Духовно-эстетическое своеобразие Маленьких трагеди

1. Прежде всего, заметим: словами Альбера начинается данное произведение, что дает повод читателю догадаться  - этот персонаж будет одним из основных выразителей библейских мотивов в «Скупом рыцаре».
Его первый монолог также заключает в себе некоторые ключевые элементы мотива стыда. Причина этого ощущения расскрывается в его словах:
А нынче что скажу? О бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она! [42, 351].
Эти слова подобна речи Адама, который устыдился перед Богом своей наготы:
«Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся» (Быт. 3:1-23.)
Да! заразиться здесь не трудно ею
Под кровлею одной с моим отцом. [42, 351].
Итак, мы видим, что Альбер не переносит недостатков души отца, не уважает его и не любит, втайне наверняка смеется над ним.
Это побуждает юношу презрительно отзываться об отце (интонация строк – насмешливая) и вести себя подобно Хаму, посмеявшемуся над отцом:
«И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и выйдя рассказал двум братьям своим». (Быт. 9:1-17.)
Так же дерзок он и с другими героями:
Альбер: Что ж говорит бездельник Соломон?
Следует отметить, что отношение к Жиду у Альбера меняется в течение действия, и брань его перетекает в тон дружеский; это указывает на способность молодого рыцаря унизиться ради улучшения своего материального положения и кроется в приветствии:
А, приятель!
Проклятый жид, почтенный Соломон [42, 354].
Также поступает и Иаков, не любящий отца, но ради его благословления дошедший до унижения и обмана:
«Отец сказал ему: «Подойди, я ощупаю тебя, сын мой, ты ли сын мой Исав или нет?». Иаков подошел к нему. Исаак ощупал его и сказал: «Голос, голос Иакова, а руки, руки Исаковы» » (Быт. 27:1-41.)
И так, в течении всего разговора, Альбер называет Соломона то «разбойником», то «милым»; на наш взгляд это вполне доказывает читателю перемену нравов и традиций в его лице – кротость и послушание уступили дерзости и неповиновению.
По нашему мнению, именно это приводит к страшной потаенной надежде на скорую кончину отца: Ужель отец меня переживёт? [4, 355].
Что страшным образом противоречит пятой из Десяти заповедей, оставленных Моисеем народу:
«Почитай отца твоего и мать твою» (Исход 20:2)
Мы наблюдаем трагическую картину действия грешной тяги к золоту на душу, что даже внушила веру в скорую смерть отца и благо от этой смерти:
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет. [42, 356].
На наш взгляд, это ярко иллюстрирует картину ветхозаветного поклонения золотому тельцу:
«Израильтяне увидели тельца и воскликнули: «Вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из Египта!» » (Исход 32:1-20.)
Однако совесть в Альбере еще жива и помогла ему на время избавиться от искушающих мыслей: когда речь зашла об «средстве», с помощью которого можно было бы отравить его отца, он пришел в негодование:
Как! отравить отца! и смел ты сыну...
Иван! держи его. И смел ты мне!.. [42, 359].
Но тут читатель обращает внимание изобилие оскорблений, присутствующих в речи героя, на угрозы; это позволяет сделать ему вывод, что гнев в душе Альбера не побежден.
Подчеркнем, что окружающие не видят в поведении Альбера ничего дурного: Иван принимает его выходки за мужество и храбрость, Жид – за порывы благородства рыцаря, а Герцог – за вежливость и учтивость; мы считаем, что это является символом ошибочности идеалов Ветхого завета.
По нашему мнению, внутренняя драма происходящего вполне соразмерна с потопом:
«Наводнение было таким сильным, что скрылись все высокие горы и все, что имело дыхание жизни на суше, умерло» (Быт. 7:1-23.)
Последние действия Альбера «Скупого рыцаря» показывают это:
Герцог
Что видел я? что было предо мною?
Сын принял вызов старого отца! [42, 371].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что Альбер испытывал стыд и гнев, который родился из реакции на скупость отца, укрепляясь духом неповиновения, это все свойственно морали Ветхого Завета, которая иллюстрируется ошибками Адама, Хама, культом золотого тельца (связанный мотив, так как из него развиваются другие).
Губительность для души поступков персонажа вынуждала его нарушать нормы морали; это отражает один из лейтмотивов Библии – всякое неповиновение, грех (зло) недопустимо и, рано ли поздно, должно быть остановлено.
Далее укажем, что Жид – немаловажная фигура в данном произведении; через данного персонажа иллюстрируются некоторыми героями Нового Завета.
В данную эпоху все также прислушиваются к роли денег, к мнению того, кто их может дать или принять (как пример – некий безусловный авторитет, вызванный отношением Жида к деньгам: он ростовщик и оказывает денежные услуги рыцарству).
От этого он смотрит на них с практичностью:
Деньги? – деньги
Всегда, во всякий возраст нам пригодны [42, 356].
Из этих строк читателю может показатся, что ростовщик – холоден и беспристрастен, но за такими словами кроется сильнейшая привязанность к материальным благам, что осуждается Спасителем:
«Затем Он сказал им притчу: «Но Бог сказал ему: „Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?“» (Лк. 12:15-21, 29-34.)
Поначалу кажется, что в словах Жида можно усмотреть вывод из этой притчи о необходимости беречь свою душу, успеть совершить добрые дела при короткой земной жизни, когда он говорит:
Как знать? дни наши сочтены не нами;
Цвёл юноша вечор, а нынче умер [42, 356].
В этих словах он намекает на истину: «Помни о смерти и во век не согрешишь» [24, 8]. Но, наблюдая, как юноша рассуждает об отцовских богатствах, меняет свою позицию:
Да, на бароновых похоронах
Прольётся больше денег, нежель слёз.
Пошли вам Бог скорей наследство. [42, 357].
Читатель видит, как еврей способен изменить свое мнение в связи со сложившейся ситуацией, ведь несколько реплик назад он желал отцу Альбера прожить еще и «двадцать пять и тридцать» лет; что, на наш взгляд, несколько роднит его Иудой; с которым он похож хитростью и стремлением услужить.
Беседа Соломона с Альбером так же привычна, как речь Иуды с книжниками и недобрыми священнослужителями:
«…и искали первосвященники и книжники, как бы погубить Его, потому что боялись народа. Вошел же сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из числа двенадцати, и он пошел, и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его предать им...» ( Лк. 22:8-20.)
Сам Жид считает это лукавство чувством юмора, причем такого, о котором складывается самое негативное впечатление у его собеседника:
Жид: Виноват!
Простите: я шутил.
Альбер: Иван, веревку.
Жид: Я... я шутил. [42, 358].
Но доверия слова еврея не вызывают; по нашему мнению, это также указывает, что он если и раскается в своих советах, обдумав их ужас и нешуточность, то будет поздно, подобно тому, как расскаялся его библейский прототип:
«Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам,
говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мк. 27:62-66.)
Следовательно, мы можем сделать вывод, что Жид также выражает некоторые библейские мотивы, ярко отраженные и в Новом Завете – чрезмерным авторитет денег и угождение своим желанием (параллельный мотив).
Очевидно, что они не приносят ничего положительного душе героя и окружающим, так как косвенно грозят повторить трагическую историю Спасителя и Иуды (мотив-символ, главный).
Подчеркнем, что Барон косвенно объединяет и сына (Альбера) с Жидом, и Герцога с Альбером. Читатель может сделать вывод, что он – главный герой данного произведения.
При внимательном рассмотрении текста мы выделили еще одного главного героя, с которым взаимодействуют все вышеперечисленные – богатство (также указываемое в тексте как «золото», «деньги»).
С первой репликой Барона мы сталкиваемся с тем, что с богатством он взаимодействует по-своему, будто общается с ним, как со старым приятелем:
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! [42, 366].
Так же и богачи славят свои сокровища, полагая, что имеют счастье и право хвастаться им:
«…эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое» (Мк. 12:38-44.)
Читатель поражен, как герой называет сундуки с золотом «верными», каким высоким эмоциональным тоном пронизана речь, которая указывает на высший подъем души.
Он узнает, чем вызван этот подъем:
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу; [30, 366].
Также ощущает себя царь Соломон, что отпадает от Бога:
«Он долго жил и было у него много жен-язычниц, и все они были идолопоклонницами, не знавшими живого Бога» (Третья книга Царств 6:12-13.)
Отметим, что Барон, знает: золото – не просто металл и средство накопления, они добываются нелегко:
А скольких человеческих забот,
Обманов, слёз, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель! [42, 367].
Но себялюбие «перебивает» голос совести и Барон отрицательно или с презрением отзывается о всех, кто трудами и с риском достал для него денег (отдать как долг):
А этот? этот мне принес Тибо —
Где было взять ему, ленивцу, плуту? [42, 367].
Чем нарушает Заповедь, дарованную Учителем:
«Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7:1-14.)
Читатель постепенно наблюдает, как золото все больше и больше приобретает значимость для души героя, словно он владыка мира, имея власть над ним. Мы можем сделать вывод, что это имеет общий мотив с возгордившимся ангелом (врагом рода человеческого, после выступившим в обличии Змея), прочитав следующие строки:
Я царствую... но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник! [42, 369].
Наблюдаем, какими гневными словами обращается отец к единственному сыну лишь потому, что тот его законный наследник; он не желает делить золото с ним, ни с кем, и читатель может догадаться, что он нарушает еще одну Заповедь:
«…и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду» ( Мф. 5:38-48.)
