Заглянуть в вечность

из сетевой драмы "Волжская чайка ОНЛАЙН"

Постепенно Яшка привык думать о смерти, перестал её бояться. Совсем. Очень медленно таяла в глубине его души ледяная, эгоистическая мысль о конечности бесценного тела, ведь одна случайная или прицельная пуля – и оно, только что здоровое и живущее, превратится в прах, в ничто, а мир этого даже не заметит, не замрут людские потоки на оживлённых улицах, не остановят свой бег машины, утром так же взойдёт солнце.
Да, особенно болезненно было признавать, что стройный порядок звёздного неба не расколется на части, когда где-то в горах упадёт на холодные камни Яшка Чайкин и перестанет быть снайпером… И вообще перестанет быть. Впереди маячил далёкий путь осознания бессмертия души, чтобы не разумом понимать, а чуять свою вечность, в отличие от бренного тела, данного лишь на мгновение для какого-то урока.
Впервые Чайкин задумался о смерти в душном вагоне поезда, увозившего его от волжских просторов на суровый Кавказ. Они с Лисом, два солдата-срочника, две сиротские души, ошарашенные резкими переменами в судьбе, глазели поутру на проносившиеся мимо степные просторы.
– Прикинь, Лёнька, нас завтра может не стать… Заберут в рабство, забьют до смерти, распилят на органы, и никто даже не вспомнит…
– Есть такой глобальный закон мироздания – человеку никогда не дастся испытаний больше, чем он способен вынести. И никогда ничего страшного не случится с тем, у кого внутри живёт Бог, произойдёт только то, что должно произойти, и это надо принять и довериться, – отвечал Яшке беззаботный друг, но Чайкин ещё не готов был понять его простую житейскую мудрость, чем и подписал себе череду испытаний.
Остался позади курс молодого бойца, и вот они уже патрулировали горные территории. Перед каждым заданием Яшка искал дурные предзнаменования, находил их повсюду, то молился, то прятал по карманам всевозможные обереги – от простреленной жестянки до деревянного кругляша «звенящего кедра». И боялся, боялся до одури, стараясь отключить мозг и не думать о смерти. Воображение упорно рисовало ему яркие картинки в виде собственной дымящейся крови и предсмертных хрипов. Лёнька же с невозмутимостью Чингачгука готовил снаряжение и на все попытки товарища «попрощаться навеки» отвечал: «Да ну тебя нафиг, всё будет хорошо».
По чьему приказу они отправились в весенние гулкие и опасные горы за питьевой водой и попали под обвал, вызванный землетрясением, – Бог ему судья… Спас их тогда вороной жеребец, позаимствованный в долине у старого чабана для перевозки канистр. Друзья спокойно вели коня под уздцы, наслаждаясь весенним теплом, когда услышали ровный нарастающий шум. Не говоря ни слова, Лёнька перерезал кожаный ремень, стягивающий тару, с тревожным дребезжанием она покатилась вниз… Небо качнулось и стало опрокидываться. Одним махом оба парня оказались у вороного на спине, конь шарахнулся от летящего прямо на него камня. «Отпусти поводья», – крикнул Лёнька. И показалось, что всё проваливается в тартарары, что бедное животное не выдержало двойного веса. Яшка закрыл глаза, обнял дрожавшего от напряжения коня за шею. У самого Чайки тоже тряслись поджилки, умирать было страшно. «Доверься ему, – орал в ухо Лёнька, – он справится и вынесет нас туда, где безопасно, он чует, как спастись». И ничего не оставалось, как довериться. Животный инстинкт самосохранения оказался сильнее смертельного страха, друзья выжили.
Это была первая Яшкина победа над собой. Потом уже стало естественно оставлять страх смерти в стороне, отделять его от себя настоящего, выдирать с корнем, забывать о нём и погружаться в бесконечное доверие – себе, товарищу, Богу.

