Берта. Ги де Мопассан

Мой старый друг (а у людей часто бывают друзья намного старше себя), доктор Бонне часто приглашал меня погостить у него в Риоме. Я совсем не знал Овернь и решил поехать и посмотреть этот край в середине лета 1876 года.
Я прибыл утренним поездом, и первой фигурой, которую я заметил на платформе, была фигура доктора. Он был одет в серый костюм и на нём была чёрная круглая шляпа из мягкого фетра с широкими полями, чья очень высокая тулья суживалась в форме печной трубы – настоящая овернская шляпа, от которой веяло трубочистом. Одетый таким образом, доктор был похож на старого юношу: щуплое тельце под светлым пиджаком и большая голова с седыми волосами.
Он обнял меня с видимой радостью, с какой провинциалы приветствуют долгожданных друзей, и, показав вытянутой рукой вокруг себя, гордо воскликнул:
- Это всё – Овернь!
Я видел лишь горную цепь на горизонте, чьи вершины, похожие на усечённые конусы, должны были быть древними вулканами.
Затем он поднял палец к названию станции, написанному на вокзальной вывеске, и произнёс:
- Риом, родина магистратов*, гордость магистратуры, который скорее мог бы быть родиной врачей.
Я спросил:
- Почему?
Он ответил со смехом:
- Почему? Переставьте слоги, и вы получите mori, mourir**... Вот почему, молодой человек, я поселился в этом краю.
И, счастливый от своей шутки и потирая руки, он повёл меня домой.
Едва я проглотил чашку кофе с молоком, как нужно было идти на экскурсию по старому городу. Я восхищался домом аптекаря, другими знаменитыми зданиями, которые все были чёрными, но красивыми, как дорогие безделушки, с фасадами, отделанными каменными скульптурами. Я восхищался статуей Девы Марии, покровительницы мясников, и даже услышал по этому поводу забавную историю, которую расскажу как-нибудь в другой раз, а затем доктор Бонне мне сказал:
- Теперь я прошу о 5 минутах вашего времени, чтобы навестить одну больную, а затем я отведу вас на холм  Шатель-Гюйон, чтобы успеть показать до обеда общий вид на город и всю цепь Пюй-де-Дом. Вы можете подождать меня на тротуаре, я только поднимусь и спущусь.
И он оставил меня перед одним из этих провинциальных особняков: тёмных, закрытых, немых, мрачных. Этот, однако, показался мне особенно зловещим, и я вскоре нашёл причину. Все большие окна на втором этаже были до половины закрыты сплошными деревянными ставнями. Открытым был только верх окон, словно людям, запертым внутри этого каменного сундука, хотели помешать смотреть на улицу.
Когда доктор вышел, я сделал замечание об этом. Он ответил:
- Вы не ошиблись: бедное создание, запертое внутри, не должно никогда видеть того, что происходит снаружи. Это безумная или, скорее, идиотка, или, ещё вернее, простушка, которую вы, нормандцы, назвали бы "дурочкой".
Ах! Послушайте, это мрачная история и, в то же время, особенный патологический случай. Хотите, чтобы я рассказал об этом?
Я хотел. Он продолжил:
- Дело вот в чём. 20 лет назад владельцы этого особняка, мои пациенты, родили дочь, похожую на всех девочек.
Но я вскоре заметил, что, если тело малышки развивалось нормально, то ум оставался неразвитым.
Она рано начала ходить, но совсем отказывалась говорить. Сначала я думал, что она глухая; затем я определил, что у неё был совершенный слух, но она ничего не понимала. Резкие звуки заставляли её вздрагивать, пугали её, но она не отдавала себе отчёта в их причине.
Она росла. Она была очень красива и нема – нема из-за недоразвитости ума. Я испробовал все средства, чтобы вложить в её голову проблеск мысли, но ничего не помогло. Я думал, что она узнавала свою кормилицу, но, когда её отняли от материнской груди, она перестала узнавать мать. Она не умела произносить того слова, которое первым произносят дети и которое шепчут умирающие солдаты, раненые в бою: «мама». Иногда она пыталась лепетать, хныкать, но не более того.
Когда погода была хорошей, она постоянно смеялась и испускала лёгкие крики, похожие на щебетание птиц; когда шёл дождь, она плакала и мрачно стонала с испугом. Это было похоже на вой, который издают собаки при виде мертвеца.
