Пигмалионы

Темно, холодно, ветрено, да и просто поздняя осень – вовсе не идеальное место для начала истории. Но и верно – уже не начало. Уже была какая-то предыстория. Просто не с нее надо начинать наш рассказ. Следовало бы сразу же пояснить читателю, что и в самом деле вначале было слово, а потом уж все и закрутилось.
Итак. Темно, особенно когда глаза уже подсели , и побаиваешься того, что идет с темнотой в твоей душе с самых ранних годков – кикиморы, вурдалаки, потом собаки, ну а потом уже – люди… Просто страх поселился в тебе так давно, что ты о нем уже почти забыл. Забыл и никогда не вспомнишь, нет. Вот только если не идти темной улицей по пригороду, и не отвечать за драгоценные локоток возлюбленной, или жены, или дочери, или там еще чего настолько же драгоценное. Не знаю, никогда не носил в авоське миллион. Бросьте мне говорить, что тени жались по углам. Тени жались везде, и мешали нормальному проходу гражданам по своим гражданским делам.
 Двое мужчин, один постарше, а другой – правильно, помоложе, осторожно пробираются по темной кривой улочке с поганым асфальтом, широченными лужами, ветками, откуда-то высовывающимися чтобы сковырнуть шляпу у того, который помоложе, и кепку у того, который, - правильно, - постарше. И отовсюду как раз всякие разные тени, а от чего они – не поймешь. Тени сами по себе, Шварц – тоже знаете ли, по-русски значит черный – в этом толк понимал.
Каждый был погружен сразу в несколько стихий. Природную мы уже назвали, но не она была главная. Главная стихия, гнавшая обоих сквозь мглу и дождь, - стихия мыслей и страстей.
Что томило и угнетало старшего – не понять, кепи с козырьком, брови над впадинами глаз, тень на лице – нет, не берусь понять. А тот, что помоложе – гляньте, а он похож на старика, уж не сын ли? Пока не ясно, может, позже узнаем, - ясно, пребывает в неведении, волнении и плохо скрытом недовольстве.
- Чего это на ночь глядя переться черт-те куда, что за конспирация нелепая, вечно ему скелеты в шкафу мерещатся, – ворчит помоложе.- Ну, я-то ладно, мне воображение заменило реализм восприятия. Вот ему – хуже,  он гиперреалист, и воображение у него подчинено доктрине. Проблемы, видите ли, с реальностью. Трудно с ним говорить на эти темы – но с кем легко говорить на темы – эти, те, или вообще другие какие-нибудь? Говорить надо о пиве, погоде, в самом крайнем случае – о галстуках. О предметах. Не дай бог вернуться в наивные и кровавые времена дискуссий о политиках, лошадях или бабах… Ноги промокли, скоро? – это уже вслух.
- Да вон огонек, там спокойно, никого не бывает. Особенно по такой погоде. Все, проходи, вон вешалка, тут все по-простому.
Темное кафе
Мне всегда казалось, что надо поступать, мыслить и рассуждать логично.  То есть был бы я логик от мозга до костей и наоборот - я бы так и жил бы. Если бы логика была бы в мозге, костях или наоборот. А логика, оказывается, локализуется в значках, в которых кроме двух моих знакомых никто не петрит. Но и им не дай бог под мухой сойтись в споре – тут только жены могут растащить. Начальство не в силе, сам был свидетелем. Рациональным был человек очень недолго – пока держалась модель разумной природы человека. И то вранье – но кто теперь вспомнит? – Уже давно репутация пересилила реальность. Природа человека оказалась настолько нестабильной, что пришлось принимать меры, заворачивать ее в свои исконные посконные русла. Хорошо, тут под рукой нашлись специально обученные люди. Если бы их не было, пришлось бы их придумать.
- Слушай, какой смысл тащиться в такую тьму и такую таракань? Что у нас в пивнушке хуже?