Намного позже судьба приготовила Чайкину похожее испытание, но тогда уже ему оказывалось доверие, и он не имел права подвести.
В одной из боевых стычек их маленький отряд сильно потрепали. Раненых братишек спешно погрузили в «Урал», и насупленный, почерневший Батя, махнув рукой, процедил между двумя нервными затяжками: «Ехай, Яшка, довези живыми». Внутри у Чайки замерло и похолодело, когда он осознал, что должен по ночному горному серпантину как можно быстрее гнать туда, далеко вниз, где едва светились огни населённого пункта. И это с его-то отсутствующим опытом вождения… Похоже на самоубийство. Но Чайкин кивнул и залез в кабину, выбора не было, он стал единственной надеждой на спасение. Судорожно вцепившись в баранку, Яшка постарался ощутить себя одним целым с большой, неуклюжей машиной и погнал. Несколько раз казалось, что точно не получится вписаться в поворот, что вот-вот… Но успевал, ведь ему доверяли раненые. Когда из-за скалы дали автоматную очередь по колесам, у Яшки потемнело в глазах, но сознание работало чётко, он снова вырулил из крутого виража. Теперь у него не было права на страх, он принадлежал не себе, а солдатскому и товарищескому долгу, только бы доехать, только бы довезти всех живыми…
Во дворе медсанбата санитары засуетились у «Урала», укладывали на носилки ребят. Распахнув дверь в кабину, сестра взглянула и испуганно ахнула. Заходя в приёмный покой, поддерживаемый с двух сторон, Яшка увидел своё отражение в стеклянной вестибюльной двери и понял, что девушку напугало его осунувшееся белое лицо и две алые струйки из закушенной нижней губы.

Дуэли со страхом не всегда проходили в пользу Чайкина. Иногда ужас наваливался серым туманом, душил, прогоняя резкие отголоски мыслей и пьянящую жажду жизни, оставляя в притупившемся сознании одно только слово – «смерть».
Это случилось, когда он, готовя свою «точку», располагался на чердаке полуразрушенного дома и вдруг внезапно понял, что лишен прикрытия и связи с группой (рация шипела по-змеиному), осознал, что его обнаружили и вот-вот «снимут». Внизу ни топота, ни выстрелов, только давящая тишина и мимолётные тени на потолочной балке. Ещё несколько секунд, и Яшкин «винт» прибавит +1 к арсеналу боевиков, а рация так и все +100 к их сверхспособностям. Он успел только машинально затолкать СВД в пустоту треснувшей каменной стены и зажал пальцем ударник гранаты с выдернутой чекой… Вот-вот они поднимутся наверх и… всех… и себя, и их… за погибших друзей, за детей Беслана, за жертв терактов…
До боли остро хотелось жить. Предательски счастливые миллисекундные картинки несбывшейся жизни сменяли одна другую: рассвет на Волге, детские ладони, поднятые навстречу солнцу, небу. Яшка почти растворился в этой солнечной синеве, молился о том, чтобы подняться выше, дальше… Но граната, зажатая в руке, как свернувшаяся упругим кольцом чёрная змея, которая вот-вот распрямится пружиной, не пускала его в радостное небо. И он не мог разжать пальцы, чтобы дать волю этой страшной ядовитой гадюке.
«Тук-тук», – успело стукнуть сердце. Они появились разом, ниоткуда, как будто накинули большое пыльное одеяло. Выбитая из онемевших пальцев граната разорвалась во дворе под окном. А Яшка впечатался щекой в гладкий холод плитки на полу. Боевики, гортанно переговариваясь, заломали Чайке руки назад, крепко обмотали промасленным едким шнуром, который перекинули через потолочную балку, натянули, дёрнули... Сознание отказалось воспринимать всё в качестве реальности, Яшка понимал, что чёрная змея всё же настигает его, теперь это уже не тугой комок смерти, а верёвка, стягивающая руки. Словно сосуд, наполненный болью, лопнул внутри, и она красными дикими всполохами вытеснила всё. Яшка закричал. Небо радости сменилось тянущимся болотом страха. Как во сне, когда бежишь из последних сил, но не трогаешься с места, и постепенно охватывает понимание неотвратимости страшного конца. Конца всего. Он уже не слышал точных и сухих выстрелов товарищей, не помнил, как руки в обрезанных перчатках обхватывали его, отрывали от змеиной боли и несли куда-то. Потом мысль, обрывочная, как стук фляги о крепко сжатые зубы: «Струсил. А если бы плен? Позор?»
С тех пор эта мысль порой врывалась в Яшкин утренний зыбкий сон железным стоном. И не было тогда от неё спасенья, она рвала на части вместо той бессмысленной гранаты.
Уже другая мысль накатывала тёплой волной – мысль о суровой вечности жизни. И новую картину рисовала ему услужливая память.

