Глава 22

День угасал.
В эту пору года в этой местности темнело рано.
Вскоре после ухода Рауля Атоса окутали сумерки. Все вокруг становилось серым, неясным, постепенно сливаясь в нечто темное, лишенное привычных очертаний. Но это не мешало Атосу, напротив, никакие внешние картины больше не отвлекали его от мыслей.
Он почти перестал ощущать свое тело, занемевшее от холода, и разум, освобожденный от бремени чувствования, был совершенно ясен.
В былые времена подобные проблески пронзительной ясности иногда наступали, когда неимоверное количество вина лишало его не только способности переживать, но и чисто физических ощущений. И тогда, до момента абсолютного забытья, оставались только мысли – бесстрастные и четкие.
Сейчас Атосу тоже казалось, что его разум существует сам по себе, помимо бесчувственного тела, хладнокровно и отстраненно анализируя чувства и побуждения того, чье имя было граф де Ла Фер. Этот внутренний судья был безучастен к страданиям и равнодушен к желаниям. Он только исследовал причины и следствия, действия и намерения, совершенно нечувствительный к тем, кто служил предметом его холодного внимания.
Теперь, глазами «другого» Атоса, граф ясно видел незаинтересованность Рауля в Аньес, его покорность, диктуемую не согласием, а непониманием. Его сопротивление, скрытое, но оттого не менее упорное, когда он, наконец, понял, к чему толкает его отец.
Видел он и себя, одурманивающегося надеждами, обманывающего не столько сына, сколько собственные чувства. Свое слепое упорство, имеющее целью принудить других соответствовать картинам идеального будущего, каким он его себе мыслил.
Перед его глазами вставали картины их путешествия – немолодой мужчина, взволнованный, опьяненный.
Атос видел себя на корабле, не сводящим мечтательного взгляда с каюты Аньес в надежде, что ее дверь откроется, измышляющим различные уловки, чтобы иметь лишний повод войти туда, а перед этим придирчиво выбирающим костюм и исподволь поглядывающим на себя в зеркало.
«Я смешон», – отстраненно подумал Атос.  И с этой мыслью вдруг сразу вернулись все ощущения, и он почувствовал, как замерз.
Он с трудом встал, ноги и руки едва слушались его. Атосу пришлось опереться на скамью, но он тут же отдернул руку – мертвое дерево вдруг показалось ему отвратительным.
«Как холодно! Надо скорее вернуться в дом, не хватало еще заболеть по своей глупости…».
Но тут Атос вспомнил, что Гримо нет, а значит, о нем некому позаботиться. Из-за того, что управляющий постоянно ездил с Портосом, обитатели дома стали испытывать некоторые неудобства и Гримо был вынужден заняться кое-какими хозяйственными делами. Он уехал еще днем, чтоб организовать доставку дров, запас которых пора уже было пополнить, и Атос сам разрешил ему остаться в деревне, чтоб не ехать назад на ночь глядя.
При мысли, что его ждет нетопленная комната, Атос поежился, но тут же одернул себя: «Не ребенок, переживу. Скажу Оливену, он все сделает».
Он дошел до дома и уже собирался повернуть за угол, но тут заметил, что небольшая дверь черного хода, выходившая на сторону леса, открыта. Ею никогда не пользовались и Атос нахмурился: «Кто и зачем это сделал? Опасно оставлять на ночь открытые двери, тем более здесь, где глухая сторона».
Но  кто бы это ни сделал, Атос был вынужден признать, что сейчас это было кстати. Ему не пришлось еще больше мерзнуть, обходя дом, и он вошел, не позабыв, однако, задвинуть изнутри засов.
В доме было тихо, обитатели в своих покоях готовились к обеду и граф вздохнул. Ему совершенно не хотелось никого видеть. Он чувствовал себя разбитым и обессиленным.
«А идти придется… Иначе это сочтут капризом. Не жаловаться же мне на мигрень, как даме! Черт и Гримо нет…».
Атос добрел до своих комнат и открыл дверь. Теплый воздух нежно коснулся его щек. В камине трещали дрова. Граф растерянно улыбнулся: «Неужели Рауль?».
Он вошел и инстинктивно, как любой бы на его месте, направился к источнику тепла. Возле камина стояло кресло – кто-то уже позаботился его придвинуть. На спинке лежал халат.
Граф усмехнулся: «Чудеса! Но… спасибо».
Он снял плащ и камзол, закутался в толстый халат и опустился в кресло, чувствуя, как запульсировала кровь в оживающем теле, тысячей яростных иголочек покалывая плоть и вызывая почти болезненные ощущения.