Хотя сам Барон уверен, что вправе обладать деньгами, не делясь ими с сыном, оправдываясь лишениями и страданиями:
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжёлых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Всё это стоило? [42, 369].
И так, мы видим, что данный герой прибегает к самооправданию, «широкому пути», что не одобряется Учителем:
«Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» (Мф. 7:1-14.)
Ошибка Барона, на наш взгляд, в отчужденном образе жизни: он нелюдим, недоверчив, предпочитая общению копить деньги. В глазах Герцога это выглядит степенностью, и он относится с уважением к его обладателю.
Однако уважение незаметно исчезает и уступает место недоверию, когда герой говорит:
Мой сын не любит шумной, светской жизни;
Он дикого и сумрачного нрава [42, 373].
На наш взгляд, это аналогично упорству, вызванному страхом и малодушием, Петра в сцене его отречения от Спасителя:
«И подошла к нему одна служанка и сказала: и ты был с Иисусом Галилеянином. Но он отрекся перед всеми… увидела его другая, и говорит бывшим там: и этот был с Иисусом Назореем. И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека… точно и ты из них, ибо и речь твоя обличает тебя. Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека» (Мф. 26:58-75.)
Далее узнаем, что оно побуждает сказать еще более страшные слова клеветы:
Барон
Доказывать не стану я, хоть знаю,
Что точно смерти жаждет он моей,
Хоть знаю то, что покушался он
Меня...
Герцог: Что?
Барон: Обокрасть. [42, 376 - 377].
Мы увидели в этом отссылку к следующему мотиву – подозрительности братьев Иосифа, что привела их к греху:
«…сказали: вот, идет сновидец; пойдем… и убьем его» (Быт. 37:21-35.)
Вместе с этим вновь ослепляет его сребролюбие и, при обвинении Альбером во лжи, он бросает ему вызов, чтобы отстоять, как ему кажется, законное право лишь самому владеть золотом.
Подобным образом ослепляла гордость Голиафа, что привела его к гибели:
Голиаф, увидев идущего к нему Давида, стал смеяться над ним, говоря: «Что ты идешь на меня с палкою? Разве я собака?» Давид ответил ему: «Ты идешь против меня с мечом, копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа. Бога воинств Израильских, которые ты поносил». Затем Давид опустил руку в свою пастушескую сумку, достал оттуда камень, бросил его из пращи и поразил Голиафа» (Первая книга Царств 17:1-53.)
Читателя не удивляет тот факт, что после вмешательства Герцога сын уходит; это приводит душу Барона в черезвычайное волнение.
И автор расскрывает перед нами ужасающую картину повиновения этим помыслам, настолько сильным, что они привели к гибели:
Стоять я не могу... мои колени
Слабеют... душно!.. душно!.. Где ключи?
Ключи, ключи мои!... [42, 379].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что поведение Барона можно считать отражением мотивов сребролюбия, гордости, клеветы, которые не одобрялись ни в Ветхом, ни в Новом Завете.
Крайне быстро такая страсть к золоту превращается в маниакальное стяжание, приносящее страдание не только ему, но и сыну, отнимающее доверие к людям (смена лейт-мотива с клеветы на тему среболюбия). 

2. словами Сальери начинается данное произведение; они поражают читателя мрачным тоном и категоричностью:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма. [42, 379].
Мы полагаем, что эти слова характеризуют крайне негативную, богохульную позицию, сомнение героя в Истине, от которого гибнет духовно человек, что иллюстрируется также и сценой на озере в Библии:
«Но, видя сильный ветер, испугался и, начав тонуть, закричал: «Господи! Спаси меня». Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: «Маловерный! Зачем ты усомнился?» (Мф. 14:22-33.)
Далее читатель видит, как персонаж отзывается о своем творческом труде: «надменно», «упрямо», словно восхваляет самого себя; это подсказывает, что он терзается страстями, как царь Саул:
«А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа» (Первая книга Царств 13:13-14.)
Как видит читатель, среди композиторов, благодаря своему старанию, Сальери достигнул успехов.
Однако не все старания угодны Богу, так же об этом говорит история Каина:
«И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лицо его» (Книга Бытие 4:2-12.)
Сам персонаж указывает на похожее чувство, овладевшее им, отмечает:
А ныне – сам скажу – я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. – О небо! [42, 381].
Точно также было и с Каином:
«Однако Каин не преодолел греха и продолжал завидовать брату» (Книга Бытие 4:2-12.)
Герой слабеет перед завистью, внушающей ему «остановить» «гуляку праздного»; Сальери придумывает оправдания совести, пытающейся образумить его:
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских…
Так улетай же! чем скорей, тем лучше. [42, 386].
Обратим внимание, в речи персонажа присутствуют элементы религиозной лексики: «херувим», «райских»; это указывает на глубокое внутреннее уважение Сальери к Моцарту как к «жрецу музыки» [42, 386]. Но зависть окрашивает эти обороты в презрительные тона, подобно насмешке, какой являлись следующие слова:
«И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: „Радуйся, Царь Иудейский!“» (Ин. 19:1-15.)
Итак, зависть, растравливая сердце, приводит к страшной мысли – использовать яд, припасенный героем:
Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы. [42, 387].
И вот совершается страшный грех – убийство (практически – братоубийство):
«И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его» (Книга Быт. 4:2-12.)
Однако заметим, что после рассказа друга о «черном человеке» и создании «Requiem» он весело советует:
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”. [42, 389].
Читателю кажется, что словно ужас своего замысла оборачивается праздником для Сальери, но речь Моцарта, заведенная на тему «гения» и «злодейства», заставляет его задуматься, уже бросив яд в стакан:
Постой,
Постой, постой!.. Ты выпил... без меня?  [42, 390].
Троекратное повторение слова «постой» прямо указывает на то, что это не просто задумчивость, а сожаление (покаяние) – он увидел в музыке «Requiem» то совершенство и гармонию, которые стремился постичь всю жизнь, и которая вызвала слезы как благодарность и сочувствие тому, кто играл для него:
Как будто нож целебный мне отсёк
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слёзы... [42, 391].
После того, как остается в трактире один (Моцарт ушел), Сальери произносит странную речь:
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда… [42, 392].
Видим, как покаяние Сальери не сформировалось как зрелое и состоявшееся. Вновь он думает о том, что несправедливость вмешалась в его жизнь, мысль сменяется унынием, как было с Каином.
Таким образом, мы можем сделать вывод, что уныние персонажа, взрощенное на зависти, является одним из древнейших мотивов Библии (мотив Каина), покаяние не преодолело его, поскольку он также не смог преодолеть свои греховные переживания.
Далее заметим: слова Моцарта выражают его характер, совершенно противоположный Сальери – он веселый, добродушный, и вправду немного ветренный в силу молодости.
Примечательное, что, в отличии от Сальери, он не мнит себя «жрецом музыки» и не поражен так тщеславием:
Ба! право? может быть...
Но божество моё проголодалось. [42, 385].
Читатель видит, что речь героя исполена радостным, беспечным и детским взглядом на жизнь. Он напоминает пастушка Давида, просто и мудро относившегося к жизни, что выражено в одном из его псалмов:
«Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:
Он покоит меня на злачных пажитях…» ( Псалтирь 22.)
Но догадки Моцарта о зависти Сальери вызывает у него опасение того.
И как будто желая направить душу друга на покаяние и спасти ее, он серьезно задумывается о гармонии и произносит:
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству. [42, 391].
Также поступает и царь Давид, который не убил Саула, хотя знал, что у него была такая возможность и тот питал к нему зависть:
«Друг сказал Давиду: «Позволь мне… убить Саула». Но Давид не разрешил ему убивать помазанника Божия» ( Первая книга Царств 26:2-21.)
Таким образом, мы можем сделать вывод, что Моцарт во многом схож с библейским Давидом, вначале пастухом, после - царем, который тоже боролся со смятением души, уповал на Бога, умел прощать врагов и старался избавляться от мрачных дум.

3.в основу данного сюжета легла легенда об обольстителе Доне Жуане (далее именуемым Доном Гуаном) [30, 354].
С первых слов этого персонажа мы видим, что автор придал ему черты обольстителя – легкомыслие, нетерпение, чрезвычайную смелость и даже дерзость:
Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! [42, 392-393].
Дон Гуан знает, что совершает подобным образом жизни грех (блуд) и потому предпочитает скрываться, будто преступник, подобно блудному сыну из притчи:
«По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно…» (Лк. 15:11-19.)
Его друг, Лепорелло, пытается намекнуть ему, что подобная самонадеятельность к добру не приведет, но он уверен, что ему все простительно:
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник. [42, 394].
При этом он забывает о наказании иного рода, ждущего каждого, кто ведет себя подобно ему:
«И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф. 5:17-37).
И, каким это ни отвратительным кажется читателю, об одной из своих возлюбленных (Инезе) Дон Гуан, хоть и вспоминает с сожалением, но недолго, неглубоко, спешит забыться с новой (Лаурой), аргументируя:
А живы будем, будут и другие. [42, 395-396].
Отметим, как, уже собравшись с мыслями о Лауре и спеша к ней, он замечает Донну Анну (супруга которой он убил) и ее «узенькую пятку»; что позволяет нам сделать вывод о том, мотив блуда становится основным и подчиняет себе остальные.
