Лев Козлов. Военный корреспондент

Предисловие от Музея

Перед вами уникальное произведение - мемуары военного корреспондента Льва Козлова, написанные им спустя более тридцати лет после окончания Великой Отечественной войны. Долгое время единственный экземпляр книги "Военный корреспондент", которая так и не была издана, находился у потомков Льва Владимировича. И вот теперь пришло наконец время сделать ее достоянием общественности.
Текст книги приведен без изменений и редактирования, с сохранением авторской пунктуации. Только так можно в полной мере проникнуться теми эмоциями, которые испытывал Лев Козлов, воскрешая в памяти годы войны.

Д.Дажин
НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ

Вписалась в память ратная пора,
Не гасит время были огневые.
Они приходят в отблесках костра –
Военных лет свидетели живые.

Как много сердцу дорогих замет,
Что словно в горне мужества отлиты.
Лежат подшивки фронтовых газет –
В них каждый номер порохом пропитан.

Волненья боя и порыв души
Живут поныне в записях блокнотных.
В готовности один – карандаши
Точь в точь патроны в лентах пулеметных.

И вспомнились стрелковые полки,
Ночных пожаров дальние зарницы.
Бесстрашные друзья-фронтовики,
Что нас прозвали "братья-летописцы".

А мы спешили в самый сжатый срок
Горячий пламень ратных впечатлений
Вдохнуть в металл скупых газетных строк,
Их зарядить азартом наступленья.

Пусть это был короткий репортаж,
В нем – подвиги бессмертия и славы,
Биенье штурма, труд нелегкий наш
На рубежах Днепровской переправы.

Сквозь пламя битв тех незабвенных лет,
Накал которых планетарно чтится,
Бесстрашно шел солдат-корреспондент,
Его следы – газетные страницы.

Его следы – военным сводкам в пору,
В его строках – победные раскаты,
Не зря блокнот армейского спецкора
Лежит в музее рядом с автоматом.

Лежат полоски телеграфных лент,
В них запеклося время боевое.
Под ними подпись: "наш корреспондент…"
Врубилась в годы красною строкою.


ОТ АВТОРА

Пройдут годы, не будет нас...
Но живой интерес к тому, что было на войне, не пропадет, он все будет возрастать и возрастать. Будущим поколениям будет все интересно. Интерес вызовет и у наших собратьев по перу: как приходилось работать в те далекие кровавые годы? Здесь, в этих строках, маленькая частица того, что хотелось бы рассказать моим будущим коллегам.
Строки этих записок - результат многих бессонных ночей. Они по началу писались в мозгу. Лежишь в постели, а сон не идет - взбудораженная одним лишь мигом фронтовой жизни мысль стремительно вытаскивала из глубин памяти то одно, то другое и, будто снежный комок в ребячьих руках, быстро обволакивалось, врастало и превращалось в большой, еле сдвигаемый с места ком...
Ночные воспоминания "про себя" где-то подсознательно говорили: надо записать все на бумагу, иначе все забудется, даже внукам под старость ничего не расскажешь. Ведь нас остается все меньше и меньше...
И снова бессонные ночи: о чем же писать?
Сергей Смирнов как-то сказал: из памяти участников былых сражений ничто не должно улетучиться, уйти неузнанным людьми - все, каждый шаг, каждый миг надо донести до новых поколений народа, который выстоял, выдюжил в страшной военной трагедии, нанес врагу такое поражение, которое привело к великой победе. Фронтовое наследство бесценно, особенно дорого юношеству, наследство комсомольцев тридцатых годов - молодежи будущих поколений.
Эту же мысль много позднее подтвердил и Константин Симонов. Сопровождая фронтовые снимки Евгения Халдея, в феврале семьдесят седьмого он писал: "О минувшей войне необходимо знать все. Надо знать, и чем она была, и что она принесла людям. В таком вопросе, как этот, не должно быть забвения."
А мне, как показалось, есть что рассказать. Нет, ничего сногсшибательного, выдающегося! У меня, как и у тысяч фронтовых собратьев по перу, простых рядовых армейских газетчиков – простые, рядовые были. Но они, как мне думается, во-первых, воскрешают каплю истории и, во-вторых, поучительны для тех, кто только вступает на журналистский путь, кто только одевшись в шинель, берется за перо военного журналиста. Как говорится, не приведи бог, но – мы же военные! – быть может эти были немного обогатят опытом молодых и когда-нибудь пригодятся в пути. На мой взгляд, показательна и сама судьба простого крестьянского парнишки, ставшего в условиях Советской власти офицером-журналистом Советских Вооруженных Сил.
В долгие часы ночных раздумий перед глазами прошли десятки, сотни эпизодов, вставала, - если всех настроить! – огромная колонна коллег по профессии. Даже простое перечисление имен солдат и сержантов, офицеров и генералов, деревень и городов, дорог и троп, лесов и болот, и, наконец, журналистов и писателей, с которыми довелось либо трудиться рядом, либо встретиться мимоходом или познакомиться поближе, заняло бы многие страницы… Живущие и ныне и уже ушедшие писатели Константин Симонов, Владимир Ставский, Илья Кремлев-Свэн, Борис Леонидов, Александр Чаковский, Павел Шубин. Александр Гитович, Анатолий Чивилихин, Марк Ланской, Всеволод Рождественский, Бронислав Кежун, Александр Коваленков, Виктор Сытин, Михаил Эдель, Геннадий Фиш, Александр Прокофьев – с каждым из них либо работал в годину войны, либо встречался на бескрайних фронтовых дорогах.
А коллег из непосредственно "нашей братии" и не перечесть! Все они одинаково дороги мне по фронтовому лихолетью потому, что делил с ними и горе, и радость, вместе шагал по войне.
Им, моим дорогим друзьям, я и посвящаю эти свои строки воспоминаний.



Военный корреспондент
  - Товарищ политрук, боевая тревога! Вы слышите, товарищ политрук Козлов? Сообщите об этом соседям – старшим политрукам Кравченко и Федорову!
  Эта команда, переданная посыльным красноармейцем, явилась для меня началом войны. Я услышал ее без пятнадцати в четыре двадцать второго  июня сорок первого. Она, как молния, ворвалась в мою маленькую комнатку через настежь раскрытые окна двухэтажного особняка по улице Ленина приграничного западно-белорусского города Гродно, в котором дислоцировался штаб нашей третьей армии Белорусского Особого военного округа.
  В этом особняке, принадлежавшем до осенних событий тридцать девятого года какому-то богатому польскому пану, проживали три семьи командиров Красной Армии – начальника отдела информации редакции армейской газеты «Боевое знамя» старшего политрука Николая Ильича Федорова, награжденного орденом Красной Звезды и этим среди нас выделявшимся;  начальника отдела писем старшего политрука Николая Васильевича Кравченко, начинавшего полнеть чрезвычайно флегматичного человека, и автора этих строк – инструктора отдела пропаганды и красноармейской политучебы газеты. Все вместе мы занимали пять комнат второго этажа и имели общую кухню, а внизу, во всем первом этаже, доживали свой век две какие-то дамы из близких того богатого пана. Они либо не сумели, либо не пожелали разделить участь своего родича, бежавшего от Советов за польский кордон, или остались охранять свою недвижимость до «хороших времен»... Наши соседи по первому этажу были для нас глубокой тайной, загадкой. Во всяком случае, год жизни в этом доме не сблизили нас. Встречаясь старухи с какой-то приторной улыбочкой лишь подчеркнуто любезно раскланивались с нами, а что носили они за пазухой, -только самому богу было известно...
  В течение последних перед войной двух недель «боевые тревоги» поднимали нас уже не один раз, и мы стали привыкать к ним: прежде какое-то тревожно-трепетное при сигнале  «тревога» состояние, теперь с каждым разом становилось обычным без особого волнения, делом военного человека – ведь живое быстро привыкает ко всему!
  Неся службу в приграничной полосе мы, конечно, по каким-то неведомым «запахам» интуитивно чувствовали приближение военной бури, но особо не ждали ее вот теперь, сейчас. Мы знали, что фашистские летчики уже давно нарушали наше воздушные границы, даже появлялись в нашем гродненском небе, но всегда все кончалось благополучно – поднявшись с аэродрома и проводив до границы, наши
 Летчики возвращались на свои, так сказать, базы, не сделав ни одного  выстрела. Было запрещено: не дай бог – провокация!
  По мирному, как учебные, кончались и наши неоднократные предвоенные  «тревоги». И все таки, в ночь под воскресенье двадцать второго июня. Мы войны не ждали, а потому еще с вечера, как это делали не один раз, подготовились к коллективному походу всей редакцией и издательством на Меловые горы – так называлось наше любимое красивое местечко на чудесных плесах реки Неман. Подготовили снаряжение для купания, набили рюкзаки съестным  (на  весь день ведь собирались покидать город), а страждущие – не без того! – запасались пивом и более горячительным…
  И вдруг ...  боевая тревога!
  Крикнув посыльному «Слышу!», я мигом,, как и подобает военному, оделся (привычка, выработанная еще в военном училище) и, укладывая в кобуру свой нелегкий «ТТ» (в те времена личное оружие находилось у командиров постоянно), на секунду остановился посреди своей маленькой комнатки, осмотрелся, точно прощаясь на всю жизнь. На глаза попался потом прослуживший мне всю войну мой старенький Фэдик – схватил его и, бросив жене «Я побежал!»,  быстренько вышел в коридор квартиры. Постучался к одному соседу.
  - Я слышал. Бегу! – ответил мне Николай Ильич Федоров.
  Уже понюхавший пороху в монгольских степях, он-то знал, что такое боевая тревога.  А вот с другим моим соседом тогда произошла не по времени смешная история. Николай Васильевич Кравченко вместе с супругой своей, дородной украинкой Оксаной и двумя маленькими сыном и дочкой только в субботу вечером вернулся из Полтавы от родственников и преспокойно  отдыхал после дальней дороги. Наверняка,  и он слышал голос посыльного красноармейца, извещавшего о тревоге, так как раскрытые окна его двух комнат тоже выходили в сторону улицы. Но признаков его сборов не было заметно, и потому после Федорова я тихо постучался в двери и к нему. Николай Васильевич высунул голову из чуть приоткрытой двери и своим вечно спокойным голосом прошептал:
  - Ну ще тарабанишь – сдурел что ли?
  -Тревога, -говорю. – Слышал: боевая тревога!
  -Ну и що... Не для меня это, понял, дурень несознательный: с дороги ведь мы. – Он сверкнул глазами в сторону спящей семьи, а ты тут вот всех переполошил.
  - Не я, посыльный...
  -Тикай, говорю! Не мне тревога, а вам с Ильичом. У меня ведь, кроме воскресенья, еще два дня отпуска...
  Конечно же Николай Кравченко прибежал в редакцию почти в след за нами, досрочно закончив свой отпуск. В той обстановке эта история быстро забылась -  не до того было! Но потом, много позднее, она не раз вызывала не добрые взгляды  не особенно любившего шутки Николая Васильевича и громкий хохот друзей...
  А обстановка была в тот момент действительно сложной и грозной.
  С крутой лестницы второго этажа я почти скатился. Во дворе чуть не сбил с ног уже что-то суетившихся, ранее не выказывавших своей резвости, соседок по дому с первого этажа. У входа на улицу меня будто кто-то заставил оглянуться назад, и я увидел на лицах доселе «тихих» господских панн какую-то злую усмешку...
 На дворе тем временем уже бушевала война. Фашистские орды ринулись через наши границы в районе Августово и Сувалок и приближались к  Гродно, хотя ни я, ни мои товарищи по квартире об этом еще ничего не знали.

II
От квартиры до редакции, располагавшейся в трехэтажном здании на Коминтерновской  улице, н более пятисот метров. По пути к ней, на перекрестке Ленинской и Коминтерновской, размещались штаб и политуправление нашей армии. «Может, забежать к дежурному?» -пронеслось в голове.
  Но толком у дежурного я ничего не узнал, только какая-то тревожная искорка в душу запала: в штабе все были на ногах, молчаливо суетились, почти бегом носились то наверх, то вниз по лестнице, ведущей полуподвал. Красноармейцы тянули туда ящики, сейфы, столы, а командиры спускались с верхних этажей с портфелями, папками.  Неподалеку от комнаты дежурного незнакомый  мне старшина наскоро «базарил» противогазами, гранатами, патронами для командирских пистолетов «ТТ». Всю эту суматоху я обозрел скочил из штаба, за какие-то считанные секунды. И услышав от дежурного, к которому обратился с вопросом «Что все это значит?», единственное «Немедленно на свое служебное место», я выскочил из штаба, как угорелый.
  Прохлада июньского утра была наполнена непривычными для этого времени запахами гари, неестественной беловатой синевой, смешавшейся  с дымами. Небо разрывалось от гула, проносящихся невысоко самолетов, вслед за которыми вспыхивали темные облачка и доносились глухие хлопки разрывов. Потом вдруг раздался никогда не слышанный мною горох,  от которого вздрагивала под ногами земля и позванивали стекла в окнах домов, мимо которых бежал. Навстречу, в сторону западной окраины города, быстрым неровным строем, вслед за небольшими танками, в касках при всей боевой аммуниции, куда-то спешили подразделения красноармейцев во главе с командирами.
  «Вот это сегодня тревога!» - мелькнуло в голове. –Наверное, начальство решило к голосу войны нас приучать... Все по-боевому...
  Все, кто уже прибежал в редакцию, раньше меня тоже пока были в неведении.
  - Что все это значит, Иван? – задал я тот же вопрос что и дежурному по штабу, своему близкому другу, только недавно занявшему пост начальника издательства политруку Ивану Корчину, к которому сразу же забежал, узнав, что редактора  еще нет. Друг в ответ пожал плечами:
  _ Ничего пока не знаю. Чувствую только – что-то...серьезное. Как бы не война...
 Я прибежал в редакцию, когда наступило какое-то затишье – не слышно было ни самолетов, ни гулко раздававшихся на утренних улицах характерных звуков, издававшихся проходящими по булыжной мостовой воинскими подразделениями. Наступившая тишина несколько уняла волнение, поначалу охватившее каждого из нас. Мы вышли на балкон третьего этажа, с которого нередко, в перерывы от работы, выходили покурить  и полюбоваться красивой панорамой города, к которому успели привыкнуть и полюбить.
  - Смотрите, ребята! – с тревогой в голосе произнес младший политрук Саша Лиходиевский. – Кажется, раненые...
  Все мы, находившиеся на балконе, - политрук Василий Дурасов, лейтенант Василий Аллан и только что «прибывший из отпуска» Николай Васильевич Кравченко, - недоуменно устремили свои взгляды на полуторку, в которой видны были несколько красноармейцев, голова, грудь и руки которых перевязаны белыми бинтами с проступившими на них темными пятнами. 
  - Вон, видите, горит! Пожар, - показал в сторону городка 25 –й легко-танковой бригады Вася Дурасов. – Да-а, тут что-то не того... А серьезное...
  - Все – вниз, в комнату издательства! – раздалась команда. – Редактор пришел.
  Батальонный комиссар Тарасов, пришедший к нам в «Боевое знамя» недавно на смену старшему батальонному комиссару Карпову – бывшему ответственному секретарю «Красной звезды», с которым мы участвовали в освободительном походе в Прибалтику в сороковом году, только что вернулся из штаба армии. Всегда спокойный и уравновешенный, Тарасов был необычайно бледен и, как мне показалось, нетерпелив. Его руки дрожали, бесцельно то брали лист бумаги, то клали обратно, переставляли чернильницу с места на место и вновь принимались за бумагу. Не предложив доже сесть, как обычно, редактор беспокойно глянул на всех нас и негромко, с хрипотцой в голосе произнес:
  - Война, товарищи! Немцы перешли границу...  Бои идут недалеко от Гродно... Я только от начальника политуправления – бригадный комиссар Шулин приказал немедленно выпускать газету и отправиться в войска. Так что за дело.
  Редактор не задержал нас долго. Не было и обычных «дебатов» по плану номера, какие у нас всегда возникали на рабочих летучках. Тарасов назвал наши имена и темы статей, какие мы должны были в «темпе» подготовить для экстренного номера и сдать секретарю.
  - Подчеркиваю и прошу вас: только очень срочно! – закончил редактор и снова отправился в штаб.
  До сих пор помню: поскольку по должности я был инструктором отдела пропаганды и красноармейкой политучебы (возглавлял этот отдел старший политрук Гришка Горбков, очень хороший товарищ, но не очень военный  человек, пришедший к нам из Смоленской молодежной газеты в счет очередной тысячи коммунистов, направлявшихся на политработу в армию),  мне поручено было написать статью: «Место коммуниста в бою)
  Легко сказать – написать! Да еще в такой обстановке! Да еще в такой обстановке! Руки почему- то дрожат, перо – восемьдесят шестой номер – цепляется за бумагу, и мысли одна наскакивает на другую. А потом:  мальчишка ведь еще – двадцать три года всего! В багаже только книжки про гражданскую, да «Броненосец Потемкин» - из фильмов. А тут о месте коммуниста в бою!... Правда, в военно-политеческом училище, в Горьком, был у нас курс «Партполитработа в РККА». Но часов отводилось очень немного и мы, курсанты, усвоили в основном структуру армейского партполитаппарата. В других бы  условиях пошел в библиотеку, покопался в литературе. Но стопку бумаги и ручку все-таки взял. Написал заголовок...
  Мысли прервала новая команда.
  - Газета отменяется. Ее будем выпускать в другом месте, - объявил приказ редактора исполнявший в то время обязанности ответственного секретаря лейтенант Виктор Воскресенский, замещавший находившегося в отпуске старшего политрука Василия Филипповича Колыбельникова.
  Вместе с Воскресенским в комнату вошел начальник издательства Иван Корчин.
  - Товарищи! – обратился он к нам. – Только что позвонил редактор из штаба. Нам приказано покинуть город. Будем вывозить походную технику, - вы знаете, она находится во дворе. Выезжать будем за Неман. Знаете, сосновый бор там есть. Это километров семь от города. Что дальше – команду получим там, на месте.
  В это время раздался страшной силы взрыв. Затрясло, будто закачалось все наше здание. Посыпалась штукатурка, лопнули оконные стекла. Выбежав из комнаты, мы услышали плач и крики женщин, детей – мы и не заметили, сто полуподвал редакционного здания был до отказа набит семьями наших военнослужащих и вольнонаемных сотрудников. Как только на город упали первые бомбы и раздался грохот взрывов, женщины стаскивали с постелей полуголых сонных детишек и, одних прижав к груди, других ведя за руку,  бежали тоже сюда, к нам в редакцию, вслед за своими мужьями.
  Очередная волна фашистских самолетов бомбила мирный город. Один из бомб упала рядом с нами. Отвалился, начиная с третьего этажа, и рассыпался битой щебенкой по улице угол здания вместе с редакторским кабинетом  и всем его содержимым. Грохот взрыва еще более напугал и до того обезумевших женщин и детей. Они метались, не находя места.
  По правде сказать, нам тоже было не по себе. Однако мы – люди военные, кроме того – мужчины: надо было держать себя в руках.
  Дело осложнилось в этот момент тем, что из четырнадцати красноармейцев-шоферов, как нарочно, около половины были отпущены в краткосрочные отпуска и, конечно же, к нам потом не вернулись. Вместе с оставшимися водителями пришлось садится за руль за руль автомашин тем из командиров, кто хоть немного умел их водить.
  - Слушай, Лева. У подъезда полуторка. Давай скорее грузи женщин и детей. Доставь их в ДК (дом командира). Там говорят, пункт сбора семей. Оттуда их будут отправлять железной дорогой на восток. Давай, браток, и возвращайся скорее – всех сразу-то не заберешь.
  Мы пошли с Иваном Корчиным вниз. Крика уже не было слышно – до того были напуганы обитатели полуподвала! Быстро усадили в машину первую группу, которую я благополучно доставил в ДК. Вернулся с двумя машинами – начальник Дома командира дал еще и свою, чтобы быстрее вывезти  остальных женщин и детей.
  Пока я ездил в ДК, на редакторской эмке, сопровождавшей первую партию походной типографии за город, возвратились вывозившие ее шофера. Они выгнали со двора остальные машины. Все расселись на них и тронулись в путь.
  Было около двух часов пополудни. Воздух содрогался от рева почти над крышами носившихся самолетов с ясно видимой свастикой  и грохота взрывов все новых и новых серий зажигательных и фугасных бомб, летевших на мирные дома, учреждения, фабрики и заводы. Город рушился и горел.
  С тяжелым  камнем на сердце, с горькими мыслями в голове,  переезжали мы большой  и высокий мост через полюбившийся нам раздольный, спокойный Неман, покидая уютный и красивый тогда еще небольшой  западно-белорусский городок. Встретимся ли мы с тобой, Гродно? – думал каждый из нас.
  А там, загородом нас ждала новая беда. На развилке дорог нас встретил капитан увешанный гранатами, противогазом, полевой сумкой и командирским планшетом. Он взмахнул красным флажком:
  - Кто старший? – громко спросил капитан и не дожидаясь ответа, скомандовал: - Поворачивай  вправо, вон в тот лес.
  - Нам влево, там машины наши...
  - Туда нельзя! – властно произнес он. – Ваши машины скоро будут не ваши... Слышите стрельбу – в тот район противник уже подходит. Не торчите на открытом месте, видите что в воздухе делается! Скорее в лес, в укрытие. Там, в штабе скажут, что дальше.
  И капитан быстро зашагал к остановившимся за нами машинами, тоже направляя их в густой сосновый лес, где собирался штаб нашей армии.

III
  В зарослях молодого, но уже поднявшегося ельника, в сторонке от наших машин, выведенных с редакционного двора вторым рейсом, я увидел своего друга Ивана Корчина. Как сейчас вижу его стройную, невысокого роста, фигуру. Лицо бледное, и спокойное – никакой растерянности, которой, кстати и сказать, в те времена хватало у многих. Сосредоточенные сжатые брови. Глубоко посаженные, всегда чуть смеющиеся глаза.
  Просматривая не так давно свой личный фото архив, я обнаружил уже пожелтевшую от времени и каким-то чудом уцелевшую фотографию. Мыслями она возвратила меня далеко назад, в те безвозвратно ушедшие дни.
  ...Новогодняя ночь. В небольшой, но всегда уютной квартире Ивана и Зины Корчиных собрались друзья – семья Козловых, Реганов. Хозяева заканчивают последние приготовления праздничного стола. Вот со стороны польского костела, что напротив окон, доносится колокольный звон, завершающий еще один уходящий год. Мы все встаем за столом. В руках Владимира Регана – большие, в деревянной оправе, часы. Стрелки показывают ровно двенадцать ночи – рубеж сорокового и сорок первого. Поднимаем бокалы шампанского. Так нас и запечатлел объектив фотоаппарата.
  Кто знал, что в ту ночь все мы прощались с годом мирным и встречали роковой сорок первый, а мой друг Корчин – и свой последний в жизни!...
    - Ну, как и что дальше? – подошел я к Ивану.
 - Редактор ушел вперед, к начальству. Будем ждать распоряжений. А пока главное – спокойствие. Будьте все готовы в дорогу. Наверное, скоро тронемся.
  А «трогаться» было надо: где-то в стороне, уже невдалеке от нас, шел бой – к нам доносились то утихающие, то вновь вспыхивающие автоматные и пулеметные очереди. Но как трогаться: на открытую дорогу нельзя высунуть и носа – фашистские, воздушные пираты проносились чуть ли не над головами и поливали свинцом даже отдельные машины, не говоря уже о колоннах или группах людей, военных ли, гражданских –все равно.
  Мы опустились с Иваном на мягкую травку, от которой веялся  специфический запах соснового бора, спинами прислонились к подножию дерева. Под соседним, я увидел Николая Ильича Федорова и Иосифа Когана – одного из наших литературных сотрудников. И они и мы молча наблюдали за проносившимися низко над лесом немецкими самолетами – они были пока хозяевами неба. Только много лет спустя после войны я узнал, что и тогда, в первые ее часы в пылающем небе над Гродно – уже тогда один из отважных советских воинов – военный летчик Андрей Данилов, - несмотря на, казалось бы, безвыходное положение, сумел подняться и вступил в жесткий и неравный бой и сбил два вражеских самолета, а когда у него кончились боеприпасы, пошел на таран. Советский патриот не погиб. После тарана он чудом посадил свой самолет на поле. Истекающего кровью летчика подобрали женщины, перевязали раны, довезли до своих. После госпиталя всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин вручил Данилову орден Ленина – Один из первых времен Великой Отечественной войны. Потом Андрей Степанович Данилов опять воевал и был награжден новыми орденами – Красного Знамени, Отечественной войны первой степени и Красной Звезды. Андрей Данилов прошел через всю войну а в мирное время служил в гражданской авиации...
  Но тогда, в тот первый день военной бури мы этого не знали и вряд ли могли знать. Не могли знать т о том, что уже герои Бреста остервенело дрались с врагами земли советской, что пограничники Буга достойно встретили фашистов и не отошли со своих рубежей.
  Тогда в сосновом бору под Гродно подавленные внезапностью нападения врага, его разрушительным ударом по нашему городу, многие из нас сидели молча и не глядя друг на друга. В голове роились разные мысли, сменяя одна другую...
  Как же так могло случиться, почему мы отходим? За все пусть и не долгие годы службы в армии нигде и никогда даже намека не было – ни в уставах, ни в повседневной боевой учебе и жизни, ни на страницах наших военных газет – на то, чтобы Красная Армия, овеянная славой побед в гражданскую, на Хасане и Халхин –Голе, в финскую и польскую компанию, - чтобы она отступала, отдавала родную земля врагу! Вопросы обороны, помнится, мы мало изучали в военном училище. Этому не отводили  много места и на страницах нашей газеты. «Громить врага на его же собственной территории!» - вот стержень, вокруг которого вертелась вся боевая подготовка войск. А что же получилось теперь!?
  Эти мысли с быстротой молнии носились в мозгу, наверное, у каждого. А, может, и не у каждого... Во всяком случае, я думал об этом в тот час, когда мы с Иваном Корчиным молчаливо сидели под деревом, дожидаясь возвращения начальства из штаба.
  Вскоре пришел редактор – батальонный комиссар Тарасов.
  - Все – по машинам! – коротко распорядился он.
  День клонился к исходу. Багровое, накаленное за день июньское солнце садилось где-то за лесным горизонтом. Пахло пожарищами. Длинная колонна машин со штабным скарбом, а вместе с ней и мы, газетчики, вскоре растянулась по ухабистой дороге и утонула во мраке вечернего соснового бора.
  Тяжелой и горькой была эта дорога на восток...