«Я действительно очень замерз. Как тепло… Еще бы не надо было никуда идти…».
Атос покачал головой, укоряя самого себя за ленивое желание не двигаться, но тут его взгляд наткнулся на столик по другую сторону камина. Обычно этот столик стоял ближе к кровати, но кто-то передвинул его, и теперь Атосу было достаточно лишь немного привстать, чтоб до него дотянуться.
Столик был накрыт большой салфеткой, и нетрудно было понять, что под ней.
Атос удивленно поднял брови: «Кажется, мое желание угадали!».
Конечно, он мог пойти в столовую и обедать со всеми, но, похоже, ему давали возможность выбирать.
Атос придвинул кресло к столику и откинул салфетку: «Что ж, если мне предлагают, я не откажусь! Но кто этот таинственный покровитель, который решил сегодня побыть моим ангелом-хранителем?».
Атос шутливо задал этот вопрос вслух, сам себе, но тут же пожалел об этом. Сердце заколотилось. Щеки потеплели – и жар камина был тут ни при  чем.
«Кажется, я имею наглость надеяться… Надо это прекратить. Я освободил Рауля от обязательств, он волен поступать, как знает, и, кажется, я уже знаю, как. Но это не дает воли мне. Она… Мадам де Беренжер не может больше тут оставаться. Ее положение непонятно и мы компрометируем ее».
Он отодвинулся от столика, не в силах есть, словно согласившись обедать таким образом, он как-то бросал тень на репутацию Аньес.
«Я лучше лягу спать, – решил Атос. – Меня не будут ждать к обеду, это ясно, так что мне не придется объясняться по поводу своего отсутствия. А завтра… будет завтра».
Он заставил себя раздеться, хотя расставаться с теплым халатом не хотелось, и откинул одеяло.
В кровати была грелка.
У Атоса задрожали руки. Он сжал кулаки: «Нет, хватит глупых мыслей. Это Оливен. Рауль видел, как холодно на улице, нетрудно догадаться, что в отсутствие Гримо я рискую околеть. Это сделал Оливен. Все».
Он заставил себя не думать больше ни о чем и скорее заснуть. Это было не очень трудно, разморенное теплом тело с благодарностью предалось отдыху.
Единственное, чего не сумел граф – это повелевать своими снами.
Была ли тому причиной усталость после тяжелого разговора с сыном или признаки приближающегося нездоровья, на которые он не обратил внимания, но Атос заснул быстро и сразу, как не засыпал уже очень давно. Он провалился в черную бездну, где не было ничего – ни чувств, ни мыслей. То, чего он так часто желал и не мог достичь. Тьма обступила его, и в забытьи он долго не осознавал этого. Снов не было, не было видений – ничего. А потом непонятная тяжесть сковала руку, словно он пытался удержать что-то слишком тяжелое для него. Так, как было в детстве, когда он хвастливо попытался орудовать фамильной шпагой и быстро понял, что ему это не под силу. Но, не желая признаваться в своем поражении, он продолжал делать выпады под тяжелым, испытывающим взглядом отца, стиснув зубы и чувствуя, как мышцы руки каменеют и теряют чувствительность. Когда урок был окончен, его сведенные судорогой пальцы едва сумели разжать, чтобы вынуть шпагу. От боли у него выступили слезы, и он широко раскрывал глаза, чтоб удержать предательскую влагу.
Атос никак не мог сообразить, о чем напоминает ему это чувство тяжести в руке. Он пытался вспомнить, но воспоминание, словно живое, выскальзывало за пределы его сознания, мелькало, крутилось рядом, но едва Атос сосредотачивал на нем свое внимание, оно расплывалось и исчезало, а вокруг снова была одна лишь темнота.
«Рука не слушается… тяжело… не могу удержать… не могу удержать шпагу… отец смотрит… рассердится… он говорил, что тяжелая, а я не послушал… хвастал… мальчишка… глупец… мальчишка…».
Но в видении юнца со слишком тяжелой для него шпагой что-то было не так. Атос так и не понял, что у него болела левая, а не правая рука. А, кроме того, всем своим естеством он ощущал себя мужчиной и никак не мог соотнестись с мальчишкой – никогда взрослый не сможет вновь почувствовать свое тело так, как воспринимает его ребенок.
«Я не мальчишка… это не я… я… кто? где?».
Ему казалось, что вокруг образовалась пустота. Чувство было ужасно неуютным, и Атос ощутил приступ паники. Он задержал дыхание, желая стать невидимым, неслышным, чтоб это пугающее белое и мутное пространство не затянуло его в свои глубины. Он был таким покинутым и одиноким, таким потерянным и отчаявшимся, что его сердцем овладело привычное когда-то состояние мрачной обреченности.