Параллельно с этим мотивом можно угадать еще один – падение царя Давида:
«Оттуда он увидел женщину по имени Вирсавия, которая с первого взгляда полюбилась ему. Но Давид не мог жениться на ней, потому что у нее был муж. Сатана стал внушать Давиду нехорошие мысли, и Давид поддался на его искушения» (Вторая книга Царств 11:2-17).
И далее Дона Гуана не терзает совесть, он восклицает с облегчением и радостью:
Всё к лучшему: нечаянно убив
Дон Карлоса, отшельником смиренным
Я скрылся здесь – и вижу каждый день
Мою прелестную вдову, и ею,
Мне кажется, замечен. [42, 413].
В начале разговора лжесвященник скорбит вместе с ней, выражая сочувствие ее горю, но тут же отказывается от совместной молитвы, произнося «странную» речь:
Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы чёрные власы на мрамор бледный
Рассыплете – и мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил,
В смущённом сердце я не обретаю
Тогда молений. [42, 415].
Но в глубине луши он осознает то, что погряз в грехе и не имеет права просить любви, не покаявшись:
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше сердце [42, 417].
Вместе с этим, речь Дона Гуана исполнена сильного эмоционального порыва, ярких эпитетов, вроде «покорный», «дрожащий», «сладкий»; он просит поцелуя. Это указывает на то, что в душе снова просыпаеются чрезвычайная смелость и даже дерзость.
Это не могло нам не напомнить Далиду, столь же дерзко выпытывающую силача-Самсона:
«И сказала ему Далида: как же ты говоришь: «люблю тебя», а сердце твое не со мною? вот, ты трижды обманул меня, и не сказал мне, в чем великая сила твоя» (Книга Судей 16:15-30).
За дерзость он получает наказание – является статуя и пожимает ему руку, обрекая на гибель:
Оставь меня, пусти – пусти мне руку...
Я гибну – кончено – о Дона Анна! [42, 436].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что данный персонаж приобретает у автора вместе с чертами блудного сына и змея-искусителя, иллюстрирует мотив Далиды, несмотря на попытку избавиться от скверных черт, присущим ему и этим персонажам.
Далее укажем на то, что Донна Анна сначала представляется просто промелькнувшей перед читателем.
Однако данная героиня - вдова командора, убитого главным героем, как отмечалось ранее.
Отметим, что брак Донны Анны с командором не был плодом взаимной любви:
Нет, мать моя
Велела мне дать руку Дон Альвару [42, 426].
Но именно это укрепляет в ней совесть в беседе с Доном Гуаном и осознание греховности всего происходящего:
Диего, перестаньте: я грешу,
Вас слушая, – мне вас любить нельзя [42, 427].
Мы видим, как она соблюдает слова Спасителя:
«Не желай жены ближнего твоего» (Исход 20:2-17).
Автор показывает, что преданность действительно живет в душе Донны Анны, сама речь ее пронизана сильным эмоциональным волнением (вспоминания о супруге).
Это чувство нашло настолько сильный отклик в душе Дона Гуана, что он застыдился назвать свое имя, хоть и желал этого; такое поведение вызвало негодование героини, смешенное с сильным любопытством (мотив Евы):
 Ужасную! вы мучите меня.
Я страх как любопытна – что такое? [42, 428].
Когда обольститель называет свое имя, она не верит, затем лишается чувств; мы полагаем, это свидетельство раскаяния за беседу и внимание его речам.
Покаяние слышно и в речи Донны Анны – она вспоминает молву о Доне Гуане и осознает ее правдивость:
О, Дон Гуан красноречив – я знаю,
Слыхала я; он хитрый искуситель. [42, 432].
Но, полагаем, следует подчеркнуть, что, несмотря на то, что далее она называет его «безбожным развратителем», «демоном», не питает к нему ненависти и позволяет целовать себе руки.
На наш взгляд, параллель можно найти и с мотивом Иосифа, также все прощающего:
«После этих слов Иосиф пал на шею Венниамина и плакал. Потом он обнимал и целовал всех братьев» (Быт. 45:1-15.).
Таким образом, мы можем сделать вывод: на примере данного персонажа автор показывает нам мотив Евы, а также – Иосифа; иллюстрирует одну из Заповедей.

4. само имя героя (Председатель) указывает на то, что он является одним из главных, хотя произведение открывается речью некоего «Молодого человека», просящего почтить память умершего от чумы Джаксона.
На это предложение Председатель отвечает советом почтить память «молчанием» и выпить за успошего. Но, будто томимый какой-то тоской и смятением, он пугается тревожности слишком долгой тишины и просит Мери спеть:
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем. [42, 437].
Обратим внимание, что он стремится устроить «безумное» веселье (за которым прячется страх смерти).
Но даже прослушав песню о трагедии города, любви и вере в Спасение, Председатель точно не задумывается над ее смыслом, называя «жалобной» и советует Луизе, которой привиделся «черный демон», развеселиться, обращаясь к пиру:
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне. [42, 448].
Обратим внимание на словосочетания: «хриплый голос», «нашла охота» и «гимн чуме»: на наш взгляд, с одной стороны, первые два противопоставляются третьему, по своей стилистике просторечья и семантике пренебрежения, легкого отношения к происходящему.
На наш взгляд, это прямая отссылка к Вавилонской башне:
«Возгордившись и желая прославить себя, люди ревностно занялись постройкой» (Быт. 11:1-9.).
Само содержание «гимна» также усиливает смысл сказанных слов:
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьём дыханье, —
Быть может... полное Чумы! [42, 450].
В «Пире…» это явление наблюдаем в Англии, стране с христианской религией! Этой сюжетной деталью автор показывает нам, до какой кощунственной и протиестественной среды может опуститься общество, охваченное паникой и… нарастающим безверием.
По милости Божьей, в этот момент к пирующим приходит Священник, призывающий остановить безумие:
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной! [42, 450].
Читатель замечает, что он с изумлением встречает Председателя среди пирующих, не желающих его слушать:
Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал..? [42, 451].
Но из ответа Председателя на это обращение читатель чувствует, как он страдает но вместе с тем не хочет выходить из этого состояния, так как уже смирился с близостью смерти:
…я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мёртвой пустоты… [42, 452].
Это напоминает нам следующий мотив из Библии:
«В одной из Своих притч Иисус сказал: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? “» (Лк. 15:3-7.).
Таким образом, мы можем сделать вывод о следующем: из Библии был взят мотив Вавилонской башни, в котором зависть, гордыня народа переросли в уныние, порождающее малодушие, боязнь одиночества и нежелание расстаться с мигом мрака.
Но примером Председателя автор наглядно иллюстрирует спасительный, на наш взгляд, мотив «потерянной овцы».
Далее заметим, что данный образ (Священник) – единственный, на наш взгляд, который используется не только в «Пире…», но и в других произведениях А.С. Пушкина, включенных в цикл «Маленькие трагедии» и несет в себе авторскую концепцию всего цикла, тесно связанную и с нашими временами.
Аргументируем.
Священник – олицетворение Божьей Благодати, человек, которому дана власть свыше отпускать грехи и облегчать страсти верующего человека.
Во всех четырех пьесах, как мы можем наблюдать,  большинство героев являются авторскими откликами на библейские мотивы, персонажи которых страдают каким-либо грехом или страстью, часто, этого не подозревая или не в силах преодолеть их, в глубине души жаждя этого.
Значит, каждому из них следует подсказать, направить мысль на покаяние. Чаще всего, это делает их собственная совесть, но ее нужно расслышать; а у всех, рассмотренных нами ранее, героев эти объекты стремятся снова и снова заглушить голос совести.
И так, в данном случае, каждому их них необходимо встретить Священника:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души [42, 450].
Заметим, что в «Пире во время чумы» он является отдельным персонажем, как и в «Каменном госте» (вариация - Монах), но пытается изгладить разные грехи персонажей: если в «Пире…» - это уныние, то в «…Госте» - это блуд.
Вспомним, как говорил Монах о Донне Гуане:
Развратным,
Бессовестным, безбожным Дон Гуаном. [42, 397].
Так, он указывал на безбожность блуда и косвенно пытался донести до героя греховность его поступков, подчеркивая, что не должно «прельщаться женской красотой».
В других трагедиях также Священник косвенно стремится помочь герою осознать нечистоту овладевающих им страстей, но не всегда выступает в обличьи священнослужителя.
Также и в Библии данный образ олицетворен пророками, голосом Бога, подсказывающими правильные поступки будущим царям, послушникам и ученикам Творца.
Например, черты данного образа просматриваются в Моцарте, говорящем Сальери: «…Гений и злодейство – вещи несовестимые», рассказывающем о силе музыки, дарящей радость другим, ради чего можно забыть и зависть, и гордость с унынием.
А в «Скупом рыцаре» эти свойства отслеживаются у ростовщика Соломона, убеждающем Альбера в том, что деньги – просто средство, не стоит видеть в них слуг, ни им служить.
Также мы можем отметить, что персонажи «…Трагедий», несущие авторскую оценку другим персонажам также отдаленно близки к образу Священника, просто осуждая грех (без косвенных советов покаяться). Сюда можно отнести Лепорелло:
Чем далее, тем лучше. Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море. [42, 398].
И Герцога:
Он умер. Боже!
Ужасный век, ужасные сердца! [42, 379].