Ну, вот можно разглядеть поподробнее, без головных уборов. Старший – как сразу не признали! Да это же писатель, некогда очень известный, теперь – «а, надоело писать!», - равнодушный ко всему, но очень импозантный седой джентльмен, с эдакими нездешними манерами, с достоинством не напускным, а внутренним, можно даже сказать – благородством в осанке и манерах. Но постарел, как-то потускнел, а был всегда шикарен, язвителен, самоуверен. И что-то странное в движениях – нервничает, руки дрожат, вынул трубку, а табак не достает, и трубку сунул обратно.
А тот что помоложе – сразу видно, одной породы со стариком. Но нет того шарма, хоть самоуверенность и снисходительность ко всему белому и серому свету выдают в нем натуру неравнодушную – и прежде всего к себе самому, ну и еще к тому эффекту, который рождается с его появлением на подмостках театра жизни.
Уселись у окошка, в самом темном углу, не успели дух перевести, старший спрашивает:
- Ничего не заметил?
- В смысле?
- За нами никто не шел?
 - Да нет, конечно никто, кому в голову взбредет…
- Так, ладно. Прочел?
- Да.
- Все?
- Почти.
- Ну и как, вот о чем я тебя просил?
- Да вообще-то…
- Эх, ты! Так и знал. Ладно, вот смотри, я тут принес, открывай где закладки, сначала!
- Ну и что?
- Прочти, отчеркнуто.
- Даааа… ты как в воду смотрел.
- Дальше читай, на второй закладке.
Молодой впился глазами в книгу.
- О боже, не верю глазам, да ты пророк в своем отечестве!
- Дальше читай!
- Не может быть! Как ты мог узнать? Чертовщина какая-то…
- Теперь другую, вот в супере, да вот эту. Открывай и читай по порядку, как закладки.
Следующие пять минут молодой человек с изумлением, чуть-чуть справленным почтением к сединам, вчитывался в книги, одну за другой, журналы, ксерокопии, и наконец выдохнул:
- Слушай, это же просто сенсация! Все так, как ты писал с десяток лет назад!
- Читай дальше. Выпить хочешь?
- Не откажусь, только не крепкое, вина лучше.
- Сейчас. Поди сюда, милок, принеси бутылочку Шардоне. Аргентинского.
- Слушай, мне просто жутковато становится, этого просто не может быть! И что, никто не заметил? Было что-нибудь в прессе, или просто… тебе никто ничего?
- Вот поэтому я тебя и позвал, мой милый.
- Почему?
- Слушай. Я ведь на самом деле ничего не угадывал. Да это просто и невозможно, угадать, что через десяток лет такое вообще может случиться.
-  А как же тогда?
- А ты помнишь «Пигмалион»?
- Ну да, помню, и что?
- А вот то!
Два взгляда встретились, как два поезда на одном пути.
- Да брось дурака валять, этого быть не может, как это, твои персонажи стали оживать, что ли? Бред.
- Хуже, чем бред. Да ты не думай, я все проверил, десять раз. Все точно сходится. Не то, чтобы оживают, но в точности повторяют. Один к одному. Во, брат, какова сила моего могучего слова! Ну, давай, винцо славное. Поесть хочешь?
- Да, пожалуй. Ты тут раньше бывал? Что у них повкусней?
- Видишь ли, мой дорогой, по моей классификации у людей бывает только два возраста. Первый – когда ты ешь вкусное и вредное для здоровья. А второй – когда ты ешь невкусное и не вредное. Так вот я уже достиг второго. Так что сам выбирай.
- За дивную силу искусства!
- Да нет же, ты что не понял? Наоборот, за то, чтобы ее не было!
- Это почему?
- Потому что я, когда еще писал, я людей не щадил. Не любил и не щадил, у меня на одного праведника сотня негодяев. И - страшно сказать, я их встречаю все чаще и чаще, наяву, не во сне и не во хмелю.
- Да? Ты брат не в себе?
- Да я-то в себе. Прости, не во мне дело.  Уже не во мне. Из меня, ну, в смысле из моей писанины,  прет на белый свет то,  чего я боялся, о чем предупреждал, о чем кричал и плакал. Вот чего я боюсь – все и впрямь будет так, как в моих антиутопических миражах. Ты призадумайся – мы же катимся по колее. А кто ее укатал? Они сейчас уже такого наворотили, - сам знаешь, открой газеты, нет лучше закрой газеты и открой глаза. И уши. А дальше будет только хуже.