«Один…».
И тут же словно звоночек прозвенел где-то в глубине мозга, тревожащий, напоминающий.
Белая муть перед глазами зашевелилась, стала уплотняться, и Атосу показалось, что он видит чье-то лицо, нежное и сияющее. Пространство уже не казалось пугающим, напротив, сердце Атоса наполнилось беспричинной радостью. Он не думал, кого видит перед собой, как зовут этого человека и откуда он взялся. Атосу было все равно. Он чувствовал главное – он любит и его любят. Лазурные глаза смотрели на него с нежностью и доверием, и Атос видел в них собственное отражение.
«Это мой сын. У меня есть сын!» – мысль показалась ему ошеломляющей. Атос почувствовал себя так, будто неожиданно получил роскошный подарок неизвестно от кого и за какие заслуги. Он задыхался от счастья и ощущал острую потребность поделиться им.
«Друзья… друзья мои! Я так счастлив! Я так люблю вас всех!».
Он оглянулся, уверенный, что они должны быть рядом и увидел знакомые лица – насмешливо-доброжелательные глаза д’Артаньяна, самоуверенную улыбку Арамиса и Портоса, который дружелюбно кивал ему и Раулю.
Радость была такой всеобъемлющей, что Атос стал изнемогать.
«У меня все замечательно… Рауль… друзья… но я устал… так хочется отдохнуть… просто немного отдохнуть… хорошо, что тут тепло… это Аньес подумала обо мне… позаботилась…».
Сквозь белесую дымку он различал свою комнату. Все вокруг было несколько искаженным, но без сомнения, это была его спальня. Ему мерещились чьи-то шаги – легкие, почти неслышные.
Потом он ясно увидел ее руки, поправляющие ему манжет, в точности как тогда, когда запоздалая осенняя бабочка столкнула их вместе. Но в этот раз Атос не стал отдергивать руку. Он замер, ожидая, осмелятся ли ее пальцы двинуться дальше. А она гладила его руку, которая почему-то оказалась совершенно обнаженной, а затем тихо сказала:
- Почему Вы раздеты? На дворе очень холодно, Вы замерзли.
Атос попытался кивнуть, но тело его не слушалось. Аньес наклонилась к нему, и ее лицо оказалось прямо перед ним.
- Вы замерзли.
Он не понял, как это случилось, но его рука внезапно оказалась возле ее лица и щека Аньес послушно легла в его ладонь. Он ясно ощущал нежность и теплоту ее кожи и прошептал в ответ:
- Мне больше не холодно.
Но Аньес едва заметно покачала головой, словно не веря. Она еще ниже склонилась к нему:
- Вы очень замерзли.
- Я…
Атосу стало очень жарко. В груди разлилось удушливое тепло, дышать стало тяжело, но он не хотел обращать на это внимания. Он хотел, чтобы Аньес склонилась еще ниже. Он ничего не говорил, но зыбкая реальность повиновалась его воле, и лицо Аньес оказалось совсем рядом.
«Еще» – пожелал Атос и ее губы почти коснулись его лица.
Это волшебство вызвало у Атоса понимание того, что это сон.
«Тут я могу все… – Он потянулся к Аньес. – Мне все можно… – Он коснулся ее губ. – Это сон… сон… а, значит, неправда?… Неправда…»
Эта мысль нарушила магию. Видения смешались и к Атосу вернулись реальные ощущения. Затылком он чувствовал неприятно-горячую поверхность подушки. Лицо щекотала прядь волос. На грудь давило тяжелое одеяло.
Не открывая глаз, он быстро перевернул подушку и, уткнувшись носом в прохладную ткань, постарался снова уснуть. Ему удалось задремать, но сны, тревожившие его, были обрывочны и бессмысленны. Он напрасно продирался сквозь них, наполовину осознавая их призрачность, и эта бесплодная погоня, в конце концов, утомила его, и Атос провалился в спасительное забытье.
Он проснулся очень поздно. У него было чувство, что уже день.
Первое, что он увидел, была физиономия Оливена, который вытянув шею, заглядывал за полог кровати.
- Ой! – вздрогнул от неожиданности Оливен. – Ваше сиятельство! Вы проснулись?
- Да. Где Гримо?
- Не возвращался еще, – Оливен растерянно пожал плечами. – Как бы не случилось чего.
Он вопросительно глянул на графа и получив молчаливое разрешение, засуетился –раздвинул занавеси на окне, откинул полог и помог Атосу набросить халат.
- Ты сейчас не нужен виконту?