IV

  Сейчас, вероятно, нет человека, который бы не читал роман Константина Симонова «Живые и мертвые» или не смотрел киноэпопею по этому замечательному произведению. Что касается меня, - я смотрел кинофильм трижды. По моему мнению, эти произведения литературы и кино о начальном периоде минувшей войны – наиболее правдивы горькой своей правдой и пафосом героики советских людей. И этим среди других выделяются, надолго запоминаются и вряд ли забудутся.
  Когда я впервые в новом Коломенском кинотеатре смотрел картину «Живые и мертвые», на протяжении  всего сеанса в горле чувствовал подкатившийся и застрявший комок, а глаза точно запорошили соринки. После фильма в ту ночь я долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. Растревоженный мозг выхватывал оттуда, из далекого теперь времени, куски пережитого и не давал покоя. В течение глубокой ночи перед закрытыми глазами вставали примерно такие же картины отступления, что пережили в первые  дни войны герои Константина Симонова, с той лишь разницей, что они происходили в несколько других  ситуациях. Чем-то до боли родным веет от них, этих симоновских героев! Да так оно и должно было быть: ведь писатель в те роковые дни был на нашем, гродненском направлении, как мне думается, на направлении главного удара врага. ( Чуть позднее все мы встречались с К. Симоновым в Могилеве!). Больше того, рассказывая в романе о работе фронтовых журналистов, писатель взял для названия газеты «Боевое знамя» - название нашей газеты!
  ...В последующие сутки полного состава нашей редакции уже не было. В том сосновом бору, в кромешной ночной темноте, две наши машины отстали от длинной колонны штаба армии, и под утро мы, - не более десятка военных и гражданских газетчиков, оказались предоставленными самим себе. Не было с нами редактора Тарасова, не оказалось и многих других сотрудников редакции. Как мы узнали позднее, все они двинулись вместе со штабом куда-то по пути на небольшой городок Мосты, нарвались на вражеских десантников, и либо погибли, или пропали без вести. Только после войны обнаружился освобожденный из немецкого плена мой сосед по квартире Николай Ильич Федоров, который в последствии заканчивал войну, как и журналист Синцов из романа «»Живые и мертвые», уже не газетчиком, а рядовым саперных частей и заслужил высокую правительственную награду.
  Под утро мы, - наша небольшая группа, - оказалась на положении сирот, в суматохе отбившихся от родителей. Что делать? Старшим по должности среди нас был начальник издательства политрук Иван Корчин. Крестьянский паренек из-под Воронежа Иван Петрович к тому времени и по стажу службы в Красной Армии был старше всех нас. В армию он добровольно пришел в тридцать шестом году. Был солдатом, курсантом школы военных газетчиков,  журналистом в войсках Дальнего Востока, перед войной стал заочником Военно- политической академии имени Ленина. Как и подобает военному, не теряющийся в любой обстановке и рассудительный, Корчин, когда мы все приуныли, спокойно сказал:
  - Стадо без пастуха – не стадо. Войско без командира – не войско. Поскольку одни мы остались, - слушай мою команду, никакой паники, держаться друг друга покрепче, двигаемся в направлении Минска. Больше нам некуда, - там, быть может, или в его окрестностях найдем свой штаб, или штаб округа, доложимся. Там и место нам найдут. Понятно?
  Хоть и грубоватыми были эти слова про «стадо», но всем нам пришлись по душе и мы двинулись в путь.
  Солнце становилось уже жарким, когда, следя по всем сторонам «за воздухом», на двух машинах- одной специальной, в которой стояли кассореалы со шрифтами, и полуторке с несколькими роликами газетной бумаги, - мы подъезжали к западно-белорусскому городку Новогрудку. На опушке лесочка остановились, увидев стаю фашистских самолетов.
  - Пусть пройдут, тогда и тронемся, - решили в едином согласии.
  В голубом небе было тихо, когда мы въезжали на небольшую центральную площадь городка. Здесь скопилось много различного транспорта: автомобили, повозки с разным скарбом, стояла даже батарея на конной тяге,  видно, тоже отбившаяся от своих. Было много в основном военного люда: все решали, в каком направлении дальше двигаться. В этот миг никто из собравшихся тут, наверное, и не предполагал, что вот сейчас, буквально через какой-то десяток минут, весь этот мирный городок, вся эта взбудораженная площадь, превратиться в руины, пожарища, а для многих – военных и мирных жителей – в скорбное кладбище...
  С юго - восточной стороны, поблескивая на солнце плоскостями, показалась целая армада тяжелых самолетов в окружении легких, ныряющих вверх-вниз, на подобии ласточек перед дождем.
  - Наши, наши летят! – послышались восторженные голоса.
  - Немцы! Фашисты! Спасайтесь, товарищи! – тут же, вслед за первыми, раздались тревожные голоса.
  По счастливой ли случайности, или благодаря расторопности нашего старшего группы Корчина, крикнувшего «Немедленно по машинам!», мы не оказались жертвой этого кромешного ада, который сотворили в Новогрудке фашистские пираты. Спустя около часа, в течение которого мы укрывались под густыми кладбищенскими липами, что на юго-западной окраине городка, куда успели «нырнуть», направляясь на восточную сторону, мы уже не узнавали той площади. Это было похоже на дикую, неухоженную свалку искареженного металла, битого камня, развороченных деревьев и растерзанных трупов людей и лошадей, раскинутых повсюду в разных,  неестественных позах.
  На быстром ходу мы пересекли эту страшную площадь, юркнули на какую-то безвестную улицу, обдавшую нас жаром сплошь горящих строений.
  Пришли в себя в каком-то лесном урочище, неподалеку от маленького ключевого ручейка, мирно перекатывавшего через ржавую осоку свою хрустальную холодную воду. Умылись, попили. Отдышались. Как сейчас помню: именно здесь, в треугольнике отдельно стоявших ближе к дороге молодых сосенок, мы, по общему согласию, закопали небольшой издательский сейф с документами, предварительно взяв из него только редакционную печать, фирменные бланки издательства и небольшую сумму находившихся там денег. «Место запомним, вернемся – найдем», - такого было общее решение. ( Наверное, этот сейф и сейчас еще в той «могиле»).
  На большак, ведущий на северную окраину Минска мы выбрались уже на одной машине – на полуторке, предварительно побывав еще в одной «переделке». По пути из леса двигающуюся только в одном направлении массу людей, машин и повозок снова настигли фашистские самолеты. Пролетая  над нашими головами, они поливали живую ленту дороги свинцом, бросали мелкие бомбочки.  Все живое на некоторое время останавливалось, разбегалось по придорожным кустам, лесам, по буйным, начинавшим желтеть, хлебным нивам. В одном месте, когда все мы в очередной раз укрылись во ржи, машина с наборным цехом была объята пламенем и быстро сгорела до тла.
  Ничего не подозревая, мы направились было в сторону Минска. Но дорогу преградил высокий, с осунувшимся лицом, майор.
  - Куда, куда вы претесь? – очень нелюбезно закричал он – К фашисту прямо в пасть? В Минск уже немцы входят! Давай прямо на Могилев!
  Так было это или нет – мы не знали. Но раздумывать посреди дороги, на открытом месте, было нельзя, и мы тронулись теперь уже по асфальтовой трассе, уводившей нас дальше, на восток.
  Дорога Минск – Могилев оказалась не легче, хотя мы и надеялись, что на ней будет спокойнее. С наступлением темноты она как бы ожила, вздулась, как вена больного человека, и пульсировала в одном, восточном направлении, вобрав в себя все живое, что знойным солнечным днем тревожно скрывалось в лесах, в зарослях овражных кустарников, среди густых хлебных нив. Автомашины, а кое-где танки и артиллерия, занимали три- четыре ряда, своей массой и тяжестью оттеснив гужевиков. По обочинам тянулись цепочкой и группами красноармейцы, отбившиеся от разрозненных воинских подразделений – некоторые из них, потеряв веру в силу и поддавшись первоминутной растерянности, брели разувши, перекинув связанные сапоги через плечо, а то и повесив на винтовку, которую несли как грабли в страдную пору сеноуборки. Шло много гражданского люда: одни – в поисках пристанища где-нибудь подальше от войны, другие – чтобы скорее найти любой военкомат и отправиться в армию, или в надежде «примобилизоваться» к какой-нибудь мало-майски организованной воинской части.
  Но короткая и не особенно темная июньская ночь не всех оберегала от смерти. Фашисты знали, что ночью на этой ровной и прямой трассе – густой человеческий поток, и самолеты, идя по головам над этим потоком, бросали бомбы и били из пулеметов наугад. И пусть не всегда, но достигали цели: движение порою задерживалось, была и смерть – она настигала и военных, в том числе женщин, детей и стариков. На одном из отрезков этого пути я видел страшную картину: в придорожном кювете  накрытая опрокинутой телегой лежала целая семья – женщина, старик и трое ребятишек, а рядом изуродованная лошадь. Все это месиво крови, зели и тел и теперь заставляет содрогнуться .
  В этом ночном потоке мы потеряли и свою вторую машину – продырявленная пулеметной очередью, она уже не могла больше тронуться с места. Но под утро, когда мы уже отшатали с десяток километров в «пешем строю», нам удалось «мобилизовать» шофера и его газогенераторную полуторку. Она стояла на самой бровке кювета, а сзади, вооружившись топором, мужчина средних лет рубил из сучьев сосняка и березы чурки.
  - Что делаешь, работяга?
 - Техника на грани фантастики! – не отрываясь от дела, что-то непонятное произнес  человек, а затем добавил: - Неужели не видите: бензин добываю, как у вас, военных, говорят из подручных средств... Агрегат-то смотрите , какой?!
  - А куда путь держишь?
  - Куда все, туда и я! – потом, увидев, что находится в окружении военных, разъяснил: - Может, к какой части прибьюсь, а  может,  до военного комиссариата доеду. Хоть какой- никакой, а транспорт-то везде нужен.
  - Вот и будешь в нашей воинской части! С нами поедешь! – тоном приказа произнес Иван Корчин.
  Шофер выпрямился, посмотрел на военного, в петлицах которого сверкали эмаль потри кубика, а на рукавах виднелась красная нашивная звездочка, ответил:
  - Согласен! Теперь дело военное: где не служить – служить.
  Мы быстро помогли «заправить» деревянными чурками Васин ( так он нам отрекомендовался) «агрегат» и вновь поехали. Но как нашли, так и потеряли Василия быстро. При очередном налете, когда мы, оставив кузов, укрывались во ржи, он уехал от нас...
  К Могилеву мы подъезжали на небольшом эмтээсовском автобусе, «мобилизованном»  нами таким же образом тоже в пути.

V

  Километрах в шести-восьми от города, не желая попасть в такую же кашу как и в Новогрудке, свернули в лес.
-  Давайте переждем светлое время, - посоветовал Корчин, - а с наступлением темноты тронемся. В комендатуре узнаем о положении дел, а там и решим, что дальше.
  Предвечернее солнце остывало медленно, покрывая землю каким-то тревожно-желтым светом. На буйной зелени лежали резкие тени, брошенные деревьями, своими кронами укрывавшими нас. Воздух был напоен не по-июньски горьковатым настоем, пропахшим пожарищами.
  Трое бессонных и мучительных суток – мучительных физически и морально – прошло, но ни спать, ни есть никто не хотел. Не хотелось и говорить.
  Как и все, распластавшись под пушистым орешником, я лежал на спине. В окошечко меж листвы газа видели небо, ясную, без единого облачка, голубую бездонность вселенной, а в голове путались мысли, мысли и мысли... Одна сменяла другую, вторая наскакивала на третью, как морская волна в ветреный час прибоя...
  Как могло такое случиться? Почему? Что будет дальше? На эти вопросы в тот день и час ни я, ни мои товарищи не находили ответа, да и, наверное, еще и не могли - мы были оторваны от мира, не получали никакой информации, кроме всякой дорожной, чаще всего не точной, а порою и просто провокационной.
  Неужели конец?... Нет!!! Это не случится! Даже тогда, в те смутные дни только паникер, либо совсем ослабевший морально человек мог положительно ответить на этот вопрос.
 - « Духом не падай, дело поправиться, - вспомнил я слова друга своего Корчина, сказанные им еще в первый день там, в лесном урочище под Гродно. – Разве ты не изучал историю! Русь матушка наша всякие переделки переживала. Хотя бы Бонапарта вспомни – до Москвы ведь дошел. А что дальше – сам знаешь... Тогда, в двенадцатом году, не было в Росси партии, и то выжил, выстоял народ русский... Партия найдет выход! Не легко, конечно, будет, но победа все - равно будет за нами!...»
  И как бы в подтверждение этих ободряющих  мыслей до моего слуха донесся чей-то радостный возглас, не сразу понятый мною.
  - Смотрите, смотрите, ребята! Наши!
  Теперь уж не помню, но кто-то из наших ребят выбежал на полянку и, сбросив усталость, в в радости прыгал и подбрасывал кверху пилотку.
  - Смотрите, ишаки наши летают! Значит, фашистам туго... Теперь не будут хозяйничать как дома...
  Мы все выскочили  из-под кустов, тоже выбежали на поляну и бурно радовались тому, что наконец-то увидели свою авиацию. Мы ее видели какой-то миг, но в душе уже стало теплее: значит, дело наше не все потеряно. Значит наши дают отпор! Маленькая, незначительная деталь войны... Но как она была необходима в ту пору! В пору начавшегося лихолетья! На всем пути до Могилева мы не видели в воздухе ни одного самолета. На этом пути нам попадались два или три аэродрома со скелетами так и не успевших подняться, обугленных самолетов. А тут... в воздухе!   Значит, не все потеряно!
  Радостные и возбужденные мы снова укрылись в тени леса. И снова мысли сверлили мозг... Перед глазами проносились родные подмосковные края. Как теперь там? Там, где так незаметно промелькнули нелегкие детство и юность?
  Народная мудрость гласит: человек познается в беде. Но, думал я, применительно к сегодня, можно сказать: и жизнь цена ее, тоже познается в беде! В такой беде, в какую вверг нас лютый фашизм. Да, в такой беде резче очерчивается каждый миг жизни, контрастнее видишь цену этой жизни.
  Раньше я никогда не думал об этом – некогда было: ведь прожито – то всего два десятка лет. Да и не думалось в такое время. Теперь эти мысли возникли. И я вспоминал... С болью в душе вычерчивал в памяти милые сердцу родные картины... Как и многие мои сверстники, родился я в бедной крестьянской семье. Когда появился на свет божий, у родителей не было ни кола, ни двора. Ютились в большом семействе маленькой, но сварливой бабки Души, матери отца. Спустя немного времени, поссорившись в очередной раз, бабка выпроводила нас, выделив сыну – отцу моему – в качестве движимого  имущества одногодку-телку, чтоб «внука с голоду не сморили» (позаботилась все-таки бабка обо мне).
  Смутно видится в глазах пустовавшая до нас хата на курьих ножках, в которой мы, по единогласному решению мирского схода, поселились. Перекосившаяся и вросшая в землю, без единого стеклышка в окнах, она особенно запомнилась мне, наверное, потому, что в ненастную погоду с потолка ручьями лила вода. Мать моя, спасая меня от простуды, соломой затыкала от ветра провалы окон, закручивала в разное тряпье и растягивала надо мною кусок брезента, привязав к углам его и гвоздями на стене концами шпагата.
  Бабка Душа в наши хоромы не заглядывала. Прибегали иногда дядя мои Саша и Виктор, младшие братья отца моего, с лепешками из ржаной муки – больной дед Иван присылал. Рассказывают, что меня, первого внука своего, он очень любил, но его я не запомнил: дед тяжко болел и рано умер. Зато хорошо помню тоже очень доброго, не по годам стройного с аккуратной почти белой большой бородой прадеда по отцу. Величали его на селе почему – то Бабуркиным. Дед Бабуркин любил «побаловаться горилкой» и как «побалуется» обязательно зайдет в нашу халуду «навестить правнука». Пустой не приходил – кусочек сахара или хлеба, но всегда приносил. Подзывая меня, доставал из карманов видавшего виды сюртука: «На-ка, сынок, подсластись». Прадед был щуплым, но высоким ростом. Бывало, откроет скрипучую дверь, нагнется до пояса, чтоб не ударится лбом о притолоку, разведет руки в стороны, а я, приучившись к его подаркам, бегу к нему в объятия.
  - Растешь, растешь, Владимирыч! – говаривал он мне и усаживался у стенки по-портновски на корточки, прижимая меня к себе и обнимая.
  Бабки по матери я не знал – она, как и дед, Иван, рано скончалась, а к другому своему деду – Федору, прожившему до восьмидесяти с лишним лет, я бегал сам. Жил он неподалеку от нас, в кирпичном собственной кладки доме. Дед Федор был на деревне мастером на все руки, но строгим, хмурым и немногословным человеком. Хорошо знал крестьянское дело, поправлял у односельчан трубы, а, бывало, и клал печи, мог покрыть железом крышу, умел шить овчинные шубы, предварительно выделав овечьи шкуры. Дед однажды даже решил меня приучить к ремеслу: мы с ним вместе плели из простомолота и лыка (липовой коры) очень красивые и удобные севалки и хлебные чашки. Однажды даже я ходил по соседним деревням по поручению деда этим товаром торговать...
  Бывало, от деда Федора мне тоже кое-что перепадало, но у него в доме уже тесновато было от других внуков...
  Отрывками вспомнились школьные годы. Первая учительница моя Александра Митрофановна Руднева, строгая, но очень справедливая женщина. Сказывали нам, что Александра Митрофановна – вторая жена небогатого помещика Ивана Семеновича Малинина, первой женой которого была родная сестра Александры Митрофановны. В тридцать седьмом году Ивана Семеновича даже репрессировали, но спустя месяца три он пришел домой. Оказалось арест его был ошибкой: небольшой кусочек леса, который и поныне называется Симанычевым, Малинин разбил своими руками, а его двухэтажная дача на деревне, которую он сразу же с приходом Советской власти сдал под красный уголок сельсовету, досталась ему от средней руки родителей.
  Уже много позднее я узнал, что Иван Семенович, рано оставшимся вдовцом, женился на младшей родной сестре умершей жены – Александре Митрофановне. Малинин увлекался  живописью, был членом общества художников-передвижников. Его реалистические картины, отображавшие крестьянскую жизнь того времени, высоко ценились в среде художников общества, руководимого Репиным, и бывали на выставках во многих глубинках России.
  Все четыре года я сидел на первой парте в первом ряду от окон вместе со своим одногодком Володей Малининым – сыном Александры Митрофановны и Ивана Семеновича. Дружил с ним и потому частенько захаживал на пришкольную квартиру Малининых. Но это не давало никакого преимущества перед другими ребятами: Александра Митрофановна любила поддерживать среди нас дисциплину, была одинаково строга ко всем, в том числе и к своему сыну. Володе даже попадало от мамы учительницы, а заодно получал свое и я.
  Уже взрослым человеком, офицером Советской Армии после войны я встречусь с постаревшим и совершенно ослепшим Иваном Семеновичем Малининым и его женой, а моей первой и любимой учительницей Александрой Митрофановной Рудневой, поблагодарю ее за все, что она для нас, простых крестьянских ребятишек, сделала, а через несколько лет после этого буду провожать Заслуженную учительницу школы РСФСР, удостоенную ордена Ленина А.М.Рудневу в ее последний путь...
  Очень ярко память выхватывала из тех времен деревенские ребячьи затеи. Вот мы, мальчишки и девчонки, хором взявшись за руки по тонкому, неокрепшему, словно тонкая тесина изгибающемуся под нашей тяжестью, льду неглубокой запруды на нашей речушке с ласковым названием Брусенке и гвалтом оказываемся в холодной воде. Выбираемся на берег: кто-то смеется, а кто-то плачет. Бежим в задубелых от мороза шубенках по домам, получаем «награду» от родителей... Вот несемся на корзиночных леднях  с Мокрой горы, с визгом кувыркаясь в снегу через голову, вскакивая и догоняя свой транспорт... Над селом опускается вечер, вспыхивают в окнах красные от висячих керосиновых ламп огоньки, а мы гурьбой делаем набег на хозяйство дяди Алексея Пяткина, угоняем от его дома сани-розвальни, кучей-малой наваливаемся на них и стремительно, поднимая снежную пыль, с криком и хохотом мчимся с горы. Оставляем розвальни там, внизу, тащим от другого дома, от третьего, устраиваем под горой свалку саней, а утром рассчитываемся за свои проделки...
  Находили, где набедокурить и летом. Но тогда оставалось меньше времени – ранними утрами родители стаскивали нас, полусонных, с постелей, брали с собой в поля, боронить или грядки после сохи поправлять, или на сенокос. Намаешься, бывало, за день, - тут тебе не до гульбищ. Но зато по грибы росными утрами в Сыманычев лес летели чуть ли не на крыльях, чтоб вперед в нехоженый ряд встать. Прибежим на угол леса, - тут, как правило, входили в урочище, - по-быстрому перекрестимся для удачи на все четыре стороны, как это, мы заметили, делала известная в Митькове грибница горбатая бабка Алена-колдунья, так ее звали все, и растаем в еще неосвещенных солнцем и сырых от обильной июльской росы зарослях ельника...
  Из этого отрезка деревенской жизни отчетливо вспоминаются... баранки, да, да, простые сушки, от которых в теперешние времена в любом магазине ломятся полки, и конфети-леденцы, которые ныне редко кто и покупает. Отец мой, Владимир, не изменил дедовских традиций нашей деревни, смолоду обучился портновскому ремеслу. В зимнюю пору, а бывало и летом, портняги разбредались по городам – кто куда – на заработки. Уезжая на отхожий промысел и мой батя. Он был хорошим портным, особенно по женской одежде. Кто-то из товарищей по ремеслу ввел в аристократический мир столицы. Долгие месяцы он пропадал в Москве, кочуя из одной квартиры в другую. Подрядившись сшить пальто или костюм, он в течение недели-двух работал прямо на дому у заказчика. Как правило, это были артисты Московских театров. Прослыв хорошим портным, он и зарабатывал неплохо.
Приезжал в деревню отец нечасто. Но день, когда он появлялся, был для нас настоящим праздником. Переступив порог и поцеловав каждого из нас – меня и трех сестренок, - он стелил на полу большую чистую холстину, развязывал мешок и высыпал целую гору баранок, а потом одаривал нас пакетиками с леденцами. На это богатство у нас разбегались глаза. На стол ставился маленький пузатый самовар, и мы, счастливые и радостные, долго пили настоящий, из малинки, чай, с настоящими конфетами и баранками.
Отец очень любил детей, и не только своих, и по возможности старался чем-нибудь украсить нашу ребячью жизнь. Зато матери в отсутствии отца доставалось по хозяйству вдвойне: надо было поднимать нас, надо было работать в колхозе, на своем огороде, ухаживать и кормить появившуюся скотину.
«Да, умер мой батеня, - пронеслось в голове, - года до сей военной поры не дожил, а то бы сейчас вот так же, как и я, где-нибудь лежал под кустом, или шагал по дорогам, а, может, уж и сложил бы голову. Кто может знать?!...»
...Потом началась моя городская жизнь. В двадцать девятом поступил в ШКМ, что в районном городишке Бронницы. По большинству предметов учился средне, любил литературу и русский язык, потому и помню хорошо учителя этих предметов Алексея Петровича Громкова, учителя старой закваски, очень опытного и знающего предмет преподавателя. Жил в интернате, где наша повариха, моя землячка по соседней деревне Семеновское, тетя Маша Агапова баловала нас пустыми щами и, как она говорила, обезжиренным картофельным пюре или круглой картошкой в румяной корочке. Каждую неделю, а то и среди нее, бегали в деревню за материнскими лепешками из ржаной муки, отмеряя только в один конец свыше двадцати пяти верст...
Как я радовался, когда в тридцать третьем получил аттестат об окончании школы. Бережно свернув его в трубку, я почти всю дорогу до дома бежал бегом, не чувствуя устали.
- Чему же ты радуешься, дурной? – ласково прижав меня к себе, как-то трогательно сказала мать. – Теперь бы дальше учиться, но... – мама посмотрела на сестренок, выглядывавших с полатей из-за печки, - видишь, сколько ртов-то... А ты уж теперь большой... Помощник...
- А я работать пойду. В газету, - уверенно произнес я. – Дядю Гришу Сугробова видел. Он велел приходить.
... Григорий Андреевич Сугробов сыграл в моей жизни большую роль. Можно сказать, он дал мне путевку в трудовую жизнь, именно от встречи с ним я теперь отсчитываю шаги своей журналистской деятельности.
Как и все мужики в нашей деревне, дядя Гриша был тоже портным. Но, видимо, ремесло свое знал не особенно сильно, и потому на заработки дальше нашего уездного городка не уезжал. «Пребывал на местных харчах», как он мне скажет позднее. Подряжался по портному делу у местной городской интеллигенции – обшивал семьи небогато живших учителей, врачей. В начале тридцатых годов Григорий Андреевич попал в семью редактора только что созданной районной газеты «Бронницкий колхозник» Алексея Васильевича Гребнева, будущего правдиста и известинца, а тогда скромного начинающего журналиста и по совместительству директора тоже только что образованного в городе сельскохозяйственного техникума.
Дядя Гриша слыл в нашем селе грамотным, начитанным человеком. К нему, бывало, приходили все земляки, кому требовалось «сочинить» какую-нибудь бумагу и даже написать письмо родственникам. Это заметил и редактор газеты, у которого дядя Гриша работал в те дни, а по вечерам увлекался книгами, копаясь в небогатой библиотеке хозяина.
- Может, бросить тебе свое ремесло, - сказал однажды Алексей Васильевич своему портному. – Может, в газету ко мне пойдешь...
Так мой земляк портной Сугробов попал в редакцию и стал газетчиком. Кадров-то в те годы откуда было брать! Растить надо было из местных. И когда, находясь на каникулах, я развертывал газету «Бронницкий колхозник» и видел подпись «Г. Сугробов» под заметкой или статьей, у меня появлялась какая-то зависть, и даже желание попробовать написать в газету самому.
Пуржистой и снежной была зима тридцать третьего года. На дворе стояли трескучие рождественские холода. Набегавшись за день по овражным сугробам на коротеньких самодельных лыжах, в полумраке сгущавшихся сумерек я отогревался на теплых запечных полатях. Отворилась дверь, впустившая низом целую тучу серого морозного воздуха, и вошла мать. В одной руке она несла ведро воды, в другой свежую газету – на улице она встретила почтальона дядю Мишу.
- Отогрелся или еще нет? – спросила она. – А то вот газетка свежая. Почитай. Потом мне расскажешь, что пишется в ней.
Я быстро соскочил с полатей, зажег лампу и, поставив ее на плечо печки, развернул газету. «Пастух Алексей Попков» - прочел я заголовок на второй странице, а под ним, в скобках, «Очерк». Внизу стояла подпись: «Г.Сугробов».
На всю жизнь почему-то запомнился мне тот очень понравившийся мне тогда газетный материал за подписью моего земляка. Я быстро прочитал его и загорелся идеей: а почему я не могу тоже написать? У нас в деревне ведь тоже хороший пастух. И тоже Алексей! И чем этот Алексей Попков из Владимировки лучше Алексея Тарасова из нашего Митькова?
Соскочил с полатей, достал тетрадку с чернилами. Накинул на плечи шубейку, тут же уселся под иконой в переднем углу и стал писать. Не придумав ничего нового, заголовок написал тот же, что был в очерке дяди Гриши Сугробова, только имя и фамилию пастуха изменил. Оставил и слово "очерк", тоже заключив его в скобки. Долго сидел над бумагой, снова и снова заглядывая в сугробовский материал. Ничего лучшего, своего в голове не появлялось, и я начал перекладывать на тетрадочный лист, почти слово в слово, газетный очерк о пастухе Попкове, в нужных местах только изменяя его фамилию на фамилию нашего пастуха.
В отцовских бумагах за иконой нашел конверт, переписал из газеты адрес редакции, уложил в него исписанные хорошим убористым почерком листки в клеточку. "Может еще и про избу-читальню написать", - пронеслось в голове. Как-то вечером в разговоре с однокашниками я услыхал обиду: в каждой деревне они открываются и ребятам есть где притулиться, а у нас, в такой глуши, негде собраться зимой, посидеть, почитать. И на одном из оставшихся в тетрадке листков написал такую заметку.
Несколько дней после этого я жил встречами с почтальоном дядей Мишей. Ждал его – ждал, конечно, газету. Каникулы уже кончались, вот-вот надо было собираться в город. И вдруг за день до отъезда получаю газету со своей заметкой. Наверное, я никогда не забуду это свое первое "литературное произведение", состоявшее строк из двенадцати-пятнадцати светлого корпуса. "Дайте нам избу-читальню" – так называлась заметка.
В своих глазах по детскому своему разумению в те минуты я видел себя чуть ли не писателем. В ту пору мне было всего пятнадцать лет!
В городе я встретил дядю Гришу Сугробова.
- Редактор просил тебя зайти к нам. Поговорить с тобой хочет, - сказал он. – Не бойся только, будь посмелее…
Перед вечером, после школы, я робко открыл дверь редакции, в которой мне суждено было начинать свою трудовую жизнь. А пока Алексей Васильевич Гребнев, по-отцовски приняв меня в своем кабинете, издалека повел разговор о работе газетчиков, о том, что надо знать, чтобы написать заметку, статью, рассказ или очерк, о требованиях, которые предъявляются к работникам редакции, а также о том, как по-газетному называются люди, которые списывают или приписывают чужие материалы. Тогда я впервые услышал слова "плагиат" и "плагиатор", и тут, смутившись и покраснев, вспомнил свой "очерк" о пастухе.
Побеседовав со мной, Алексей Васильевич спросил:
- Когда кончаешь школу? Что будешь делать потом?
Как ответить на второй вопрос я и сам не знал: об этом в голове еще и не было мыслей . Отец, правда, несколько раз заставлял брать в руки иголку, наперсток и пробовать пришивать пуговицы, но намерений его я тогда еще не особенно понимал…
- Если дело кажется интересным, приходи к нам. Будешь приучаться. Земляк твой – Сугробов – шефство возьмет, будет помогать. Да и мы здесь все рядом.
С неожиданной радостью я быстро ответил:
- Приду. Обязательно приду. Мне очень хочется, как дядя Гриша, стать газетчиком.
… Пять лет, с июня тридцать третьего до сентября тридцать восьмого, я работал в районке. Начал с корректора, был инструктором-массовиком, немного даже секретарил. В течение нескольких месяцев учился на курсах редакторов фабрично-заводских и районных газет в Московской областной партийной школе имени "Рабочей Москвы" в Серпухове, готовившей кадры первых газетчиков области, после чего, перед армией, короткое время был уже заместителем редактора "Бронницкого колхозника". Здесь, в коллективе редакции, во время известных бурных событий того времени, в тридцать седьмом году я стал кандидатом в члены ВКП/Б/.
… На допризывной приписке меня определили в Военно-Морской Флот. Но моряком, так же как и летчиком несколько раньше, мне не случилось стать. В тридцать шестом, по разнарядке райкома комсомола, в Москве я проходил медицинскую комиссию с целью поступления в школу морских летчиков. Врачи нашли какой-то дефект в зрении, и я был отчислен из абитуриентов. А после того, как меня приписали в ВМФ, я попытал счастья поступить еще в одно училище – Военно-политическое имени Фрунзе, которое находилось тогда в городе Горьком.
В начале сентября тридцать восьмого года я получил сразу две повестки: из военкомата об отправке во флот и из ВПУ из Горького – для сдачи экзаменов. Помню, пришел я к нашему районному военкому Баранову:
- Куда же мне идти?
- Дело твое, можешь решать сам, - ответил он, не обременяя меня ничем.
- Тогда я в Горький, все-таки учиться буду…
Закончить положенных тогда два года учебы не довелось – в сентябре тридцать девятого, после года занятий, началась польская кампания. И нас, несколько курсантов – бывших газетчиков, к тому времени уже членов ВКП/Б/, досрочно выпустили из училища. С тремя кубарями на петлицах и красными звездочками на рукавах, в воинском звании "политрук" /ныне старший лейтенант/ мы спешно отбыли "для прохождения дальнейшей службы", как планировалось поначалу, редакторами дивизионных газет в Белорусский особый военный округ, войска которого начали освободительный поход на территорию панской Польши – в Западную Белоруссию.
Свободных должностей в дивизиях не оказалось, и мы с однокурсником Василием Дурасовым попали в газету "Боевое знамя" третьей армии: товарищ мой – в отдел боевой подготовки редакции, а я – в отдел пропаганды и красноармейской политучебы.
Города Поставы, Вильнюс, Витебск, Полоцк. Затем поход в Прибалтику в сороковом, а потом переезд из Риги в Гродно…
…Нахлынувшие воспоминания завладели мной. Вся моя еще очень короткая и небогатая событиями жизнь пронеслась через мой мозг быстро – картины сменялись одна другой, уносили меня туда, теперь казалось в далекие детство и юность. Я и не заметил, как прошло время, наступили сумерки, как еще и еще над лесом, где мы остановились, проносились эскадрильи наших самолетов, и не совсем расслышал, как друг мой Иван Корчин подал команду:
- Поднимайсь! В машину! Трогаемся дальше!..