- Да я слыхал, что в истории происходит только то, что было предсказано философами. Но я всегда думал, что не в философах дело, а в том, что они просто обозначают вешки, видимые только им издалека, на вроде как на охоте – кто лучше видит, или слышит, от за собой всех и ведет. Никто не обязан идти за ними. Ну, великие, что поделаешь, так и есть.  Но общая масса, толпа,  -  куда сказали, туда и пойдет. Что бы ни сказали. Да и я сам такой, ну не совсем, но похожий. Мне с детства талдычили «Бога побойся», ну  а я-то знаю, Бога-то нет, а живу так, как будто он есть.
- Я писал, чтобы не было того, что я напридумал. Ну как бы от противного: хотел, чтобы от того,  что я написал,  все сразу  носы своротят. И станут умными, моральными, логичными, справедливыми. Демократичными… Ну жанр есть жанр, не я это выдумал. Хотя были прецеденты: великих комбинаторов стало больше, чем честных шахматистов в Васюках. Понимаешь? Целая эпоха поперла из одной тоненькой книжки. Впрочем, Манифест тоже был не толстый, а вон гляди-ка…
- Давай еще? Хорош, спасибо. Слушай, ну и что, они уже сами по себе, тебе то что?  Ну написал, ну предугадал, ну, ожили, тебе –то что? Это было сто лет назад, и другие тоже хрен знат сколько понаписали, что теперь из-за этого  темно, сыро, холодно, ветрено? Или само по себе?
- А то, что культура, оказывается, берет свое. Вот что я понял: и берет чужое – ей невдомек, что она-то  и есть настоящая власть. Философия у каждого своя. Это просто свой личный взгляд на себя и на свою жизнь. Она, или он, открываются редко, и если кольнут, больно, то мы стараемся это забыть в вине, в быту, в работе – да в чем угодно, лишь бы забыть. Трудно смотреть бытию в глаза. Профессиональная философия – ведь что? – она просто как врач – помогает нам, каждому из нас, подобрать нужные средства для понимания себя,  мира, в котором живешь, людей, с которыми спишь, ешь, гуляешь, которых терпишь или нет. По секрету скажу, тебе – смотри, не протрепись, - философы – это обыватели, привыкшие жить на Олимпе мысли. Но они не  боги. Философия – это не знания, а опыт знания. Это личный путь на вершину, на которую идут все, а доходишь только ты. И только для себя. Всем плевать на тебя и на твое восхождение.  Ты просто пойми разницу – что ты делаешь для себя, а что для других. Только в молодости тебе открываются тайны времени, любви и счастья.   Если к тебе вдруг вернется юношеское ощущение полноты бытия, редкое, почти незаметное, но явное – тогда ты от него спасаешься во множестве рецептур – как избавиться от самого себя. И как вернуться в стадо. Вот культура – это и есть справочник, как сбежать от чудовищной и неразрешимой проблемы – кто я и зачем я? Я себе или кому?. Если себе, то на хрена мне все остальные – если кому, то что я - просто средство им пожить за мой счет?
Горе не от ума. Горе – от слова
- То есть, если предмет «Х» попал раз в культуру, он там навсегда. И при этом еще реальнее остальных предметов, которым не так повезло?
- Мало этого, он начинает нам диктовать, что делать. Что думать, что говорить. Как жить. Написанному верят так же, как иконе. Увиденному по ящику верят как богу. Слово, вылетевшее из-под пера, из уст, - ну конечно сахарных, каких же еще – это уже считай часть живого человека. Вот там все боятся искусственного интеллекта – это все пустяки по сравнению с естественным. Уж не знаю, интеллектом или что там у них в головах. Своих мозгов нет – и не надо, есть правила – как соответствовать  образцам, которые льются из массмедиа. Кто там чего придумал – неважно. Лишь бы попало в голову именно оттуда, и все, уже не вытравить никакой кислотой. Нет больше сита критического мышления. Нет и не надо. Как прикажут, так и живем. Что попросят, то и купим, то и скажем, то и сделаем. То и подумаем, как будто сами, а на самом деле – просто воспроизводим программы ментального, речевого и социального поведения.
