24. 09. 09

По важному делу, дымя на ходу,
Я в папиной куртке солидно иду.
И солнце с небес благосклонно глядит,
И папина куртка отлично сидит.   
 
Вчера холода к нам опять занесло.
Все мерзнут. А в папиной куртке тепло.
И ветер пытался не раз и не два,
Но все ж не пробрался в ее рукава.   
 
Я папиной курткой ужасно горжусь.
По полному праву я в ней нахожусь.
Я в этом почти что себя убедил…
Ходил бы в ней папа! Ходил и ходил…   
 
Давай сговоримся, пока мы одни -
Возьми себе куртку, а папу верни!
Прости ты мне, Господи, глупость мою.
Пойду я, пожалуй - в углу постою.



В то утро я проснулся первым, без десяти семь. И сразу же вскочил и побежал будить блаженно сопящую Надьку. Мы уже опоздали в школу за день до этого - исключительно по моей вине. Я проспал, что нечасто бывает. А опаздывать два раза подряд все-таки перебор.
 
Мы с ней что-то быстро съели, стремительно оделись и втроем: Надька, я и мой папа - отправились на трамвайную остановку. Надька, беспрерывно болтая, скакала впереди. Я слушал вполуха и отвечал невпопад, а папа вообще молчал и только улыбался. Добродушно и немного грустно.
 
Утро было из разряда папиных любимых: прохладное и ясное. Хорошее сентябрьское утро. Клены вели себя как положено - уже покраснели, и красные пятна упавших листьев отчетливо выделялись на еще зеленой траве.
 
Трамвай тоже вел себя как положено, подошел сразу и не заставил себя ждать. В нем даже обнаружились свободные места, но мы садиться не стали. Надька все болтала, стремительно перескакивая с одного на другое, я что-то отвечал (по-моему, не по делу) и аккуратно придерживал папу, когда трамвай резко тормозил или трогался с места.
 
У школы Надька вздернула ранец на плечи (там что-то зазвенело, зашуршало и сдвинулось), махнула рукой на прощанье и почти бегом направилась ко входу. У нее были большие планы - успеть обменяться с девчонками наклейками до начала урока. А мы с папой пошли к метро.
 
В этот раз папа не отставал от меня ни на шаг, хотя обычно ходил медленно. Он все молчал и улыбался, а я просто молчал. Так мы и дошли до метро.
В вагон нас просто внесли - следом ломились тетки с огромными сумками, все сметая на своем пути. Я загораживал папу от них как мог и с облегчением вздохнул, когда они схлынули через три остановки.
 
Вышли мы на Ломоносовской и уже не торопясь двинулись по улице Бабушкина к остановке автобуса. Ехать было недалеко - до Еврейского кладбища оттуда от силы минут десять. Солнце уже светило вовсю, а я мерз как цуцик (папино выражение), потому что поленился надеть нормальную куртку. И еще ветер поднялся - какой-то нервный и дерганый.
Я несколько раз был на этом кладбище, у нас там много родни лежит. Папа меня пару раз водил, показывал где кто. Я пытался запомнить, но, конечно, в результате практически все забыл. Помню всего две могилы: папиного дяди и моей сестры. Свою старшую сестру Танечку я никогда не видел - она умерла, не прожив и двух недель от рождения. Через много лет к ней подхоронили моих бабушек. Теперь у них один памятник на троих. А рядом с памятником растет дуб. Однажды, когда мне было лет пять, мы с папой собирали желуди, и он попросил у меня один. Сказал, что ему нужно посадить этот желудь - именно мой - а где и зачем, не сказал. Я вообще про сестру узнал лет в тринадцать.
Из моего желудя и вырос тот самый дуб у памятника. Довольно чахлый, надо сказать, дуб. Но там вообще много дубов растет вокруг, так что мой - жертва борьбы за существование. К этому памятнику мы с папой и пошли. Мне захотелось пойти не самой короткой дорогой, а папа не возражал. Мы шли по аллее Герцена (не Александра Ивановича, понятное дело) - мимо могилы профессора Куслика (памятник в виде гранитной розовой руки -то ли хирург, то ли пианист), мимо покосившегося склепа конца девятнадцатого века, мимо десятков исчезнувших фамилий и имен. Сейчас таких уже нет.
Ветер совсем обнаглел, я ежился и тихо матерился. А папа все молчал и улыбался. Он вообще редко мерз.
Наконец мы вышли к конторе кладбища и “нашему” участку. Последние метров двадцать я шел совсем медленно - даже медленнее, чем обычно ходил папа. Подошел рабочий с лопатой (об этом я договорился заранее), назвался Владимиром и сказал, что за четыре тысячи он все сделает. Я дал. Рабочий по имени Владимир быстро выкопал аккуратную ямку рядом с памятником и ушел, оставив номер мобильника.
Вот тут меня прижало. Последний раз я плакал при папе много лет назад, когда стоял в углу; тогда кроме папы, имелись другие свидетели моего позора.   Но в это утро мы были одни, и папа деликатно молчал и улыбался.
Я поставил урну в ямку и стал ждать остальных. У нас с папой еще было минут сорок. Как ни странно, это были хорошие сорок минут. Я их не забуду.
Потом - как раз через сорок минут - приехали наши. С цветами, хотя на еврейском кладбище это не принято.
Потом пришел тот самый Владимир, аккуратно разровнял землю, даже руками разгладил. И   как-то незаметно исчез.
Мы положили цветы, постояли еще немного и поехали домой. А папа остался.
Он остался совсем один и все равно улыбался - добродушно и немного грустно - с увеличенного фрагмента снимка, сделанного на даче летом 2007 года.