6.
Могилев встретил нас грохотом зениток: они били по пролетавшим над городом вражеским самолетам, сегодня уходившим, наверное, на свои базы после многочисленных бомбежек и обстрелов населенных пунктов и отступавших, пытавшихся закрепиться войск Красной армии.
Город погружался во тьму. Гражданского люда на улицах почти нет – одни военные, куда-то спешащие, стремительно шагающие туда и сюда. Двигаются колонны подразделений неровным строем – а меж ними – машины с еле заметным светом фар. Навстречу этому людскому потоку, в ту сторону, откуда мы держим путь, направляются артиллеристы, на конной тяге громыхают по мостовой колесами тяжелых пушек.
С трудом в этой вечерней, укрытой тьмой кутерьме разыскиваем военную комендатуру.
- Пойдем вдвоем, - говорит мне Корчин.
Наказав своим дожидаться нас у автобуса, через густое скопище военных протискиваемся к кабинету, двери которого заслонил собой красноармеец с винтовкой.
- Подождите. Видите, сколько народу. И все – туда же. К коменданту, - сказал он.
-Но у нас неотложный вопрос…
- У всех сегодня неотложные вопросы, - без тени на вежливость не дал договорить часовой. – Ждите очереди.
Мы переглянулись с Иваном и поняли друг друга с одного взгляда: на то же мы и газетчики – надо действовать по поговорке: выгоняют в дверь – лезть в окно…
- Мы из штаба третьей армии, понимаешь? – строго сказал Корчин. – Поручение командующего у нас срочное к коменданту.
Подумав, красноармеец сдался:
- Ну, тогда другое дело. Проходите.
У коменданта народу действительно невпроворот. Он почти одновременно хриплым, уставшим голосом отдавал обступившим его командирам какие-то распоряжения, отвечал на вопросы, брался за трубку телефона, когда раздавался звонок.
- А у вас что? Откуда и кто такие?
Иван коротко объяснил.
- Ну, вот что, братцы-борзописцы, если сумеет, разыщите склад, - он взял листок бумаги, написал адрес и записку, - получите все, что там найдете из продуктов, а потом поезжайте на окраину города, туда, за Днепр. Ночуете. Отдохнете. Приведете себя в порядок. А утром старший из вас явится ко мне. К утру, думаю, установлю связь с командованием, которое, как мне известно, базируется неподалеку от города, в лесу между Чаусами и Могилевом. Тогда и решим. А пока – прощайте, - комендант, высокий и плотный полковник, сейчас же отвернулся от нас и через секунду уже разговаривал с другими посетителями.
Продуктовый склад, в котором мы очень нуждались, удалось разыскать легко, но "ассортимент", прямо скажем, оказался небогатым. Погрузили мешок сахарного песку, пару мешков сухарей и небольшую бочку селедок.
На одной из улиц юго-восточной части города, перебравшись через Днепр, отыскали опустевший дом. Расположились в нем кто где: на кроватях и диване, прямо на полу. Выставили охрану – дежурить взялся младший политрук Нурьев. Как убитые уснули почти все одновременно.
Глубоким и тревожным, как обморок, был этот сон – ведь не отдыхали по-настоящему от самого Гродно. Но нелегким оказалось и утро… Около шести часов, когда все еще спали, в соседнем доме раздались два выстрела, а минутой позже в помещение ворвался, как ошалелый, дежуривший с Нурьевым красноармеец, истошным голосом закричал:
- Подъем! Тревога! Младшего политрука убили!
На ходу подтягивая ослабленные на ночь поясные ремни, с выхваченными из кобур пистолетами ТТ мы вихрем выскочили во двор и понеслись вслед за часовым внутрь соседнего дома. На пороге лежал наш дежурный. Он умирал от тяжелого ранения в живот двумя пулями. Ослабевшая рука уже выронила пистолет…
А произошел нелепый случай. Произошло то, что могло произойти только в те первые военные дни, наполненные всевозможными слухами, распускавшимися с одной стороны паникерам /а такие тоже были!/, а с другой – специально подготовленными и заброшенными противником агентами.
Невдалеке от района, где мы остановились на ночлег, расположилась отходившая воинская часть. Как и многие в то тревожное время, ее личный состав не имел никакой информации о том, что творилось вокруг на белом свете. Командир с комиссаром части поручили одному из младших командиров, из тех, что порасторопнее, сбегать в какой-либо дом на окраине и записать по радио утренние известия из Москвы. Наш часовой видел, как этот "информатор" почти бегом и с оглядкой заходил в соседний с нами дом, из которого жители на ночь, как и из многих, ушли в лес на случай бомбежки. Часовой немедленно доложил о "подозрительном" военном своему дежурному Нурьеву:
- Не из тех ли, товарищ младший политрук, ну… из шпионов-десантников, намекнул, докладывая, часовой.
- Руки вверх! – открывая дверь и направляя пистолет, скомандовал Нурьев неизвестному. В ответ последовали два выстрела…
Мы прибежали в тот момент, когда стрелявший, бледный и остолбеневший от происшедшего, и не пытался куда-нибудь скрыться. Перепуганный случившимся, он стоял посреди комнаты, еще не успев убрать оружие в кобуру. Заикаясь, чуть не плача, хриплым от волнения голосом произнес:
- Не виноват я, товарищи командиры… Ведь если б не я… так он бы меня… Если бы у него не осечка в пистолете. Я же тоже думал… Ну, что он… не свой. А здесь я потому что… приказ выполнял…
Умер младший политрук Нурьев у нас на руках, когда мы выносили его из дома, намереваясь сразу же отправить в какой-либо ближайший госпиталь. Но… Остаток нашего редакционного коллектива лишился еще одного товарища. Кстати сказать, мы потеряли человека, который острее всех нас переживал, что его жена, еще очень молодая женщина, за день до фашистского нападения родила ему сына и оставалась в роддоме в Гродно. "Нет, погибла она с малышом!" – со слезами на глазах говорил он нам много раз, когда мы начинали его успокаивать. "Нет, нет, и не говорите – погибла!" Уйдя из жизни, Нурьев так и не узнал, что, как оказалось в последствии, жена его вместе с ребенком были спасены и что она разыскала нас. Как ни печально, но мы сообщили Нурьевой: ее муж погиб при исполнении воинского долга.
Вспоминая теперь об этом нелепом случае, нельзя не сказать: вот к каким печальным последствиям может привести горячность, безрассудность, паника…
… В тот день километрах в трех от Могилева, в лесном урочище, мы напали на след штаба называвшегося в тот момент западного направления и встретили нескольких работников Политуправления нашей 2-ой армии. Среди них были батальонные комиссары Иван Лаврухин – начальник отдела пропаганды политправления, и инструкторы этого же отдела Михаил Никитин и Иван Авдеенко.
Перед вечером Авдеенко и Никитин увозили на железнодорожную станцию Могилев оказавшихся вместе с ними жен. Во время очередного воздушного налета под грохот неподалеку рвавшихся бомб и выстрелов зениток в теплушку усадил и я свою жену, работавшую в мирное время  литературным сотрудником отдела культуры нашей армейской газеты.
Мы наспех попрощались с ними, уезжавшими в неизвестность…




П. ОТ МОГИЛЕВА ДО МОСКВЫ
I
Кто-то раздобыл большую брезентовую палатку. Мы поставили ее над тем местом, где днем горел небольшой костерик с висевшим над ним черным от копоти солдатским котелком. Костер еще тлеет, дымился, выкуривая из палатки досаждавшее по вечерам комарье, Время от времени вспыхивал кусочек пламени и на миг высвечивал наши посеревшие от усталости и неразберихи лица. В накрывшей лес вечерней тишине вокруг прослушивались какие-то тревожные шорохи. Гулко по земле отдавались  звуки шагов быстро проходивших мимо нас людей. Где-то в воздухе глухо гудел удалявшийся самолет…
- Ну что приуныли, братцы?! – нарушил наши раздумья батальонный комиссар Лаврухин. И негромким, всегда срывающимся на хрипотцу, немножко гнусавым голосом он неожиданно предложил нам: - А что, ребята, давайте завтра газету начнем запускать. Ведь спасибо нам за это начальство скажет. Да и пора уже за дело браться: чего мы даром хлеб едим, правда, не особенно жирно, но все-таки едим! Основа редакции есть: вот вы, все, здесь сидящие. Выпустим номер – сразу газетчиками обрастем, теперь немало вашего брата на дорогах не у дел, - разыщут нас, примкнут, а, может, и наши откуда появятся. Поскольку я хоть и не газетчик, но старший среди вас, пока редактором буду. Начальство найдем, доложимся, утвердимся по закону. А то ведь может случиться, разгонят нас всех по разным частям, да по редакциям…
Предложение Ивана Лаврухина всем нам пришлось по душе. В самом деле, попадись мы какому-нибудь высокому начальству, каждого из нас могут как-то прикомандировать, отправить, дать задание, как это потом не раз случалось даже со всем будущим коллективом нашей редакции, и от нашего "костяка", "остова" газеты "Боевое знамя" не останется и следа. А потом – действительно пора уж и за дело. Но как? С чего начинать? Где брать материалы? На чем печатать газету? Все эти вопросы, я думаю, в тот момент возникли у каждого.
Но Лаврухин оказался хорошим организатором. Партийный работник областного масштаба (он работал в Рязанском обкоме ВКП/Б/ и пришел в армию по спецнабору в 1939 году), он был старше и намного опытнее нас во всех отношениях. Спокойный, пожалуй, немного излишне медлительный, рассудительный политработник, он обладал, как показало время, даром не теряться в любой обстановке, какой бы трудной, а порою и опасной она ни была. Оглядев нас и будто услышав наши невысказанные вопросы, Лаврухин продолжал развивать свой план:
- Главное, вы, газетчики, есть. А база – под боком. В Могилеве, уверен, не одна типография есть. Там и отпечатаем первые номера. А дальше – своей техникой обзаведемся. Достанем транспорт, погрузим из какой-либо типографии печатную машину, шрифт, найдем и бумагу – не оставлять же все это немцам…
Решение было принято: выпустить пока двухполоску хотя бы небольшим тиражом – сколько успеем. Сейчас же распределили, кто и что будет делать. Договорились, в общих чертах, и о следующих номерах, о возможных поездках в войска.
- Я – с утра пойду начальство искать, оно где-то здесь поблизости, а вы – за работу. Только все делать в темпе. А сейчас – отдыхать.
Мы уже знали, что на Березине некоторые наши части зацепились за водный рубеж и ведут бои, пытаясь остановить наступающие фашистские войска. Сражения там идут кровопролитные.
С рассветом Иван Корчин, Василий Дурасов и я помчались на дорогу, по которой еще тянулся поток машин и пеших военных. Подходили к командирам, красноармейцам, особенно к тем, у кого замечали белые повязки на голове, руках, ногах. Помнится, с некоторым подозрением относились к нам наши первые собеседники, тоже наслышанные о всяких там "шпионах-диверсантах", но все-таки нам кое-что удавалось выудить, записать, наскрести.
Каким-то чудом у меня сохранилась около сотни теперь уже пожелтевших от времени и ставших уникальными газет – первых номеров "Боевого знамени", вышедшие в те огненные годы. Вот первый номер, выпущенный нами в среду, второго июля 1941 года. Своего, местного, материала в нем еще не было, если не считать призывный аншлаг на всю первую полосу: "Пощады врагу не будет! Огнем и мечом сокрушим обнаглевших фашистских бандитов!", да обращения к читателям в тринадцать строк, в котором говорилось: "От редакции. Сегодня выходит первый номер ежедневной красноармейской газеты "Боевое знамя". Пишите в нее о ваших боевых делах по защите социалистического отечества. Делитесь опытом борьбы с обнаглевшими фашистскими бандитами. Статьи и заметки сдавайте своим командирам и политработникам для передачи нашим корреспондентам".
С превеликим трудом мы раздобыли где-то газету "Правда" за тридцатое июня, перепечатали из нее передовую статью "Фашизм будет разбит", дали постановление "Об образовании Государственного Комитета Обороны", в руках которого теперь сосредотачивалась вся полнота власти в государстве. Всю остальную площадь первого номера заняли сообщения "От Советского информбюро" за несколько последних дней.
Как известно, 3 июля 1941 года по радио выступил председатель Государственного Комитета Обороны И.В. Сталин, раскрывший программу защиты завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции и выразивший непоколебимую волю в победу советского народа. В военной комендатуре Могилева, где в те дни можно было встретить офицеров отовсюду, мы раздобыли "Красную звезду" с этой речью и немедленно, в тот же день и тем же числом – 3 июля – выпустили тиражом в пару тысяч экземпляров второй номер "Боевого знамени", почти полностью занятый речью Иосифа Виссарионовича и другими официальными материалами, взятыми из центральной газеты.
Без преувеличения могу сказать, что эти первые номера "Боевого знамени", хоть они и не имели в себе наших собственных материалов, и явились, по существу, своеобразными листовками, были встречены солдатами и офицерами с огромным интересом и читались с ненасытной жадностью, до дыр. Ведь в те дни им неоткуда было получить информацию, без которой, особенно в такое тревожное время, просто невозможно жить.
Но зато третий и последующие номера газеты стали, наряду с официальными, заполняться материалами, которые мы сумели уже к этому времени раздобыть. Вот как выглядела газета под номером 3 от 4 июля 1941 года. От первой до последней строки всем своим содержанием она звала воинов в бой – грудью, жизнью своей защитить родную Отчизну и разгромить коварный и ненавистный фашизм.
"Прочитай и передай товарищу! " – такие слова стояли в самом верху, над названием газеты. Этим призывом к читателям мы стремились как-то восполнить небольшой тираж, донести ее слово и всю информацию до как можно большего количества воинов, так жаждавших в ту пору хоть что-нибудь узнать.
Выступление Иосифа Виссарионовича Сталина по радио могучим эхом разнеслось тогда по всей нашей необъятной стране, по всему огромному советско-германскому фронту. Да и не только в нашей стране! Июльской речи товарища И.В. Сталина и был посвящен почти весь номер.
В "окне" стояли набранные крупным шрифтом слова из этой речи: "Храбрость воинов Красной Армии – беспримерна. Наш отпор врагу крепнет и растет. Вместе с Красной Армией на защиту Родины поднялся весь советский народ. И. Сталин". Дали уже собственную передовую "На призыв вождя ответим сокрушительным ударом по фашистским варварам", которая призывала: "Вперед, товарищи, за нашу победу!... Освободим нашу Отчизну от нашествия насильников и палачей трудового народа! Теснее сомкнем стальные ряды великой армии социализма, поднявшейся на Отечественную войну против фашистских варваров".
"Враг будет раздавлен!" – эти слова стояли над подборкой откликов и сообщений с митингов воинов фронта и тружеников тыла, посвященных речи Сталина. Ей же была отведена основная площадь и второй полосы, на которой располагались вместе с сообщениями Совинформбюро отклики иностранной печати на речь и другая международная внутрисоюзная информация.
Появились заметки и корреспонденции, рассказывающие непосредственно об участиях боевых сражений и от самих героев боев с фашистами. На второй полосе стояли две небольшие заметки: техника интенданта первого ранга Артемьева "Бесстрашно прорвали вражеское кольцо" и младшего лейтенанта В. Карапетяна "За свободу и счастье народов!". А на первой полосе – первая фронтовая зарисовка собственных корреспондентов В.Дурасова и Л. Козлова, которая называлась "По вражеским танкам". Вот мы писала в те времена:
"По донесениям дозорных машин сержант Сенчуков знал, что танки противника находятся в лесу за возвышенностью. Враг готовил ловушку.
- Ехать по дороге нельзя, - сделал вывод Сенчуков. – Проберемся через лес и ударим в тыл.
Машина круто сверла с шоссе. Выехав на прямую в густой ельник, остановились. Чтобы не выдать обход шумом мотора, Сенчуков с башенным стрелком осторожно двинулись пешком в направлении возвышенности, где были обнаружены вражеские танки."
Издали раздался приглушенный шум моторов. Танкисты вскоре остановились и залегли, внимательно вглядываясь в чащу. Впереди укрывались три танка. Очевидно, это была вражеская разведка.
Быстро обдумал положение командир.
- Разовьем скорость и ударим, - прошептал он стрелку.
Танкисты поспешно возвратились в свою машину.
Как только грозная машина двинулась, Сенчуков произвел выстрел. За ним последовал второй, третий. И враг зашевелился. Один вражеский танк помчался на дорогу. Но выстрелы наших танкистов не пропадают даром. Две фашистских машины остались на месте. Подъехав ближе, героический экипаж увидел, что они выведены из строя, а оставшаяся в живых прислуга разбежалась.
Но третий танк открыл с дороги огонь. Надо было раздавить последнего гада. И Сенчуков скомандовал:
- Полный газ!
Машина, маневрируя между деревьями, помчалась наперерез врагу. Третий вражеский танк был подбит с хода.
Экипаж тов. Сенчукова возвратился из разведки.
- Товарищ командир, задание выполнено! – спокойно доложил Сенчуков."
Прямо можно сказать: литературному качеству не позавидуешь. Но в те первые дни не до качества было. Главное в сути: корреспонденция рассказывала о храбрости воинов, о том, что немцев можно и уже бьют наши воины, и этим звала других на подвиги во имя матери-Родины.
Чуть выше я сказал: "Июльской речи И.В. Сталина и был посвящен почти весь номер…" Должен добавить: и не только в те дни, но и потом в ходе всей Великой Отечественной войны имя И.В. Сталина часто упоминалось в материалах нашей и других фронтовых и не фронтовых газет. С тех пор прошло много времени, много, как говорят, воды утекло. Много толкований вокруг этого имени мы видим в военно-мемуарной, в исторической литературе и просто в разговорах…
Прошло три с лишним десятилетия. Какие мысли возникают на высоте теперешних лет в связи с этим у нас, тогда молодых, а теперь поседевших, - не военачальников и историков, а рядовых партии нашей, простых тружеников газетного фронта?
Давайте говорить по-простому: войско без командира – не войско! Без веры в него, без предельной преданности и готовности отдать жизнь за него (таких примеров война дала тысячи!) – тоже не было бы войска, а, значит, и победы!
Таким КОМАНДИРОМ у нашей армии, у всего советского народа был И.В. Сталин. Все мы – и солдат армии, и труженик тыла, и коммунист, и беспартийный – все мы беспредельно верили Иосифу Виссарионовичу Сталину, каждый готов был жизнь отдать за него и шел в бой с его именем на устах, на боевых знаменах!
Теперь мы видим: правильно поступали! Поступки наши прошли проверку войной.
Говорят: Сталин был чрезвычайно строгим, даже жестоким человеком. Мы, рядовые партии, анализирую и оценивая те огненные годы, теперь ясно мыслим: иначе было нельзя! Теперь мы знаем из литературы, связанной с этим вопросом: может быть ТОЛЬКО в результате этой чрезмерной строгости И.В. Сталина, доходившей до жестокости, порою и делалось из невозможного возможное  (таких примеров история войны тоже знает немало!). Иначе нельзя, нельзя было добиться победы над грозным и коварным врагом!...

___________
Такими были первые номера нашего славного "Боевого знамени", сделанные в первых числах июля грозного 41-го года, такими пошли они к своим первым читателям. Мы не знали еще тогда, что наша газета была почти первой газетой, начавшей издаваться в те дни на всем огромном советско-германском фронте.

2.
Никогда, наверное, не изгладятся из памяти и наши первые командировки – первые поездки в войска, непосредственно в районы боевых действий.
Утром второго июля начальник издательства Иван Корчин, которому вместе с литературным секретарем Виктором Воскресенским поручалось сверстать и напечатать первый номер "Боевого знамени" в Могилевской городской типографии, привез в нашу лесную редакцию что-то с тысячи экземпляром как раз в тот момент, когда батальонный комиссар Лаврухин уже прибыл от начальства на собственном транспорте – на эмке. Где-то в лесу он разыскал штаб, официально "утвердился" приказом в роли редактора газеты западного направления и добился получения легковой автомашины.
- Дорого к светлому дню: эмка-то к делу, - засмеялся редактор. – Ну, что ж, с богом! Давай, ребята, быстрее газету в войска доставлять.
Со своим одногодком и однокашником по Горьковскому училищу Василием Дурасовым мы были самыми молодыми среди товарищей по коллективу. На нас и выпал выбор редактора.
- Вам, как говорится, и карты в руки, - сказал Лаврухин. – В машину и – с богом в дорогу. По пути и материал соберете. Только чур, не застревать нигде – все делать в темпе…
Я упоминал уже о замечательных и очень правдивых романе и кинофильме Константина Симонова "Живые и мертвые". Тогда еще молодой, но уже обожженный горячими монгольскими ветрами и понюхавший халхингольского пороху писатель в те дни находился как всегда, пожалуй, в самой горячей точке – районе Могилева. С ним мы чуть позже где-то на разнопутье ненадолго встретимся. Но, видно, заметил писатель тогда нашу газету и занес в свой фронтовой дневник ее название. Как, наверное, помнит читатель, уделив в романе кусочек места нашей журналистской братии, он тоже назвал в романе газету "Боевое знамя".
Конечно же, не наши товарищи явились прототипами тех симоновских газетчиков Синцова, Люсина и других – это образы собирательные. Но могу засвидетельствовать, что примерно так же, как и в романе "Живые и мертвые", довелось работать в первые дни и нам.
…Погрузив свой первый тираж, с Василием Дурасовым мы отправились в путь.
Быстро проскочили Могилев. Нашли дорогу, по которой два дня назад густыми сумерками въезжали в город. Ровной лентой через леса и перелески она тянулась к Березине. Мы знали: там, на водном рубеже зацепились некоторые наши части, пытаясь сдержать натиск  противника. Туда и лежал наш путь.
- Постарайтесь добраться до района боев, - напутствовал нас редактор. – Появление газеты в войсках придаст им силы, уверенности.
Мы понимали это и сами, но ускорить свое продвижение на запад не везде удавалось: навстречу по-прежнему густо тянулись войска, техника, гражданский люд. Вынужденные останавливаться, понемногу раздавали газету. На одной из таких остановок Дурасов громко прокричал:
- Газета "Боевое знамя", товарищи! Только что вышла! Читайте сообщения Советского информбюро и материалы из района боев!
В этот момент он, наверное, был очень похож на мальчишку – уличного продавца газет времен революции и гражданской войны или нэпа. Он стоял около машины, размахивая газетой, точь в точь как мальчишка-газетчик из далекой истории…
Поначалу мы даже и представить не могли, что сию же минуту произойдет. Нас обступили сейчас же. Уставшие, взмокшие от июльского зноя, а, может, еще и голодные, красноармейца тянулись через головы своих товарищей, чтобы завладеть небольшим по размеру листком, пахнущим свежей типографской краской.
- Дайте мне… Мне-то не досталось… Дайте хоть на роту парочку штук, - слышались голоса со всех сторон.
Чуть позже мы видели, с какой жадностью читаются наши газетные строки, как в условиях отсутствия всякой информации люди реагируют на каждое слово, донесенное до них хотя бы вот таким способом журналистами. Заполучив газету, красноармейцы уходили с дороги вслед за одним из ее обладателей, усаживались где-нибудь под деревьями и начинали громкую читку. Дли них уже не существовало ничего вокруг: они забывали про усталость, про тягость продолжающегося отступления, они не слышали даже и проносившихся над их головами вражеских самолетов. Что делается в мире? Узнать об этом можно из газеты, и липли к тому, кто заполучил ее, держал в руках.
В безвестности тех первых дней нам доводилось наблюдать, как вокруг газетных сообщений разгорались порою и споры.
- Ну, вот, видишь, что сообщает Советское Информбюро; есть теперь такая организация, оказывается, - с укором говорил один из сержантов красноармейцу, потрясая газетным листком. – На всех фронтах идут бои. И на нашем – тоже, Минским он называется. А ты, Волгин, что говорил? Драпаем всюду… Врешь, голубчик! Паникер, вот кто ты! Драпают вот такие только, как ты! А храбрые – дерутся, воюют. Воюют, Волгин, понимаешь?! И бьют фрицев. Да как еще бьют! Вот, читай: "враг не выносит штыковых ударов наших войск…", "на поле боя остаются тысячи немецких трупов, пылающие танки и сбиты самолеты противника"… Чуешь, Волгин?! Газета просто так не напишет…
- Чего же, ты, сержант, тогда отступаешь…
- Это потому, Волгин, что ты драпаешь! Вместе с тобой ведь. Ничего, и мы остановимся. И мы с тобой, Волгин, еще поколотим фрицев…
Особенно много таких вот разговоров было после того, как мы доставили нашим солдатам третий номер "Боевого знамени" с речью И.В. Сталина.
- Иосиф Виссарионович сказал- так, значит, и будет.
- Победа будет за нами. Разобьем гада!
- Он-то, Сталин, словами зря не бросается…
Отрадно было нам, газетчикам, дававшим в те дни пищу для размышлений, для таких вот разговоров, вызывавших у воинов патриотические чувства и рождавших уверенность в нашу победу, особенно у тех, кто ее начинал терять… Думалось: хоть и нелегко достаются эти первые газетные строки, но как они нужны, как необходимы сейчас!
… С Большим трудом, но мы все-таки добрались до Березины. Замаскировав свою эмку километрах в трех, наказали водителю дожидаться нашего возвращения "во что бы то ни стало", а сами отправились к берегу, откуда доносилась стрельба.
В те дни нас, необстрелянных еще политруков, наверное, можно было сравнить с еще не оперившимися птенцами, вылезшими из материнского гнезда и не ведающими на каждом шагу опасности… Миновав лесную опушку, шли по открытой местности во весь рост, не подозревая, что нас видно с той, занятой гитлеровцами, стороны реки. И только после того, как чей-то голос раздался позади "Вы что – невидимки, что ли?" быстро легли в густую, буйную зеленую траву. Услышали, как где-то рядом и над нами время от времени проносились доселе неизвестные нам звуки, очень похожие на близкий пчелиный полет…
- Вы непробиваемые, что ли? – опять услышали мы рядом. Но теперь уже видели неподалеку капитана, махавшего рукой. – Если к нам, то ползком лучше, вон по той лощинке…
… Несколько часов мы провели в подразделениях, вставших на пути фашистов на водном рубеже. По наскоро отрытым красноармейцами траншеям, а где и ползком, излазили почти весь передний край. Раздавали газету, набивали свои блокноты примерами героизма воинов, записывали рассказы политработников, командиров взводов, рот.
Несмотря на тяжкие дни, настроение у воинов, уже понюхавших бой, было решительным, непохожим на то, какое подчас встречали на дорогах.
- Все равно фашисты будут биты! – говорили красноармейцы, убедившиеся, что не так страшен черт, как его малюют. Они благодарили нас за газету, за новости, которые мы привезли. Особенно полезным подспорьем явилось наше "Боевое знамя" политработникам.
- Необходима газета, крайне нужна. Привозите еще, - говорил нам старший политрук – комиссар одного из действовавших тут пехотных батальонов.
"Не так страшен черт, как его малюют!" – такую идею, собрав материал, решили мы вложить в будущую страницу и собрались возвращаться. Но только выползли из траншеи, как вновь разразилась стрельба. Любой ценой пытаясь форсировать водный рубеж, гитлеровцы подтягивали свежие силы, и огневой бой через реку усиливался. Упал на днище окопа, обливаясь кровью, один солдат, застонал второй, замолчал где-то рядом работавший пулемет.
-Огня, огня больше, ребята! Прицельного огня! – кричал пробежавший мимо нас по траншее лейтенант, весь взмокший от июльской духоты и разгоревшейся перестрелки. И со словами "эх, парень-то какой был!" оттащил немного в сторону погибшего пулеметчика и сам стал поливать фашистов огнем. Потом, между очередями, лейтенант повернул голову к нам, крикнул:
- Эй, друзья корреспонденты, умеете трехлинейкой-то пользоваться?
Мы с Василием переглянулись и сразу поняли друг друга без слов: нее сидеть же, в самом деле, в такой перепалке сложа руки и созерцать. Хоть мы и корреспонденты, но все-таки военные…
- Давай попробуем, а с темнотой и выберемся – все равно теперь и носа показать нельзя, - сказал Дурасов, взял винтовку и отстегнул подсумок с патронами у лежавшего навзничь красноармейца с пробитым и залитым кровью лицом. Я последовал примеру друга.
Выбраться мы смогли только с наступлением темноты. Прощаясь, взводный наказал нам, где безопаснее добраться до леса, затем пожал руки и, улыбнувшись устало, будто извиняясь сказал:
- Вы уж не обижайтесь, товарищи, что я так на вас… Сами видели, жарко ведь было…
Шофера своего, и эмки тоже, на условном месте мы не нашли. Как выяснилось позже, его "мобилизовал" к себе кто-то из командиров отходящих частей, посчитав водителя-красноармейца чуть ли не за дезертира. В те дни такое на дорогах нередко случалось! И нам до редакции пришлось добираться на перекладных.
Вспоминаю, что после этой командировки вторая страница одного из номеров "Боевого знамени" была посвящена героям боев на Березине…



3.
С появлением первых номеров газеты появилась у нас, как мы и предполагали, и первое пополнение в штате. "Боевое знамя" увидели не только солдаты. Обнаружили, напали на наш след и наши коллеги по перу – военные и гражданские журналисты, в суматохе первых дней расплывшиеся повсюду.
В тридцать девятом году, - после освободительного похода в Западную Белоруссию до похода в Прибалтийские республики, - наша третья армия дислоцировалась в Витебске. Там мы дружили с товарищами по профессии из областной газеты "Витебский рабочий", помогали друг другу: они писали нам о жизни трудящихся города и деревни, мы рассказывали витебчанам об армейской жизни. Война для многих белорусских журналистов началась так же, как и для нас. Много их в ту пору "отбилось от своих" и теперь блуждавших где-то среди отступавших войск на дорогах.
Как и для солдат, появление газеты, тем более знакомой для наших коллег из Витебска явилось ободряющей неожиданностью.
- Стоп! Хватит бездельничать! Значит, и нам теперь работенка найдется, - сразу же решили они. И вскоре нашли нас.
Туда, в наш первый лесной лагерь под Могилевом пришли витебские Миша Ляховский, Юра Ицексон, Петро Быковский. Начальник издательства Иван Корчин для "цивильных" газетчиков добыл где-то военную форму, на петлицах которой чуть позже сверкали зеленой эмалью "кубари" в соответствии с тем званием, что числилось в военкоматских личных делах.
А через несколько дней нас стало еще больше: редакцию нашли уже наши товарищи, возвращавшийся из неоконченного отпуска ответственный секретарь редакции старший политрук Василий Колыбельников, а также где-то отставшие от нас начальник отдела пропаганды и красноармейской политучебы старший политрук Гриша Горбков, начальник отдела писем старший политрук Николай Кравченко, и работавший по вольному найму фотокорреспондент Всеволод Реган, родной брат еще неизвестно где находившегося начальника отдела партийной жизни старшего политрука Владимира Регана. Литературными сотрудниками в штат редакции были включены и примкнувшие к нам вместе с Иваном Лаврухиным работники политического управления армии батальонные комиссары Михаил Никитин и Иван Авдеенко – первый в отдел пропаганды, второй – в отдел культуры. В отдел информации был зачислен тоже из "отбившихся" работник Гродненского дома офицеров младший лейтенант Абрам Гильд. Я же был назначен начальником отдела фронтовой жизни, в мирное время называвшимся отделом боевой подготовки. Появились откуда-то и наши витебские земляки-полиграфисты: печатник Гриша Лесогорский, наборщицы Фруза и Фая.
Таким образом, уже под Могилевом у нас сколотился коллектив со всеми отделами и почти полностью укомплектованный по штатному расписанию. Нашлись и корректоры. Помнится, некоторое время в этом качестве работал даже филолог – научный сотрудник одного из Минских институтов. Появившись в нашей лесной деревне, он попросил у редактора "подходящее для него дело" и, облачившись в красноармейскую шинель, на петлицах которой мы увидели три "шпалы" полкового комиссара, занял скромную должность корректора. За опечатки и ошибки на страницах газеты в ту пору мы могли не беспокоиться…
Но враг, не считаясь с потерями, продолжал наступать. Было ясно: из Могилева нам скоро придется уйти, а потом нужна будет типография.
- Из-под земли достань, но чтобы была, да как можно скорее! – такое задание получил от Лаврухина Корчин.
Но не оборудование стало для начальника издательства проблемой. Плоскопечатную машину и небольшую "американку", а также шрифты с кассо-реалами, несколько ролей бумаги и краску он достал быстро – все это имелось в областной типографии в Могилеве. Труднее оказалось с транспортом: где взять автомашины, на которые можно было бы поставить всю полиграфическую технику. Нужны они были и для теперь уже порядочного коллектива личного состава редакции. Корчин несколько раз проникал через солидные заслоны к военному коменданту – то одну, то две машины пригонит. А однажды приехал на небольшом автобусе с незнакомым гражданским шофером.
- Вот, так сказать, штабной будет, - доложил он Лаврухину.
- Где достал-то?
- Важен результат, товарищ батальонный комиссар! А где и как – это не столь важно, - слукавил начиздата и хитро улыбнулся.
Позднее мы узнали, что Корчин, как и в первые дни, поймал в городе шофера, еще не мобилизованного и никому не принадлежащего.
- Молодец парень, - рассказывал Корчин, - сразу согласился служить у нас. Даже очень обрадовался, что теперь-то будет у дела.