Подчеркнем то, образ Священника, как мы видим, может проявляться в разных персонажах и касаться борьбы с разными видами грехов и страстей.
Именно он выражает концепцию автора, не утратившую смысл и в наши дни. И сейчас многие библейские мотивы актуальны, находят свои вариации, отражения в различных произведениях, они учат: грех преодолевается только с Божьей Помощью, посредством правильного понимания слов других, прислушиванием к своей совести, через осуждение страсти и совета человека, носящего черты Священника.


- С первой сцены видим, как Альбер чувствует себя неуютно в обществе аристократии. Причина этого ощущения расскрывается в его словах:
А нынче что скажу? О бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она! [42, 351].
Эта речь подсказывает читателю, что в душу героя закралась какая-то страсть или грех.
Далее мы узнаем, что за страсть:
Взбесился я за повреждённый шлем,
Геройству что виною было? – скупость.
Да! заразиться здесь не трудно ею
Под кровлею одной с моим отцом. [42, 351].
Эта страсть побуждает юношу презрительно отзываться об отце (интонация строк – насмешливая) и браниться на ростовщика Соломона (именнуемого далее Жидом).
Но, в продолжении беседы, Альбер называет Соломона то «разбойником», то «милым»; на наш взгляд, это вполне доказывает – кротость и послушание уступили дерзости и неповиновению.
Дух неповиновения приводит к страшной потаенной надежде на скорую кончину отца: Ужель отец меня переживёт? [42, 355].
Однако совесть в Альбере еще жива и помогла ему на время избавиться от искушающих мыслей: когда речь зашла об «средстве», с помощью которого можно было бы отравить его отца, он пришел в негодование:
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу. [42, 359].
Подчеркнем, что окружающие его не видят угрозы в этой затаившейся страсти, ведь настоящий грех распознать бывает нелегко, он принимает разные формы и провоцирует изменчивое поведение.
Увидев, что отец враждебно настроен к нему, он разгневался, и этот грех снова стал управлять поступками героя, что привело к жуткому последствию – к принятию вызова:
Альбер: Вы лжец.
Барон
И гром ещё не грянул, Боже правый!
Так подыми ж, и меч нас рассуди!
(Бросает перчатку, сын поспешно её подымает.)
Альбер: Благодарю. Вот первый дар отца. [42, 371].
Читатель снова заметит, что слова юноши произнесены с насмешкой, с которой отзывался об отце в начале; и так, смеем полагать, отношение к нему не изменилось, гнев, что накапливался и таился в душе Альбера, не давал ему одуматься и простить отца.
Таким образом, мы можем сделать вывод, что душа Альбера подвергалась греху гнева, который родился из реакции на скупость отца и трагичные последствия его вызваны тем, что Альбер считал искушение чувствами, которые можно не воспринимать всерьез.
Далее укажем, причиной соучастия Жида переживаниям молодого рыцаря служит понимание, вызванное непосредственным отношением этого персонажа к деньгам: он ростовщик.
От этого он смотрит на них с точки зрения опыта:
Старик же видит в них друзей надёжных
И бережёт их как зеницу ока. [42, 356].
Из этих строк читателю может показатся, что ростовщик – холоден и беспристрастен, что он не знаком ни с какими грехами. Однако мы полагаем, что рассуждать о предмете греха может спокойно тот, кто подвергался ему и поборол.
Наблюдая, как юноша рассуждает об отцовских богатствах, меняет свою позицию: Пошли вам Бог скорей наследство. [42, 357].
Читатель видит, как еврей способен изменить свое мнение в связи со сложившейся ситуацией:
Жид
В стакан воды подлить... трёх капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
... я думал,
Что уж барону время умереть. [42, 357-358].
Видим, что выглядят слова Жида как простые советы, но о чем ижет речь в них? О том, чтобы лишить человека жизни ради скорого получения наследства!
Сам Жид считает это лукавство чувством юмора:
Жид: Виноват!
Простите: я шутил. [42, 358].
Но доверия слова еврея не вызывают; по нашему мнению, это также указывает, что у него есть потаенные грехи и страсти (слова человека с чистой душой не вызывают сомнения у окружающих).
Далее мы можем отметить, что Жид уходит, по приказу Альбера («Вон, пёс!»), эти слова дают ему некоторую характеристику – слепая преданность, постоянное угождение и покорность, а чрезмерность добродетели приводит к тому, что она становится пороком (грехом) ).
Следовательно, мы можем сделать вывод, что душа Жида также подверглась влиянию греха – лукавством и чрезмерным стремлением угодить (признаки гордыни).
Подчеркнем, что Барон косвенно он объединяет и сына (Альбера) с Жидом, и Герцога с Альбером. Читатель может сделать вывод, что он – главный герой данного произведения.
При этом их всех объединяет богатство.
С первой репликой Барона мы сталкиваемся с тем, что с богатством он взаимодействует по-своему:
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! [42, 366].
Читатель поражен, каким высоким эмоциональным тоном пронизана речь, которая указывает на высший подъем души.
Он узнает, чем вызван этот подъем:
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу [42, 366].
Читателю может показаться, что речь изобилует местоимениями «мне», «моей», «я» - это означает его намерения только самим распоряжаться золотом, в этом мы наблюдаем не только жадность, но и себялюбие.
Но далее совесть подсказывает персонажу, что золото – не просто металл и средство накопления, они добываются нелегко, и он осознает это:
А скольких человеческих забот,
Обманов, слёз, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель! [42, 367].
Но гордыня «перебивает» голос совести и Барон отрицательно или с презрением отзывается о всех, кто трудами и с риском достал для него денег (отдать как долг):
А этот? этот мне принес Тибо —
Где было взять ему, ленивцу, плуту? [42, 367].
Далее оно перерастает в какое-то незнакомое чувство, описываемое самим Бароном так:
…сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство... [42, 368].
Мы полагаем, что это чувство – продолжающиеся угрызения совести.
При этом Барон стремится избавиться от этого чувства, отвлечься и потому вновь обращается к золоту:
…Я царствую... но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник! [42, 369].
Наблюдаем, какими гневными словами обращается отец к единственному сыну лишь потому, что тот его законный наследник; он не желает делить золото с ним, ни с кем (скупость).
Хотя сам Барон уверен, что вправе обладать деньгами, оправдываясь лишениями и страданиями:
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжёлых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Всё это стоило? [42, 369].
И так, мы видим, что более мелкий грех перерастает в крупный, если поощрять его в своей душе, считая чувством, положительным и справедливым, как это произошло с данным героем.
Скупость Барона наделяет его желанием приписать несуществующие черты поведению наследника.
Он молодость свою проводит в буйстве,
В пороках низких... [42, 373 - 374].
Читателя не удивляет тот факт, что после вмешательства Герцога сын уходит; вероятно, нечистый дух нашептывает Барону о необходимости снова вернуться к деньгам, которые вот-вот может взять его наследник.
И автор расскрывает перед нами ужасающую картину повиновения этим помыслам, настолько сильным, что они привели к гибели:
... душно!.. душно!.. Где ключи?
Ключи, ключи мои!... [42, 379].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что душа Барона издавна жила греховным себялюбием и гордыней. Оно выражалось в отчужденности, подозрительности, недоверию к другим и в повышенном внимании деньгам, лишь при помощи которых он ощущает счастье и отвлекается от угрызений совести.

- Слова Сальери поражают читателя мрачным тоном:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма. [42, 379].
Мы полагаем, что эти слова характеризуют душевное состояние героя: им овладело уныние.
Заметим, что скука (также признак уныния) упоминается в речи Сальери:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне [42, 380].
Читатель видит, как персонаж отзывается о своем творческом труде: «надменно», «упрямо», словно восхваляет самого себя; это подсказывает, что некая страсть еще закралась в его душу.
Нам говорит об этом его холодное отношение к предмету своего творчества:
Музыку я разъял, как труп. Проверил
Я алгеброй гармонию. [42, 380].
Подчеркнем слово: «проверил». Оно выражает полную уверенность и положительное отношение к самому себе, прилежащее к нему словосочетание: «алгеброй гармонию»  косвенно указывает на амбициозность и тщеславие Сальери.
Как видит читатель, среди композиторов, благодаря своему старанию, Сальери достигнул успехов и, казалось бы, ничто не должно волновать его душу после достижения всех целей.
Но сам персонаж указывает на ошибочность этого мнения - он отмечает:
Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую [42, 381].
И так, препологаем: уныние Сальери «заглушалось» небольшим тщеславием, пока были поставлены задачи по достижению успеха, но как только тщеславие удолетворилось, найдена новая причина – зависть к Моцарту.
Читатель замечает, как чувство несправедливости (при влиянии зависти) заставляет персонажа даже бранить любое проявление искусства, не доведенного до «высшего уровня»:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля [42, 383].
Далее он пытается отвлечься от чувства зависти и просит новых впечатлений, потому просит сыграть Моцарта «безделицу». Она крайне впечатляет Сальери и он восклицает:
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я. [42, 385].
Затем мы наблюдаем, как герой слабеет перед страстью, внушающей ему «остановить» «гуляку праздного»; Сальери придумывает оправдания совести, пытающейся образумить его:
Что пользы в нём? Как некий херувим,
Он несколько занёс нам песен райских [42, 386].
Обратим внимание, что в речи персонажа присутствуют элементы религиозной лексики: на наш взгляд, это указывает на глубокое внутреннее уважение Сальери к Моцарту как к «жрецу музыки» [42, 386]. Но зависть к композитору возвращает ему чувство обиды на жизнь.