Она любила кататься по траве, как молодые животные, и бегать, как сумасшедшая. Она хлопала в ладоши каждое утро, когда солнце проникало в её спальню. Когда открывали окно, она хлопала в ладоши и каталась по постели, чтобы её немедленно одели.
Казалось, она не делает никакого различия между людьми: между матерью и нянькой, между отцом и мной, между кучером и кухаркой.
Я хорошо относился к её родителям, несчастным людям, и почти каждый вечер заходил с визитом. Я часто ужинал у них, и это позволило мне заметить, что Берта (её назвали Бертой) узнавала блюда и предпочитала одни другим.
Тогда ей было 12 лет. У неё была фигура 18-летней девушки, и она была выше меня.
Мне пришла мысль развить её вкус к различным блюдам и попытаться этим образом вложить в её мозг различия о вещах, заставить её гаммой вкусов, если не разумом, инстинктивными различиями делать различия между вещами материального мира, что представляло собой работу мысли.
Нужно было воззвать к её страстям и, с осторожностью выбрав те, которые могли оказаться нам полезными, получить разновидность потрясения тела над разумом и постепенно повысить функцию мозга.
Однажды я поставил перед ней 2 тарелки: одна была с супом, другая – с ванильным кремом, очень сладким. Я заставил её попробовать из обеих тарелок, по её выбору. Она могла выбирать свободно. Она съела тарелку с кремом.
Через малый промежуток времени я сделал из неё настоящего гурмана; казалось, она думала только о еде. Она в совершенстве узнавала блюда, протягивала руку к тем, которые ей нравились, и жадно поедала их. Она плакала, когда их у неё отнимали.
Тогда я решил научить её входить в столовую при звоне колокольчика. Это затянулось надолго, но я преуспел. Несомненно, установилась корреляция между звуком и вкусом, связь двух чувств, зов одного к другому и, следовательно, связь мыслей – если можно назвать мыслью эту разновидность инстинктивного союза между двумя органическими функциями.
Я пошёл ещё дальше и научил её – с каким трудом! – узнавать о часе еды по циферблату настенных часов.
На протяжении долго времени было невозможно привлечь её внимание к стрелкам, но я научил её узнавать звон. Применённое средство было простым: я нажимал на звонок, и все вставали и шли за стол, когда маленький медный молоточек отбивал полдень.
Я тщетно пытался научить её считать удары. Она спешила к двери каждый раз, когда слышала звон, но постепенно поняла, что не у каждого звона была одинаковая ценность в отношении обозначения еды, и её глаза вслед за ушами смотрели на циферблат.
Заметив это, я каждый день в полдень и в 6 часов вечера ставил палец на цифру 12 и на цифру 6, как только приходил долгожданный ею момент, и вскоре заметил, что она внимательно следила за ходом маленьких медных стрелок, которые я часто крутил в её присутствии.
Она поняла! Или, скорее, она ухватила суть. Мне удалось вложить в неё понятие, чувство времени, как это делают с карпами, у которых нет доступа к часам, но которых кормят в одно и то же время.
Когда мы достигли этого результата, все часовые инструменты в доме начали чрезвычайно её занимать. Она проводила время, глядя на них, слушая, ожидая заветного часа. Случилось даже кое-что забавное. Хорошенькие часы эпохи Людовика 16, висевшие над её кроватью, сломались, и она это заметила. Она подождала 20 минут, глядя на стрелки, ожидая, что прозвонит 10 часов. Но когда стрелка пересекла цифру, она была поражена, ничего не услышав, и села, охваченная таким волнением, которое бывает в людях во времена больших катастроф. Она проявила странное терпение, прождав у маленького механизма до 11 часов, чтобы посмотреть, что будет. Она и тогда ничего не услышала, естественно. Тогда, охваченная то ли безумным гневом из-за того, что её обманули, то ли напуганная ужасной тайной, то ли яростным нетерпением, встретившим препятствие, она схватила каминные часы и ударила по циферблату с такой силой, что он в одну секунду разлетелся на куски.
Таким образом, её мозг работал, хотя и несколько смутным образом, и в ограниченных пределах, так как мне не удавалось научить её различать людей, как она различала часы. Чтобы добиться в ней движения ума, нужно было воззвать к её страстям материальным смыслом слова.
Увы, скоро у нас появилось другое доказательство, причём ужасное.