- Но чтобы наша жизнь настолько буквально совпадала с вашей писаниной – это выше моего понимания! Абсолютное тождество мысли и предмета, как говаривали классики?
- И моего тоже. У меня давно уже крыша едет, как вы говорите. Но и это еще не все.
- Господи помилуй, что же еще-то?
- Давай еще, полбокала, идет? Да, так вот, несколько лет назад  я написал злющий памфлет на наших депутатов. Его не хотели печатать, но потом нашелся смельчак – на мою голову. Напечатали. Ну и все, время прошло, забылось. А там у меня один депутат вносит законопроект об освобождении от всех видов ответственности высших должностных лиц государства. Законопроект о неподсудности президента, премьера, министров и черт знает кого еще. Ну, все зашумели, заволновались, как это так, это противоречит конституции – в общем, мне-то просто хотелось в сотый раз воспроизвести аргументацию против злоупотреблений власти. А он, этот депутат, говорит им: и конституцию пора поменять, привести ее в соответствие с реалиями жизни. Тут все остальные языки прикусили. Поняли, откуда и куда ветерок потянул. И приняли-таки этот закон.
- Ты хочешь сказать…
- Ну да, именно. Ровно это же и обсуждают сейчас в Думе.
 - Про тебя никто не вспомнил?
 - Не знаю. Знаешь, не хотелось бы. Да и просто страшно. Вот поэтому такая конспирация, я тебя тоже, знаешь ли,  не хочу подставлять.

В кафе вошла стайка молодежи – крикливые, пестрые, дерганные, долговязые - и уселись в другом углу, сдвинув столики вместе, и тут же достали свои гаджеты и стали фоткаться. Это у них такая прелюдия к общению. Украдкой косятся на наших двух.
Старик насторожился, спрятал глаза и отвернувшись в сторонку прошептал:
- Глянь, не узнаешь?
- Нет.
- Так ты прочел «Завтра будет то же что вчера»?
- Нет еще, я же говорю, не все…
- Эта кодла оттуда!
- Мама моя родная! Не ошибся?
- Давай уйдем от греха?
- Постой, дай вино допить, потом надо же рассчитаться. Раз про тебя не вспомнили, чего тебе-то? Мало ли…
- Не все так безоблачно, мой дорогой. И конспирация моя, над которой ты посмеиваешься, тоже неспроста. Дело в том, что они меня уже давно пасут.
- В мыслях, во снах или наяву?
- Вот, глянь, я на телефон сфоткал. Из окна дома, несколько дней назад. Вот этот – это из моего рассказа «Утопия», а вот эти двое – из «Сюрпляса». Они! Я же вижу! Все время разные, из разных рассказов, но все мои! Это тебе не сон, и не мысль. Это реальность.
- А как ты думаешь, они тебя… ну как бы это сказать…уважают? Как своего создателя, как папашу, если так можно выразиться? Или боятся?
- Можно выражаться, но сам видишь, лучше этого не делать. Им плевать на своего создателя-папашу. Они такие, как я написал, и больше никакие! И боятся они только того, что я им предписал. Начальства, молвы и что у соседа всего больше. Или самое ужасное – что он проснется и увидит себя таким, как он есть, а не каким он себе кажется. Вот этого разрыва больше нет вообще, то есть нет культуры. Какое есть, таким и кажется, таким и пребудет. Нет ничего между «хочу» и «могу». Между импульсом и поведением.
-То есть мозги стали пластичными, нет больше фильтра, сквозь который должны проходить импульсы извне?
- Мозги стали как зеркала, без искажений отражающие команды массмедиа. И тех, кто ими рулит. Вот тебе, мой дорогой, моя теория отражения, если угодно.  Мелкая, пошлая и совершенно безошибочная.