Она, растравливая сердце, приводит к страшной мысли – использовать яд, припасенный героем:
Теперь – пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы. [42, 387].
Однако заметим, что при встрече с Моцартом в «трактире Золотого Льва» читатель не узнает мрачный и даже его зловещий настрой:
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”. [42, 389].
Читателю кажется, что словно ужас своего замысла оборачивается праздником для Сальери, но речь Моцарта, заведенная на тему «гения» и «злодейства», заставляет его задуматься, уже бросив яд в стакан:
Постой,
Постой, постой!.. Ты выпил... без меня?  [42, 390].
Троекратное повторение слова «постой» прямо указывает на то, что это не просто задумчивость, а сожаление (покаяние) – он увидел в музыке «Requiem» то совершенство и гармонию, которая вызвала слезы как благодарность и сочувствие тому, кто играл для него:
Как будто нож целебный мне отсёк
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слёзы... [42, 391].
После того, как остается в трактире один (Моцарт ушел), Сальери произносит странную речь:
Ты заснёшь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда… [42, 392].
Таким образом, уныние персонажа, взрощенное на тщеславии, сохранилось до конца в душе, покаяние не преодолело его, поскольку он не смог преодолеть зависть.
Далее заметим: слова Моцарта выражают его характер, совершенно противоположный Сальери – он веселый, добродушный, правда, немного ветренный в силу молодости.
Примечательное, что, в отличии от Сальери, он не мнит себя «жрецом музыки» и не поражен так тщеславием:
Ба! право? может быть...
Но божество моё проголодалось. [42, 385].
Читатель видит, что речь героя исполена радостным, беспечным и детским взглядом на жизнь. При этом создается впечатление, что у данного персонажа нет никаких греховных пятен на душе.
Но несвойственные Моцарту задумчивость и тревожность читатель уже замечает в «Трактире»:
Я вышел. Человек, одетый в чёрном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся... [42, 388].
Догадки Моцарта о зависти Сальери и опасение того, что замысел отравить его осуществится (в душе глубоко осуждая его):
Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. [42, 390].
Моцарт же преодолел тягу к злодейству, осознавая, что музыка призвана дарить положительные эмоции, композиторы не должны сражаться за внимание слушателей.
В этом он также отличается от Сальери и избежал уныния, понимая, что выше творчества стоит дружба, потому он говорит:
За твоё
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии. [42, 390].
Мы наблюдаем как Моцарт борется с мыслями о «черном человеке», поддерживает друга и рассуждает о музыке без пафоса, тем самым преодолевая тревожность и тоску, которую пытается скрыть за шутками и легкомысленными поступками и словами.
Таким образом, мы можем сделать вывод, что Моцарта во многом сгубил небольшой грех легкомыслия, с которым он боролся, но до конца не победил, стараясь спрятаться за ним от мрачных дум (это и мысли о «черном человеке», и догадки о зависти Сальери).

- С первых слов персонажа мы видим, что автор придал ему черты обольстителя – легкомыслие, нетерпение, чрезвычайную смелость и даже дерзость:
Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! [42, 392-393].
Если внимательно прочитать эти строки, то можно отметить следующее: в глубине души Дон Гуан знает, что совершает подобным образом жизни грех (блуд) и потому предпочитает скрываться, будто преступник.
Но как злодей он стремится заглушить голос совести и поощряет свои намерения:
А впрочем,
Я никого в Мадрите не боюсь. [42, 393].
Его друг, Лепорелло, пытается намекнуть ему, что подобная самонадеятельность к добру не приведет, но он уверен, что ему все простительно:
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник. [42, 394].
И, каким это ни отвратительным кажется читателю, об одной из своих возлюбленных (Инезе) Дон Гуан, хоть и вспоминает с сожалением, но недолго, неглубоко, спешит забыться с новой (Лаурой), аргументируя: А живы будем, будут и другие. [42, 395-396].
Отметим, как, уже собравшись с мыслями о Лауре и спеша к ней, он замечает Донну Анну (супруга которой он убил) и ее «узенькую пятку»; что позволяет нам сделать вывод о том, блуд укрепился в душе данного персонажа и не желает ослабевать.
И далее Дона Гуана не терзает совесть, он восклицает с облегчением и радостью:
Всё к лучшему: нечаянно убив
Дон Карлоса, отшельником смиренным
Я скрылся здесь – и вижу каждый день
Мою прелестную вдову [42, 413].
Наблюдаем страшное влияние греха: даже прикоснувшись к смерти, он чувствует себя героем, заслужившим поощрение в виде потакания своей страсти к женщинам, готовится обольстить, вновь ударяясь в кощунство: для того, чтобы обратить на себя внимание Доны Анны, он переодевается священником.
В начале разговора лжесвященник скорбит вместе с ней, выражая сочувствие ее горю, но тут же отказывается от совместной молитвы, произнося «странную» речь:
…мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил,
В смущённом сердце я не обретаю
Тогда молений. [42, 415].
Но в глубине луши он осознает то, что погряз в грехе и не имеет права просить любви, не покаявшись:
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше сердце [42, 417].
После вновь отчетливо видна дерзость, нетерпение, которая была присуща рассматриваемому нами персонажу до встречи с Донной Анной.
Наслаждаюсь молча,
Глубоко мыслью быть наедине
С прелестной Доной Анной. [42, 426].
Но совесть снова пробуждается в Доне Гуане, и он снова признается Доне Анне, на этот раз открывая свое имя:
Я убил
Супруга твоего; и не жалею
О том – и нет раскаянья во мне. [42, 431].
На наш взгляд, в этом признании кроется попытка искоренить грехи, мешающие ему: он избавляется от лести, честно говоря, что до этого ни одну женщину «не любил», обещает, что полюбит добродетель, уверяет, что «переродился».
Вместе с этим, речь Дона Гуана исполнена сильного эмоционального порыва, ярких эпитетов. Это указывает на то, что в душе снова просыпаеются чрезвычайная смелость и даже дерзость.
За дерзость он получает наказание – является статуя и пожимает ему руку, обрекая на гибель:
Оставь меня, пусти – пусти мне руку...
Я гибну – кончено – о Дона Анна! [42, 436].
Таким образом, мы можем сделать вывод, что гордость, сопровождающая блуд, терзает душу Дона Гуана; причиной этого послужило его оскорбительное отношение к смерти и самоуверенность в своей безнаказанности, а также – неумение прислушаться к своей совести.
Далее укажем на то, что Донна Анна сначала представляется просто промелькнувшей перед читателем и в жизни Донна Гуана.
Однако она станет одной из ключевых персонажей «Каменного гостя»: данная героиня - вдова командора, убитого главным героем, как отмечалось ранее, часто посещающая могилу покойного супруга.
После утраты «ревнивого», как отмечает Дон Гуан, мужа она соблюдает верность ему и тщательно заботится о своей душе; читатель замечает, что данный персонаж избегает разговоров с незнакомцами и имеет некую нравственную строгость в поведении.
И потому автор удивляет читателя поворотом действия, в котором Донна Анна смело разговаривает с Доном Гуаном, давно заметившим ее. При этом она постепенно заслушивается его речами и невольно поддается их обаянию:
Я вас приму; но вечером, позднее, —
Я никого не вижу с той поры,
Как овдовела... [42, 419].
Как мы видим, она боролась с искушением поддаться обольщению, но не смогла, в силу женской слабости. Таков, на наш взгляд, отпечаток того, что муж при жизни ее «прятал от всех» и «держал в заперти». И мелкий грех любопытства познакомиться и с другими мужчинами укоренился с того момента.
Отметим, что брак Донны Анны с командором не был плодом взаимной любви:
Нет, мать моя
Велела мне дать руку Дон Альвару [42, 426].
То есть чувства ее к супругу сводились к чувству долга и почитания мужа, как на первый взгляд кажется читателю. Но именно это укрепляет в ней совесть в беседе с Доном Гуаном и осознание греховности всего происходящего:
Диего, перестаньте: я грешу,
Вас слушая, – мне вас любить нельзя [42, 427].
Это чувство нашло настолько сильный отклик в душе Дона Гуана, что он застыдился назвать свое имя, хоть и желал этого; такое поведение вызвало негодование героини, смешенное с любопытством:
 Ужасную! вы мучите меня.
Я страх как любопытна – что такое? [42, 428].
Когда обольститель называет свое имя, она не верит, затем лишается чувств; мы полагаем, это свидетельство раскаяния за беседу и внимание его речам.
Покаяние слышно и в речи Донны Анны – она вспоминает молву о Доне Гуане и осознает ее правдивость:
О, Дон Гуан красноречив – я знаю,
Слыхала я; он хитрый искуситель. [42, 432].
Но, полагаем, следует подчеркнуть, что, несмотря на то, что далее она не верит, что он мог ее полюбить, позволяет целовать себе руки.
Читатель видит в этом проявление женской жалости и кротости, автор же расскрывает причину несколько иную: в глубине души Донна Анна не смогла противиться обольщению и признается в этом сейчас: О Дон Гуан, как сердцем я слаба. [42, 434].
Мы наблюдаем, как она вновь разговаривает с Донном Гуаном и даже переходит на «ты» по обращению к нему.
И такая безобидная, казалось бы, вещь тоже не остается безнаказанной: с приходом статуи командора гибнет и она.