Отряд спецназа колесил по весенним непролазно размытым кавказским просёлочным дорогам и однажды притормозил на обочине у несчастного «голосующего» семейства – они просили подвести роженицу до городского роддома. Вообще-то там большинство младенцев появляется на свет дома, под бдительным оком повитухи и многочисленной женской родни. Что-то из ряда вон выходящее должно было заставить семью выйти на дорогу в поисках попутки. Спецназовцы осторожно подняли женщину на руках, всем скопом погрузили в крытый кузов, положили на узкую доску-скамью, продолжили путь, но так и не довезли… Яшка успел увидеть только горящие каким-то неземным блеском глаза. «Она сейчас родит, хлопцы», – пацаны забарабанили водителю, машина остановилась, прекратив адскую тряску, переложили роженицу на середину, сгрудились вокруг неё, поддерживая, заглядывая в лицо, уже не имеющее возраста – ни молодое, ни старое – вне времени – лицо страдающего ангела, открывающего двери в наш мир новому человеку. Чайкина толкнули к запачканной грязью чёрной верхней юбке из толстого сукна. Все давали советы, но никто толком не знал, что надо делать, они казались друг другу грузными машинами для убийства, беспомощными и нелепыми. Только старлей, прислушиваясь к волнообразному ритму схваток, матерился сквозь зубы и отчаянно командовал: «Тужься! Давай! А теперь замри! Опять тужься!» – и нажимал на живот несчастной так жёстко, что казалось – сейчас раздавит и её, и ещё не родившуюся жизнь. И вот Яшка почувствовал, как ему на руки скользнул маленький мокрый комочек, пришедший из глубин небытия, осторожно держал, пока старлей принимал послед, и не мог поверить в чудо – так мы все вступаем в этот мир… Все, независимо от национальной и социальной принадлежности, прикреплённые будто духовной пуповиной к неисчерпаемому божественному началу – такие беззащитные и такие вечные. И приводят нас в мир хрупкие женщины. Яшка до сих пор умел только обрывать слабые нити земных жизней, не задумываясь о том, что никто не в силах обрезать вселенскую пуповину любви. Малыш приветствовал своё появление криком, от которого напрягалось всё его морщинистое красновато-синенькое тельце. Женщина измученно улыбалась, когда Чайкин неуклюже совал ей ребёнка, завёрнутого в камуфляжную куртку. Таких их и доставили в роддом – уставших победителей, завоевавших право на жизнь.

Прошли годы, у Яшки на руках не раз умирали товарищи, но безысходную скорбь стирало воспоминание о новой жизни, появившейся в весеннюю распутицу и посеявшей в его душе непоколебимую веру в жизнь вечную.
Эта вера была закреплена в песне, спетой Лёнькиным мягким голосом в табачном дыму очередных поминок. Тогда всех, собравшихся за шатким казарменным столом, объединяла безотчётная тоска, что ещё вчера их товарищ ходил, улыбался, дышал, думал, а сегодня его уже нет, каждый из них может быть следующим и ничего с этим поделать нельзя. Тогда всем хотелось каких-то хриплых пламенных речей, яростных пьяных споров о судьбе Родины – лишь бы заглушить в себе смертельную тоску и страх перед неизвестностью. А Лёнька достал гитару, и все притихли от простых переборов и слов песни. Страх ушёл, осталась только вера в вечную жизнь и бесконечную мудрость мироздания:

– Замыкая круг,
Ты назад посмотришь вдруг.
Там увидишь в окнах свет,
Сияющий нам вслед.
Пусть идут дожди,
Прежних бед от них не жди.
Камни пройденных дорог
Сумел пробить росток, 
– пели они уже все вместе и искренне верили в этот момент, что «звезда спешит на помощь» и «сердце в звуках тонет», чувствовали, что все они в безопасности на ладонях матери-земли под бескрайним небом, и ничего ни с кем не случится без благословения творца, и всё к лучшему...