-Да… А что я могу, что хочешь мне сказать, что попросить, как я вообще могу что-то… вмешаться, как? Зачем, если все уже пошло-поехало?

Эпилог
- Вот как раз хотел тебе сказать… Я же знаю, ты тоже пишешь. Знаю, знаю. Читал кое-что. Подумай сам, и может, ты со мной согласишься. Если написать что-то позитивное, то есть переписать шиворот-навыворот нашу эпоху памфлетов, сатир, издевок, - ну, в общем, ругань, негатив, как вы говорите, все изменить! Писать позитив! Писать прекрасные наивные утопии, в которых все хорошо! Люди, звери и вещи! Дети, менты, учителя! Болельщики и чиновники, депутаты и соседи , избранные и избиратели, понимаешь? Только так можно это стадо погнать в другую сторону, как раз в ту, где оно может постепенно опять вернуться в человеческий образ. Конечно, Исаак Дунаевский не изменил времени, он может  даже сшил красивое покрывало на зловонную сталинскую действительность! Да! Но мы с его песнями все равно стали лучше – светлее, бесхитростнее, человечнее.
- Но это невозможно! Сегодня шить розовый тюль для обывателя, чтобы он не носил камуфляж?
- Именно! А что еще можно противопоставить эпидемии? Пусть не стильно, но может спасти! Может избавить от жуткой ямы, в которую мы идем со времен Андрея Платонова – котлован стал местом нашей жизни, мы туда давно скатились. Вопрос – вылезем ли? Вот еще раз вспомни – Манифест коммунистической партии – брошюра? Да. А за ней почти сразу – диктатура пролетариата. Который должен эмансипировать все человечество, а заодно, по мысли Маркса, и евреев. Ну и кому помог этот английский, как в том анекдоте? Пролетариям? Всех стран? Новому человеку, разбившему идолов буржуазности? Кто в выигрыше? А? Евреи? Вот мне и кажется, что писать надо позитивные вещи – не обязательно, кстати, в жанре лубка или примитива. Хотя это в первую очередь по причине терапевтической мощи. Как пионер – всем ребятам пример. Или как «коммунисты вперед!»
- И ты мне это предлагаешь?
- Ну да.
- Но ты же знаешь, что пишу только то и тогда, когда уже невмочь молчать…
- Вот именно. Только ты и никто другой. Все уже давно присосались к своим рожкам изобилия. Ты же не циник.
Молодежь от своих столиков как-то незаметно, почти бесшумно и не отбрасывая теней, переместилась в уголок, где, согнувшись друг к другу, шептались наши собеседники. Обступили и молча застыли, как будто их и нет совсем.  Ни шороха, ни запаха, ни движения – почти как манекены. И свет не загораживали, так что почувствовать их присутствие  наши заговорщики смогли не сразу. А когда почувствовали, сразу стало как-то гадко и тошно – все. Падаем, и не встать. Тошнота и слабость, растерянность и страх, - тот самый, о котором уже забыли.
Они хотели подняться, но их сразу обступили, плотно охватили неразличимой и нечеловеческой плотью, перехватило дыхание, ноги стали ватные, а сопротивление – невозможно. С ужасом смотрели собеседники друг на друга – так, как смотрят приговоренные в очереди на гильотину.
- За что? – выдавили оба почти одновременно хрип надежды.
- За нарушение общественного беспорядка! Статья 147 УК  Российской федерации. Мы добровольцы по соблюдению! Пойдете с нами!
- Так его еще не приняли, чего вы мне тут мозги пудрите? – взмолился старый.
- Примут, не волнуйся, примут. Только ты будешь сидеть заранее, как создатель и как автор. Ты же написал? Тебе писать, а нам за тебя отдувайся?! Ладно, пошли и не рыпайся, там тебе все объяснят. А этот пусть пока гуляет. Никуда не денется, интеллигент хренов. Жидофашист пестренький, мы таких скоро всех! Постой, они же не расплатились, на халяву выпить решили! Еще статья! теперь получишь по полной, старая плесень. А этому просто дай как следует, чтобы помнил и знал, ха-ха! Вот, еще разок, по морде! Ну, все, уходим.