4.
Оставаться в Могилеве уже было нельзя – вот-вот в него войдут немцы. Как-то сразу вокруг исчезли палатки в пригородном лесу. Куда-то тронулись и располагавшиеся здесь штабы, в том числе и штаб западного направления, органом которого была наша газета. Вместе с работниками политуправления убыл к месту дислокации и тогда еще малоизвестный писатель Константин Симонов, с которым мы накоротке познакомились в один из его приходов к армейским собратьям по перу. В ту пору писателей, позднее называвшихся спецкорами, ни у нас, ни в других газетах еще не было – они больше всего обитали в штабах или мотались по войскам, по фронтовым дорогам, так сказать, в свободном поиске материалов для своих центральных газет, которые представляли.
Снялись из-под Могилева и мы. Через несколько часов оказались в небольшом, районного масштаба, белорусском городишке Чаусы.  Это местечко мне, да, наверное, и многим моим коллегам, запомнилось особенно: вскоре после приезда нам довелось тут побывать словно в аду…
Небольшой с несколькими улочками и переулками, ничем не примечательный городишко, каких много уж встречалось в пути, еще был не тронут войной. Да и проходящие войска тут только что появились – они не задерживались, проходили дальше, окруженные вездесущей, сопровождавшей их ребятней. И лишь угрюмые жители осторожно наблюдали за происходящим сквозь еще целые стекла окон небольших деревянных домиков.
Мы обрадовались этой провинциальной тишине и остановились на западной окраине города.
- Корчин и Козлов, - позвал нас с Иваном редактор. – давайте в разведку: надо найти типографию, - это же ведь районный центр и тут должна быть газета. Попробуем выпустить здесь свою. А нас, в случае, найдете вон в том прибрежном кустарнике, что у ручья. Задача ясна?
Откозыряли начальству и быстро зашагали в город. Искали районку недолго. Никого из хозяев ни в редакции, ни в типографии, ютившихся в одном и том же домике, мы не застали.
- Не докладали, - ответил нам показавшийся чем-то напуганным старик сторож. – Ушли хто куды…
Мы только успели осмотреть "базу", как послышались гул, грохот, а затем душераздирающие крики женщин, детей. Поспешили на улицу. О, ужас: в небе, на небольшой высоте, как воронье кружились десятки самолетов с фашистской свастикой на плоскостях и фюзеляже. Было хорошо видно, как один за другим они буквально высыпали из себя неприятно свистящие в воздухе бомбы на мирный, еще не видавший войны город, за считанные минуты превращенный в бесформенную мешанину досок, бревен, кирпича, земли и всего живого – человеческих тел, скота, других домашних животных. Вспыхнул огонь пожарищ, и до того накаленный июльский воздух наполнился едкой гарью, пылью старых домов, воем уцелевших собак…
Мы уже знали: в такой ситуации никуда бежать нельзя – у мечущегося из стороны в сторону наибольшая вероятность погибнуть. Поэтому, проскочив через двор какого-то дома в сад, мы устроились в приямке под кронами густой яблони и, тесно прижавшись друг к другу, дожидались когда закончится эта адская карусель фашистских стервятников.
Понятно, что в городе ни оставаться, ни тем более делать газету было нельзя. Нашил своих и к вечеру остановились в зеленых зарослях дубовой рощи, что километрах в двух на запад от Чаус.
Дневную жару сменяла вечерняя прохлада, но на душе не становилось легче. Опустилась какая-то зловещая, пропитанная горечью тишина. Лишь там,  в стороне Могилева, виднелись сполохи и слышался далекий гул, да в Чаусах, не потухли пожары. Несмотря на страшную усталость спать никто не хотел. А в голове снова – дело прошлое! - не покидала мысль: что же дальше?
Неугомонным был только наш партийный вожак. Старый коммунист, прошедший нелегкую школу обкомовца, по зову партии ставший политработником красной армии, батальонный комиссар Иван Лаврухин даже не выказывал тревоги и своим видом вносил в нас успокоение. И мы, хоть уже и понюхавшие, что такое война, но еще не оперенные птенцы, тянулись к нему не только как к старшему из нас, своему командиру, а и как к отцу родному: он-де сумеет найти выход из положения.
- Ну, вот что, ребята, - нарушив молчание, негромко произнес он обступившим его коллегам. – Главное… главное сейчас – спокойствие. Именно в этом сейчас главное, - повторил Лаврухин. - В такой обстановке, конечно же, очень тяжелой и не вполне ясной, нервы, а тем более, боже упаси, трусость – делу не подмога и солдату – не выручка. А все мы – солдаты, да еще коммунисты.
Лаврухин окинул взглядом всех нас и продолжал:
- Почти все мы коммунисты, за небольшим исключением. И терять голову в любой обстановке нам не положено. А коли голова при каждом из нас будет, да при том чистая, - выход всегда найдется.
Батальонный комиссар еще раз посмотрел на каждого из нас, медленно встал с пенька, на котором сидел, давая знать, что "военный совет" закончен, произнес:
- А теперь: утро вечера мудренее, - все спать, благо под орешником тепло и мягко… А вы, товарищ Корчин, организуйте охрану.
Но долго отдыхать нам не пришлось: где-то в стороне от нас перед рассветом мы услышали беспорядочную стрельбу и крики.
- Десантники, товарищи! Фрицы десант высадили!...
В небе, удаляясь в сторону, слышался гул самолетов.  Свои это были или вражеские – никто не знал. Но сон как рукой сняло. По телу пробегала дрожь: то ли от прохлады наступавшего утра, то ли играли нервы от так внезапно появившейся (или не появившейся?!) опасности…



5.
- Кто такие? Что за часть?
Эти строгие вопросы грозным голосом задал, неизвестно к кому конкретно обращаясь, появившийся откуда-то из леса высокий, в опрятном обмундировании, командир с ромбами в петлицах и звездами на рукавах.
- Редактор газеты "Боевое знамя" западного направления, товарищ бригадный комиссар! – доложил вышедший из-за кустов Лаврухин.
- Как фамилия?
- Батальонный комиссар Лаврухин!
Бригадный комиссар окинул всех нас взглядом, смягчился.
- "Боевое знамя"… Видел, видел я вашу газету. Ну, что ж, вот и хорошо… - Подумал о чем-то и, взглянув на Лаврухина, продолжил. – Вот что, батальонный комиссар, сам понимаешь, что начальства нашего (да оно и мое, кстати!) близко тут нет. А у меня в корпусе газеты нет. Она же мне вот как нужна, по горло. Люблю я газету, да и вашу газетную братию. Так что считай за приказ: будете газетой нашего корпуса.
Как мы узнали потом, это был комиссар восьмидесятого стрелкового корпуса. Он рассказал Лаврухину о дислокации отошедших частей, о том, где они в эти часы оборудуют новый, возможный рубеж обороны, а нам приказал отправляться в район города Кричева, держа направление, на случай, на Хиславщину.
Те первые дни войны вспоминаются стремительностью событий. Менялось все буквально часами. Так случилось и с нами: к вечеру наша газета была уже не корпусной, хотя при этом военном организме мы не успели выпустить ни одного номера, а газетой какого-то заградотряда.
В районе Кричева, снова на лесной дороге, нас остановила группа командиров в зеленых фуражках пограничников.
- Кто и куда следуете? – грозным, несколько таинственным голосом, задал вопрос офицер в чине полковника, видно, старший из всех.
Лаврухин доложил полковнику о встрече с комиссаром восьмидесятого корпуса и его распоряжении.
- Вы Устав хорошо знаете? – тем же тоном задал неожиданный вопрос полковник. – Ну вот и прекрасно. Теперь, сделайте милость, подчиниться моему приказу: отправляйтесь вон на ту поляну, располагайтесь в ее районе, и займитесь своим делом – газетой. Пока до особых указаний, будете в моем распоряжении.
Метрах в трехстах, вокруг указанной полковником поляны, заросли орешника кишели военными различных видов войск и рангов. Тут были танкисты и пехотинцы, артиллеристы и саперы, и даже авиаторы – от солдата до командира. Вся эта разнокалиберная рать не была похожа на единый воинский организм. Небольшими группами и в одиночку одни спали, обняв свои трехлинейки, и уткнувшись в рюкзак. Другие, прижавшись к деревьям, сидели в молчаливом раздумье и дымили махрой. Третьи негромко и угрюмо о чем-то беседовали меж собой.
Отыскав среди этой безликой массы людей местечко, мы поставили машины и, смирившись с обстановкой, пошли, так сказать, в народ, поподробнее выяснить, в чем же тут дело? Оказалось, что остановивший нас полковник-пограничник имеет полномочия заградительного отряда и строжайший приказ задерживать все разрозненные подразделения, группы и одиночек военных, невзирая на их принадлежность к родам войск и воинские звания. Всех собирать в кулак, формировать роты, батальоны, назначать командиров и придавать организованно отходящим частям.
Хождение к народу длилось не долго. Однако наслушались всякого: и о кровопролитных боях на Березине, которые действительно были такими, и многочисленных ночных вражеских десантах, в абсолютном большинстве своем призрачных и кем-то придуманных, и о шпионах, различного рода лазутчиках, которых "ей-богу, видели сами, как их ловили…" О положении дел не только на фронтах, но даже вокруг себя, на своем участке, конечно же, никто из находившихся здесь ничего не знал.
- Вот где нужно наше слово! – с горечью произнес Иван Лаврухин, знавший цену газете, ее слову коллективного пропагандиста.
- Так в чем же дело, товарищ батальонный комиссар? Давайте быстрее доделаем номер. Часть материалов уже набрана, - предложил секретарь старший политрук Колыбельников.
Но мы и сами в этот момент не ведали о происходящем – не было ни приемника, не дошли до нас еще и хоть какие-нибудь центральные газеты.
- Тут неподалеку Кричев. Районный центр все-таки. Должны же там быть какие-то известия. На худой случай газету привезу. Давайте съезжу, - внес предложение один из примкнувших к нам белорусских коллег Петр Быковский. – Пока вы тут наборный "цех" разворачивать будете, я обернусь.
Но пока совещались, увлеченные выпуском срочного номера "Боевого знамени", мы и не заметили, что лес вокруг нашей поляны почти опустел. Не нашли мы и своего нового непосредственного начальника – полковника-пограничника, подчинившего нас себе всего на каких-то пару часов.
По пыльной, раскаленной зноем дороге по-прежнему понуро тянулись вереницы уставших солдат…
Что оставалось делать?
- Давайте трогаться и мы, - приказал Лаврухин. – Будем искать штаб Западного направления.
В Кричеве, остановившись возле группы военных, у одного из них мы увидели газету "Красноармейская правда". Мы ее очень хорошо знали по довоенному времени. Орган политуправления Белорусского особого военного округа, эта газета приходила к нам и в Гродно. Почти все мы являлись ее подписчиками, а некоторые из нас и ее нештатными корреспондентами.
- Ого-го! Значит, где-то неподалеку наши! – с улыбкой своим хрипловатым голосом произнес наш редактор. – Значит, мы близки к цели.
Не без труда выпросили у солдат "Красноармейскую правду", наскоро сообща прочитали безрадостную сводку "От Советского Совинформбюро" и поехали дальше. Миновав Хиславщину, на пути к Рославлю, остановились перекусить что-нибудь из скудных запасов, где-то прихваченных в пути всегда смотрящим вперед Иваном Корчиным.
- Так, может, все-таки, доделаем номер? – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Лаврухин, когда мы тесным кружком сидели у висевшего над костром ведра с парящим кипятком. – часть материалов набрана, остальное по-быстрому заполним вот этой информацией из "Красноармейской правды".
Все встрепенулись и дружно поддержали редактора. Побросали чай и взялись за дело. Колыбельников с наборщицами Фаей и Фрузой быстро развернули кассы со шрифтами. Корректоры во главе с минским профессором вытащили из сумок оттиски гранок. Мы же, все остальные, взялись за подготовку печатной машины. Движок, который достал Корчин в Могилеве, почему-то в этот раз не работал, и нам ничего не оставалось делать, как приводить печатную машину в движение "своим паром" – на возжах. Да, на возжах: опустили борта автомобиля, привязали к валу скользящего таллера веревки в ту и другую стороны, на концах которых закрепили деревянные, метров два, палки. Получалось что-то похожее на ручную пожарную машину, какие раньше находились на вооружении деревенских пожарных команд. По-двое-по-трое встали справа и слева и ритмично, поочередно тянули то в одну, то в другую сторону. Наверху, у машины, находился печатник Гриша Лесовский. Пропустив несколько листов через барабан, он изрек:
- Стоп, ребята! Получится. Все нормально. Теперь дело за наборщиками.
Вскоре полосы были готовы, а через некоторое время мы уже раздавали еще "сырые" листы своей тогда еще двухполоски – первый лесной номер "Боевого знамени". Время клонилось к ночи, к тому же мы не знали хотя бы примерное расположение наших войск, и потому решено было не ехать с газетой туда, назад, откуда мы только недавно сами прибыли. Вышли на дорогу, по которой проходили войска, и раздавали газету солдатам и офицерам. Мы были уверены, что даже и так делаем полезное дело. И в этом не ошиблись: несмотря на усталость, каждый красноармеец стремился заполучить газету и жадно впивался в ее строки. И это нас радовало бесконечно…


6.
Этот наш первый номер "Боевого знамени", сделанный в лесу, явился для нас, если можно так сказать, счастливым, точно билет в лотерею. Случайно он попал в руки одного из работников политуправления теперь уже Западного фронта. Встретил он нас под вечер того же дня, когда мы, вновь упаковав свой немудреный типографический скарб, выбрались из леса на дорогу, имея путь на небольшой по тем временам Смоленский городишко Рославль.
- Очень хорошо, что встретился с вами, - как-то тепло по-братски сказал батальонный комиссар, когда узнал, что мы – редакция. – Знают о вас во фронте. И наказ начальства всем нам, разъезжавшимся по частям, дало: встретите "Боевое знамя", быстрее гоните редакцию в полном составе сюда, в штаб фронта. Чтоб нигде не задерживались. Понятно?
Это известие нас очень обрадовало: теперь-то уж больше не будем болтаться и наверняка нас пристроят, дадут настоящее дело.
Батальонный комиссар порадовал нас хоть и очень скупо, но необходимой всем нам информацией о положении на фронтах. Всюду, сказал он, Красная армия ведет тяжелые, кровопролитные бои. Сдавая позиции, изматывает силы врага, перемалывает технику и войска. А главное – положение на фронтах стабилизируется, на многих участках фашисты остановлены и наши крепко держат оборону.
- Так что газета ваша очень нужна сейчас в красноармейских окопах, заключил батальонный комиссар. Он рассказал нам, что штаб Западного фронта находится под городом Вязьмы, в районе железнодорожной станции Касня. Туда и следовало держать нам путь, не задерживаясь.
Рославль мы проезжали в сумерках. Он пылал пожарищами. Буквально на наших глазах очередная волна фашистских стервятников сбросила на мирный городишко свой смертоносный груз, разрушила его, сожгла, похоронив под обломками жилья, наверное не один десяток стариков, женщин, детей.
А там, недалеко за Рославлем, в потемках нам вновь преградили путь. Какой-то капитан, размахивая пистолетом, с группой красноармейцев, державших винтовки наготове, кричал:
- В лес, сворачивай в лес, в укрытие. Не видите, что ли (непонятно, что можно увидеть в темноте?!) – десант высажен впереди. Только сейчас бомбили Рославль и вот, видите, десант высадили…
Кто был этот капитан? От имени кого он приказывал и грозил применить оружие? – нам так и осталось неизвестным. Но делать нечего – свернули в лес, решили остановиться до рассвета.
Тревожной была эта ночь. Политрук Корчин по приказу Лаврухина выставил несколько человек в охранение, но уснуть не мог никто из остальных. В ту ночь я чуть было не стал жертвой случая, каких было много в то время, примерно такого же, при котором погиб в Могилеве наш друг младший политрук Нурьев.
Заступив в полночь во вторую смену охраны, я стоял десятках в двух метров под деревом. Время от времени откуда-то из леса доносились то одиночные, то групповые выстрелы, какие-то команды. Тревожно напрягаясь, прислушивался к каждому шороху леса. Забрезжил рассвет, и вдруг из-за кустов:
- Аа, гад, попался! Хэндэхох!
- Стой, кто идет?! – выпалил я в ответ, схватившись за пистолет.
- Мы тебе, гад, сейчас дадим "стой", сволочь фашистская… К стенке его, ребята!
Группа красноармейцев выходила из-за кустов с винтовками наперевес в тот момент, когда, услышав происходящее, возле нас появились Корчин, Лаврухин, Колыбельников и другие наши ребята.
- В чем дело? Отставить оружие! – грозным тоном подал команду батальонный комиссар Лаврухин. Красноармейцы приостыли, замешкались.
- В чем, в чем… -  пробурчал один из них. – Вот шпионов-десантников приказано ловить и расстреливать.
- Ну, и ловите! При чем же тут мы?!
- А этот вот, в форме политрука Красной армии, - красноармеец, видимо, старший группы, указал на меня, - он ваш, что ли?
- Конечно, наш! Начальник охраны. Часть наша на отдыхе, а политрук на посту, как и вы выполняет задачу. А я – командир части.
- А для чего у него фотоаппарат висит?... Дело-то подозрительное…
Словом, все кончилось по мирному, но свой старенький ФЭД, чудом уцелевший в те дни, а потом всю войну помогавший мне в корреспонденческой работе, я старался на виду не носить. Именно он, как выяснилось, был главным поводом к тому, чтобы заподозрить во мне "шпиона-десантника". В те неясные и тяжелые дни на фронтовых дорогах всякое бывало.
Напряжение случая всех взбудоражило. Решено было заводить машины и трогаться в путь. Через час мы уже миновали Юхнов, свернув с большака на проселочную дорогу, петлявшую по лесным массивам и прибрежным поймам небольших речек Угра и Воря. Теперь мы поднимались уже на север, в сторону станции Касня под Вязьмой.


7.
Тяжела, ох как тяжела для солдата дорога отступления, дорога, идя по которой, он оставляет врагу незнакомые по названиям, но такие похожие на свои собственные родные города и села, леса и поля, луга и реки, вот эти березки, сосенки, тропинки…
Тяжелы дороги отступления. Но еще мучительнее для воина неведение, незнание того, что вокруг тебя творится, что происходит "на белом свете". Это мы с особой силой почувствовали сразу же по прибытии в штаб Западного фронта.
Он находился в те дни километрах в шестнадцати от станции Касня на северо-востоке от Вязьмы. На нескольких машинах со всем своим редакционно-типографическим скарбом мы прибыли сюда под вечер. В смешанном с осиной и березой дубняке, раскинувшимся по берегам какого-то безымянного ключевого болотистого ручейка, увидели землянки и часовых, стоявших почти у входа в каждую. Кое-где дымились небольшие костры, солдатские кухни на конной тяге, заметили много машин, крытых брезентом, и небольшие автобусы.
Встретивший нас неподалеку от штаба батальонный комиссар Лаврухин, выезжавший вперед и уже представившийся начальству, проводил нас в небольшую рощицу на пологом склоне оврага, перпендикулярно приткнувшемуся к ручью, вдоль которого располагались землянки штаба.
- Вот тут нам и приказано обосноваться, - сказал Лаврухин. – Машины рассредоточить и хорошо замаскировать. Костров больших не разводить. Пока – отдыхать. Что дальше – выясним позднее.
Мы прибыли в штаб что-то около двадцатых чисел июля – завершался первый месяц войны. О положении дел на фронте никто из нас точной информации не имел и, конечно же, каждому хотелось скорее узнать, что же в мире творится. Несмотря на усталость, наскоро освоившись с местом дислокации, пошли по соседям с расспросами, а некоторые из нас принесли не только свежую "Красноармейскую правду", но даже и центральные газеты "Правду", "Красную звезду", "Комсомолку". И, хоть не особенно радостными были официальные сообщения Информбюро, мы жадно вчитывались в каждую заметку или очерк наших коллег, писавших о боевых подвигах советских воинов на различных участках огромного фронта. И в душе стало как-то веселее, теплее: нет, не все еще потеряно, господа фашисты! Воюют, бьют фрицев воины наши – русского Ивана не так-то просто одолеть!.. Даже надломленные первыми днями войны души, начинавшие терять веру (а ведь были и такие!), воспрянули духом, сбросили с себя унылые маски и впервые за эти дни на их лицах можно было заметить улыбки. Газетные публикации, с которыми мы в изобилии познакомились, находясь в штабе, как хлеб изголодавшимся, дали нам прилив сил, энергии, уверенности, помогли обрести смысл нашей дальнейшей деятельности, жизни.
А тут еще, уже поздно вечером, когда мы, собравшись около одной из машин, в потемках судачили о всем, что узнали из газет, и гадали о своей дальнейшей судьбе, появился наш редактор, вернувшийся из политуправления фронта от бригадного комиссара Банника, ведавшего журналистскими кадрами, которого мы все знали еще по мирному времени.
- Ну вот что, ребята, - сказал он, - принес я вам по нынешним временам неплохие вести. Во-первых, положение на Западном фронте стабилизируется – армии занимают оборону и ведут бои. Бои жестокие, но все-таки не отступаем теперь. В одну из этих армий нас и направят в этом составе, в котором мы есть. Значит, не напрасно, братцы, я вас тогда, в Могилевском лесу, сколотил в кулак. И теперь вижу, что хорошо это мы с вами придумали, что сразу же стали выпускать газету. А, во-вторых, доложу я вам, несколько дней отдыхать приказано, так сказать, в резерве политуправления будем. Очухаемся немножко. Дорожную пыль стряхнем, в себя придем, а там уж и за дело, какое дадут. Подчеркиваю: очень важно, что все вместе опять будем! А теперь – по "перинам", спать!
Сообщение Лаврухина нас очень обрадовало. Главное – сохраняется коллектив, прошедший такой трудной дорогой первых дней войны. Коллектив, который уже показал, что даже в таких труднейших дорожных условиях может делать газету.


8.
Жизнь наша под Касней, по сравнению с теми дорожными днями, показалась нам раем (мы забыли уж о мирном рае!). Наш вездесущий начальник издательства политрук Иван Корчин раздобыл у вещевиков штаба небольшие брезентовые палатки, мы тут же поставили их под пустыми раскидистыми кронами дубов и блаженствовали на своих "перинах" из лапника хвои. Он же, Корчин, организовал свое собственное, независимое от штабного, питание. Редакционную печать он сохранил еще тогда, когда мы закапывали сейф на дороге от Минска до Могилева. А здесь у кого-то из снабженцев штаба раздобыл бланки, по которым мы могли иметь свежее мясо. В те дни целые стада скота – коров, овец, лошадей – колхозы и совхозы Белоруссии и Смоленщины гоняли на восток – лишь бы не попали врагу. Встретив колхозников, перегонявших скот, Корчин отбирал пару-тройку барашков, а была даже и телка, выдавал взамен "вполне официальный документ", на основании которого такое-то количество  голов скота сдано на нужды Красной Армии. По такому документу скот колхозники выдавали беспрепятственно и даже с некоторой радостью: он не выдерживал больших перегонов и часть его падала, все равно пропадало, а, случалось, гурты попадали под бомбежку фашистских воздушных пиратов. "Лучше Красной Армии отдать" – говорили перегонщики, - "чем пропадать". Да и, наверное, с меньшим гуртом меньше и забот.
Около десятка дней мы "гостили" в резерве штаба. И, помнится, все эти дни у нас было свежее мясо. По нескольку барашков, - а однажды даже телочка! – паслись на привязи неподалеку от нашего расположения. Однажды, назвавшись умельцем резать барашков, с тех пор и закрепил за собой на некоторое время должность "мясника". Освежив тушку, нес ее к общественному котлу, в котором большими кусками красноармейцы – шофера, во главе с "шеф-поваром" батальонным комиссаром Михаилом Никитиным готовили единственное и неизменное на все дни меню – суп, состоящий из свежего мяса, свежей картошки, накопанной где-то поблизости в поле, воды да соли. Шкура тоже шла в дело – высушенная на солнце, использовалась в качестве предмета постельной принадлежности. Право на нее имели "мясник", повар, да и начальство…
В эти, - если их можно так назвать, - безмятежные короткие резервные будни произошел у нас случай, о котором, наверное, помнит и теперь каждый, кто еще здравствует. Сейчас о нем вспоминаешь с улыбкой, а в тот раз не до нее было…
Однажды в сумерках – это было перед ночью на двадцать второе июля! – в штабе была объявлена тревога. Каждый солдат знает, какими чувствами наполняется сердце при сигнале "Тревога!". Я вспоминаю даже мирное время, училище, бывало, не только ночью, но и днем, как только прозвучит этот сигнал, тобой овладевают чувства какого-то непонятного волнения, напряженности, и, если хотите, страха.
А тут "Тревога!" в грозное военное время… Да еще разнесся слух (как там, под Рославлем, по поводу шпионов-диверсантов!), что ночью на штаб ожидается химическое нападение с воздуха. Этот слух позднее подкреплен был приказом отрыть траншеи поглубже…
У каждого из нас в тот  момент, думается, затряслись поджилки. И началась работа… Саперных лопаток никто из нас не имел – стали копать чем попало. Долбить землю топорами, острыми кольями, ножами, выкидывать ее руками, дощечками от ящиков. Выручили потом шофера – у них оказались большие лопаты.
А что делалось с противогазами! Ведь нападение-то химическое! Все мы их тогда имели и таскали, перекинув лямку через плечо, но никто никогда не проверил, подходит ли каждому маска – не переменяли на складах и не обменялись между собой. А теперь, когда попробовали одеть… У одного противогаз мал (это куда ни шло – резиновую маску можно растянуть!). У другого велик – от газа не спасет. Что делать?
Помнится, как наш бухгалтер Абрам Бовкун, уже пожилой человек, волею судьбы в первые дни войны одетый в красноармейскую форму, носился от одной палатки к другой.
- Дайте противогаз, товарищи! У кого есть лишний противогаз? – вопрошал он. А когда уже стемнело и небо над нашим лесом наполнилось гулом целой армады самолетов и мы все замерли от неизвестности того, что сейчас будет, Бовкун, забившись в какую-то глубокую траншею, со дна ее продолжал кричать:
- Ну хоть полотенце мокрое подайте мне обвязаться. Газы ведь, газы! Товарищи, не дайте погибнуть!...
В тот момент на слезную мольбу нашего бухгалтера, которому кто-то бросил в траншею противогаз с маской чуть ли не вдвое большей по размеру, чем его голова, никто не прореагировал – каждому не до него было. Бовкуну ничего не оставалось как снять гимнастерку, намочить ее в стоящем неподалеку от машины ведре воды и закутать голову с еле державшимся на ней противогазом.
Ночь тогда прошла тревожно и бессонно: через некоторое время гул в небе повторился – самолеты разрозненным строем шли в обратный путь, а мы на земле снова повысыпали из палаток и нырнули в траншеи…
Все прояснилось утром: никакого химического нападения, конечно же, не было – это фашистская авиация справляла, так сказать, месячный юбилей войны: двухсотпятидесятью бомбардировщиками совершала свой первый налет на нашу столицу Москву, продолжавшийся пять часов. Уже после войны нам стало известно, что этот "первый налет был успешно отражен. На подступах к столице советские истребители провели ряд воздушных боев и сбили двенадцать фашистских самолетов. Зенитные средства ПВО уничтожили десять вражеских самолетов. К Москве прорвались лишь одиночные самолеты, которые не смогли причинить существенного ущерба ее объектам." (История Второй Мировой войны, т. 4, стр. 74).