Таким образом, мы можем сделать вывод: на примере данного персонажа автор показывает, как мелкое чувство, которое мы не считаем за грех, может стать им.

- Произведение открывается речью некоего «Молодого человека», просящего почтить память умершего от чумы Джаксона.
На это предложение Председатель отвечает советом почтить память «молчанием» и выпить за успошего. Но, будто томимый какой-то тоской и смятением, он пугается тревожности слишком долгой тишины и просит Мери спеть:
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем. [42, 437].
Обратим внимание, что во время страшной эпидемии, страданий и скорби, он стремится устроить «безумное» веселье (за которым прячется страх смерти).
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне. [42, 448].
Обратим внимание на словосочетания: «хриплый голос», «нашла охота» и «гимн чумы»: на наш взгляд, с одной стороны, первые два противопоставляются третьему, по своей стилистике просторечья и семантике пренебрежения, легкого отношения к происходящему.
По милости Божьей, в этот момент к пирующим приходит Священник, призывающий остановить безумие: Безбожный пир, безбожные безумцы! [23, 450].
Читатель замечает, что он с изумлением встречает Председателя среди пирующих, не желающих его слушать:
Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над её могилой? [42, 451].
В обращении несколько раз повторяется интонация вопросительная (и восклицательная одновременно), Священник чувствует отчаяние и надломленность духа, который вверг героя в малодушные поступки вроде пирования среди общей горести.
Но из ответа Председателя на это обращение читатель чувствует, как глубого укоренилось отчаяние (уныние), став настоящей страстью: он страдает но вместе с тем не хочет выходить из этого состояния, так как уже смирился с близостью смерти:
Зачем приходишь ты
Меня тревожить? [42, 452].
Видим, как в душе он осознает свой грех, но уже стыдится в нем покаяться. Его тяготит воспоминание о любви жены, погибшей, «святом чаде света», перед которым также совестно за свои поступки:
Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнёт уже... [42, 453].
И так, мы видим, что совесть жива в Председателе, он с балгодарностью и скорбью помнит о родных, покинувших его. И все же, он не идет за Священником, в порыве эмоций даже умоляя оставить его:
Отец мой, ради Бога,
Оставь меня! [42, 453].
Он остается, но уже не пирует: мы считаем, что это знак того, что «задумчивость» может перерасти в покаяние и спасение души героя; но для этого ему следует перестать бояться мига мрачности и страха, одиночества, осознать, что по-настоящему на земле никто не одинок (у всех есть единый Отец).
Таким образом, мы можем сделать вывод о следующем: душа Председателя страдает от страсти уныния, порождающей малодушие, боязнь одиночества и нежелание расстаться с мигом мрака, в котором он может пировать даже в честь чумы, возглагать ей «гимн», стремясь отвлечься от вспоминаний, терзающих его совесть.
Но его примером автор доказывает, как задумчивость и дальнейшее осознание себя как сына Божьего, покаяние способно преодолеть даже такой тяжкий грех.


+ С первых строк мы встречаемся с чертами нрава Альбера, которые симпатичны читателю:
Во что бы то ни стало на турнире
 Явлюсь я. Покажи мне шлем, Иван [42, 351].
На наш взгляд, эти слова ярко характеризуют такую добродетель, как усердие, вместе с тем - храбрость.
Далее он говорит:
Отговорился
 Я тем, что на турнир попал случайно.
 А нынче что скажу? [42, 351]
Эту речь можно интерпретировать как проявление стремления совершенствоваться, стыдливости перед мнением общества.
Читатель, однако, видит, что не все качества героя положительны.
Дальше мы еще больше убеждаемся в этом: Ужель отец меня переживет? [42, 355]
Сомнение – нехорошее качество, особенно если оно сочетается с греховной мечтой о скорой кончине отца ради наследства.
Но это не значит, что молодой рыцарь вовсе лишен добродетели. Читатель может убедиться в этом, ознакомившись с его высказыванием на предложение жида отравить барона:
Как! отравить отца! и смел ты сыну...
 Иван! держи его. И смел ты мне!.. [42, 359]
В нем жива совесть, почитание отца, уважение к его жизни, способность бороться с искушением, это также можно считать добродетелью.
Внимание к страшим, знакомым родителя тоже присущи молодому человеку, Герцога он встречает такими словами:
Поверьте, государь, терпел я долго
 Стыд горькой бедности. Когда б не крайность,
 Вы б жалобы моей не услыхали [42, 370].
Из речи можем обратить внимание на слово «терпел». Оно указывает на употребление душевных сил, чтобы свыкнуться, оставаться самим собой в трудных условиях, перенести многое.
Одно не может стерпеть Альбер – ложь. Это также можно отнести к положительным качествам его личности.
Можем убедиться в этом, прочитав честный отклик юноши на клевету барона: Барон, вы лжете [42, 371].
Но он не сумел развить терпение в смирение, благодаря которому можно было избежать принятие вызова собственного отца.
Таким образом, мы можем сделать вывод, что у Альбера присутствуют такие хорошие качества, как приветливость, смелость, ответственность, честность.
Однако он не сумел преодолеть греха гнева, чем хорошие стремления превратились нетерпение, породившее скверные помыслы и дела.
Таким же неоднозначным героем, на наш взгляд, является и ростовщик Соломон. Чтобы это доказать, проследим его дейтсвие.
Первые слова его такие: Слуга ваш низкий [42, 354].
Прилагательное «низкий» подсказывает нам, что это неположительные характеристики существительного «слуга» - кротость, готованость помочь пропадают, искажаются, заменяются лестью, раболепием.
Об в этом свидетельствуют его дальнейшие рассуждения:
Ваше слово,
 Пока вы живы, много, много значит.
 Все сундуки фламандских богачей
 Как талисман оно вам отопрет [42, 356].
За любезностью фраз скрывается равнодушие, своекорыстие, деловой подход, качества, которые никак не связаны с истинным желанием помочь.
Помимо этого за словами которые могут показаться умным и доброжелательным советом, рассуждением, могут скрываться насмешка, почти презрение:
Как знать? дни наши сочтены не нами;
 Цвел юноша вечор, а нынче умер,
 И вот его четыре старика
 Несут на сгорбленных плечах в могилу [42, 356].
Таким образом, мы еще больше можем убедиться в том, что стремление угодить героя смешано с лестью, недобрыми помыслами, и Жид может легко поменять позицию, однако это не хорошее качество, он как бы прикрывается им:
Да, на бароновых похоронах
 Прольется больше денег, нежель слез.
 Пошли вам бог скорей наследство [42, 357].
То, что нельзя назвать Жида носителем добродетели, можно доказать еще одним фактом: предложив самые страшные пути для получения денег (убийство Барона), он относится к этому тяжкому греху несерьезно, играючи: Я... я шутил. Я деньги вам принес [42, 358].
Итак, мы можем сделать вывод, что такой герой, как Жид умен, любезен, быстро умеет сменить мнение на противоположное в зависимости от ситуации, однако это не добродетельное поведение, поскольку все эти действия сопряжены с корыстью, хитростью, греховными замыслами.
С первых слов Барона мы встречаем удивительное сочетание – он умеет находить счастье, ценить то, считает для себя важным, что, на наш взгляд, является ступенькой к добродетели.
Но при этом он описывает эти чувства и передает их другим при помощи легкомысленных фраз, часто граничащих с осуждением и даже хулой:
Как молодой повеса ждет свиданья
 С какой-нибудь развратницей лукавой
 Иль дурой, им обманутой, так я
 Весь день минуты ждал, когда сойду
 В подвал мой тайный, к верным сундукам.
 Счастливый день! [42, 366].
Обратим внимание на то, как почтительно, положительно он говорит о сундуках с золотом – читателю может показаться, что Барон так же бережно обращается и с сыном, с друзьями, если простое золото находит такой благостный отклик в его душе.
Но далее знакомясь с данным героем, мы можем убедиться, что любовь и все хорошие чувства он испытывает только к себе и золоту:
 Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
 Послушна мне, сильна моя держава;
 В ней счастие, в ней честь моя и слава!
 Я царствую... [42, 366]
При этом не следует считать, что в глубине души Барона нет и малой частички таких добродетелей, как чувства совести, сострадания. Об этом нам говорят такая его речь:
Кажется, не много,
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель! [42, 367]
Помимо этого, сам персонаж утверждает, что все «блага», которые предоставляет золото, все то «властвование», которое оно дает, не беспокоит его (черта аскетизма, нестяжания и воздержания):
Мне всё послушно, я же – ничему;
 Я выше всех желаний; я спокоен;
 Я знаю мощь мою: с меня довольно
 Сего сознанья... [42, 366]
И все же он подвластен золоту, по словам сына: «как пес цепной, как раб алжирский», оттого его душа болит не за чувствства Альбера, не за его судьбу, а единственно за одно его качество - он наследник:
Безумец, расточитель молодой,
 Развратников разгульных собеседник!
 Едва умру, он, он! сойдет сюда
 Под эти мирные, немые своды
 С толпой ласкателей, придворных жадных.
 Украв ключи у трупа моего,
 Он сундуки со смехом отопрет [42, 369].
Обратим внимание на последнюю строчку: Барон как будто не хочет видеть бедность, что тяготит сына, не желает замечать родства, осознавать своего долга, и такая «слепота» перед проблемами, по нашему мнению, отнюдь не имеет ничего тождественного с тем отречением от суеты.
