью, награждённое парой мускулистых рук и увенчанное щедрой копной кудрявых рыжих волос, тело его беспечно валялось среди веток в самой развязной позе. Солнышко плескалось в листьях над его головой, по блаженному лицу то и дело пробегали озорные блики. Муха настырно крутилась возле маленьких петелек ушей и одно из них, видимо, самое обременённое ее вниманием,  ежесекундно подёргивалось. Но самому их обладателю не было до неё никакого дела, как и до Солнца, и до неба, и до всего этого огромного леса, разросшегося однажды прямо вокруг него – нет, он просто лежал на своём дереве, заложив руки за голову и спустив одну ногу вниз, а другую согнув в колене, и не смотрел никуда, кроме тьмы своего сознания. Скучающий гений. Он никогда не метил в хозяева леса, но вот уже двадцать лет как являлся им.
   Вы вольны возразить, что в этом зелёном море и подумать не успеешь о скуке, что дел под покровом этих листьев – хоть отбавляй, что внезапности и происшествия будут всегда – знай исправляй их. И Фавн поначалу так думал, и удивляло его всё вокруг, пока не прожил он год, а за ним – другой, и не понял, что, сколько их ни проживай, птицы всё так же будут лететь к гнёздам, а гусеницы – бессильно трепыхаться в их клювах; все реки текут прочь, а все деревья склоняются под гнётом ветра, ветер разбивается о камни, камни покрывает мох…  Глаза малолетнего властителя без перерыва наполнялись новыми картинами, пока жадность их не стала спадать, угольки летних пожаров в зрачках – бесповоротно гаснуть, веки – опускаться всё ниже, и пока не преисполнился он наконец знания и усталости.
   И, вовсе закрыв глаза, он заметил такую штуку: если ничего не трогать в этом мире, то он со всеми своими делами и происшествиями справится сам. Пожар зальёт дождь, на месте упавшего дерева вырастет новое, сколько ни играй на своей самодельной дудочке и не успокаивай разбушевавшуюся стихию, усерднее, чем спасаешь от неё собственную жизнь, она все равно будет вновь и вновь наполняться яростью, а затем – утихать сама собой; если выпустить вожжи реальности из рук – она не сорвётся в кювет, – напротив, даже не заметив произошедших с ней изменений, она помчится дальше, размеренным галопом, по полотну вечности. Глупо было бы думать, что её судьба сосредоточена в руках маленького Фавна. Хоть он и выращивает дубы одной песней.

   Вдруг что-то пошло не так. Настырная мушка сбилась со своего привычного курса и… Села прямо на вздёрнутый нос лежащего под Солнцем. В носу защекотало, правая рука дёрнулась к лицу, идиллия беспечной позы пошатнулась, тело накренилось влево, утеряло равновесие, и вот – наш великий правитель стремится прямо в куст дикой малины, бестолково размахивая руками на лету. Шорох взбаламученных листьев, трест веток, вспугнутые и разлетевшиеся бабочки… И тишина. Наконец, из куста высунулась кудрявая голова с листом лопуха на ней, – о, тот ли это надменный вождь? Что, что с вами приключилось, ради всего лесного? – подбородок опущен, нервная, живая волна тонких губ разверзлась в недоумении, будто бы и не были они никогда сжаты в сухую складку; большие ясные, как капельки росы,  голубые глаза, озадаченно хлопали ресницами и, кажется, впервые сами не знали, что именно они так пристально изучают; между рожек, на лопушином листе, красовался огромный переливающийся сине-зелёным цветом жук и осуждающе шевелил усами, – кто-то потревожил его прямо в час дневного сна. Всё это кудряво-мохнатое взъерошенное чудо с лопухом на голове будто бы только что свалилось с неба в этот мир – подарком или проклятием – и сразу же бросило ему вызов, махая кулаками наугад. Фавонёнок. Иного слова нет.

   Недовольный жук, застрекотав, взлетел искать более комфортное место для своей сиесты, и лист под ним сорвался прямо на лицо летуна менее удачливого. Тот быстро замахал руками, не на шутку перепугавшись и пытаясь одолеть невидимую преграду. Так, собирая на себя колючки, он вырвался из терний малинового куста и очутился в зарослях мокрой после дождя, пронизанной Солнцем лесной травы. Полупрозрачные, мармеладные язычки её закачались, словно посмеиваясь, и облепили, словно успокаивая. Фавн снова распахнул глаза. До чего странное чувство… Его тело… Будто бы вовсе не его. Он посмотрел на свои руки. Сквозь свежие царапины, оставленные шипами малины, проступила красная горячая мана. Попробовал тело на ощупь – оно всё горело, как камни в летний полдень, а любое движение вызывало боль. Он поднял глаза к горизонту, желая позвать на помощь, и в них ударил наглый первый закатный луч. Это его почему-то позабавило, раззадорило дряхлую уснувшую удаль, наполнило всё его существо каким-то новым азартом. Улыбаться было больно, но Фавна со сверкающим Солнцем в глазах это совершенно не волновало, и он широко улыбнулся закату. Затем он возвёл глаза к небу, запрокинув голову, и закричал, что есть мочи. Хлынул дождь. Мокрый и до зависти довольный Фавн сидел на траве, широко расставив ноги и уперев в них уже порядком уставшие от безделья руки, и смеялся, смеялся так, что даже филин в своем тёмном пристанище невольно поднял одно веко.

   Отовсюду сходились звери.  Проворные суслики шмыгали впереди, осторожно, рывками, точно разведчики. Вот и медведь ковылял косолапо, и даже зайцы оставили свои интриги, и птицы, наплевав на законы мироздания, завели свою волнующую сердце весеннюю трель. Бельчонок волею случая оказался поблизости раньше всех и уставился на кудрявого, израненного на невидимой войне бойца непонимающим взором. Фавн пустил его на руку и стал гладить аккуратно пальцами, стараясь не измарать в совершенно обычной, волшебной крови. Затем пострадавший заметил медведя, возвышающегося над остальными зверушками, и попытался встать, чтобы протянуть ему руку для приветствия. Однако на это его организм ответил головокружением и потерей координации... Перед тем, как вновь оказаться в траве, но на сей раз – гораздо сильнее удариться оземь, Фавн успел подумать о том, что никто из здешних зверей, включая даже бесстыжих зайцев, ни за что на свете не принесёт ему никакого вреда... И потерял сознание.               
               
                ***

   Он очнулся среди волков. Его раны были зализаны сими известными лесными целителями и уже почти затянулись, на востоке играл рассвет. Благодарный пациент аккуратно поднялся, стараясь не разбудить серой, в унисон дышащей стаи и, осторожно ступая между своих верных лекарей, не без удовольствия заметил себе, что надо будет наколдовать им мясную награду. Как только Фавн наберётся силы, конечно. А пока, он вновь вернулся к самому крепкому дереву леса... Но лишь затем, чтобы забрать с его ветки залежавшуюся там без дела дудочку. Как только его самое мирное на свете оружие оказалось при нём, Фавн наконец-то направился в горы. Туда, откуда удобнее всего играть свою музыку – да порой ещё и петь песню, – что вместе с ветром разливаются по долине, и следить за порядком в своём непростом лесу.

   ...И птицы будут так же лететь к гнёздам и нести в клювах несчастных гусениц для своих детей, и им будет мешаться ветер, бьющийся о скалы, что всё так же покоряются мхам... И насмешливо щурящий глаза, заточившие в себе свет, Фавн будет вечно находить себе забаву в большом лесу и точно знать, что, сколько бы он ни знал, это – ещё не конец.