9.
Больше трех с половиной десятков лет прошло с тех неимоверно тяжких и горьких дней, которые вряд ли забудутся. И теперь, когда многих свидетелей тех событий уже нет среди нас, а еще здравствующие, беленные сединой, идут к своему закату, стоит, наверное, взглянуть на те дни с высоты сегодняшних дней.
Чего греха таить: были и среди нас тогда (да и сегодня есть еще кое-кто не прочь сказать такое!) такие, кто видел во временных неуспехах Красной Армии, в ее отступлении под натиском огромной военной машины врага прямое бегство ("бежали от самой границы…"). А совсем малодушные даже высказывали сомнение в окончательной нашей победе.
Нет, не бежали мы! Нет и нет! Учили нас, правда, в случае войны бить врага на его же собственной территории и малой кровью. Нас, всю нашу армию, не приучали к обороне и мы на полях учений не занимались тактикой ведения боя в обороне – боя очень сложного, как показала практика войны.
И все-таки в том отрезке времени, о котором идет речь, несмотря на казалось бы местами катастрофическое положение, была оборона, а не бегство! Оборона активная, сдерживающая противника, изматывающая его силы и средства! Иначе разве могли бы солдаты Красной Армии остановить гитлеровскую военную машину и стабилизировать фронт там, на рубеже Вязьмы уже в первый месяц военных сражений, когда Гитлеру в его молниеносном ударе уже виделась Москва?! Могли бы солдаты заставить остановиться врага под Ленинградом, на других рубежах? а затем, в результате усилий всего народа, поднятого партией нашей, и начать его разгром?! Если бы мы бежали в те первые дни, - не смогли бы!
Да, тогда каждый из нас, работников масштаба полка, дивизии, армии, да и фронта даже, конечно же, вряд ли мог не только правильно, но и просто оценить грандиозность развернувшейся битвы, осмысливать результаты тех или других боев, сражений, военных операций. Ни наши ранги и должности, ни наш возраст (молодыми же были!) сделать этого не позволяли.
Для нас это стало возможным только в послевоенное время. А об оценке некоторых фактов даже из своих военных биографий мы узнаем только теперь, когда дело идет уже к закату…
Я лично до того, как сесть за эти строчки, все время считая, что наша 3-я армия, которой командовал генерал В.И. Кузнецов, в первые же часы войны, еще там, в районе приграничного города Гродно, прекратила свое существование, как боевая единица. Не так же ведь это! Да, войска 3-ей танковой группы немецкой армии из района Сувалки и 2-ой танковой группы из района Бреста, где фашисты наносили один из главных ударов, в результате вероломного нападения сумели окружить часть приграничных советских войск, в том числе и нашей 3-й армии, соединившись в районе столицы Белоруссии Минска. Но только теперь мне стало известно, что воины моей родной армии героически сражались с первых же дней – и в окружении Налибокской пущи под Новогрудком, и на рубеже старого Минского укрепрайона. "Отрезанные от остальных войск фронта (Западного – Л.К.), лишенные централизованного управления и связи с фронтовым командованием, окруженные войска продолжали сражаться, сковав около двадцати пяти вражеских дивизий (почти половину состава немецкой группы армий "Центр", в том числе значительные силы ее танковых групп)". Наша третья армия принимала потом активное участие в Смоленском и других сражениях.
Это – только один пример, красноречиво опровергающий утверждение о том, что в первые дни войны наши армии бежали. Это только так казалось некоторым…
А сколько таких примеров теперь мы знаем!
Многим из нас довелось быть свидетелями и участниками тех горьких событий, идти по тяжелым дорогам отступления. "Однако уже в первые дни войны, - говорится в "Истории Второй Мировой войны", - стало совершенно очевидно, что ни внезапность нападения, ни мощные первоначальные удары врага не смогли сломить волю советского народа и его армии к сопротивлению, подорвать их морально-политическое единство. Каждый день с фронта поступали сообщения о невиданном героизме бойцов и командиров, воинов всех видов Вооруженных сил" (т. 4, стр.50)
О нем, о невиданном героизме советских солдат, мы, журналисты тех дней на первых порах, пусть крохами, но уже собирали и на страницах "Боевого знамени" рассказывали воинам. Но еще больше нам предстояло рассказывать впереди, так как вступали в новую полосу своей деятельности.
ПОД СТЕНАМИ РОДНОЙ СТОЛИЦЫ

1.
Стояло время самого накала знаменитого Смоленского сражения. Но за дни пребывания в резерве Западного фронта мы не только свыклись с мыслью о том, что боевые действия стабилизировались и война принимает затяжной оборот, но и в рамках возможного готовились к предстоящей работе, - уже чувствовалось, что вот-вот нам дадут конкретное дело. Пополнились транспортом, шрифтами, краской, бумагой, другим необходимым полиграфическим скарбом. Политуправление выделило нам приемник для прямого получения радиоинформации ТАСС. А Иван Корчин, как часто бывало, проявил находчивость, съездил в один из ближайших городов и "притаранил" собственную электростанцию – маленький движок. У всех нас уверенность в предстоящем деле еще больше окрепла, когда нам присвоили свой собственный воинский адрес: полевая почта 488 – редакция газеты "Боевое знамя" (до этого мы не ставили в газете адрес).
Вскоре батальонный комиссар Лаврухин, теперь уже официально и окончательно утвердившийся ответственным редактором газеты, объявил приказ фронтового начальства:
- Едем в 30-ю армию генерала Хоменко, под город белый.
Жара в эти дни стояла нещадная. Только ночью дышалось немного легче. Да и ехать под покровом темноты безопаснее, спокойнее – в те дни на дорогах фашистские стервятники, поливая свинцом, гонялись почти за каждой нашей машиной.
Собрались быстро, и, распределившись по машинам, пыльной дорогой тронулись в путь.
- Садись со мной, квартиерьерами вперед поедем, - сказал мне перед дорогой мой друг Иван Корчин. – Да и веселее будет – все-таки вдвоем.
Иван выклянчил где-то у начальства еще одну эмку, кроме той, что была у редактора.
- Я ведь тоже, считай, начальство, - пошутил он. – Хоть и небольшое, но все-таки… Начальник издательства!
Но далеко вперед нам с Корчиным оторваться от своей колонны не удалось. Выбравшись из лесной чащобы на пыльный большак, мы вскоре попали под жестокую бомбежку легких ночных бомбардировщиков. Они носились в те дни над дорогами и, ориентируясь по неосторожно включенному свету машин, а где по взвихренной транспортом или пехотными колонными и поднимавшейся вверх пыли, бомбили и обстреливали наугад.
Жертв среди нам тогда не было, но в глубокую воронку от только что сброшенной бомбы мы с Иваном угодили крепко. Выскочить из эмки, как это обычно делалось, мы не успели, а когда самолеты уже пронеслись, и выходить надобности не было.
- Давай, трогай, - ничего страшного впереди! – сказал Иван шоферу. И мы, окутанные после бомбежки пылью, почти тут же куда-то полетели в тар-тара-ры… Машина заскрежетала всем своим телом. Мотор сначала взревел всей своей силой от резкого движения ноги шофера на акселератор, а затем сразу заглох.
- Приехали в Орехово, вылезай! – скомандовал Корчин. Но выйти из машины оказалось тоже делом нелегким. При падении в глубокую воронку перекосилась рама, и ни одна дверка эмки не открывалась.
- Попробуйте стекло опустить, - обернувшись ко мне сказал шофер.
Я схватился за ручку, крутанул, и стекло моей правой боковой дверки загремело, рассыпалось – треснутое, оно держалось еще враспор. В это отверстие мы поочередно и вылезли.
Из воронки машину вытаскивали всем хором. Не обошлось и без злого словечка: лучше, мол, на грузовой в арьергарде, чем на легковой в яме…
Под утро, на рассвете, нас снова бомбили фашисты. На этот раз без происшествий. Только раза два приходилось покидать машины и рассыпаться по сторонам дороги – маскироваться в кустарниках, в высокой цветастой траве, в пахучих хлебных нивах. Как только раздавался сигнал "Воздух!", подававшийся специально назначенными дежурными на машинах, наблюдавшими за небом, все быстро, почти на ходу, слетали с машин, будто ветром всех сметало.
С горем пополам, миновав полуразрушенный Смоленский городишко Белый, состоящий и впрямь из почти сплошь белых, но теперь опаленных гарью войны домиков, юркнули в указанную на топографической карте дубово-березовую рощу и облегченно вздохнули: лес в те дни был спасением, нашим хорошим другом и союзником.


2.
30-я армия, ставшая впоследствии 10-й гвардейской, занимала рубеж обороны западнее и юго-западнее Белого против частей 9-й армии и 3-й танковой группы немцев, располагавшихся в районе Вердино и Духовщина. Справа от нас была 29-я и слева – 19-я армии. В героическом Смоленском сражении  нашей славной 30-й отводилась немаловажная роль – в составе частей правого фланга Западного фронта мы должны были сдерживать рвавшиеся через Вязьму к столице фашистские орды на дальних подступах к ней.
Командовал 30-й армией в тот период еще не старый, стройный и с красивым лицом генерал-майор В.А. Хоменко. Время было нелегкое, но наш командующий в тех нетепличных полевых условиях показывал всем нам образец воинской подтянутости и собранности, чего, к слову сказать, не хватало, не говоря уже о красноармейцах, но и многим из нас, офицеров. Мне не один раз доводилось видеть генерала Хоменко на КП армии и в передовых частях – везде он подавал пример верности воинским уставным законам, а также выдержки и спокойствия.
Ни я, ни мои товарищи, да, наверное, и многие другие офицеры, за исключением, пожалуй, рядом с ним работавших и общавшихся, не могли иметь представления о генерале с точки зрения его качества военачальника. Лишь много лет спустя, после войны, мы узнали, как тепло отозвался о нем его преемник по 30-й ныне генерал армии дважды Герой Советского Союза Дмитрий Данилович Лелюшенко. "Василий Афанасьевич Хоменко, - напишет он потом в своих воспоминаниях, - был грамотным и смелым военачальником…" Однако по каким-то причинам чуть позже, в октябре 41-го, он был внезапно вызван в Москву и по сути дела отстранен от командования.
И конечно же, все мы, знавшие генерала Хоменко, по тому трудовому времени, после войны с горечью в сердцах узнали о постигшей его тяжелой трагедии: в 1943 году в Северной Таврии, уже будучи командующим 44-й армией, Василий Афанасьевич по неосторожности попал под внезапный огонь врага и был страшно изранен. У него трижды была простреляна грудь, выбиты оба глаза. Фашисты захватили окровавленного генерала Хоменко в плен и пытались склонить к измене Родине. Но советский генерал, как и подобает воину, был непреклонен. Честный сын партии и своего народа, он умер как герой.
…Как я уже говорил, мы прибыли под город Белый, когда на большом пространстве шло героическое, огромное по своему размаху и напряжению Смоленское сражение, продолжавшееся до 10-го сентября – до момента перехода войск Западного Резервного и Брянского фронтов к обороне. Истории теперь известно, что в ходе его советские войска уже тогда сорвали расчеты германского командования на безостановочное движение к Москве, его планы на "молниеносную войну". Еще до нашего прибытия 30-я армия в составе нескольких оперативных групп, выполняя приказ Ставки Верховного Командования, вела наступательные бои в общем направлении на Смоленск. Наступление это не увенчалось успехом, но врагу был нанесен ощутимый урон, а воины наших частей и подразделений проявили в боях мужество и героизм.
Поэтому мы, корреспонденты – этот оперативный отряд редакции – сразу же, не дожидаясь полного расквартирования, разъехались по войскам, на передний край, где не умолкали ружейно-пулеметные трели и артиллерийская канонада. Основным транспортом нашим были наши ноги. Лесными тропами, через поля, болота и овражистые поймы рек и речушек отмеряли мы многие десятки, а то и сотни километров, не зная устали. Перед уходом на передний край каждый из нас присутствовал на первом нашем после начала войны партийном собрании, избравшим секретарем парторганизации батальонного комиссара Михаила Никитина, и давшем всем нам зарядку нашей боевой деятельности на новом месте.
- Действовать пером как оружием! – так единодушно решили на первом собрании коммунисты редакции.
Как сейчас помню свою первую на этом участке фронта вылазку по заданию редакции . В оперативном отделе армии я уточнил координаты 107-й моторизованной дивизии, куда мне было приказано выехать для сбора материалов. "Набивай блокнот как можно больше – и боевыми эпизодами, и партийно-комсомольской информацией – все пригодится," – напутствовал редактор.
Мне посчастливилось: 107-я, которой командовал тогда полковник Порфирий Григорьевич Чанчибадзе, после войны скончавшийся в чине генерал-полковника, отличилась в Смоленском сражении своим боевым духом и стойкостью и в оборонительных, и в наступательных боях. "Значит, материал будет!" – про себя решил я.
В штабе дивизии ее командира, чтобы представиться ему, я не нашел.
- Первый (так обычно зашифровывался командир) там, на переднем, - сказал мне дежурный по штабу, и, раскрыв планшет, показал на карте место КП полка, ведущего огневой бой с противником.
Вместе с солдатом-связистом, направлявшимся в тот же район, я выбрался из наскоро сооруженной штабной землянки и, ориентируясь на тянувшиеся куда-то вперед телефонные провода, пошел густым лесом. Красноармеец по дороге рассказывал мне о боях, которые недавно вела их дивизия. В нотках голоса воина я улавливал гордость и за свою часть, которая здорово "поддала фрицам" и за их боевого "очень смелого командира".
На опушке леса, по которому шли, связист меня остановил:
- Тут, товарищ политрук, надо поосторожней: заметит фриц и начнет подбрасывать мины да снаряды, тогда несдобровать. Да и от командира попадет за маскировку. Тут уж лучше по-пластунски. Вы в армии-то до войны служили? – почему-то недоверчиво спросил меня проводник.
- Служил, служил, а как же….
- Ну тогда не в новость, поползете, - сделал он вывод.
Перед поляной, израненной оспами черневших повсюду воронок, осмотрелись, потом спустились на пахучую зеленую траву, и прикрывая себя сорванной с орешника веткой, медленно поползли в направлении небольшой высотки, на тыльном склоне которой виделась неглубокая траншея. Юркнули в нее вниз головами. Привстали, отряхнулись немного. Прошли метров десять полусогнувшись и очутились в широком окопе, накрытом защитной плащ-палаткой.
- Вот тут и находится наш первый, - шепнул мне связист.
Лысеющий, крупного покроя полковник оглянулся, не то сердито, не то добродушно, с заметным кавказским акцентом спросил:
- Кого это нам бог послал, дорогой? Кто к нам, дорогой, в гости пожаловал? Ну, рассказывай, дорогой! Только не затягивай, дорогой, а то некогда нам…
Я и сам чувствовал, что "некогда": где-то впереди, за сопкой, в ольшанике, тянувшемся по ручью, слышалась пулеметная дробь и частые винтовочные хлопки, а вокруг КП то в одном, то в другом месте противно лопались вражеские мины вперемежку со снарядами, оставлявшими за собой бередящий душу зловещий вой. Слышались сигналы зуммера телефонных аппаратов, а связист беспрерывно произносил: "Третий, третий, как дела у вас, третий? Отвечайте первому!", "Второй, второй, есть ли какие изменения? Спрашивает первый. Отвечайте первому!"…
- Корреспондент армейской газеты политрук Козлов, товарищ полковник! – доложил я. – Прибыл к вам…
- Знаю, знаю, дорогой, зачем прибыл, - перебил меня командир дивизии. – Писать прибыл, дорогой, знаю, раз корреспондент. Только вот неудобное время, дорогой, выбрал – некогда нам с гостями заниматься, видишь немец нажимает. Да и небезопасно тебе здесь: чувствуешь, чем нас Гитлер угощает – не шоколадом…
- На войне всем небезопасно, товарищ полковник, а дело-то делать надо, - выслушав тираду, осмелился вставить я.
- Верно говоришь, дорогой, дело делать надо. Каждому свое дело – тебе писать, дорогой, а нам стрелять, - и комдив, взяв у связиста телефонную трубку, стал разговаривать с кем-то из командиров, находящихся впереди. А ко мне подошел старший батальонный комиссар, оказавшийся начальником политотдела, и стал рассказывать мне о боях, о людях, отличившихся в них. О некоторых воинах он знал по памяти, рассказывая о других, заглядывал в записи своей карманной книжечки.
- Подожди, политрук, немного. К вечеру, как только стемнеет, попробуем сходить на левый фланг, в батальон. Там тебе из первых рук, поподробнее расскажут о наших героях. Вот и будет тебе о чем написать.
Вместе с политработником, хорошо понимавшим мою задачу и мое положение и стремившемся помочь мне, мы до поздней ночи лазили по батальонам и ротам, все глубже зарывавшимся в землю на занятых рубежах. Глубокой ночью вернулись в штаб дивизии. Здесь я встретился с политинформатором политотдела, взял все, что у него было интересного для газеты. Потом "заморили червячка" кружкой негустого горячего чая с кусочком не первой свежести хлеба. Приткнувшись к офицерам, тесно прижавшимся друг к другу на еловом лапнике, густо раскинутом по днищу землянки, быстро уснул, адски намаявшись за долгий фронтовой день – первый день моей первой командировки в войска нашей славной 30-й армии.


3.
Молодость, помноженная на напряженность обстановки, не знает устали – утром я уже был в своей редакции. Остававшиеся тут наши товарищи уже немного обжили поселение: под густыми кронами дубов стояла редакционная палатка, а неподалеку виднелись зеленые шалаши. Во всю уже работала походная типография – наши девушки Фая и Фруза стояли у реалов в кузове машины и оперировали верстаками, шрифтами. Под деревом, прямо на земле, прижавшись спиной к стволу, сидел Гриша Горбков, а неподалеку от него – Николай Васильевич Кравченко. Они уже гнали строки.
- Значит, о комсомольцах написать есть что? – переспросил редактор после того, как я доложил ему о своем походе. – Ну так давай, пиши быстрее. Дурасов передовую готовит, а вы вот, - Лаврухин показал на Горбкова и Кравченко, - дадите полосу о комсомольцах.
Пока мы писали, возвращались из своих первых поездок остальные корреспонденты. Они получали задания готовить материал к следующему номеру и тоже садились выписываться.
К вечеру в субботу 9 августа сорок первого мы уже держали в руках свой свежий, 24-й номер "Боевого знамени", вышедший в лесу под городом Белым. Вот он лежит сейчас передо мною, уже пожелтевший от времени и ставший музейной редкостью. Наша родная двухполоска! О чем в ней речь?
В окошке, под словами "Прочитай и передай товарищу" – призыв свято выполнять извечный воинский закон о взаимопомощи и выручке в бою. Передовую "Взаимодействие решает успех боя" Вася Дурасов посвятил укреплению содружества всех родов войск, "работающих" на пехоту. Справа сверху в рамке – очень коротенькая информация о действиях частей нашей армии за минувший день, в которой сказано буквально следующее:
"8 августа наши части, продолжая уничтожать противника, укреплялось на занятых рубежах. Бойцы Н-ской танковой части уничтожили разведывательную группу войск противника. Из 10 разведчиков 8 убито в бою, двое взяты в плен. Захвачены трофеи." Скромно по нынешним временам! Но тогда, в той тяжелой обстановке, эта информация радовала нас, давала воинам уверенность в том, что врага можно и надо бить, уничтожать!
Ниже шли сообщения "От Советского информбюро" о положении на фронтах, о налете советских самолетов на район Берлина и другая информация, полученная нами по радио. Под передовой даны два Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза и награждении орденами отличившихся при выполнении боевых заданий командования командиров и красноармейцев Красной Армии.
Вторая полоса объединялась шапкой: "Героический комсомол в боях за Родину". Под шапкой призыв: "Комсомольцы, своим личным примером воодушевляйте бойцов на разгром фашистских полчищ!" На полосе – материалы старшего политрука Н.Кравченко "Заседание бюро на поле боя", старшего политрука Г.Горбкова "Боевая дружба", подвал автора этих строк "Комсомольцы-политбойцы", написанный на примерах беззаветной преданности Родине и мужестве молодых воинов – членов ВЛКСМ. Наш писатель Илья Кремлев-Свэн написал для страницы песню "Бьется сердце молодое", а Юра Ициксон, всегда подписывающийся Ю.Строевым, посвятил свое стихотворение комсомольскому билету.
Когда бой отгремел, когда сосны уснули,
Когда сумерки спрятали солнечный луч,
Из кармана, пробитого вражеской пулей
Мы достали его комсомольский билет, -
так начиналось и так заканчивалось это стихотворение. Много хороших стихов посвятит потом и ратным делам воинов Юра Ициксон и в будущем. С помощью острого рифмованного слова он будет вести затем и наш сатирический отдел "Гитлер капут!", в котором со своими юмористическими рассказами, очень полюбившимися солдатам, постоянно выступал символический воин Федя Молодцов…
Мы радовались своему первенцу, родившемуся в 30-й армии: в тех условиях он получился у нас неплохим. Помнится, это заметило и начальство: через редактора все мы получили благодарность члена Военного Совета армии бригадного комиссара Н.В. Абрамова и начальника политического отдела полковника Н.И. Шилова.
Похвала воодушевила всех нас, и мы с еще большим усердием стали готовить очередные номера. На другой день, наряду с другими материалами, мы дали страницу: "Артиллеристы, точней прицел!", в которой выступали вместе с сотрудниками редакции М. Никитиным, А. Гильдом, и авторы из частей – капитан Троянов, политрук В. Москалев. Я же из своего запаса написал очерк "Лейтенант Шевченко" 0 об одном из героев дивизии полковника Чанчибадзе. Следом появилась страница "Коммунисты и комсомольцы – на решающие участки боев!", сделанная уже полностью из авторских материалов.
Вскоре после 25-го номера мы совсем разбогатели: стали выпускать четырехполосную газету, давать снимки, - и тассовские, и свои, - вместо шрифтового сделали клишированный заголовок газеты. В районе Белого нас отыскал отбившийся в первые дни войны наш гродненский фотокорреспондент Всеволод Реган, брат пропавшего без вести старшего политрука Владимира Регана. Он горячо взялся за художественное оформление "Боевого знамени".


4.
А через несколько дней нам, все это время отходившим под натиском противника, довелось испытать и радость первых наступательных боев, быть самим их очевидцами и в некотором роде участниками. Я говорю радость потому, что мы еще до сих пор своими глазами не видели "настоящего дела", не представляли, как ведут себя немцы, когда их бьют.
В ходе продолжавшегося Смоленского сражения нескольким армиям Западного и Резервного Фронтов, в том числе и нашей 30-й, было приказано снова попытаться перехватить инициативу 19 августа, как об этом на другой день в номере 35-м сообщалось в "Боевом знамени", наши части после сильной артиллерийской подготовки, подключившись к соседним армиям, перешли в решительное наступление.
О предстоящих боях уже по замыслу советского командования наш редактор узнал в Военном Совете еще накануне. Здесь уместно заметить, кстати, именно так и должен поступать каждый редактор – держать постоянную связь с командованием, в любое время дня и ночи быть, так сказать, вхожим к нему, быть в курсе событий и замыслов. Иначе, не имей редактор тесных контактов с Военным Советом или политотделом, - грош цена была бы и газете: она плелась бы в хвосте событий, а ее партийное слово пролетало бы мимо цели. Иван Лаврухин был всегда в курсе предстоящих задач. И вернувшись от члена Военного Совета бригадного комиссара Абрамова он сразу же вызвал к себе пару наиболее молодых и "быстроногих" – меня и моего друга политрука Василия Дурасова. Дело было под вечер.
- Знаю, - сказал Лаврухин, - что вы, друзья, только сегодня вернулись с передовой и, конечно, устали. Но… война есть война. – Редактор чуть помолчал, затем каким-то тихим, доверительно-торжественным голосом продолжал: - Боевое задание вам, о котором пока – ни единому человеку. На рассвете армия переходит в наступление. Сейчас же вам надлежит отправиться в дивизию Холзинцева – там наносится главный удар. Сейчас же – поняли? Каким угодно путем, но материал о первых часах боев должен быть в номере. Все ясно?
Нам было ясно все, кроме одного – как добраться в дивизию? Но приказ есть приказ: о приказе не говорят – его выполняют!
Из своей лесной деревни, где уже в шалашах и землянках обосновались все службы, коим здесь полагалось обосноваться, мы с Дурасовым вышли тут же после разговора с редактором и быстро зашагали по свеженаезженной травянистой дороге. Приближались сумерки.
- Засветло какую-нибудь оказию поймать бы, - сказал Дурасов, имея в виду попутную машину. – Иначе пехом застрянем…
Но нам повезло: за переездом через ручей, у разветвления дорог, стояла регулировщица с неизменными красными флажками и противогазом и винтовкой через плечо.
Мы показали девушке корреспондентские удостоверения, попросили помочь нам с транспортом.
- Сделаем, товарищи командиры! Не впервой вашему брату помогать – газета тоже нужна солдату, - понимающе быстро и вполне серьезно отреагировала девушка, добавив: - Как раз в хозяйство Холзинцева я и направляю сейчас машины. Приказали так.
В "хозяйство" полковника Холзинцева мы прибыли уже по темному. Не без труда отыскали штабную землянку. Познакомились с комиссаром штаба старшим политруком Лебедевыи и начальником штадива майором Мамиконяном, прекрасными боевыми офицерами, к великому огорчению, буквально через несколько дней после этого, в начале сентябрьского наступления немцев, погибшими смертью храбрых. Высокий, худощавый армянин Мамиконян, здороваясь с нами, засмеялся:
- Ну и народ же, эти газетчики! Вас бы вот к нам в разведку… Обо всем какими-то путями узнают…
Мы попросили начштадива посоветовать, куда нам лучше податься, чтобы материалом поинтереснее запастись.
- Сразу в пекло вам лезть незачем. А интерес для вас и тут будет: ведь мы находимся в расположении полков, в самой близости от переднего края, все отсюда и увидим. Посмотрим, как дела пойдут, а потом и маршрут выберете. А пока – голодные, небось, - следуйте по направлению к кухне. Комиссар вот проводит вас.
В эту ночь заснуть почти не пришлось: перекусив солдатского супа, вместе с Лебедевым присели на плащпалатку, брошенную между коренастых дубов-близнецов и за кружкой горячего чая проговорили почти до рассвета. Успели немножко забыться, как почувствовали, что вот-вот начнется, и сон как рукой сняло.
В тот очень запомнившийся день вместе с неизбежными на войне солдатскими смертями мы видели и много впечатляющего: радость воинов, рвавшихся в бой и героически сражавшихся с опостылевшими гитлеровцами, радость первых, пусть еще и не очень значительных побед над врагом. В течение дня, походив по полю боя, видели взломанную оборону врага и смерть его – смерть тех, кто пришел в наш дом. Нелегко смотреть на угасшую жизнь, искореженную безобразной предсмертной судорогой и валяющуюся где-то в обломках оружия, дерева и земли. Но в те дни мы с радостью считали… трупы вражеских солдат. Да, да! И чем больше их было, тем светлей на душе! И не наша вина, что тогда мыслилось так… Возмездие!
Но… Эмоции эмоциями, а мы ведь приехали за материалом для газеты. Под впечатлением успешно начавшегося наступления мы быстро написали его в первые же часы боя. С улыбкой читаешь сейчас те очень высокопарные строки, но они в те дни не казались нам такими и, вероятно, очень были нужны. И потому дороги до сих пор!
Помнится, чтобы доставить их, как наказывал редактор, в номер, мы выпросили опять же у начальника штаба дивизии Мамиконяна конного посыльного и отправили эти строки в газегу прямо, можно сказать, из самого-самого пекла.
И вот снова раскрываю пожелтевшие страницы подшивки "Боевого знамени". Номер 35-й за среду 21 августа 1941 года. С первого взгляда он уже другой, отличающийся от тех, что выпущены раньше: раскроет страницы читатель-солдат и сразу повеселеет - наши бьют немцев! Номер весь пронизан наступа¬тельным духом.
На всю первую полосу шапка латинского жирного шрифта сорок восьмого кегеля: "Наши части успешно продвигаются впе¬ред. Не давать врагу передышки, преследовать его по пятам!" Заголовки передовой и заметок: "Не давать врагу опомниться", "Советские богатыри идут в атаку”, "Противник смят и отброшен" говорят сами за себя.
"Вперед, товарищи! С именем Сталина, за Родину, впе¬ред!" - таким призывом заканчивается передовая.
А вторую полосу, почти всю ее площадь, редакция отда¬ла нам с Дурасовым. Объединенные тоже наступательным аншла¬гом "Немцы бегут, оставляя убитых, бросая оружие. Неустрашимые воины подразделения Героя Советского Союза Перегуды сокрушительным на¬тиском преследуют врага" поставлены нами присланные материа¬лы. И среди них - большой двухколонник - репортаж с переднего края "Наступление" с указанием в скобках "доставлено нарочным от наших спецкорреспондентов".
Читаешь теперь эти строки и видишь: мало было у нас опыта журналистского, писать хорошо еще не умели о боях, тем более о боях наступательных. Но это были первые победные строки -  наша дорогая реликвия, и потому здесь хочется полностью процитировать их:
"В эту ночь никто не спал. Почти до рассвета в блиндаже командира части тов. Холзинева тускло горела свеча. Склонившись над картами, тт. Мамиконян и Лебедев разрабатывали и уточняли детали предстоящего боя. И тут же во телефону командиры подразделений получили оттуда боевой приказ.
На рассвете началась артиллерийская подготовка. Десятки орудий разных калибров били по укреплениям врага, картечью уничтожая его живую силу.
Как бы соперничая с артиллерией, над линией фронта пролетели тяжелые краснозвездные бомбардировщики в сопровождении истребителей. Они прошли над лесом, разошлись в стороны и круто вошли в пике. Зенитки врага не успели произвести ни одного выстрела. Только после бомбежки фашисты опомнились и беспорядочно выпустили несколько снарядов.
По телефону сообщили, что подразделение тов. Дмитри¬ева перешло в атаку и уже продвинулось больше километра.
Отстает сосед справа, - сообщали из подразделения тов. Дмитриева.
Через несколько минут выяснялось, что правому соседу нужна артиллерийская помощь.
По телефону к артиллеристам немедленно полетело приказание:
"Хозяин" приказал всеми средствами подавить точки сопротивления на правом фланге.
Несмолкаемо строчат пулеметы. Подразделения  части тов. Дмитриева атакуют врага на переднем крае.
С фланга на немецкие окопы обрушился со своими бойцами Герой Советского Союза старший лейтенант Перегуда. Дрогнули фашистские цепи. Командиру части сообщили по телефону: первая брешь в обороне врага создана, продолжаем развивать успех.
К начальнику связи капитану Шустя позвонили  с левого фланга:
- Передайте правому соседу: если он сразу же не усилит натиск – приду сам, - сказал "Хозяин".
Снова и снова подразделение тов. Перегуда покидает занятые рубежи и устремляется вперед под ожесточенным фланкирующим огнем противника. Все чаще приходится комбату менять командные пункты. Линия связи уже тянется там, где ночью располагалась немецкая пехота.
У старшего лейтенанта Перегуда созревает план дальнейших действий. Разгадав тактику врага, он стремительно преследует противника и просачивается далеко вперед, сея панику а стане врага. За лесом установил свой КП и связался с соседями. Телефонист батальона протянул провод, спрятал его под землей и начал монтировать свой пункт.
Немцы бегут, оставляя убитых, бросая оружие. "Непобеди¬мая" гитлеровская армия с ее "молниеносными" планами катится назад…
Теперь становится понятным, почему немцы избегают открытого штыкового боя. Дело не только в том, что фашисты боятся нашего штыка, как черт ладана. Этот факт бесспорный. Причина увиливания врага от лобовых схваток заключается еще и в том, что фашистам некем заменить выбывших из строя солдат.
Ни щели, ни мины, и снаряды – ничто не может остановить наступательного порыва наших славных бойцов и командиров. Они героически борются за каждую пядь советской земли, они изгоняют фашистских из наших деревень и сел, на голову громя оставшиеся резервы противника.
Политрук В. ДУРАСОВ, политрук Л. КОЗЛОВ"
И как бы в подкрепление нашему репортажу - песня, которая называлась "Вперед!”. Опять же поэт наш редакционный Юра Ициксон в этой, наполненной патриотического пафоса песне писал:
 Слабеет на фронте фашистская рать.
Товарищ, мы вышли с тобой наступать!
За нашу родную страну, за народ.
Вперед!
С силой народа врага познакомь,
Бей его пулей, гранатой, штыком!
Смелых Отчизна на подвиг зовет.
Вперед!
Чтобы вперед пехотинец шагал, Даст артиллерия огненный вал,
Вылетят соколы наши в полет.
Вперед!
За женщин убитых, детей, стариков,
За дикий грабеж, за пожар городов,
За все нам заплатит фашистский урод.
Вперед!
Родина наша за нашей спиной.
Враг перед нами. Смело на бой!
В битву бесстрашных Сталин ведет.
Вперед!
Быть может, наивно звучат сейчас эти строки. Но как они нужны были в то время! С каким воодушевлением читались в солдатских окопах и в минуты затишья в цепях наступающих!...
Наступление наших войск не получило тогда задуманного командованием развития, но в болях под Ельней, о которой здесь речь, врагу было нанесено серьезное поражение. Пройдет много лет и многотомный научный труд "История второй мировой войны" этим событиям посвятит такие строки:
"Во второй половине августа командованию группы армии "Центр" пришлось отвести из-под Ельни сильно потрепанные две танковые, моторизованную дивизии и моторизованную бригаду и заменить их пятью пехотными дивизиями".
Нам же в те дни не знавшим оценки действий наших войск высшим  командованием, было достаточно для общей радости и того, о чем в первый день наступления сообщала газета "Боевое знамя".
После сильной артиллерийской подготовки наши части перешли в решительное наступление. Линия обороны противника прорвана в ряде пунктов.
Н-ские части наших войск в районе населенного пункта Ш. глубоко вклинились на территорию, занимавшуюся противником, и ведут успешные бои.
Наша авиация в течение дня бомбардировала скопления вражеских войск и пути отступления противника, нанося ему крупные потери. Враг оставляет на поле боя сотни трупов.
Красноармейцы, командиры, комиссары и политработники всех родов войск – танкисты,  артиллеристы, пехотинцы, летчики, кавалеристы, связисты и др. - показывают в боях с озверелым фашизмом прекрасные образцы мужества, отваги и героизма".
Роль газеты в эти трудные дни была неоценимой. Она гово¬рила воинам: врага можно я нужно бить, и что его наши солдаты бьют, несмотря ни на что. Корявыми, быть может, были наши строки, но не в качестве их было дело - они звали воинов на подви¬ги во имя Родины.