От этого читателя не удивляет, что в страхе потерять свое золото, Барон как бы лишается всех своих добродетельных начал, опускаясь до такого греха, как клевета:
Барон
 Доказывать не стану я, хоть знаю,
 Что точно смерти жаждет он моей,
 Хоть знаю то, что покушался он
 Меня...
    Герцог: Что?
    Барон: Обокрасть [42, 376 - 377].
Итак, мы можем сделать вывод, что Барон имел немало хороших качеств, которые могли б окрепнуть в добродетели: умение ограничивать себя, ценить то, что имешь, совесть.
Но жадность, любовь исключительно к себе и золоту, страх потерять сокровища превратили все эти добрые качества в ложь, гнев, клевету.

+С первых слов мы можем убедиться, что из положительных качеств у Сальери присутствует чувство справедливости:
 Все говорят: нет правды на земле.
 Но правды нет – и выше. Для меня
 Так это ясно, как простая гамма [42, 379].
В его монологе мы наблюдаем преданность искусству (музыке): с детства Сальери занимался одной музыкой, однажды полюбив звуки органа в церкви, это, на наш взгляд, относится к положительным качествам его личности (для этого необходимы усердие, искренняя любовь к делу, смиренность).
Но позже мы узнаем, что такая любовь привела композитора к не очень хорошим вещам:
Где ж правота, когда священный дар,
 Когда бессмертный гений – не в награду
 Любви горящей, самоотверженья,
 Трудов, усердия, молений послан —
 А озаряет голову безумца,
 Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт! [42, 381]
Следовательно, вместе с любовью к искусству в Сальери закралось тщеславие и с непризнанием – зависть к более успешному и молодому композитору.
Но означает ли это, что в душе героя ничего не осталось хорошего? Проследим за Сальери, что он говорит при встрече с Моцартом, прослушав его новое произведение:
Какая глубина!
 Какая смелость и какая стройность!
 Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
 Я знаю, я. [42, 385]
Читатель видит, как искренне и высоко отзывается он о музыке юного композитора, подчеркивает ее содержание, что она привзносит в душу смелость и стройность чувств.
По мнению Сальери, такое свойство может оказывать только Божественная Благодать, именно потому он называет Моцарта богом.
Но за этим восхищением скрывается затаившаяся и усугубившаяся зависть. Мы узнаем это, когда композитор снова остается один:
Что пользы в нем? Как некий херувим,
 Он несколько занес нам песен райских,
 Чтоб, возмутив бескрылое желанье
 В нас, чадах праха, после улететь!
 Так улетай же! чем скорей, тем лучше. [42, 386]
Таким образом, мы видим, что зависть заставляет композитора забыть весь тот восторг, который он испытал, слушая творчество Моцарта, он уверен, что друг не достигнет высот в искусстве, просто удовлетворившись славой, что сейчас есть у него.
Но одно хорошее качество она не уничтожила:
И, полно! что за страх ребячий?
 Рассей пустую думу. [42, 389]
Сальери отзывчив, заботиться о душевном спокойствии и радостном настроении друга, готов разделить с ним сильные переживания и помочь.
И, по нашему мнению, он точно вместе с Моцартом предчувствует погибель композитора, спешит «душу наполнить звуками».
Можем наблюдать, как стремление помочь другу, забота о его душевном состоянии переходит в важное качество, которое необходимо для развития добродетелей – голоса совести:
Постой,
 Постой, постой!.. Ты выпил... без меня? [42, 390]
Мы наблюдаем покаяние за совершенный грех убийства, которого можно было б избежать, если бы Сальери взрастил в себе желание помочь другу и преодолел б зависть, что мучила его душу (как он признает сам):
Эти слезы
 Впервые лью: и больно и приятно,
 Как будто тяжкий совершил я долг,
 Как будто нож целебный мне отсек
 Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы... [42, 391]
На наш взгляд, эти слезы героя – не пропавшая совсем черта доброты, жалости, раскаяния (те его добродетели, что он не смог взрастить).
Мы можем сделать вывод: если в человеке есть ростки добродетели, они не исчезнут, но для этого надо работать над своей душой, не позволять греху заглушать голос добрых качеств и искать голоса совести, как это наблюдаем на примере Сальери.
С первой встречей с Моцартом читатель видит его веселым, радостным, любящим пошутить:
Ага! увидел ты! а мне хотелось
 Тебя нежданной шуткой угостить. [42, 384]
Обратим внимание, что в речи молодого композитора употребляются междометия, просторечные обороты, что указывает на его открытость, искренность.
Но эта веселость имеет и отрицательные черты: пригласив слепого музыканта, который играет Моцарта, он смеется. Мы полагаем, это близко к хуле искусства.
Вместе с этим, герой скромен и не стремится к тщеславию в отличии от Сальери:
  Сальери: Что ты мне принес?
    Моцарт
 Нет – так; безделицу. Намедни ночью
 Бессонница моя меня томила,
 И в голову пришли мне две, три мысли.
 Сегодня их я набросал. Хотелось
 Твое мне слышать мненье [42, 385]
И то, что несет его творение, он описывает просто, не как божественное, а просто, как впечатление, жизненное и близкое каждому:
Моцарт
    (за фортепиано)
 Представь себе... кого бы?
 Ну, хоть меня – немного помоложе;
 Влюбленного – не слишком, а слегка —
 С красоткой, или с другом – хоть с тобой,
 Я весел... [42, 385]
И когда Сальери с восторгом назвал его «богом», Моцарт скромно ответил:
Ба! право? может быть...
 Но божество мое проголодалось. [42, 385]
Персонаж остается веселым, беспечным, добродушным, любит жену и предан Сальери, и, не подозревая, что его друг задумал лишить его жизни, с радостью принимает его приглашение отобедать в трактире «Золотой лев».
Но в глубине души он чувствует беду, на наш взгляд, именно это означает образ «черного человека»:
Мне день и ночь покоя не дает
 Мой черный человек. За мною всюду
 Как тень он гонится. Вот и теперь
 Мне кажется, он с нами сам-третей
 Сидит. [42, 388]
Но, несмотря на предчувствие, он продолжает доверять Сальери, он не представит себе, что его друг, которого он называет братом (по любви к музыке) способен его убить):
За твое
 Здоровье, друг, за искренний союз,
 Связующий Моцарта и Сальери,
 Двух сыновей гармонии. [42, 390]
Итак, главная добродетель Моцарта – его искренность, преданность тому, кого он ценить, он верит им, как себе, у него доброе сердце и веселый нрав, несмотря на свою легкомысленность, он тонко чувствует гармонию и понимает свою миссию нести ее людям.

+Читатель может заметить первую черту Дона Гуана – противоречивое сочетание стремления к скрытности и одновременная смелость. Казалось бы, это положительное качество, но вчитаемся внимательнее в эти строки:
Что за беда, хоть и узнают. Только б
 Не встретился мне сам король. А впрочем,
 Я никого в Мадрите не боюсь. [42, 393]
Данные слова, на наш взгляд, характеризируют его как человека, обладающего недобродетельной смелостью, самонадеятельностью (в нем чувствуется тщеславие, легкомысленность).
Его дальнейшие рассуждения о короле, о женщинах подтверждаю нашу гипотезу:
Увидел я, что с ними грех и знаться —
 В них жизни нет, всё куклы восковые;
 А наши!.. [42, 394]
Итак читатель может подумать, что Дон Гуан не обладает ни каплей добродетели или хотя бы того качества, которое приближало бы к ней. Но необычно будет прочесть из уст этого персонажа такие строчки:
Бедная Инеза!
 Ее уж нет! как я любил ее! [42, 395].
Благодаря этим словам мы узнаем, что «лукавый развратник» способен на настоящие чувства; слова любви Дон Гуан говорил не раз, неискренне, но в случае с Инезой это было, по нашему мнению, настоящее чувство. Если человек полюбил, то более всего ценит душу, а ее, как известно, отражает глаза любимого человека. И герой отмечает это:
Глаза,
 Одни глаза. Да взгляд... такого взгляда
 Уж никогда я не встречал. [42, 395]
В этих словах можем отметить живость памяти, совести и искреннего чувства, но оно быстротечно (это следствие легкомысленности и по-недоброму пылкого характера героя), что резюмируется в данном диалоге:
    Лепорелло: Что ж, вслед за ней другие были.
    Дон Гуан: Правда.
    Лепорелло: А живы будем, будут и другие. 
    Дон Гуан: И то. [42, 395-396]
Как видим, Дон Гуан готов заглушить память о настоящем чувстве и совесть ради очередного приключения, что характеризирует его, как отнюдь не добродетельного героя: он, направляясь к Лауре, замечает Дону Анну (вдову командора) и уже примечает ее красоту:
Ее совсем не видно
 Под этим вдовьим черным покрывалом,
 Чуть узенькую пятку я заметил. [42, 397]
Казалось бы, он должен был бы увлечься вдовой командора, но спешит к Лауре, и, помимо этого, застав у нее Дона Карлоса, восклицает:
Лаура, милый друг!..
   (Целует ее.)
 Кто у тебя, моя Лаура? [42, 398]
Обратим внимание на слово «друг» и прилагательное «моя» - данное существиетльное подтверждает нашу точку зрения о легкомысленности нрава Дона Гуана, ведь друг – не любимый человек, перед ним не нужно проявлять добродетель, в число которых входит и ответственность.
