Маленькая хоррор-трилогия

                I. О эти сладкие погосты.               
   
       В зарослях сочной травы, среди буйства лечебного тысячелистника и небесных васильков, гордо тянувшихся к свету, дремал еще не старый, но опустившийся бездомный. Под сенью живой тени расплавленное золото солнца не обжигало. Вот где бездомному рай на земле, если не считать, что это старое кладбище…               
         Разнежившись в приятных объятиях сна,  скиталец вернулся в мир Яви только под сумрак беззвездной ночи. В полосатом, как зебра, небе, на темно-серой полоске между двумя черными линиями туч, что-то  маленькое и бледное подсматривало. То была луна, слепая, как глазик крота – стража червей.
         Бродяга поежился. Слишком неприветливым стало все: от крестов веяло враждебностью, корявые ветви напоминали паучьи лапы, корни ,казалось, взрывают землю подобно гигантским кольчатым червям. За ворот грязной рубашки посыпался холодок.               
         И вот – земля задрожала. Тысячи полусъеденных, зеленовато-серых рук с когтистыми пальцами пробивали плоть матери-земли, словно хищный ребенок от Сатаны разрывает утробу бедной женщины. Бродяга замер, а вылезшие смердящие жители погоста обрастали свежей плотью и шли, чуть хромая и пошатываясь одной адской шеренгой, в конец своей обители, к безымянной речки.               
         У одних в розовых ладонях горели свечи, у других были зеркала. Несчастному приходилось только, затаив дыхание и вжавшись  в лоно травы, наблюдать.
          А мертвецы, выстроившись в шесть больших квадратов у молчаливой воды завыли так, что сердце опустилось в пятки и долгое время не могло вернуться в свое нормальное положение.               
          Ото всюду несло гниением. Даже трава стала попахивать тухлым, приторно-сладким запахом.               
          Бродяга смотрел, не отрывая своих выпученных глаз. Гробожители со свечами шли в воду, а те, кои выставили зеркала в сторону речки, выли и что-то бубнили.               
         Безымянная речка вспенилась. Она бурлит, рокочет, изливает свою боль на плодородную, сдобренную плотью почву. Явственный запах страха заполняет сузившееся пространство. А из черной бездны вод лезет…
         Бродяга бросился бежать, вереща, как ребенок. Не понимая ничего, в полной черноте ночи, обреченный видит плачущие сукровицей  цветы. Из деревьев льет вязкая, липкая кровь. В глазах все плывет. Взмах мерзких хоботов, желтый оскал под ними и… сознание впадает в небытие.
         В глубинах подсознания он видит черную комнату, его втягивает. Он понимает, что останется здесь навсегда. В этом мире, где все страхи оживают, а зло приобретает неописуемые облики.               
    

             II. Что видел сторож…               
             Семёныч, еще крепкий семидесятилетний старик, дыша тяжелым перегаром с привкусом переваренного желудочным соком чеснока, опершись на деревянный, разбитый крест, рассказывал полицейским, стоявшим у трех разорванных на мелкие части трупов, с выпитыми мозгами то, что видел:
            «Вот вам святое крестное знамя. Видел… своими глазами. Сижу в сторожке, сторожу… а тут такое… Бегут, значит, трое мальчишек, дико орут. А за ними… огромная тварь с пеной у безгубой пасти. Глаза водянистые, на выкате и их восемь, не меньше. А может и больше. Целый пучок.
            Она, эта тварь, издала такой звук, что оглохнуть можно и обделаться… от такого страха. Как будто несколько китов заплакали перед смертью. Аж душу леденит до сих пор.               
            А беглецы-то замерли, как окаменели. Тварь подползла на своих черных с красными кругами ластами. Подняла свои хобота и пробила ими голову. Стала пить, как ребенок пьют молоко: жадно, чавкая.  А те двое и стоят, не могут двинуться с места. Только слезы льют да беззвучно открывают рот, пытаясь орать.               
            Когда тварь выпила мозг у всех, она стала рвать передними когтистыми лапами без ласт сырую плоть на котлетки. При этом издавало звуки, ну будто радуясь игре.               
            Я побежал. Слава Господу нашему, остался жив. Вот… Начальник. Не нальешь рюмашку, отойти не могу».               
            Следователь распорядился купить чекушку деду, испытавшему страх. Затем молча продолжал смотреть на остатки тел.               
      

                III. В недра комнат помещенные…               

              Два гота шестнадцати и семнадцати лет шли тернистой дорожкой мимо древних надгробий. В руках блестели дорогие фотоаппараты. Парни хотели устроить фотосессию.               
              Вспышка в ночи, и черный ворон, потревоженный кощунством, громко закаркал, полетев прочь.               
              Развернувшись к реке, один из вандалов направил око объектива. Его словно парализовало: на берегу грузно ступало громадное существо, словно из самых безумных кошмаров.               
               Через некоторое время, чуть взяв себя в руки, готы стали фоткать эту материализовавшуюся смертоносную тушу.               
              Тварь заметила осквернителей покоя и, медленно набирая, подобно грузовику-тяжеловесу, скорость, стала приближаться, быстро сокращая расстояние.
              Весь погост словно стал уже, на тропинках, как грибы, появились распятия.
               Они чувствовали кожей тяжелое, смрадное дыхание, каждой клеточкой тела леденели. Тварь ломала надгробия и кресты: расчищала дорогу своему тучному телу.               
               В какой-то момент готам удалось оторваться от исчадия нечеловеческой фантазии. Уже подбегая к мрачным сводам ворот, парни увидели с десяток краснорылых, хохочущих вурдалаков. Они оцепили выход. Вот уже зубастая братия оцепила забор.               
               Беглецы развернулись назад, маневрируя между крестов и памятников. Увидев в их рост черное надгробие могилы криминального авторитета, готы забежали за него, присев. Ноги уже не хотели слушаться. Будь что будет!               
              А тупые глаза красномордых вурдалаков приближались, оцепляя их пятиконечной звездой. И вот, тяжело ступая, вышла слизкая громоздкая, как старый шкаф, тварь. Она ощетинила свои хобота, оскалив безгубую желтую улыбку и зашептало почти человеческим, но более утробным голосом что-то толи на древнерусском, толи древнеславянском языке.               
              Парни заверещали так громко, как те бедные бездомные животные, которых они мучили (готы по совместительству были догхантерами…. были).
              Их глаза вытекали, а из пор кожи сочилась струйками кровь, чернея и застывая. Вскоре тела этих бывших негодяев застыли в черной, как смола, крови и вросли в надгробие.               
             А души… Ха! А души попали в черные большие, но все же имеющие грани, комнаты. Подходя к их граням, и ища выход, мерзавцы получали черное излучение. От которого сворачивались в буквальном смысле в калачи. Так и лежали месяцами, пока не приходили в себя.      
             Черные комнаты впустили всех тех собак и кошек, что замучили бывшие парни. Только вот животные увеличились в размерах. Они рвали своих бывших мучителей в клочья. Но плоть отрастала. А черный кот своими железными острыми бритвами-когтями кастрировал их вновь- и- вновь…