5.
О многих героических подвигах советских воинов рассказывают строки давнишних газет, родившихся в те дни в лесу под городом Белым. В номере от 5 сентября сорок первого года в корреспонденции "Ожесточенный бой" вместе с еще одним моим другом и однокашником по редакции лейтенантом Сашей Лиходиевским, скончавшимся вскоре после войны, мы рассказывали читателям "Боевого знамени" о мужестве и отваге пехотинцев взвода младшего лейтенанта Бельского, отбивших у гитлеровцев сначала безымянную высоту, а затем "населенный пункт Ш.", как сообщалось в газете.
Корреспонденция заканчивалась такими словами:
"С гневом и яростью вошли бойцы в опустошенную фашистами деревню. На улице, в полусожженных домах и сараях - всюду видели они след, оставленный гитлеровскими грабителями с большой дороги. Молча прошли советские воины по родному селению.
Но этот суровый и молчаливый вид бойцов звал к мщению, к расплате".
И воины мстили, расплачивались! Порою жизнью своей мстили. Примеров такой мести мы, журналисты, находили десятки, сотни ежедневно. Буквально через несколько дней, в номере от I6 сентября, я рассказывал в "Боевом знамени" о героической смерти коммуниста-политбойца пулеметчика Бирюкова из той же дивизии полковника Холзинева. Когда гитлеровцы предприняли контратаку, коммунист Бирюков меткими очередями скашивал цепи фашистов, но, выручая товарищей, сам попал в тяжелое положение.
- Ребята! Лучше геройская смерть, чем хоть метр отдать врагу нашей родной земли! - крикнул политбоец своим товарищам и продолжал поливать врага свинцом.
"Но вдруг пулемет на минуту замолчал, - говорится в моем рассказе о солдате, - затем раздалась короткая очередь. Умирая, Бирюков своими мускулистыми руками еще держался за ручки "Максима". Рядом с ним лежал его боевой товарищ - второй номер расчета красноармеец Горелов".
Так умирали за Родину советские воины!
А вот другая смерть, которая в этом месте всплывает в памяти…
Это было тоже в сентябрьские дни. Все чаще и чаще нам приходилось видеть и сражения в воздухе - не проходило и дня, чтоб мы  не наблюдали, как в смертельную карусель в небе сходятся наши и фашистские самолеты.
Как-то в полдень над нашим лесом то устремляясь в голубую высь, то камнем падая из-под небесья, сошлись в жестоком бою трое фашистских и один наш истребитель, видимо, баражировавший вдоль линии фронта и застигнуты гитлеровцами.
- Смотрите, ребята! - показывая наверх, крикнула машинистка Аня из армейской прокуратуры, землянки которой были ря¬дом с редакционными.
Мы шли к походной кухне на обед и, уже не раз  видевшие подобное, не обращали внимания на воздушную карусель. Но девушка вновь закричала:
- Смотряте, смотряте, горит!
Мы подняли головы и увидели, как, кувыркаясь, весь в огне, фашистский "Мессер" /"Мессершмидт"/ летит к земле, а неподалеку,  сбивая чем-то пламя, спускается на парашюте летчик. Приземлился он недалеко, и мы бросились к нему. Подбежали, когда груша красноармейцев, оказавшаяся поблизости, уже схватила фашиста.
Гитлеровский воздушный пират, которого я тогда близко увидел впервые, лежал на траве. Одежда на нем еще дымилась, и солдаты (гуманные советские солдаты) поливали откуда-то взятой водой на тлевшие очаги огня в костяме летчика.
- Совоом сгорит ведь человек, - забыв, что перед ним враг, произнес красноармеец, тушивший огонь.
А враг, как выяснилось, просил пощады. Лицо его, треснувшее от ожога, было сплошь опалено. Виднелись одни зубы да глаза. Обожженные, спекшиеся губы что-то вполголоса произносили с огромным трудом.
- Есть переводчики? Что он болтает?
Народу сбежалось много. Нашелся и переводчик.
- Просит не расстреливать. Боится, что отдадут комиссарам…
- Смотри, смотри, никак плачет - в слезы ударился фашист проклятый…
Это был живой труп. Он умирал, а думал о своей жизни, забыв о тех, кого он только вчера, а, может, и сегодня, сей¬час только убивил сам. Он просил о пощаде, хотя сам был и был бы беспощаден не только к своему противнику – солдату, но и к не в чем неповинным детям, старикам, женщинам, которых он обстреливал и бомбил в советских селах и городах, на фронтовых дорогах, всюду, где их заставал. Просил жизнь у тех, у кого сам стремился отнять ее.
Как по-разному умирали на войне советские солдаты и фашистские вояки!...


6.
В один из дней, когда еще полыхало Смоленское сражение, невдалеке от расположения нашего о лесного лагеря, остановилась вся исполосованная, как зебра, защитного цвета эмка. Я дежурил по редакции, и в силу своих обязанностей, первым увидел прибывший транспорт. Приближаюсь к машине, из которой вышел невысокого роста, но крепкого телосложения коренастый бригадный комиссар с ромбом в защитного цвета петлицах. За ним - еще офицер, высокий чернокудрый брюнет с несколькими фотоаппаратами на груди, марки которых я не знал. "Наверное из нашего брата кто-нибудь", - пронеслась у меня мысль.
- Как мне найти армейскую газету? – не слишком четко по-воински козырнув рукой, спросил бригадный комиссар.
- Разрешите узнать, кто интересуется газетой? – вместо ответа спросил я.
- Ах, да, да… Писатель Ставский, - подал он мне руку. - А это - мой коллега - Калашников, Михаил Калашников из "Правды", фотокорреспондент . Вот у вас тут хотим побывать: слыхали, что интересные дела тут у вас…
Так судьба познакомила меня с известным уже в ту пору маститым литератором Владимиром Ставским,  участником испанских событий тридцать шестого года и с его товарищем Михаилом Калашниковым, которых, как и многих других литераторов, война не пощадила - оба они вскоре погибли в огне сражений.
А тогда я проводил гостей - своих старших собратьев по перу к начальству. Батальонный комиссар Иван Лаврухян и ответственный секретарь старший политрук Василий Колыбельников, как и положено, приняли гостей с хлебом-солью и доброй фронтовой чаркой…
Московские гости заночевали у нас. Вечером, собравшись вокруг коптилки в палатке редактора, мы до глубокой ночи с интересом слушали рассказы Владимира Ставского о событиях на других фронтах, где довелось ему уже побывать. Он рассказал нам и об испанских сражениях с фашистами.
Рано утром Ставский и Калашников в сопровождении Лаврухина пошли к члену Военного Совета Абрамову, а потом побывали в частях нашей армии.
А вскоре мы познакомились с … профессором Мамлоком, бишь с артистом, исполнявшим его роль в известной кинокартине "Профессор Мамлок",- заслуженным артистом республики Семеном Борисовичей Нежинским и его товарищами.
Труппа артистов московских театров прибыла в нашу армию в середяне сентября и находилась почти  две недели, устраивая для солдат переднего края ежедневно по нескольку концертов.
Тепло и радушно встречали воины, истосковавшиеся по миру прекрасного, артистов столицы. Мы, корреспонденты, особенно чувствовали, что приезд мастеров искусств глубоко взволновал и  обрадовал бойцов, командиров и политработников, увидевших в этом факте трогательную заботу партии о защитниках Родины.

Помнится первый концерт на лесной поляне, отчет о котором под заголовком "Дорогие гости" 16 сентября дал политрук Юрий Ленский, отвечавший за освещение в газете вопросов культуры. Вот первые строки этого отчета:

"Стреляйте!... Стреляйте из ваших пулеметов, пока их у вас же отняли… Но их у вас скоро отнимут... Их скоро отнимут!"…

Гневно, пророчески звучит голос профессора Мамлока.

Его лицо обращено в ту сторону, откуда вот теперь, в час концерта несется трескотня пулеметов, грохот тяжелых разрывов.

С затаенным дыханием слушают бойцы выступление заслуженного артиста республики Семена Нежинского, исполняющего главную роль в кинофильме "Профессор Мамлок". Вот он, тут рядом стоит, живой артист, зовущий слушающих его солдат к борьбе против варварства и мракобесия..."

В труппе было много и других хороших артистов - исполнители характерных танцев Зинаида Арсеньева и Георгий Орлик, талантливая певица жанровых песен Нора Назарова, гитарист савайской гитары Мирон Раскатов, баянисты Аркадий Орлов и Дмитрий Васильев. Мне же эта фронтовая встреча с работниками искусств столицы запомнилась возникшей у меня дружбой с замечательным артистом Большого театра Союза ССР, уже тогда орденоносцем и заслуженным артистом республики Павлом Лисицианом. Вряд ли кто возразит, если я скажу, что это был один из великих певцов своего времени, обладавшим прекрасным голосом. Вспомните, как проникновенно звучали в его исполнении "Песнь о Родине" и "Песня о Сталине"!
Может, и после войны Павел Лисициан, обнаружив в своем личном архиве фотографии, которые я сделал тогда и отослал ему, вспоминал, как мы с ним на одном еловом топчане провели не одну ночь в землянке дивизии полковника Холзинева в лесу между Ельней и Белым. Может вспоминал артист, как в одну из моих поездок в Москву, Павел Лисициан доставал мне контрамарку на оперный спектакль в Большой академический театр…
Подружившись в те дни, больше с Павлом Лисицианом встретиться не довелось (кроме поездки с фронта в Москву). Но тогда, находясь в дивизии Холзинева, как и Юрию Ленскому, мне тоже было поручено давать в газету короткие отчеты о концертах столичной труппы. Так случилось, что мне довелось спать на одном фронтовом топчане с великим артистом… Еще молодой и очень красивый внешне, несмотря на свою широкую популярность и известность, не в пример некоторым другим артистам, Павел Лисициан и тогда был олицетворением человеческой скромности и красоты. У меня уцелело несколько  фотографий Павла Лисициана, которые я сделал в те дни и до сих пор храню также бережно, как и память о фронтовой встрече с ним.

И еще: поистине - не хлебом единым живет человек!...
Идут грозные, тяжелые сражения войны. Как грома раскаты, слышатся артиллерийские залпы. С зловещим воем рвутся бомбы, снаряды и мины. До слуха доносятся пулеметные трели, треск автоматов, пчелиное жужжание несметного количества несущихся над головою пуль...
И вдруг где-то на лесной поляне, под кронами могучей русской дубравы, звучит музыка, песни и – возгласы одобрения, аплодисменты… Контрастная картина!
Враг бешено рвется к Москве. Солдаты порою по несколько суток не смыкают глаз, ведя жестокие бои. И тут вдруг: "Артисты приехали! Братва, концерт будет!" - разносится по солдатским окопан.
Передо мною - номер "Боевого знамени" за 28 сентября. На четвертой странице - большой снимок, сделанный нашим фотокорреспондентом Всеволодом Реганом. После концерта объектив фотоаппарата запечатлел артистов среди группы зрителей - солдат переднего края. Смотрю на снимок и вижу улыбающегося Павла Лисицианы, Семена Межинского.
Ниже под снимком - информация "Заключительный концерт!! Московских артистов". В ней рассказывается о приеме бригады артистов Военным Советом армии, о том, что выступившие на этом приеме командующий генерал-майор Хоменко и член Военного Совета бригадный комиссар Абрамов горячо благодарили гостей за работу, которую они проделали в действующей армии. С ответным словом выступил Б.С. Межинский:
- Дни пребывания среди вас,фронтовиков,- сказал он,- навсегда останутся в нашей памяти. Мы давно горели желанием показать воинам Красной Армии свое искусство и рады, что эта гаша мечта осуществилась. Традиционная дружба работников культуры и искусств с Красной Армией будет расти и крепнуть.
На встрече был оглашен специальный приказ Военного Совета. "Впервые за время ожесточенных боев с германским фашизмом, - говорится в приказе,- состоялись концерты непосредственно вблизи передовых позиций. Песни и музыка, пляски и скетчи, с которыми выступили мастера советского искусства, вдохновляют воинов Красной Армии на новые подвиги в борьбе с ненавистным и коварным врагом".
Всему составу концертной бригады Военный Совет армии объявил благодарность и наградил всех участников Почетными грамотами.
...Поистине: не хлебом единым живет человек! За долгое лихолетие войны на разных фронтах мне не раз потом доводилось видеть выступления мастеров искусства на передовых позициях. Они скрашивали суровые солдатские будни, вселяли уверенность и звали воинов на подвиги во имя родной Отчизн. И можно смело сказать, что в дело Великой победы внесли частицу своей души, свой достойный работников советской культуры вклад. И я уверен, что и теперь участники былых сражений с благодарностью вспоминают их.
XX X
Перебираю в памяти те дни и с улыбкой вспоминаю забавный случай...

Молодости свойственны всякие причуды... В наши дни, идя в ногу с модой, молодые ребята отращивают волосы "под дьякона", бороды я усы. У нас же в те дни, даже очень нелегкие дни, откуда-то пошло отпускать "буденовские" усы, а голову содержать "под Котовского". Были такие, с завихрением, усы и обритая начисто голова и у меня.
В тот день, когда у нас в гостях был Владимир Ставский, я дежурил по номеру. Тогда же на утро в моем подопечном номере "Боевого знамени" была обнаружена какая-то ошибка или описка, - теперь уж я не помню. Кто виноват? Конечно же, дежурный редактор! И я предстал "пред очи" батальонного комиссара Лаврухина.
Редактор, как и положено, отчитывал меня, а я стоял перед ним "во фрунт" - по струнке, руки по швам, и с ужасом представлял себя со стороны, где стояли мои коллеги, а перед ними я, как котенок с большущими рыжими с завитушками усами и с обритой - наголо головой. Стою, красней и сгорая от стыда... И уж не ошибка у меня в голове, а усы... Я готов был сейчас же содрать их и бросить подальше...
Про усы редактор не сказал мне ни слова. Но получив взбучку, я стрелой понесся в нашу походную штабную цирюльню и немедленно расстался с ними.
Мои друзья не один раз, с ехидной улыбочкой, напоминали мне о моих пушистых усах, но с тех пор я и теперь не терплю, кто их носит...

7.
Не в пример теперешним временам, в труднейших условиях приходилось делать газету. Я же говорю уже о полиграфической базе, - даже писать негде. Пристраивались по-разному: кто под кронами дерева, кто в шалаше лежа, или в кабине автомашины, а то и просто "по-пластунски", растянувшись на траве. В качестве стола больше всего использовали офицерский планшет или сумку. Так готовили материалы, находясь в частях, так же писали и непосредственно в редакции.
Но бедствия в материалах не испытывали. Ответственному секретарю старшему политруку Василию Колыбельникову и его помощнику литсекретарю старшему политруку Виктору Воскресенскому всегда можно было покопаться в наших "писаниях" и отобрать из них нужные к данному номеру, а то и лучшие.
Корреспондентская братия работала на полную мощь, и денно, и нощно, порою выдавала столько строк, что в нынешние времена никто бы не поверил. Вернувшись с передовой, каждый из нас стремился "выписаться" не только быстро, но и полностью, и старался опустошить блокнот до единой строчки. Временами даже вспыхивала междоусобица за место на газетной площади.
В такой обстановке как нельзя кстати явилось предложение не так давно прибывшего к нам на должность заместителя редактора батальонного комиссара Сергея Ростовского. Сергей Николаевич был доктором исторических наук, до приезда на фронт в каком-то московском институте занимал профессорскую должность /меж собой мы так я звали его "профессором"!/ и, конечно же, понимал толк в партийно-пропагандистской работе.

- Давайте приложение к газете выпускать, - подал он мысль, когда среди нас разгорелась очередная перепалка за место в газете. - Тогда и материалы все использоваться будут.
- Что за приложение? - не поняли мы.
- Назовем его бюллетенем. Выпускать по воскресеньям. Публиковать материалы в основном только о героях боев, стараться больше о награжденных орденами и медалями. Знаете, какое это подспорье для чтецов и агитаторов будет! Уверен, политотдел поддержит, а пропагандисты спасибо скажут.
Предложение "профессора" всем нам поправилось, а политотдельцы действительно нас горячо поддержали.
Так родилось у нас еще одно издание - воскресный бюллетень для чтецов и агитаторов. Мы выпустили их не так много, всего около двух десятков номеров. Это была маленькая, формата одной восьмой листа, четырехполоска. Вот, для примера, о чем рассказывал "Бюллетень №7" от 28 сентября 1941 года.
"Наши орденоносцы" - эти слова, набранные крупным шрифтом на всю первую полосу, как бы заключали в себе содержание всего этого номера. Под ними была поставлена расширенная информация Б.Волгина и Л.Козловаова "Вручение орденов на фронте", а ниже - список награжденных. В информации мы с нашим вольнонаемным литсотрудником Борисом Волгиным рысскавывади о состоявшемся 23 сентября первом вручении высоких правительственных наград особо отличившимся в боях воинам.
"Оглашаются Указы Президиума Верховного Совета Союза ССР, - говорится в сообщении, - о награждении начальствующего и рядового состава. После краткого вступительного слова бригадного комиссара т.Абрамова начинается вручение наград. Первыми получают ордена Ленина артиллеристы младший сержант Калюжный и его товарищ по подразделению Кучеренко, доставившие немало неприятностей фашистским бандитам. Руководимые ими подразделения, действуя по тылам врага, уничтожали мотоколонны, танки и пехоту противника. В одном из боев они вывели из строя около 200 мотоциклов и 20 автомашин.
Артиллеристы глубоко взволнованы. Радостные, они поочередно крепко жмут руку бригадному комиссару и громко произносят:
- Служу Советскому Союзу!"...
Дальше называются имена других, красноармейцев, командиров и полиработников, которым командующий армией генерал Хоменко и член Военного Совета Абрамов вручают ордена и медали. Кстати сказать, что должности генералов по цензурным соображениям мы тогда в газете не называли.
А на остальных трех страницах публиковались наши очерки и зарисовки о награжденных, а также рассказы самих героев жарких схваток с врагом. В конце этого номера, правда, была напечатана еще очень трогательная заметка "Материнский наказ". В ней рассказывалось, что после того, как родные красноармейца Павла Артамонова узнали о награждении его орденом Красного Знамени, мать прислала ему письмо.

"Дорогой сынок, - писала она, - много радости доставил ты мне в эту горькую годину на старости лет. Конечно, страшно мне за вас всех трех моих сыновей, ушедших защищать Родину нашу. Но я надеюсь, что, воюя с Гитлером, братья твои Вася и Володя, не отстанут от тебя. Сыны мои! Бейте сильнее врага, который посмел нарушить спокойствие нашей большой земли. Таков мой наказ всем вам: и тебе, Павел, и Василию, и Владимиру. Так говорят вам все матери, все жены и дети нашей страны".
Я и теперь не сомневаюсь, что наше приложение к "Боевому знамени", а, значит, наш труд, играли важную роль в воспитании у воинов чувства высокого советского патриотизма, стремление быстрее победить врага, приносило неоценимую помощь командирам и политработникам армии.

8.
Прошел последний месяц лета - август, начинало попахивать осенью - завершался сентябрь. В буднях "стояния" в обороне мы уже стали забывать очень трудные дни отступления, когда чаще всего приходилось быть на колесах. Размеренная, более-менее спокойна жизнь в лесном лагере нашего штаба под городом Белым, быстро вошедшие в привычку командировки на передовые позиции стали для нас чем-то само собой разумеющимся - ведь человек быстро свыкается с любой обстановкой, тем более в военное лихолетье.
Наша 30-я армия, занимавшая небольшой участок, в сравнении со всей линией советско-германского фронта, была хотя и не каплей, но, однако, заметной волной в огромном огненном бушующем океане войны. И вполне естественно, что наше служебное положение, соответствующее армейскому масштабу, не позволяло нам доже предположительно знать, что же нас ждет впереди. Конечно, всем нам было ясно, что о быстром исходе войны нечего и думать, и в мыслях своих лелеяли надежду, что все-таки скоро, наверное, советские воины начнут наступать, пойдут на полный и окончательный разгром коварного врага.
Но...
Не знали мы тогда, в конце сентября сорок первого, что буквально через несколько дней наступит не только для нас, но и для всей Родины нашей, пожалуй, самое тяжкое, самое страшное время - под стенами родной столицы разразится фашистский "тайфун"…
Только спустя много лет, вороша в памяти те далекие дни, с помощью военно-исторической литературы мы узнаем, что время это было затишьем перед огромной бурей. Мы узнаем о том, что во второй половине сентября по приказу гитлеровского командования группа армий "Центр", стоящая перед нами, уже вовсю готовилась к своему "генеральному наступлению" на Москву, названному условно"Тайфуном". Враг создал два ударных кулака в районах Духовщины против нашей и 19-й армий и Рославля для глубокого охвата и обхода войск  Западного фронта с севера и с юга.
"Операция "Тайфун", - говорится в "Истории второй мировой войны",- названная гитлеровским руководством "решающим сражением года", началась 30 сентября переходом в наступление 2-й танковой группы в полосе Брянского фронта. 2 октября в наступление против Западного и Резервного фронтов перешли остальные армии группы "Центр". На Западном стратегическом направлении развернулись события, положившие начало великой битвы под Москвой, которая продолжалась до апреля 1942 г."

Лишь через много лет мне станет известно, что двенадцать дивизий, в том числе три танковых и одна моторизованная из 9-й армии и 3-й танковой группы врага, при массированной поддержке авиации, из района Духовщина нанесут мощный удар в стык нашей 30-й армии генерала В.А.Хоменко и 19-й генерала М.Ф.Лукина. Такая силища - против четырех ослабленных в предшествующих боях наших дивизий! И в первый же день, имея такое превосходство, враг вклинился в нашу оборону от пятнадцати до тридцати километров в глубину.
В эти дни начала "генерального наступления" немцев, как известно, в районе Вязьмы были окружены четыре советских армии, в том числе и наша соседка - 19-я. Оказались в окружении и некоторые подразделения 30-й армии. Беспримерный героизм проявили воины, сражаясь в тылу врага, сковывая его силы. Через некоторое время часть войск вырвалась из кольца, многие солдаты и командиры ушли в партизанские отряды. Немало их, однако, сложило головы на поле брани.
Из принятого по радио сообщения мы уже знали, что на Брянском фронте разразился "Тайфун". У нас же, на Западном, было тихо, и мы, как обычно, занимались подготовкой очередного номера "Боевого знамени".
В полдень первого октября батальонный комиссар Лаврухин вызвал к себе в палатку нескольких сотрудников, чтобы дать очередное задание по командировке в действующие части. Редактор разделил нас попарно. Виктор Воскресенский и Гриша Горбков должны были отправиться в одну из дивизий вместе, меня же шеф спарил с лейтенантом Сашей Лиходиевским – в другую. Сбегав в столовую, мы все четверо вышли из расположения лагеря.
Еще с утра в тот день все мы заметили необычно повышенную активность вражеской авиации. В последнее время фашистские стервятники не так часто появлялись над нами, нынче же почти с рассвета в небе стоял неумолчный гул, а то и затевалась "драка" с нашими летчиками. Эту активность вскоре мы почувствовали и непосредственно на себе: не успели на попутке проехать и километра, как откуда-то из-за леса налетел "Мессершмидт" и начал поливать машину огнем. Несколько раз, пока добирались, нам пришлось выскакивать из кузова полуторки чуть ли не на ходу и укрываться в придорожных зарослях, в созревших и неубранных хлебных нивах.
Поскольку в дивизии полковника Холзинева я бывал уже не раз, знакомыми тропами мы с Лиходиевским быстро разыскали КП. Встретили и старых знакомых из штаба и политотдела.
- Вот непоседы... И куда это вас бог принес? - здороваясь, как всегда приветливо и тихо, произнес начштадива майор Мамиконян.
- Что так, товарищ майор? Мы же не помешаем! Своим делом займемся.
- Да л не о том... Конечно, у каждого свое дало... И исполнять его надо, но… - и Мамиконян не договорил, когда в землянку начштадива вошли полковник Холзинев и комиссар дивизии полковой комиссар Курятов.
Как и положено, мы доложили о себе.
- Не вовремя вы, наверное, ребята... Не до газетчиков теперь...
- Мы же тоже военные, товарищ полковник. И считаем, что место журналистов там, где солдаты, где вы с ними. Не увидишь сам - хорошо не напишешь...
- Так-то оно так. И что военные вы - правильно. Только, сегодня, точнее, завтра вам не с нами надо бы быть. Может, пока есть время, обратно...
Мы ответили категорическим нет. Нельзя не выполнить задания! Тем более, эти интригующие предостережении, пока непонятные для нас разговоры...
- Ну, тогда вопрос исчерпан: я вам - не указ, у вас свое начальство. Поступайте, как знаете, - закончил разговор с нами командир дивизии.
Мы устроились в уголке тесной землянки, рядом со связистом, время от времени негромко вызывавшим условными названиями то один, то другой полк и интересовавшимся обстановкой, а начальство дивизии склонилось над разложенной на столе картой, тускло освещенной непрерывно мигающей и адски смердящей копотью гильзой от противотанкового ружья, заменявшей светильник. Прислушиваясь к разговору, все больше и больше понимали: утром должна разразиться гроза. Захваченные "языки", необычная тишина, сменившаяся в последние два-три дня суетой передвижения и шумом танковых моторов за передним краем противостоящего перед дивизией противника, да и замеченная нами активность в воздухе,- все говорило о том, что гитлеровцы собираются на штурм нашей обороны. А тут еще радио… Да, фашисты и не скрывали своей подготовки к наступлению и несколько раз, как мы узнали, в течение сегодняшнего дня через усилитель нагло обращались примерно с такими словами:
- Русские солдаты! Сдавайтесь! Все равно вам завтра - капут. У нас много танков, у вас их нет. Не подчиняйтесь своим командирам. Они приказывают вам гибнуть...
Пожелав на прощание "ни пуха, ни пера", комдив и комиссар, суровые и усталые, в сопровождении начальника штаба вышли из землянки. Вернувшийся через минуту Мамиконян, нагнувшись к нам, еще раз тихонько спросил:
- Может, и правда, вам, ребята, стоит, пока не поздно, вернуться к себе?
- Куда же мы теперь? Ночь...
- Ну, тогда, хоть чайком давайте побалуемся. Кто знает, может, завтра и не придется...
Мы отказались, намереваясь хоть немножко отдохнуть, забыться. Майор предложил занять его место в землянка, на топчане.
Тревожной была эта темная, непрогдядная ночь. Густой лес, напоенный душистой свежестью хвои, окутала зловещая тишина. Только изредка блеснет на фоне черного небосвода зарница одиночного артиллеристского выстрела и где-то там, в гуще леса или за ним, будто ударит тяжелым молотом по чугунной плите и со вздохом раздастся "о-ох!" Ни пулеметных, ни автоматных очередей, как это было несколько дней назад. Кругом тихо, тихо, как бывало в глубокую полночь там, в далекой родной деревеньке Митьково...
Прижавшись друг к другу с Сашей Лиходиевским, мы улеглись на хвойной "койке" майора Мамиконяна, жизнь которого,как оказалось, отсчитывала свои последние часы. Сквозь тревожную дрему слышали его беспрерывный телефонный разговор с частями. Он бодрствовал.
- Ни на секунду не ослаблять наблюдения. Боеготовность номер один. Бдительность и еще раз бдительность! – предупреждал кого-то в трубку начштадив своим всегда спокойным и негромким голосом.
Этот голос, как мы узнали значительно позднее, в тот октябрьский день замолкший навсегда, остался в памяти на всю жизнь…