А данное прилагательное подчеркивает, на наш взгляд, противоречивость данного персонажа – «моя» - притяжательное прилагательное, указывает на отношение собственническое, эгоизм, хотя, как мы отмечали раннее, Дон Гуан не лишен положительных качеств.
Но все же, его нельзя назвать добродетельным героем. Об этом нам говорит то, что к своим многочисленным женщинам, и к Лауре тоже, он испытывает ревность, что не связанно с свободой, необходимой для развития добродетели:
   Дон Гуан
 А признайся,
 А сколько раз ты изменяла мне
 В моем отсутствии?
    Лаура: А ты, повеса?
    Дон Гуан: Скажи... Нет, после переговорим. [42, 398]
И то, даже к ревности он не относиться серьезно, как можем наблюдать из его слов, он живет по принципу: «все к лучшему» и, тотчас расставшись с Лаурой, без всяких угрызений совести, отправился искать Донну Анну.
И здесь читатель убеждается в его фальшивой натуре:
Впущуся в разговоры с ней; пора.
 С чего начну? «Осмелюсь»... или нет:
 «Сеньора»... ба! что в голову придет,
 То и скажу, без предуготовленья,
 Импровизатором любовной песни... [42, 413]
Вчитаемся в этот текст: просторечия («что в голову придет»), смешанные с поэтизмами («любовная песнь»), междометия, речь персонажа остается прежней, наполненной легкомыслием, тщеславием, по нашему мнению, недобродетельной, хотя красота Донны Анны произвела на него необыкновенное впечатление.
Что это за впечатение, можем увидеть из его речи, обращенной к ней:
Вы черные власы на мрамор бледный
 Рассыплете – и мнится мне, что тайно
 Гробницу эту ангел посетил,
 В смущенном сердце я не обретаю
 Тогда молений. [42, 415]
Как можем наблюдать, впечатления более, чем очищающие душу, положительные, связанные с чистым, добродетельным).
Спустя время, под напором греховной страсти, отчаянния и стремления к взаимности, Дон Гуан сам в этом:
Вас полюбя, люблю я добродетель
 И в первый раз смиренно перед ней
 Дрожащие колена преклоняю. [42, 427]
В доказательств своей речи персонаж открывает свое имя вдове и просит у нее прощения, что, характеризирует его вновь проснувшуюся тоску души о добродетели (он бичует себя словами, встает на колени, что, на наш взгляд, подтверждает искренность его расскаяния):
    Дон Гуан
 Дона Анна,
 Где твой кинжал? вот грудь моя. [42, 431]
Он раскаивается, но поздно, и за свою самоуверенность и насмешки над судьбой погибает (на его зов является статуя командора).
Таким образом, мы можем сделать, что даже такие герои «Маленьких трагедий», как Дон Гуан, имеет добрые качества – способность искренне ценить душу и любить, раскаяться, смелость.
Однако из-за эгоизма и самонадеятельности, греховной страсти он не смог взрастить эти хорошие черты в добродетель.
С первого появления на страницах «Каменного гостя» Донны Анны мы можем говорить о том, что она заботиться о своей душе и воспитывает в себе добродетели – она приходит на могилу супруга, к священнику.
Она честна и тиха, признается, что не встречается с мужчинами:
Я никого не вижу с той поры,
 Как овдовела... [42, 419]
Так же читатель может убедиться в том, что вдова командора еще и безропотна – она, несмотря на слова: «Подите прочь», все же приглашает Дона Гуана к себе; чистосердечно говорит о том, что выходила не по любви, а по иной причине:
Нет, мать моя
 Велела мне дать руку Дон Альвару,
 Мы были бедны, Дон Альвар богат. [42, 426]
При своей кротости Донна Анна понимает, что она совершает грех, приглашая иного мужчину после смерти супруга, это также характеризует ее положительно:
Диего, перестаньте: я грешу,
 Вас слушая, – мне вас любить нельзя,
 Вдова должна и гробу быть верна. [42, 427]
То есть героиня осознает ответственность за свои шаги.
Но на наш взгляд, полностью добродетельной ее назвать нельзя: Донна Анна сама признает свои недостатки:
    Дона Анна
 Ужасную! вы мучите меня.
 Я страх как любопытна – что такое? [42, 428]
Помимо того, она признает, что может быть впечатлительной и рассеянной:
Нет, видно, мне уйти... к тому ж моленье
 Мне в ум нейдет. Вы развлекли меня
 Речами светскими; от них уж ухо
 Мое давно, давно отвыкло. [42, 434]
И все же она, по нашему мнению, один из наиболее положительных героев «Маленьких трагедий» - Донна Анна не признает такого чувства как ненависти, месть может выразить только словами, в минуту порыва:
 Ах если б вас могла я ненавидеть!
 Однако ж надобно расстаться нам. [42, 434]
Читатель видит, что героиня до последнего момента не позволяет Дону Гуану даже «одного холодного» поцелуя, что говорит о ней, как о личности, блюдящей свое целомудрие.
И даже при этом она признает: О как сердцем я слаба. [42, 434]
Но за такой малый грех, как любопытство, она тоже погибает, несмотря на все свои хорошие качества; отчего мы можем сделать вывод, что для спасения души необходимо не только иметь кротость, послушание, целомудрие и другие добродетели, но и стараться не допускать и малого греха.

+Погружаясь в атмосферу мрачного Средневековья, охваченного чумой, читатель обращает внимание на то, что, казалось бы, Председатель ведет себя сообразно ситуации:
Он выбыл первый
 Из круга нашего. Пускай в молчаньe
 Мы выпьем в честь его. [42, 437]
Можем заметить, как первая речь его исполнена торжественности, в то же время скромности, почтения к усопшему.
Но далее следуют такие слова:
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
 Чтоб мы потом к веселью обратились
 Безумнее [42, 437]
Обратим внимание на слова: «безумнее», явно, на наш взгляд, контрастирующие с эпитетами «уныло и протяжно», соответственно этим выражениям Председатель воспринимает чуму не как трагедию, уносящую жизни, а как обряд, повод повеселиться.
Это, по нашему мнению, не характеризует его, как добродетельного персонажа.
Проследим за его монологом, чтобы убедиться в этом:
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
 И мрачный год, в который пало столько
 Отважных, добрых и прекрасных жертв,
 Едва оставил память о себе
 В какой-нибудь простой пастушьей песне,
 Унылой и приятной... Hет, ничто
 Так не печалит нас среди веселий,
 Как томный, сердцем повторенный звук! [42, 447]
Читатель вероятно обратит внимание на словосочетания: «дикий рай», «добрые и прекрасные жертвы», «унылый и приятный». Они окрашены торжественностью, легкомыслием.
Но мы полагаем, что именно подобные выражения подчеркивают то, что герой не умеет знать границу как скромности, так и торжественности, стараясь прибодрить себя и друзей, он способен на оскорбительные речи о духовном (что также - нехорошие качества).
Помимо этого, несмотря на свою наблюдательность к душевному состоянию окружающих его (Мэри, Луиза), что можно отнести к хорошим качествам, Председатель способен пошутить, но сделать это, осуждая:
Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
 По языку судя, мужское сердце.
 Но так-то – нежного слабей жестокий,
 И страх живет в душе, страстьми томимой! [42, 447]
Персонаж, как мы можем наблюдать, сам того не подозревая, искренне, честно признается в том, что гнетет его сердце – страх, страсти; это можно было бы сочесть за такое душеспасительное и несомненно положительное явление, как покаяние, однако немного погодя он произносит такую речь (отрывок из гимна, посвященного чуме):
Итак, – хвала тебе, Чума,
 Нам не страшна могилы тьма,
 Нас не смутит твое призванье! [42, 450]
В словах героя читается гордость, отчаяние, насмшка над смертью, непростительная легкомысленность, стремление к веселью, которое неподобает добродетельному человеку, как справедливо отмечает явившийся Священник.
И даже вступая в разговор с ним, Председатель позволяет себе фразы, лишенные свякого почтения к духовному лицу:
Дома
 У нас печальны – юность любит радость. [42, 450]
Но, как мы полагаем, он осознает свое нравственное падение и честно признается, безо всякого пафоса:
Тень матери не вызовет меня
 Отселе, – поздно, слышу голос твой,
 Меня зовущий, – признаю усилья
 Меня спасти... старик, иди же с миром; [42, 451]
Еще одно доказывает нам, что Председатель не лишен совести и качеств, приближаюихся к добродетельным – он искренне любил и чтит память о погибшей жене:
Где я? Святое чадо света! вижу
 Тебя я там, куда мой падший дух
 Не досягнет уже... [42, 453]
Подобно Дону Гуану, данный персонаж считает ту, которую любил, чистым, добродетельным созданием, стремится к ней душой, но что-то не дает ему покой, и он также, как и герой «Каменного гостя» это признает.
Это отчаяние, осознание своего падения. Вопреки тому, что Председатель просит Священника оставить его, он задумывается, следовательно, читатель и мы полагаем, что, возможно, в будущем он сможет преодолет грех отчаяния, легкомыслия, непочитания святынь, и стать на путь добродетели.
Таким образом, примером Председателя, автор показывает нам, что осознав свой грех, можно, с Божьей помощью, взрастить в себе хорошие качества, такие как честность, способность признать свою нравственную неправоту, и встать на путь Истины