Она стала девушкой роскошной красоты, настоящей Венерой, восхитительной и глупой.
Теперь ей было 16 лет, и мне редко доводилось видеть такое совершенство форм, такую гибкость, такую правильность черт. Я сказал «Венера»; да, она была Венерой: светловолосая, полная, сильная, с большими светлыми глазами цвета льна, с большим ртом с полными губами – ртом гурмана, чувственным, созданным для поцелуев.
Однажды утром её отец вошёл ко мне с особенным выражением лица, сел и, даже не ответив на моё приветствие, сказал:
- Я должен поговорить с вами об очень серьёзной вещи… Можно ли… Можно ли выдать Берту замуж?
Я подпрыгнул от удивления и воскликнул:
- Выдать замуж?.. но это невозможно!
Он продолжал:
- Да… я знаю… но подумайте, доктор… возможно… мы надеялись… если бы у неё были дети… это было бы для неё большим потрясением, большим счастьем, и… кто знает, не проснётся ли её сознание в материнстве?..
Я был очень озадачен. В его словах была доля истины. Возможно, эта новизна, этот восхитительный материнский инстинкт, который бьётся в сердцах животных, как и в женских сердцах, который заставляет курицу бросаться в пасть собаки, чтобы защитить своих малышей, произвёл бы революцию, переворот в этой инертной голове, запустил бы неподвижный механизм её мысли.
Впрочем, я немедленно вспомнил о личном примере. Несколько лет назад у меня была маленькая сука охотничьей породы, такая глупая, что от неё ничего нельзя было добиться. У неё появились щенки, и она стала на следующий же день если не умной, но почти похожей на всех малоразвитых собак.
Едва я рассмотрел такую возможность, как во мне начало расти желание выдать Берту замуж, не столько из дружелюбия к ней и к её родителям, сколько из научного интереса. К чему это приведёт? В этом была единственная проблема!
Я ответил отцу:
- Возможно, Вы правы… можно попробовать… Попробовать… но… но… Вы никогда не найдёте мужчину, который согласится на это.
Он произнёс в полголоса:
- У меня есть кандидат.
Я был потрясён. Я пролепетал:
- Кто-то подходящий?.. Кто-то… из вашего круга?..
Он ответил:
- Да… он совершенно подходит.
- А! Могу ли я осведомиться о его имени?
- Я пришёл, чтобы сказать его Вам и спросить совета. Это мсье Гастон дю Буа де Люсель!
Я чуть не вскрикнул: «Негодяй!», но сдержался и после некоторого молчания произнёс:
- Да, очень хорошо. Я не вижу никаких препятствий.
Бедняга пожал мне руки:
- Мы обвенчаем их в следующем месяце.
Мсье Гастон дю Буа де Люсель был повесой из хорошей семьи, который, проев наследство отца и наделав долгов, искал новое средство получения денег.
И он его нашёл.
Впрочем, он был красивым парнем с хорошими манерами, но жуир из несносной породы провинциальных жуиров, и мне показалось, что он сможет стать подходящим мужем, от которого впоследствии откупятся пенсией.
Он приходил в дом ухаживать за девушкой – красивой идиоткой. Впрочем, казалось, что она ему нравилась. Он приносил цветы, целовал ей руки, садился у её ног и смотрел на неё нежным взглядом, но она не обращала внимания на эти ухаживания и не отличала его от других людей, живших вокруг неё.
Свадьба состоялась.
Вы понимаете, до какой степени было возбуждено моё любопытство.
На следующий день я пришёл к Берте, чтобы прочесть по её лицу, произошло ли в ней какое-нибудь потрясение. Но я нашёл её такой же, как всегда, занятой только часами и обедом. Он, напротив, казался очень влюблённым и пытался вызвать веселье и чувства жены невинными играми, которые используют с котятами.
Он не нашёл ничего лучшего.
Я начал наносить частые визиты молодожёнам и вскоре заметил, что молодая жена узнаёт мужа и бросает на него жадные взгляды, которые раньше бросала только на тарелки со сладостями.
Она следила за его движениями, различала его шаги на лестнице и в соседних комнатах, хлопала в ладоши, когда он входил, и её лицо освещалось пламенем глубокого счастья и желания.
Она любила его всем телом, всей душой, всей своей бедной немощной душой, всем сердцем, всем своим бедным сердцем признательного животного.