- Нет, Его милость давно на ногах, – беспечно ответил Оливен, не замечая, как по лицу Атоса прошла судорога. – Он приказал ждать, когда Вы проснетесь – вот я и ждал. Виконт сказал, кушать будут, когда Вы встанете.
- Это лишнее! Заставлять всех ждать из-за меня!
- Да некого заставлять, господин граф! Виконт сказал, что не голодный, а мадам де Беренжер не выходит – больной сказалась. От погоды. Ночью снег пошел, ветер дул – ужас! Да и сейчас еще сыпет, не переставая. Может, поэтому Гримо никак не доедет?
Оливен болтал, помогая графу совершать утренний туалет. Привычный к немногословности хозяина, он не обращал внимания, как менялось  выражение лица Атоса.
Молчит и молчит – как всегда.
Когда граф был умыт и одет, он указал Оливену на вчерашний обед:
- Убери.
- И не ели ничего… – расстроено вздохнул слуга. – …что-то не так сделал?
- Нет, все хорошо.
- Я старался, – поспешил оправдать свои действия Оливен. – Обед принес, натопил…
- Это виконт распорядился?
- Да…
Атос кивнул, сделал шаг к двери, но тут же невольно остановился, услышав слова Оливена:
- …Его милость сказал, чтоб я сделал все, что прикажет мадам де Беренжер. Я и сделал. Оно и понятно, ее-то горничной несподручно у Вас в спальне хозяйничать…
- Довольно!
Атос оборвал рассуждения слуги и отвернулся, чтоб не видеть удивленного взгляда Оливена, озадаченного непонятной резкостью хозяина:
- Если я что не так сделал, Ваше сиятельство, Вы простите! Но холодно у Вас было – жуть!
- Я сказал – довольно об этом! Скажи, чтоб подавали на стол и передай виконту, что я жду его в столовой.
Оливен шмыгнул в коридор и поспешил выполнить приказание. Он был рад поскорее убраться: «И чем недоволен? Блезуа тоже говорил, что с графом трудно. Нет уж, пусть Гримо сам с ним разбирается! По мне, так виконт куда лучше!»
Атос  отпустил слугу и  остановился в дверях, прислонившись к косяку:
«Что же это… значит, я вызываю у нее жалость? Какой стыд… До чего я дошел! Жалок и смешон! Нет! Я должен поговорить с ней сам. Сам!».
Он закусил губу, заставил себя выпрямиться и с издевкой, тихо спросил:
-  Надеюсь, здесь у тебя хватит смелости?
Неизвестно, чем мог закончиться разговор, начатый в таком настроении, но в этот день он так и не состоялся. Аньес не вышла к столу, хотя Рауль послал ей сказать, что их поздний завтрак готов. Ответ был все тот же – мадам извиняется, но хочет остаться у себя ввиду нездоровья. Сам же Рауль больше волновался о состоянии отца. Накануне, после их разговора, он, прихватив кольцо и книгу, пошел к Аньес, собираясь сказать, что их брак не состоится и граф знает об этом. Однако вся решительность виконта улетучилась, когда до него дошла простая мысль, что, лишая ее положения невесты, он, тем самым, лишает ее пристойного повода находиться с ними в одном доме. Проще говоря, указывает ей на дверь.
Уверенно начав, Рауль смешался и в итоге свел разговор к тому, что пришел отдать Аньес подарок. Сказать о кольце у него не повернулся язык, и он неловко протянул Аньес книгу. Она взяла, перелистала и с улыбкой вернула ее виконту.
- Это не для меня. Это был только предлог и я не хочу пользоваться случаем.
- Но…
- Нет, виконт, оставьте ее себе. Если хотите, считайте, что это мой подарок Вам.
Рауль пытался возражать, но Аньес намеренно переменила тему. Она спросила, вернулся ли с прогулки граф и все ли в его комнате готово. Рауль сначала не понял, о чем речь, ведь заниматься подобными вещами обязанность слуг.
- Вы забыли, что Гримо уехал, – с упреком заметила Аньес. – О графе некому позаботиться, а становится ужасно холодно. Оливен уже добавил дров у Вас в камин и жаровню принес. А граф?
Рауль почувствовал раскаяние: «Обо мне бы отец не забыл…»
Оказалось, что она уже все  продумала и подготовилась, так что Рауль просто отдал Оливена в распоряжение Аньес.
Тревога за отца, посеянная накануне, не рассеялась и утром. Рауль встал, как обычно, позже к нему присоединилась Аньес, но из спальни графа по-прежнему не доносилось ни звука.
- Ему не стоило так долго оставаться на террасе! Он мог простудиться, заболеть! – встревоженная Аньес бросала на виконта взгляды, полные упрека.