10.
На рассвете второго октября началось… Наверное, мы только успели забыться, как загрохотала гроза, да такая,- будто после жаркого июльского дня. Смешались воедино звуки пушечных выстрелов и разрывов, рвавшихся бомб и ружейно-пулеметной трескотни, до тошноты противного воя сирен пикирующих "юнкерсов", лязга машин и топота людских ног. Ходуном ходила земля. С потолочных накатов землянки, подпрыгивающих после каждого разрыва, сыпалась пыль. До боли звенело в ушах.
Мы вскочили, как ужаленные. Нервное напряжение сразу же прогнало прочь остатки усталого и короткого забытья.
- В чем дело? - почти в один голос спросили что-то кричавшего в трубку связиста.
- На левом фланге дивизии фашисты брешь пробили. Бой страшный идет. Слышите, какая свистопляска кругом?...
- А где майор Мамиконян?
- Комдив в полк услали. Туда, где…
Неподалеку в этот миг раздался страшной силы взрыв, заглушивший слова связиста, и землянка, как живая, заколыхалась. Мы переглянулись с Сашей: да, наверное, действительно зря остались,— без слов сказали друг другу. Но делать нечего.
Наверху солдаты суетливо грузили на машины нехитрый штабной скарб. Связисты снимали провода, привычно быстро наматывая их на катушки. Работники политотдела выносили из землянок свои бумаги…
- Вам, товарищи корреспонденты, тут делать, пожалуй, нечего. Будем передислоцироваться. Вон связисты грузятся - давайте скорее туда, и отправляйтесь с ними, - напутствовал увидевший нас полковой комиссар Курятов.
- Что будем делать? - спрашиваю Лиходиевского. Мой друг в нерешительности помолчал, затем ответил: - А что делать? Надо уезжать – все равно в этой суматохе для газеты ничего не возьмем. Тут сейчас действительно не до нас.
Полуторка связистов, в кузов которой мы забрались почти на ходу, рванула с места и по ухабистой просеке понеслась, точно по гаревой дорожке. Водитель не обращал внимания на кочки, сопревшие пни и корневища старых деревьев, отчего мы, наверху вместе с грузом, на толчках подскакивали, как легкие детские мячи.
- Да потише ты, ведь всю требуху раздерешь, - не выдержав, кричали солдаты шоферу. А он, весь красный и вспотевший от напряжения, зло выглянув из кабины через опущенное ветровое стекло и ткнув рукой в небо, что-то тоже крикнул в ответ и продолжал гнать машину, не сбавляя газа.
- Смотри, смотри… Целая стая. Воздух! Ребята, воздух! - громко закричал один из солдат в тот момент, когда мы из просеки выбрались на хорошо наезженную грунтовую дорогу, по которой только в одном направлении - на восток – также быстро проносились машины. И сию же минуту над головами противно завизжали-засвистели сбрасываемые самолетами бомбы, а вслед - один за другим раздались десятки очень близких и дальних разрывов. Нас всех из кузова будто сдуло стремительным ветром – все разбежали в разные стороны в лес, под спасительную маскировку деревьев.
Стая фашистских стервятников, бомбивших дорогу, скрылась. Еще раз осмотрев небо, мы с Лиходиевским, оказавшиеся в другой стороне от ехавших с нами солдат, вышли из-под деревьев и направились было к машине. Но дойти до нее нам не пришлось, не увидели мы больше и своих спутников-связиястов. Метрах в пятистах сзади от нашей машины из-за поворота шумной ватагой, время от времени для острастки стреляя из автоматов по сторонам, выскочила целая ковалькада мотоциклистов.
- Немцы! Вот, гады! - глухо, каким-то подавленным голосом выдавил из себя Лиходиевский. - Давай, Лева, в лес, в глубинку…
Остановились в чащобе низкорослого, никем не тронутого орешника. Взмокшие от волнения и, наверное, от того, что быстро бежали, уткнулись в немятую, начавшую отдавать осенью, густую траву. Суматоха боя с пулеметными трелями прослушивалась все глуше и глуше, только четче обозначалось все нарастающее движение на дороге, к которой нам теперь пути не было.
Какое-то зремя мы оба молчали. В висках очень четко и часто отдавались удары напряженно работавшего сердца. Не менее напряженно трудился и разгоряченный мозг... Да-а, вот мы и влипли - зря не послушались дивизионного начальства... Вот тебе и окружение, о котором уже не раз писали в своих статьях и памятках для солдат. А теперь вот сами... да еще одни, без солдат, без друзей... Лишь с парой пистолетов "ТТ", да полдюжиной лимонок-гранат, еще вчера предусмотрительно навязанных нам майором Мамиконяном: "Возьмите, мало ли что может случиться..." Как в воду смотрел начштадив. Где-то он сейчас, наш добрый, тихий и всегда такой спокойный Мамиконян…
Дорога, от которой мы, наверное, находились не так далеко, жила полнокровной жизнью: до нас доносились звуки машин и танков, незнакомая немецкая речь. Все это двигалось туда, на восток.
- Ну что друг, Лева, делать будем? - Саша поднялся на колени, поправил поясной ремень, одернул гимнастерку хабэ - он всегда любил быть подтянутым. И, не дожидаясь ответа, сказал:
- Давай, друг, двигать вперед, к своим. Наше положение таково, что высиживаться в кустах нельзя. Да и строчки,небось, редактор ждет, которых у нас в блокнотах - ни одной, - попытался пошутить Лиходиевский.
Какой уж здесь - строчки! Положение без строчек, как говорится, аховое...
Прежде всего договорились: что бы ни случилось, держаться локтя - не отбиваться друг от друга. Двое - это уже сила.
Решили осторожно идти вдоль дороги лесом. Понимали: в такой обстановке немцы в лес не полезут. Да и своих, может, кого встретим. Знали: недалеко впереди - опушка леса, а там прибрежный у неширокой речушки луг, заросший ивняком и некошенной высокой травой. Дойдем, а там посмотрим по обстановке - куда дальше?
На опушку добрались, когда солнце, временами выглядывавшее сквозь низкие рваные облака, уже спустилось от своей верхней точки вниз - дело пошло к вечеру. Залегли метрах в трехстах от дороги, по которой почти беспрерывно двигались немецкие войска - больше всего на машинах.
 - ...Хочешь не хочешь, а вечера дожидаться придется, - сказал я Лиходиевском. Он лежал в траве и рвал зубами стебелек какого-то осеннего цветка и взглядывался, будто считая, в двигавшийся по дороге вражеский транспорт. Помолчал, потом подтвердил:
- Да-а, так, наверное, и сделаем. Но только не здесь будем ждать темноту, а вон в том ивняке на берегу речки. Как-нибудь доберемся
До берега, раздвигая траву и укрываясь за кустарниками, осторожно ползли. "Вот где пригодилось по-пластунски,—каким-то стремительным мигом вспомнил я тактические занятия в ороховецких лагерях Горьковского военнополитического училиа... Притаились в густо разросшемся ивняке. Сердце стучало, хотелось пить, хотя во рту со вчерашнего вечера не было ни росинки. Фуражками дотянулись до воды. Жадно напились. Стали наблюдать за дорогой, за небольшим деревянным мостом, скрипевшим под колесами проходящих тяжелых машин.
Около моста, на нашей стороне, стоял регулировщик с флажком. Он пропускал автомашины, мотоциклистов, пеших, останавливал танки, указывая им на брод по ту, невидимую нам сторону моста. Газуя, танки разворачивались на месте, съезжали в речку и с ревом выбирались на противоположный берег. От моста весь транспорт сворачивал налево, что нас устраивало.
Пока сидели, вели "рекогносцировку" впереди лежащей местности, намечали дальнейший путь. Сразу у берега, на противоположной стороне, виднелось овсяное поле, а дальше, километрах в двух, хорошо проглядывались лес и чуть в сторонке - деревня. Туда, переправившись, и решили идти.
Темноты дожидались долго. Время тянулось как в большой очереди за билетом на вокзале. Но землю она накрыла быстра. Еще засветло приглядели длинную сучковатую жердь, с помощью которой прощупывать глубину речки. С большой предосторожностью я подтянул ее. Сняли сапоги и брюки, документы, на случай, чтобы не намочить, переложили в голенища. Еще раз посмотрели в сторону моста - регулировщик теперь уже с помощью карманного фонарика продолжал "дирижировать" движением транспорта. Подняв над собой брюки и сапоги, тихо опустились в холодную воду. С жердью я шел первым, за мной – Саша.
Река была неширокой, метров пять или шесть. С нашего берега глубина - до колен, а уже посередине - по пояс, а дальше еще глубже. На секунду я остановился, но тут же услышал:
- Давай, давай быстрей! - почти шепотом произнес Александр.
Я сделал шаг, другой, третий и... точно провалился в яму, погрузившись в воду по шейку. Бросил жердь и тут же левой рукой ухватился за осоку, подтянулся на мель противоположного берега. Лиходиевский был почти на голову выше меня ростом и преодолел углубление дна ровнее.
Но вот мы и на берегу. Притаились, прислушались. Тихо. Сразу выжимыть намокшие гимнастерки и одеваться не решились. Быстро преодолели прибрежный участок и скрылись в овсяннике. В нем мы видели свое спасение.
Свою одежду приводили в порядок посреди поля, уже далеко от реки и от немцев, продолжавших движение по дороге куда-то в сторону от нас с открытыми фарами. В той стороне на фоне темного неба полыхали отсветы пожарищ и всполохи артиллерийской стрельбы.
Разгоряченные напряженным моментом переправы, мы только теперь почувствовали озноб и легкую тошноту подступившего голода. Чтобы заглушить это неприятное чувство, опустились на землю, замаскировали один другого и закурили - папиросы и спички, сбереженные от воды, у нас еще были.
К краннему домику неизвестной нам деревушки подходили с величайшей предосторожностью. По тому, что на селе была тишина, предположили: немцы сюда еще не заходили. Но как к нам отнесутся, если постучаться в окно? А постучаться необходимо: надо узнать, где мы, чтобы сориентироваться, куда, направляться дальше.
Наблюдая за домом, сначала увидели тусклый свет во дворе. Потом он на какой-то миг исчез. Скрипнула дверь, и свев появился в окошке.
- Наверняка, хозяйка корову доила,- шепотом я высказал свою догадку Лиходиевскому. И предложил: - Подползем поближе, вон к тому темнеющему кусту, - сирень или вишня это. Ты остаешься с пистолетом в руке, а я - под окошко. Посмотрю - окно не занавешено.
- Давай,- одобрил Лиходиевский.
- Мое предположение оправдалось: средних лет женщина на столе, прижатом к самому окну, сквозь марлю процеживала молоко, наполняя черепичные крынки. Рядом с матерью стояли двое детишек. Они держали в руках один - железную кружку, другой - большой граненый стакан. Мать налила молока и ребятам.
"Ни мужчин, ни тем более немцев, - пронеслось у меня в голове. - Солдатка, наверное, с детьми, каких теперь тысячи. Рискну."
Тук-тук - по стеклу. Отпрянув от окна, женщина так и застыла с подойником в руках. Устремили на окно свои испуганные глазенки и дети.
— Кого к нам бог послал? — оправившись от испуга, тихим голосом спросила женщина, вглядываясь в черную мглу за окном.
Я вышел на свет, и она увидела человека в форме Красной Армии.
- Тю-у-у! Как испугал-то! - махнула рукой, и понимающе добавила:
- Подожди, я сейчас.

Отнесла лампу в кухню, на другой столик, проводила туда ребят. Черев минуту чуть скрипнула дверь, и женщина вышла на ступеньки крыльца. Не дожидаясь вопросов, чтоб успокоить ее, я поспешил представиться, в двух словах рассказал, как мы с другом оказались в беде.
- А друг-то где?
Я тихонько позвал Лиходиевского.
Колхозница Татьяна Федоровна, фамилия которой теперь не осталась в памяти, хотя она и назвала ее, оказалась очень доброй женщиной. Узнав, что мы голодны, угостила нас парным молоком и домашним черным хлебом, показавшимся медом. Она рассказала нам, что в их селе немцев нет.
- Да и незачем, я думаю, им сюда. Село глухое, в стороне от дороги. Но заходить вам не советую - всякие люди в этакую пору находятся... Могут быть такие и у нас.
Татьяна Федоровна, муж которой ушел на войну в первые же дни и о котором она пока ничего не знает, более-менее прояснила картину. Она сообщила, что немцы, "как на селе говорят" движутся в направлении города Белый и что нам, пожалуй, самое лучшее - не задерживаться здесь, а быстрее уходить в тот же район, "только окольными путями". И объяснила этот путь.
По нашей просьбе Татьяна Федоровна завернула в бумагу горсточку соли /на случай, если нам пришлось бы обитать в лесу/, несмотря на возражения, навязала по куску хлеба. От молока, которого хотела "на дорожку налить по бутылочке", мы наотрез отказались.
Выразив гостеприимной хозяйке большое спасибо, мы, по ее указанию, прошли через огород, через вишневый сад и направились в обход деревни, чтобы встать на "окольный суть".
Если беды войны обошли эту простую крестьянскую женщину Смоленской земли, если военное лихолетье не достало ее детей, то пусть жизнь ее до конца дней будет такой же чистой, как сама она, а детям и внукам на их радость и счастье!
...Где-то в середине села, погруженного в тревожный сон, голосила одинокая дворняжка. Где-то слева от нас полыхали зловещие зарницы войны и как гром в пору зоренья колосовых, глухо били пушки сражений.
Была глубокая ночь, когда, миновав, гостеприимную Смоленскую деревушку, мы с Сашей Лиходиевским подходили к тревожно шептавшемуся листвой незнаемому и таинственному лесному урочищу.

II.
В город Белый, почти сплошь разрушенный и сожженный, в котором месяц назад мне довелось пережить страшные минуты бомбежки целой армады фашистских воздушных пиратов, нам с Сашей зайти не удалось - его уже заняли немцы.

Перед рассветом, обойдя город с севера, мы были уже в районе, где до вчерашнего дня располагался штаб армии и наша редакция. Отъезжали, видимо, обитатели этой лесной деревни быстро, значит и здесь было не легче. Посидели мы с Сашей у "своего" елового шалаша, будто погорельцы у родного дома, перекусили по кусочку хлеба, подаренного нам в дорогу солдаткой из смоленской деревушки, покурили.
- Как ни устали, а надо искать своих: где-нибудь недалеко, - говорю другу.
- Если ты считаешь тридцать-сорок верст недалеко...
- Но все-равно надо.
- Конечно, надо, не будем же сидеть здесь.
Решили идти вниз - на юго-восток, по прибрежным небольшой речки Нача лесам, в район, как нам казалось, более бездорожный и заросший густыми дубравами, на случай, если придется пробираться одним. Да и войны там будто не слышно было.
Рассветало - начиналось третье октября. Всего сутки, но как все переменилось, перемешалось! Но больше всего угнетали неизвестность, наше одиночество. Как бы ни было трудно, в коллективе, с друзьями всегда легче… Взглядом окинули свои шалаши и землянки, с каким-то сожалением попрощались с ними, служивщими нам пристанищем под городом Белым и ставшими в те августовско-сентябрьские дни родными, близкими. И зашагали дальше.
К полудню миновали порядочные по тамошним местам села Шайтровщина, Кавельщино, а когда солнце перевалило за зенит, нам повезло: в лесном урочище под селом Комары неожиданно напоролись на своих.
От усталости мы еле тащили ноги, выбирая просеки и тропинки, вилявшие по лесной глуши. Стрельбы поблизости не было слышно, и тишина как-то расслабила нашу напряженность, необходимую бдительность. Тихонько разговаривая, подходили к поляне. И вдруг:
- Кто такие? Документы!
Я даже вздрогнул от неожиданности, когда увидел перед собой молоденького лейтенанта, держащего правую руку на кобуре пистолета, и двух солдат, уставивших на нас трехлинейки.
- Свои, свои, - почти в один голос ответили мы, обрадовавшись, что перед нами не враг. Однако в голове в этот миг пронеслась та, рославльская история, когда меня и свои приняли чуть ли не за шпиона. "Как бы снова не попасть в такую же кашу... ФЭД-то у меня опять на шее, а друзей, кто может выручить, как там, под Рославлем, рядом нет, только Саша, которому вряд ли могут поверить..."
Но все обошлось благополучно. Встретившие нас оказались связистами нашего штаба, проверявшими линию, которую мы не заметили. Мы показали лейтенанту свои корреспондентские документы, и он указал нам дальнейший путь.
- Вашу газету хорошо знаю, всегда читаю вот с ними, - указал взводный на своих солдат. - Любим мы "Боевое знамя"! Но где сейчас редакция, - не могу сказать. Добирайтесь до штаба, там все и узнаете. А штаб тут, неподалеку. Только поспешайте, товарищи корреспонденты, а то как бы не снялся штаб-то. Обстановочка, знаете...
Мы и сами чувствовали, что надо поспешать! А встреча с лейтенантом и его спутниками окрылила нас, усталость, как рукой сняло.
Штаб нашей 30-й армии, отойдя от города Белого, по всему было видно, временно не распаковывая имущества, расположился в густом болотистом лесу между большим Смоленским селом Владимирское и железнодорожным тупиком того же названия. Тут на станции тупика, где находились некоторые тыловые подразделения штаба армии, мы с Сашей Лиходиевским и узнали, что наша редакция находится в самом селе, на его окраине. Нашли мы ее уже под вечер на окраине деревни, помнится, в небольшом здании сельского клуба или школы. Мы обратили внимание, что навьюченные машины стояли возле дровяного сарая нераспакованными – видно, засиживаться здесь редакция не собиралась.
Коллеги встретили нас радостно. Обступили, все высыпали на улицу из помещения. Поднялись и те, кто после дежурства отдыхали. Засыпали вопросами: как, что, где? Редактора не было – он находился в штабе, и мы докладывали о своем путешествии "по весям" его замостителю батальонному комиссару Сергею Николаевичу Ростовскому.
— А Горбкова и Воскресенского не встречали? — спросил кто-то нас, когда все утихомирились.
— Нет,— говорим,— не встречали. А разве их еще нет?
Старшим политрукам Грише горбкову и Виктору Воскресенскому судьба уготовила более тяжкое испытание, чем нам с Лиходиевским. Выехавшие в командировку одновременно с нами, они с соседней дивизией оказались в окружении тоже и "плутад" по тылам целых две недели. Нашли они нас во второй половине октября, перейдя линию фронта и в расположении другой армии. Появились с обмороженннии ушами и носами, в летнем обмундировании, без шинелей, с одними прогорелыми плащпалатками, изрядно поголодавшие, с осунувшимися лицами.

12

Номер 77-й "Боевого знамени" за пятницу 3-го октября сорок первого вышел с большим опозданием. Печатать его начали вечером второго октября там, еще под Белым, но не успели тиснуть и сотни листов, как поступила команда: срочно сниматься на новое место - к району расположения штаба подходил враг. Опытный мастер печатник Гриша Лисовский закрепил таллер печатной машины с полосами газеты, быстро все собрали и тронулись в путь. Во Владимировском, как только приехали, допечатывали. Мы с Лиходиевским появились в редакции, когда газету только что отправили в части.
О чем же говорилось в этом, теперь уже ставшем своеобразной реликвией, номере "Боевого знамени"?
Как и всегда, внутренние полосы редакция делала из уже имевшихся в портфеле секретариата материалов дня два-три до выхода газеты. Такими "мирными" они и смотрятся сейчас в 77-м номере - готовились они в условиях, когда войска наши занимали оборону. Внутренний разворот в спокойном тоне, присущем обстановке на фронте, рассказывает о собрании партийно-комсомольского актива одной из частей, призывает воинов готовиться к зиме, дает очерк писателя Бориса Леонидова о бдительности часового, предоставляет слово майору Борисову, который делятся опытом стрельбы отдельных орудий с открытых позиций. Словом, материалы все, как я уже сказал, "мирные"...
А вот первая полоса была совсем иной - тревожной. "Умрем, но не отступим ни на шаг!" - крупным, 48-го кегеля шрифтом призывала воинов своей армии газета. И хотя в очень коротком вечернем сообщении Совинформбюро за 2 октября были всего лишь такие строки: "В течение 2 октября наши войска вели упорные бои на всем фронте", в шапке первой полосы газеты опять же крупным щрифтом говорилось: "На нашем фронте враг предпринял всеобщее наступление. Бойцы, проучим гитлеровских мерзавцев, загоним их здесь в могилу!"
Положение на участке фронта 30-й армии было крайне тяжелым и опасным, но "Боевое знамя" в передовой "враг не пройдет!" призывала героических защитников Москвы к новым подвигам, к разгрому фашистов под стенами столицы. Пожелтела, уже и ветхой стала бумага 77-го номера нашей газеты, но мужественно звучат ее слова. И, наверное, небезынтересно сегодняшнему читателю познакомиться с ними. Вот что говорилось тогда в передовой "враг не пройдет!":
"Вчера на нашем участке фронта фашистское командование бросило свои орды в наступление. Получив сокрушительный отпор под Ленинградом /имеется в виду победа под Тихвином!—Л.К./, вероломный враг пытается вновь прорваться на подступы к Москве. Но не сбыться кровавым замыслам фашистских злодеев. Подступы к родной от столице прочно охраняются нашими доблестными войсками.
Товарищи бойцы, командиры и политработники! Не поддавайтесь уловкам врага. Знайте, что он, как и всегда, стремится своей авиацией наводить панику. Он стремится мелкими группами и отдельными танками просачиваться на наши фланги и тылы и тем самым создавать видимость окружения.
Не бойтесь окружения! Используйте все свои огневые средства на полную мощность.
Родина зовет нас на новые подвиги. Родина обязывает нас ни пяди советской земли не уступить гитлеровским людоедам. Будем бить врага так, как бьют его наши славные советские гвардейцы.
От каждого бойца и командира сейчас, как никогда раньше, требуется выдержка, хладнокровие, бесстрашие и презрение к смерти. На атаки врага ответим активными контратаками. Будем изнурять и изматывать его до последних сил.
Гибкой и маневренной должна быть наша оборона. Каждое подразделение, каждый боец обязаны уметь в процессе боя быстро перегруппировываться, занимать и оборудовать новые оборонительные рубежи. Наиболее выгодные тактические пункты должны быть нашими, недоступными для врага. Быстро занять выгодный рубеж, хорошо окопаться, умело пользоваться лопатой - вот что требуется от бойца.
Артиллеристы! Точнее прицел, сильнее огонь по фашистским полчищам, по танкам врага, по его огневым точкам!
Минометчики! Отважно поддергивайте оборону пехоты. Каждую минуту - в цель, по врагу!

Отважные танкисты! На атаки вражеских танков отвечайте контратаками. Беспощадно уничтожайте огнем и гусеницами гитлеровсклю банду!
Связисты! От вашей работы зависит управлеиие боем. Обеспечьте непрерывную, бесперебойную связь!
Бесстрашные саперы! Все силы на обеспечение неприступной обороны каждого метра советской земли!
Вперед, пехотинцы - истребители танков! Связками гранат, бутылками с горючим бесстрашно уничтожайте вражеские танки!
В тесном взаимодействии всех родов войск, с именем великого Сталина в сердце - за честь и независимость Родины, за нашу родную Москву. Умрем, но не отступим ни на шаг со своих рубежей!
Враг не пройдет. Победа будет за нами!"

13.


В тяжелом, грозном и очень опасном положении оказались войска нашей 30-й армии. Чтобы немного шире понять это положение, хочется привести несколько строк из "Истории второй мировой войны", характеризующих всю обстановку тех дней под Москвой:
"3-4 октября командование Западного фронта силами армейских и фронтовых резервов нанесло контрудары по прорвавшимся немецким дивизиям. Однако эта мера не дала желаемых результатов, так как осуществлялась слабыми и малоподвижными группировками, без достаточной артиллерийской и авиационной поддержки.
Противник продвигался в глубину обороны советских войск. 6 октября его подвиженые соединения подошли к Вязьме с севера, охватив значительною часть войск Западного фронта.
Одновременно в полосе 43-й армии Резервного фронта гитлеровцы прорвались вдоль Варшавского шоссе. 4—5 октября они овладели районом Спас-Демонск, Юхнов, охватили Вяземскую группировку советских войск с юга и создали угрозу ее полного окружения.
Поэтому Ставка Верховного Главнокомандования разрешила командованию Западного и Резервного фронтов в ночь на 6 октября отвести армии на Ржевско-Вяземский оборонительный рубеж. Однако сделать это в тех крайне сложных условиях не удалось. 4-я немецкая танковая группа через Спас-Деменск вышла к Вязьме, где соединилась с 3-й танковой группой, наступающей из района Духовщина. К 7 октября 19 и 20-я армии Западного и 24-я и 32-я армии Резервного фронтов были окружены западнее Вязьмы. Обстановка осложнялась и тем, что к моменту прорыва противником обороны на Московском направлении в распоряжении Ставки Верховного Главнокомандования непосредственно в районе Москвы стратегических резервов, способных прикрыть столицу, не было".

Трудно в те дни было воинам, непосредственно сражавшимся с врагом. Нелегко было и нам, воинам-журналистам, оружем которых являлось перо и блокнот. Под натиском противника солдат отходил, занимал другой рубеж, вновь и вновь вгрызался, закапывался в землю, да, кроме того, вел бой, стрелял. Адская эта работа - работа солдата войны! А газетчику надлежало не только "достать" и вовремя доставить нужный материал, но и, так сказать, еще и выдать его "потребителю" - сделать газету. А как это сделать, когда типография все время в движении, на колесах?! Только раскрыли шрифты, печатные машины, а тут команда: "Поднимайсь! Трогаемся в путь…"
А период - первая половина октября и вторая половина ноября - нельзя назвачь иначе как колесным периодом во всей фронтовой жизни редакции нашей газеты. Его сравнить можно,пожалуй, с периодом первых дней войны. Никогда не забудется, например, ночь на 6-е октября в селе Владимирское. Мы только что с грехом пополам подгоговили 78-й номер "Боевого знамени". Вычитали и исправили полосы. Батальонный комиссар Лаврухин подписал их в печать и Гриша Лисовский, раскрыв свою малоформатную плоскопечатку, стал спускать их в машину. В это время - под вечер это было, - из штаба армии вскачь на взмыленном коне прискакал гонец. Задыхаясь от волнения, вестовой-солдат передал:
- Скорее, товарищ редактор… Начальник политотдела приказал немедленно уезжать... Немцы там… Бой идет у самого штаба. В бою уже наши связисты, охрана, многие офицеры. Некоторые убиты… Уезжайте скорее, товарищ батальонный комиссар, а то и до вас…
И гонец ускакал обратно, а мы, еще не оценив всей опасности положения, ошарашенные сообщением, как говорится, раскрыв рты, смотрели ему вслед.
- Чего ж стоим? По машинам! - приказал Лаврухин.
По машинам-то по машинам, а тут дождь промозглый начался, дороги раскисли. Не успели вытянуться колонной, как стали буксовать. Теперь, вспоминая те дни, диву даешься: насколько хватало человеческих сил и возможностей, чтобы по тем слякотным проселкам и лесным просекам пройти на той поры слабых по мощности машинах. Местами, в буквальном смысле слова, тащили их на себе, двигали, так сказать, собственным "паром". Многие нынешние шоферы, увидев одну из таких дорог, вряд ли рискнули бы тронуться по ней в путь...
И все-таки, утром 7 октября, когда мы соединились с колонной штаба, и остановились где-то в лесу под Холм-Жирковским, сумели отпечатать тираж 78-го номера "Боевого знамени".
А потом - снова и снова на колесах. Теперь трудно сказать, как это произошло, но мы - штаб армии и редакция - успевали выйти из-под ударов противника, хотя немцы шли за нами буквально по пятам. Под проливным холодным осенним дождем нет, не проезжали, а перетаскивали на себе утопавшие в грязи автомашины по улочкам районного центра Холм-Жирковского, вокруг которого, как мы узнаем потом, попали в окружение многие части нашей и соседней с нами 19-й армии прославленного генерала Лукина.
Отсюда, от Холм-Жирковского, стали подниматься вверх, на северо-восток, и к вечеру оказались в районе Сычевки, в небольшой, в несколько домиков, деревушке Крюково. В эту ночь никто из нас не сомкнул глаз. Страшная картина была перед нами! Сычевка пылала огромным факелом в черной ночи. Не спали и жители деревушки, притихшие в тревоге и неизвестности, а, может, и в испуге: еще днем они видели, как фашисты , бомбами жгли и разрушали их районный центр, такой старинный, но такой любимый и родной городишко на Вазузе.
Словом, в те горестные дни мы нигде не задерживались по долгу. От Сычевки дважды поресекали полноводную, но показащуюся нам печальной, Волгу - в Зубцове и в Старице – и 14 октября на рассвете, в день, когда фашисты ворвались в нее, быстро миновали Калинин, направляясь по Ленинградскому шоссе в район Большой Волги - к Новозавидовскому.