Это действительно был наивный и восхитительный образец простой страсти, которая была одновременно и плотской, и целомудренной, какую природа вложила в живые существа, пока человек не усложнил и не исказил её различными оттенками чувств.
Но он вскоре устал от этой пылкой немой. Теперь он проводил рядом с ней только несколько часов в день, находя достаточным для неё того, что он проводил с ней ночи.
И она начала страдать.
Она ждала его с утра до вечера, глядя на часы, перестала интересоваться едой, потому что он всегда ел вне дома: в Клермонте, в Шатель-Гюйон, в Руайа – неважно где, лишь бы не возвращаться домой.
Она похудела.
Всякая другая мысль, всякое другое желание, всякое другое ожидание, всякая другая надежда исчезли из её духа, и часы, когда она не видела его, стали для неё часами жестокой пытки. Вскоре он перестал приходить домой на ночь. Он проводил вечера в казино в Руайа, с женщинами, и возвращался только на рассвете.
Она отказывалась ложиться, пока его не было. Она неподвижно сидела на стуле, устремив глаза на маленькие медные стрелки, которые вращались своим медленным размеренным шагом вокруг фаянсового циферблата, на котором были написаны часы.
Она издали слышала шаг его лошади, вскакивала одним прыжком, а когда он входил, поднимала палец к часам, словно хотела сказать ему: «Смотри, как поздно!» И его начинал охватывать страх перед этой влюблённой ревнивой идиоткой. Он раздражался, как зверь. Однажды вечером он её побил.
Прислали за мной. Она выла и билась в ужасном припадке горя, гнева, страсти, непонятно чего. Разве можно угадать, что происходит в этих рудиментарных мозгах?
Я успокоил её уколами морфия и запретил, чтобы она виделась с этим человеком, так как понимал, что брак привёл бы её к смерти.
Тогда она обезумела! Да, мой дорогой, эта идиотка сошла с ума. Она постоянно думает о нём, она его ждёт. Она ждёт его каждый день и каждую ночь, в любой момент, постоянно. Так как я заметил, что она худеет и не сводит глаз с часов, я приказал убрать из дома все приборы, измеряющие время. Таким образом, я лишил её возможности следить за временем и бесконечно искать, в какой момент он вернётся. Я надеюсь в течение какого-то времени убить в ней воспоминания, затушить этот проблеск мысли, который я с таким трудом зажёг.
И я попробовал предпринять один опыт. Я предложил ей мои часы. Она взяла их, смотрела на них какое-то время, затем начала страшно кричать, словно вид этого маленького приспособления оживил воспоминания, которые начали угасать.
Теперь она ужасно худа, её глаза провалились и лихорадочно блестят. Она без конца ходит туда-сюда, как зверь в клетке.
Я приказал закрыть окна ставнями, чтобы помешать ей высматривать его на улице!
О! Бедные родители! Какая у них жизнь!

*
Мы пришли на холм. Доктор повернулся ко мне и сказал:
- Посмотрите на Риом отсюда.
У тёмного города был вид старой крепости. За ним, насколько хватало глаз, простиралась зелёная равнина, на которой росли деревья, находились деревеньки и маленькие города. Она была погружена в тонкую голубую дымку, которая делала горизонт несравненным. Справа, вдалеке простирались высокие горы. Они были круглыми либо усечёнными, словно их срезали мечом.
Доктор принялся перечислять названия вершин, рассказывая мне историю каждой.
Но я не слушал, я думал только о сумасшедшей, видел только её. Казалось, она, как мрачный призрак, парит над всем этим огромным краем.
Я внезапно спросил:
- А что стало с её мужем?
Мой друг был слегка удивлён. Он поколебался и ответил:
- Он живёт в Руайа на пенсию, которую ему выделили. Он счастлив, он прожигает жизнь.
Когда мы возвращались, грустные и молчаливые, за нами послышался стук английского экипажа и иноходь чистокровного скакуна.
Доктор схватил меня за руку:
- Это он, - сказал он.
Я увидел только шляпу из серого фетра, надвинутую на одно ухо, над двумя широкими плечами, которые скрылись в облаке пыли.

20 октября 1884
(Переведено 19 июня 2015)
 
*Магистрат – судья.
**Riom (фр.) – город Риом; mori (фр.) – часть слова moribond – «умирающий»; mourir (фр.) – «умирать».