- Заболеть? – Рауль был удивлен.
«Заболеть» – это слово редко использовалось в обиходе у господ де Ла Фер и обычно относилось к лошади или собаке.
«Быть ранен» еще куда ни шло, но «заболеть»?
Когда вернулся Оливен (которого в очередной раз посылали смотреть, не проснулся ли Атос) и отрицательно покачал головой, Аньес  встала:
- Я пойду к себе.
- Сударыня, а завтрак?
- Виконт, уверена, Его сиятельству будет спокойнее знать, что он никого не стеснил и никого не заставлял ждать. Я неважно себя чувствую и совершенно не хочу есть. Передайте графу мои извинения.
Рауль перевел взгляд на Оливена, который ждал распоряжений, и пожал плечами:
- Я тоже не голоден. Подашь завтрак, когда Его сиятельство встанет.
И вот теперь, сидя напротив отца, Рауль, хмуря брови, вглядывался в его лицо. Странное дело, он думал, что знает это лицо до мелочей, такое знакомое, виденное бесчисленное количество раз. А сейчас он смотрел и не мог определить – эта бледность всегда была такой пугающей? А синева под глазами? И, кажется, отец похудел за последнее время… Или это кажется? А еще седина… Как случилось, что теперь серебристых нитей стало больше, чем черных? И почему он раньше почти не замечал этого?
Рауль хотел спросить отца о самочувствии, но не находил слов. Раньше подобные фразы всегда были формальностью, он знал, что в ответ увидит ласковую, благодарную улыбку и услышит неизменное: «Благодарю, отлично».
Пока виконт мучался сомнениями, молчание прервал граф:
- Странно, что Гримо еще не вернулся. Из деревни никого не присылали?
- Нет. Ночью шел снег, возможно, Гримо задержался в дороге.
- Возможно… Меня это тревожит.
Рауль внимательно посмотрел на отца:
- Тревожит, что Гримо мог застрять или Вы опасаетесь…
Атос покачал головой:
- Мы не на краю света, и при желании, человеку, облеченному властью, не составит труда нас найти. Я не боюсь, – он усмехнулся, – но и к беспечности не склонен. Подождем еще немного, а пока закончим трапезу.
Гримо приехал как раз, когда убирали со стола, словно даже на расстоянии он слышал пожелания своего господина.
Вид у слуги был странный. От холода он раскраснелся, что уже делало его физиономию непривычно оживленной. В довершение к этому, у него было такое выражение, будто впервые в жизни он едва сдерживался, чтоб не выпалить одним духом свои новости.
Он порылся за пазухой и извлек оттуда письмо, неразмокшее благодаря такой предусмотрительности. Сам Гримо с ног до головы был облеплен снегом.
Атос отшатнулся:
- Виконт, прочтите.
Рауль взял письмо и, подбадриваемый довольным видом Гримо, прочел. Атос не сводил с него глаз и, увидев улыбку Рауля, чуть слышно вздохнул.
Виконт протянул ему листок:
- Адресовано Вам.
- Что там?
Но Рауль не ответил, продолжая улыбаться. Атосу ничего не оставалось, как прочесть самому. Он читал снова и снова и никак не мог поверить:
- Гримо, это правда? Он здесь?
- Ждет.
- Я немедленно еду ему навстречу!
- Нет, – Рауль схватил отца за руку, – поеду я. А Вы… Вы приготовите все для его встречи. И надо дать знать господину герцогу, что прибывает хозяин дома.
- Да, да… конечно…
Рауль с тревогой посмотрел на отца:
- Вы побледнели. Вам дурно?
- Нет, все в порядке, – Атос через силу улыбнулся. – Езжайте скорее. Да, возьмите Гримо и Оливена.
- Не надо, Гримо поможет здесь, а Оливен пусть едет за Портосом. Вы… С Вами все хорошо?
- Бражелон! – Атос нахмурился. – Не говорите глупостей! Не заставляйте д’Артаньяна ждать. И меня тоже.
Рауль собрался очень быстро, собственно, сборов было только сменить камзол на другой, подбитый мехом и накинуть толстый зимний плащ.
Гримо в полутора словах объяснил, где искать д’Артаньяна и виконт, махнув отцу шляпой, пустил коня по следам Гримо, которые прекрасно были видны на свежевыпавшем снегу.
Атос стоял на лестнице, опершись на перила и каждый раз, как Рауль оборачивался, махал сыну рукой.
Последний раз обернувшись, успокоенный виконт пришпорил коня и уже не увидел как внезапно побелевший Атос рухнул на руки Гримо.