14

Как отмечается в "Истории второй мировой войны" , в те грозные дни особое значение приобретала партийно-политическая работа и как важнейшее средство ее - печать. Она укрепляла у воинов уверенность в победе над врагом. Содержание партийно-политической работы и печати определялось решениями Центрального комитета партии. В центре внимания были лозунги: "Отстоим родную столицу!", "Под Москвой должен начаться разгром немецко-фашистских захватчиков!"
Мы, журналисты фронтовых газет, по примеру органа ЦК ВКП/б/ "Правды" в своих материалах призывали воинов мобилизовать все силы на отражение ударов врага, обращали их внимание на то, что победа сама не приходит — ее надо завоевывать, а путь к победе нелегок, он требует готовности к любым жертвам.
В каждом номере того неимоверно трудного временя "Боевое знамя" стремилось поддерживать боевой дух воинов, их уверенность в нашу победу, учила их тому, как надо действовать в тех или иных условиях. Возьмем хотя бы один номер газеты за 7 октября. Он характерен для нашей деятельности в те дни.
В безрадостной сводке Совинформбюро очень скромно, в три корпусных строки, сообщалось о том, что "в течение 6 октября наши войска вели упорные бои на всем фронте". Читателю тыла не дано было понять что это за "упорные бои..." Но мы-то знали другое: "На нашем участке фронта сейчас идут жестокие кровопролитные бои, - говорилось в передовой этого номера. - В этих кровавых схватках с обезумевшим врагом рождаются новые и новые герои Великой Отечественной войны. Равнение на Героев!"
Каждый пример героизма, каждую крупицу боевого опыта журналисты старались донести до читателей и этим воодушевить солдат на новые ратные дела, научить тому, как действуют смелые, безгранично любящие Родину воины.
...В районе деревушки Б. полк противника, поддержанный танками и самолетами, на рассвете начал переправу черев небольшую речку, чтобы завладеть выгодной высотой в полосе действий конной группы генерала Плиева. Командир полка подполковник Арсеньев, установив намерение врага, решил дать фашистам возможность перейти переправу, а затем ударить по ним с флангов и сбросить в реку. Пока гитлеровцы были заняты в деревне ловлей кур и гусей, казачий конный полк Арсеньева, спешившись с коней, обошел деревню, а несколько разведчиков пробрались к переправе и взорвали ее. В этот миг в село ворвалась танковая рота старшего лейтенанта Казаринова, от удара которой фашисты заметались. В этот миг и пошли в атаку арсеньевцы, поддержанные соседними подразделениями.
Более 800 трупов немецких солдат и офицеров остались в селе и на берегу переправы. Только немногим удалось остаться в живых, да и те были окружены и пленены.
Несколько пространно я рассказываю об этом потому, что в этом полку Арсеньева в тот раз находились мои товарищи по перу военные корреспонденты "Боевого знамени" политрук Василий Дурасов и младший политрук Михаил Ляховский. Они своими глазами видели бой и, собрав обширный материал, не замедлили оперативно его использовать. Так появился в номере от 7 октября репортаж "Разгром немецкого полка" с сообщением в скобках "От наших специальных корреспондентов". Этот репортаж и послужил основой к тому, чтобы газета на всю первую полосу сделала призыв к воинам, ведущим очень тяжелые бои: "Смелыми контрударами беспощадно громите врага!" А под ним призывными строками опять же на все четыре колонки "Боевое знамя" сообщало: "В боях под местечком Б. часть тов. Арсеньева полностью разгромила немецкий полк. Слава вам, товарищи арсеньевцы!"
Читая эти строки, солдаты, находившиеся в окопах, жадно вчитывались в каждое слово, и лица их становились радостнее, бодрее. С приходом газеты в окопы у солдата не увеличивался арсенал оружия, не прибавлялось патронов и гранат, у него появлялось главное: уверенность в то, что не страшен черт, как его малюют. А это уже - сила, пожалуй, намного мощнее, чем пули и гранаты...
Воодушевляя воинов на подвиги, газета и учила их. В том же номере от 7 октября была дана передовая "Паника и трусость - худший враг в бою". Теперь некоторые слова, выражения да и сам стиль передовой, как впрочем и всех других материалов того времени, может вызвать у сегодняшнего читателя добродушную улыбку. Но чтобы нагляднее показать, чему учила газета, мне бы хотелось процитировать некоторые места этой статьи. Вот они:
"Сейчас, когда черные полчища Гитлера предприняли наступление на нашем участке фронта, самоотверженность, храбрость и героизм бойцов и командиров должны быть безграничны. Как и прежде, враг предпринимает тактику "клещей" и "клиньев", рассчитывая создать видимость окружения, навести панику, посеять растерянность в наших рядах. Но никакие уловки врага, никакие его тактические выкрутасы не сломят нашу волю к сопротивлению, к уничтожению фашистских собак.
Боец! Оказавшись в окружении, ты должен бить врага так, чтобы при его нажиме не впадать в панику, не бросать оружие, не бежать в лесные чащи, не кричать "Мы окружены". Запомни, что ты должен организованно отвечать ударом на удар противника, жестоко обуздывать паникеров, беспощадно расправляться с трусами и дезертирами, обеспечивая тем самым высокую дисциплину и организованность в выполнении поставленной задачи.
Позор и вечное проклятие трусам и паникерам!"
Неправда ли: и поучительно, и целенаправленно, и призывно, и по времени – тревожно, хотя с нынешних позиций – немного упрощенно и чуточку смешно. Тогда так требовала обстановка! Тогда было не до шлифовки материалов, которые писались где-то на пне и набирались в типографии, как говорится, прямо с колес.
Раскрываем разворот номера. Над рассказом пулеметчиков И.Кутынина и В.Гришина "Люди без страха", над заметкой младшего лейтенанта Абрама Гильда "Случай в разведке", над снимком старшего политрука Василия Колыбельникова, сделанном в районе г. Белого, где было уничтожено 60 танков врага, над подвалом "Новое руководство по подготовке к рукопашному бою" (оно было введено приказом НКО от 18 сентября),помещенными на второй полосе, газета опять крупным шрифтом давала призыв: "Будь стойким в обороне, неукротимым в атаке!" и снова учила: "Боец, без приказа командира не оставляй свои позиции, уничтожай врага всеми доступными тебе средствами!"
А третья страница… завершается вот уже четвертый деляток лет с тех пор, а я и теперь не могу без содрогания в сердце читать сроки этой страницы. О большой, об огромной беде, о великих муках советских лыдей, попавших в оккупацию, повествуют напечатанные на ней материалы. В них же – и призыв к возмездию, к жестокому возмездию!
Хочется опять же привести хотя бы часть из того, о чем говорилось на этой странице, которую мы назвали:
"ПРОЧТИ И НЕ ЗАБУДЬ!"
А подтекстом к этим словам были такие строки: "Читайте, товарищи, и жестоко мстите кровавым гитлеровским собакам за кровь замученных советских людей, за издевательства и насилие над женщинами и детьми, за сожженые города и деревни, за грабеж и разбой в оккупированных районах". Далее шли рассказы о конкретных примерах гитлеровских злодеяний,  от которых стынет кровь в жилах. Эти рассказы были под такими заголовками: "Они восстанавливают царизм", "Они восстанавливают власть помещиков, а советских людей превращают в рабов", "Они захватывают наш хлеб и грабят население", "Они издеваются над раненными и пленными красноармейцами", "ни истребляют невинных женщин и детей, стариков и больных", "Вот что совершили фашисты с городе Ельня и за что жестоко поплатились они своей кровью". Страница эта завершалась очень наглядным и убедительным снимком Василия Колыбельникова, под которым была подпись: "Город Белый, Смоленской области, полностью разрушенный немецкими самолетами. На снимке: пенсионерка Пелагея Михайловна Семыкина у пепелища разрушенного очага".
Конечно, нелегко досталась нам с Гришей Горбковым, возглавлявшим отдел пропаганды редакции, эта третья страница. И конечно же не за один день мы с ним сделали ее. Пришлось полазить всюду, где только можно: взяли все, что было в политотделе /в седьмом его отделении – были  тогда такие отделения!/, в частях, громивших врага в районе Ярцева и Ельни, выезжали в освобожденные от гитлеровцев села и записывали рассказы,  как говорится, из первых рук – рассказы непосредственных свидетелей и очевидцев злодеяний врага.
Не осудят нас нынешние коллеги по перу и читатели за литературное качество этой страницы - не до того ведь в ту пору было! Но как нужен и как важен был такой материал в газете того тревожного времени! Уверен: прочитав такую страницу даже теперь не только солдат с ружьем, но просто человек даже самой мирной профессии и самый мирный по своей натуре, - прочитав эти строки, воскликнет: к возмездию! А это, так сказать, в то время и требовалось доказать.
Мы наблюдали потом и видели, какое неугасимое чувство негодования вызывало у воинов каждое слово этой страницы! И безмерно радовались, что цель достигнута. И забывали о творческих муках, в каких рождались такие материалы.
Поскольку я очень подробно рассказывав об этом номере, не могу не вспомнить и четвертую полосу. Все мы, журналисты небольшого коллектива понимали, что помимо тем, непосредственно наших боевых, подчиненных задачам дня что ли, мы должны были держать солдат, оторванных окопной жизнью от окружающего, в курса важнейших событий в мире и в нашей стране. И потому не меньше раза в неделю наш профессор-международник - заместитель редактора старший батальонный комиссар Сергей Николаевич Ростовский подготовлял "Международный обзор", который присутствовал и в номере от 7 октября. А под ним как бы подытоживая этот обзор, крупным, двадцатого кегля курсивом, приводились слова В.М.Молотова:
"Придет время и народы скажут свое веское слово о той освободительной роли Советского Союза, которую под руководством великого вождя товарища И.В. Сталина СССР теперь выполняет не только винтересах раскрепощения народов Европы, но и в интересах свободы народов всего мира".
И, наконец, мы тоже знали, что солдат... всегда солдат, и в каких бы условиях он ни находился, ему необходима пища для шутки, ему нужно и посмеяться от души. Не все же время горевать! А потому последняя колонка четвертой полосы номера 79 "Боевого замени", как это часто у нас бывало, отводилась нашему постоянному символическому герою Феде Молодцову. И тоже хочется привести полностью строки этого юмористического уголка, подготовленного нашими коллегами Петром Быковским и Алексеем Стоврацким.
Петя Быковский для солдат написал рассказ о том, как Федя Молодцов доказал немцам на практике превосходство советской тактики. Думается, и сейчас этот рассказ у читателя вызовет улыбку. Вот он полностью:
Пишут нам со всех концов:
Как там Федя Молодцов?
Как живет
И как громит он
Обнаглевших подлецов.
Отвечаем: - бьет, как надо,
Федя наш фашистских гадов,
Бьет сегодня, как вчера,
Лишних слов не говоря.
С ним друзья, как на подбор,

Немца выкурят из нор.
Два Коньковы, оба брата -
Превосходные ребята.
С ними Ваня Огурцов,
С ними Гриша Васнецов.
Возглавляет группу смелых,
Как и раньше, - Молодцов.
Обнаглев, фашистский сброд,
Вздумал двинуться вперед.
Враг на стыке прется клином,
Бьют орудья, воют мины.
Танки с свастикой ползут,
Немцев пьяненьких везут.
Цель ясна: чтоб без сраженья
Нам подстроить окруженье
И ударом обмануть
Немцы с фланга держат путь.
Эта тактика знакома;
Федя наш, как будто дома,
Несмотря на взрывы мин,
Сбить решил немецкий клин.
Выводил бойцов в засаду,
Смелый Федя Молодцов,
Пропустил в ловушку гадов
И опять замкнул кольцо.
Приготовили оружье…
Враг, как зверь в ловушке, кружит:
Влево, вправо лезет враг,
Не пройти ему никак.
Из-за лесу на полянке
Прет вперед колонна танков.
Федя к танкам. На ходу
Взял гранаты: - Не уйдут.
Дружно рвалися гранаты,
Смело бились здесь ребята
Вместе с Федей - целый взвод...
Дали танкам задний ход!
Молодцов тут изловчился,
Танк подбитый накренился,
Загорелась свастика...
- Ну, бандиты, слазьте-ка!

А вот басенка А.Стоврацкого, очень характерная для того времени. Она называется "Граната и бутылка" /имеется в виду бутылка с горючей смесью, которой из-за нехватки иного оружия на первых порах пользовались красноармейцы и, надо сказать, умелыми действиями наносили врагу ощутимый урон/:

Однажды в час заката
поспорили довольно пылко
граната и
бутылка.
- Вот я - оружие! - граната говорит.
- Я сделана официально на заводе,
в бой без меня красноармеец не выходит,
и у меня вполне военный вид!
А ты - любительское средство,
и даже странно мне твое соседство...
- Я, - бутылка прервала гранаты речь, -
Могу какой угодно танк поджечь.
Так значит я - оружье тоже,
и, может быть, бойцу дороже!
ххх
- Не спорьте вы! - прервал их наконец,
один боец.
- Вы хвастаться друг перед другом
не должны,
а выслушайте лучше речь мою:
вы обе одинаково в бою нужны!

...Вот так выглядел обычный номер фронтовой солдатской газеты того необычайно тяжелого времени. Я подробно рассказал о нем, чтобы во-первых, понагляднее показать, о чем писала фронтовая пресса, во-вторых, как важен и необходим был труд военных жуналистов и, - да простит меня читатель, если немножко повторюсь, - еще раз подчеркнуть: нелегкими, адски трудными были окопные будни солдат, но корреспондентский труд был не слаще! Чтобы сделать вот такой номер небольшой газеты в условиях фронта, - собрать, подготовить материал и выдать его, так сказать, продуктом, - требовались и силы, и мужество, и знания, и опыт, и выдумка с инициативой. Соддат частенько не отдыхал в бою - некогда ему было! Порою не смыкали глаз и мы, фронтовые летописцы, как назвал нас однажды очень уважавший журналистов Маршал Советского Союза Малиновский, с которым мне довелось встретиться и накоротке разговаривать на одном из аэродромов дальнего Востока уже в период боев в Маньчжурии.
И как тут не вспомнить слова великого Маяковского, который хотел, чтоб к штыку приравняли перо!...
В связи с этим, вероятно, уместно здесь вспомнить, что первый "Обзор печати" за годы войны, который опубликован центральной военной газетой "Красной звездой", был посвящен нашему "Боевому знамени". В пятницу 3 октября 1941 года в № 233/4988/ под заголовком "Пропаганда боевого опыта" "Красная звезда" писала:
"В ходе непрестанных боев наши войска накопили ценный боевой опыт. Бережно собирать, обобщать и распространять этот опыт передовых частей, героев-фронтовиков, воспитывать на их примере всех бойцов - важнейшая задача красноармейской печати.
Правильно поняла эту задачу газета "Боевое знамя" /редактор И. Лаврухин/. Изо дня в день настойчиво и умело пропагандирует она боевой опыт и делает его достоянием широких масс красноармейцев...
Умело пропагандируя боевой опыт, "Боевое знамя" оказывает серьезную помощь бойцам и командирам".

Не прошло и двух месяцев, и "Класная звезда" посвящает нашей газете новый, еще более лестный для нас обзор. 30 ноября, в воскресенье, в № 282/5037/ под заголовком "Газета, чувствующая пульс жизни", она вновь писала:
"Утром на передовые позиции приходит газета. Сотни рук тянутся к этим листам. Газету ждали. Ее встречают как хорошего, старого друга, с которым расстались только вчера, но рады увидеться вновь сегодня. Так любят на фронте только подлинно красноармейские газеты. К их числу принадлежит "Боевое знамя". Она разговаривает с бойцами на простом, понятном им языке. Она живет одними мыслями с ними. Она советует, учит, зовет...
"Боевое знамя" не отстает от жизни. В середине ноября началось новое наступление гитлеровских армий на Москву. И 16 ноября газета дает передовую "Сорвать наступление врага". Она идет вровень с событиями. Не плетется в их хвосте, не теряет нити развития военных действий. Газета не кричит "Ура!", не лакирует действительность. Она говорит своим читателям правду. Читатель видит, что между ее материалами и тем, что происходит на фронте, нет разрыва, и потому он ей верит.
...Газету "Боевое знамя" делает боевой, дружный коллектив военных журналистов, возглавляемый редактором И.Лаврухиным.
Каждый номер газеты, полный ненависти к врагу, мобилизует бойцов на яростную борьбу с фашистами. И красноармейцы все более роднятся с газетой, делаются ее творцами и агитаторами. Работу "Боевого знамени" можно поставить в пример многим армейским и даже фронтовым газетам."
Вот какого лестного отзыва мы удостоились в первые же дни.

15.

Положение под Москвой еще более обострилось. Враг рвался к столице по всем направлениям.
Семнадцатого октября, чтобы объединить войска, прикрывавшие Москву с северо-запада, из четырех армий правого крыла Западного фронта, в числе которых была и наша, 30-я, Ставка Верховного Гланокомандования образовала Калининский фронт во главе с генералом И.С.Коневым. Наши части все чаще и чаще переходили в контатаки.
В это время наша редакция, остановившись на несколько дней в Новозавидовском, перебралась в село Завидозо, где расположились подразделения второго эшелона штаба 30-й. Тревожно было в душе у каждого из нас. Оставлен Калинин, недалеко и Москва! Выйдешь вечером из крестьянской хибары на улицу, по которой пролегало шоссе Ленинград-Москва, и думаешь: что же завтра? Неужели снова отступать? Куда же дальше?... А черная,холодная, зловещая тишина октябрьской ночи то вспыхивала далекими зарницами, то доносила раскаты артиллерийской канонады, - там, немного севернее нас, в районе Волжского моря, бои не прекращались целыми сутками.
Но как бы там ни было, какие бы мысли ни одолевали тебя - ты, военный корреспондент, и потому ты должен, обязан по долгу своему помогать солдатам остановить рвущегося к столице врага, насмерть стоять на занятых рубежах, до последней капли крови защищать тот клочок родимой земли, на который поставила тебя судьбина войны.
И "Боевое знамя" продолжало появляться в солдатских окопах каждый день новой, свежей, еще пахнущей специфическим запахом типографской краски газетой. Мы же - разъездные оперативные сотрудники редакции - как челноки на ткацких станках, сновали взад-вперед - на передовые позиции и обратно. Сегодня здесь, завтра - там.. Где пешком, где на попутке... Набивали блокноты, выписывались, и снова отправлялись в путь. Нередко в небезопасный путь.
Вспоминаются топкие болотистые леса под Калинином и свои ежедневные репортажи из района боев: "Ожесточенные бои за город К.", "Герои боев под городом К.", "Взята новая улица"...
С огромным волнением теперь читаешь эти репортажи на пожелтевших страницах "Боевого знаний". Они напоминают об огромной опасности, нависшей тогда над Москвой, и о героизме ее защитников. Вот, к примеру, один из репортажей периода сражений под Калинином. Под заголовком "Упорные бои за город К. продолжаются /от наших специальных корреспондентов/" за подписями младшего лейтенанта Абрама Гильда и мюей рассказывалось:
"Десятые сутки продолжаются ожесточенные боя за город К. Немецкое командование решило во что бы то ни стало удержать за собой этот важнейший железнодорожный и стратегический нерв страны. В бой брошены крупные резервы. Над дальними окраинами города, полукольцом сжатого нашими войсками, стоит беспрерывный гул. Ружейно-пулеметный огонь, грохот артиллерии, разрывы минных "хлопушек", беспрерывное жужжание самолетов - все это оглушает, напрягает нервы до предела.
Суровые фигуры бойцов, усталые, с красными от многодневной бессонницы глазами, лица командиров, до изнеможения уставшие комиссары - так выглядят славные защитники дальних подступов к столице Москве. И все же они, забывая усталость, рвутся в бой, ожесточенно теснят врага.
Земля под ногами мягко пружинит. Юго-западные окраины города изобилуют редким, молодым подлеском, перемежающимся болотцами и топкими гатями.
Получив  несколько крепких лобовых ударов, враг остановился. Наши части, развивая успех, начали его теснить. Но многодневные ожесточенные бои обескровили стороны. Дни подхода резервов немцы используют для укрепления своей обороны. Окопы и траншеи, глубокие минные поля, зарытые в землю танки и мощная огневая завеса окружили город К. Впереди этой обороны выдвинуты группы подвижных автоматчиков и диверсантов, выполняющих роль беспрерывно"лающих" сторожевых псов.
В эти мрачные и тяжелые для нас дни беспрерывных битв с врагом мужество и героизм стали обыденным делом. Воины страны советов, стиснув зубы, преодолевая многодневную усталость, ведут отчаянный, смертельный бой с врагом. Личная жизнь отходит на второй план. Жизнь Родины - вот главное.
Лейтенант Сайдулла Именцупеев - волевой и решительный командир. Энергичными действиями его подразделения была окружена группа немцев. Личным примером он поднял бойцов в атаку. Враг был рассеян и уничтожен. На поле боя остались неубранные убитые, винтовки и крупнокалиберный пулемет.
Смертью храбрых погиб комсомолец-наводчик Дедов. Его орудие ПТО работало безотказно. Танки противника он подпускал на 70-60 метров и уничтожал прямой наводкой. Когда появилась немецкая пехота, он, не дрогнув, продолжал посылать снаряд за снарядом. Немцы дорого заплатили за его пламенное сердце.
Упорные бои ведет часть капитана Чередниченко. Бойцы части показывают образцы стойкости и выдержки. Здесь лозунг каждого - вперед и только вперед! Пленные и трофеи - ежедневный"доход" части.
Бои продолжаются с неослабевающим упорством. Под городом К. враг найдет себе могилу.
Младший лейтенант А. Гильд
Политрук Л. Козлов"
Не заметен окопный труд солдата среди тысяч его же сверстников. Но, право же, все они были подлинными героями войны. И все-таки мы, газетчики, старались отобрать наиболее яркие примеры мужества и героизма воинов. Вспоминается удача нашего коллеги Петра Быковсого, который встретил в одной из частей под Калинином одного из таких героев и сумел оперативно передать о нем очерк в редакцию. Это очерк о боевом рейде танкиста старшего сержанта Горобца в занятый фашистами Калянин. Мне хочется, чтобы и он был прочитан полностью. Вот он:
"В дыму орудийных выстрелов вставало над лесом холодное октябрьское солнце. Завывал ветер, развертывая широкую гряду облаков, прибивая к земле приречные кусты и взвихривая по обочинам дороги снег.
В перелеске - наши танки. Командир танка старший сержант Горобец взобрался на орудийную башню и приставив к глазам бинокль. Отчетливо виднелись переулки города Калинина, заваленные всяким домашним скарбом - это немцы грабили город. На стыке пяти улиц, у въезда на Московское шоссе заметно было движение грузовых машин. В центре дымились подожженные фашистами дома. 
Горобец оторвал от глаз бинокль и, несмотря на холодные, злые порывы ветра, расстегнул ворот комбинезона. Его душил гнев на фашистских выродков, уничтожающих богатства родного города, издевающихся над жителями. Лицо его стало суровым, твердым,как бывает у человека, принявшего смелое решение, готового пойти на риск.
- Заводи, Гриц, - крикнул он водителю. - Дадим бисовым дитям жару. Душа не терпит.
Взревел мотор. Танк развернулоя, рванулся напрямик, давя гусеницами молодой березняк, взлетая на насыпи, разбрызгивая на переправе ледяную воду запруженного озера. Горобец зорко смотрит вперед, выбирая момент для залпа.
Визжат снаряды, сотрясая снарядами броню, дзинькают пули, рикошетя под прямым углом.
Совсем близко немецкий патруль. Шоссе перегорожено тремя бревнами.
Горобец нажал спуск, немецкие солдаты скатились в канаву, хрустнули отброшенные гусеницами бревна, и танк помчался по Московскому шоссе на главною магистраль города. Люк захлопнулся.
Впереди солдаты. Группа,человек в пятьдесят, переходит улицу, таща узлы с награбленным добром.
Бойницы танка изрыгают пламя. Горобец бросает свою машину прямо на ошалевших от ужаса бандитов, вырывается на боковую улицу, где сгрудились машины у подъезда горвоенкомата. Теперь тут, как видно, немецкий штаб.
Справа и слева противотанковые пушки, но они не стреляют. Расчет не успел приготовиться, настолько неожиданным было появление советского танка...
Горобец послал несколько пулеметных очередей в окна, откуда в панике выпрыгивали немецкие офицеры, дал залп в кучу ящиков с боеприпасами и помчался вперед к вокзалу, опрокидывая немецкие машины.
- Удача у меня в тог день гостила, - щуря глаза, потом рассказывал Горобец. - Более пятнадцати немецких машин на одной улице раздавил, а мотоциклов этих сколько, счет потерял. Ну, немцы сами сосчитают, когда очухаются с того переполоху. Много их, собак, кончилось в тот день.
Со всех сторон гремели выстрелы, воздвигались мгновенные противотанковые препятствия, но смелый советский танкист, умело обходя их, привел танк на вокзал.
- Не буду много говорить о том, что было на вокзале. - Горобец сжал кулак. - форменная каша получилась.
...И вот город позади. Танк мчится к месту своей стоянки. Утомленный до последней степени, но довольный результатом боевого рейда, вылезает Горобец из машины. Перед ним - командир полка...
- Разрешите доложить, товарищ полковник, я без вашего разрешения…
- Зпаю, знаю,- улыбнулся полковник и пожал отважному танкисту руку".
Радостно сознавать, что многие подвиги, обнародованные в те грозные дни фронтовой печатью, не остались незамеченным. Они получили оценку командования в виде наград, благодарностей. С танкистом же Горобцом произошло еще показательнее: по какой-то случайности тогда его смелый, можно сказать, отчаянно-дерзкий рейд в захваченный фашистами Калинин остался не отмеченным. Но прошло после войны много времени, страна отмечала 30-летие Великой Победы, и мы с радостью прочли в газетах Указ о присвоении старшему сержанту Горобцу высокого звания Героя Советского Союза. Поистине - никто не забыт, ничто не забыто!
Как известно, в те грозные дни немецкого "Тайфуна" вместе со многими другими нашими частями в окружении оказался и геройски дрался в тылу врага каваллерийский корпус генерала Льва Доватора. В период боев под Калинином группа Доватора вышла из окружения в районе действия нашей 30-й армии. И мы, журначисты, не замедлили сообщить об этом своим читателям. В одном из октябрьских номеров "Боевое знамя" писала:
"Славные кавалеристы группы Доватора разорвали вражеское окружение, в котором они находились несколько дней. В жестоких боях с фашистами конники уничтожили до десяти тысяч немцев. Сейчас лихие кавалеристы наносят врагу новые удары. Уничтожают его живую силу, рвут коммуникации, нарушают связь.
Но несмотря на героические усилия воинов, положение под Москвой было тяжелым и опасным. С каждым днем росло сопротивление советских войск. Темпы продвижения немецких дивизий не только у нас, под Калинином, но и на других участках Подмосковного фронта снижаются. И все же, поскольку столица стала прифронтовым городом, из нее были эвакуированы часть партийных и правительственных учреждений и весь дипломатический корпус. Государственный Комитет Обороны признал необходимым срочно вывезти еще остававшиеся в городе оборонные заводы, научные и культурные учреждения. Эта огромная работа была проведена четко и в короткий срок.
Политбюро ЦК КПСС, Государственный Комитет Обороны, Ставка и оперативная группа работников Генерального штаба по-прежнему находились в Москве. Отсюда осуществлялось руководство всей страной и боевыми действиями на фронтах, здесь решались главные вопросы ведения войны. Этот факт имел важное значение в укреплении моральных сил защитников нашей столицы.
Не могу не вспомнить, как встретили наши воины один из важнейших государственных актов того времени - введение в Москве и прилегающих к нему районах осадного положения, которое сыграло большую роль в упрощении обороны столицы. В постановлении Государственного Комитета Обороны от 19 октября 1941 года, которое мы в своей газете набрали жирным шрифтом и поставили на месте передовой, говорилось:
"Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих 100-120 километров западнее Москвы, поручена командующему западным фонтом генералу армии т. ЖУКОВУ, а на начальника гарнизона г.Москвы генерал-лейтенанта т. АРТЕМЬЕВА возложена оборона Москвы на ее подступах.
В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма, Государственный Комитет Обороны постановил:
1. Ввести с 20 октября 1941 года в г.Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
2. Воспретить всякое уличное движение, как отдельных лиц, так и транспорта, с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта города Москвы, причем, в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правил, утвержденных Московской противовоздушной обороной и опубликованы в печати.
3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы генерал-майора т. СИНИЛОВА, ради чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.
Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственноти с передачей суду Военного Трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.
Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всяческое содействие.

Председатель Государственного

Комитета Обороны И.СТАЛИН.

Москва, Кремль, 19 октября 1941 г."

Посмотрите, какие слова. "Сим объявляется...", "...расстреливать на месте…"
Поистине: такие документы в истории не часты, они принимаются только в ислючительных случаях!
Воины встретили этот документ новым боевым порывом. "Мы отстоим родную Москву! В ответ на постановление Государственного Комитета Обороны удесятерим наш удар по оголтелым полчищам гитлеровских мерзавцев!" - такую призывную шапку над постановлением ГКО дала наша газета.
В те дни заметным материалом в "Боевом знамени" был разворот, подготовленный нашими сотрудниками вместе со столичной газетой "Московский большевик". "Мы куем для вас оружие" - таким клишированным заголовком объединены были обе страницы. Разворот открывался письмом коллектива одного из крупных заводов страны - Московского автозавода им. Сталина /ныне им. Лихачева/ бойцам, командирам и политработникам частей генерала Хоменко /наш командующий армией/. Под письмом стояли склишированные живые подписи директора завода, секретаря партийной организации, ряда стахановцев и снимок рабочих, подписывающих это письмо. На страницах выступают также директора еще двух оборонных заводов, рядовые рабочие и журналисты. Они рассказывают, как рабочий класс кует оружие для фронта.
Этим материалам посвящалась и передовая статья "Родная Москва навеки останется нашей!" В ней, в частности, есть такие отроки:
"В своем письме автозаводцы пишут: "Движется лента заводского конвейера. Непрерывно сходят с него вновь собранные машины. Эти автомобили везут на передовые позиции вооружение и боеприпасы.
Мы куем оружие, мы шлем вам боеприпасы. Будьте же бесстрашны в бою, а мы будем,не жалея сил, трудиться для победы"
Дорогие наши братья и товарищи-москвичи, мы восхищены вашим трудовым подвигом, мы каждый день чувствуем вашу заботу о нас, вашу помощь, вашу поддержку.
Мы заверяем вас, что оружие, сделанное вами, - в надежных руках! И сейчас, когда наши части ведут ожесточенные бои с гитлеровскими полчищами на подступах к родной Москве – это оружие будет без промаха разить врага. Его мы не выпустим из рук до тех пор, пока в нашей груди бьется сердце и в жилах течет кровь.
Мы с вами, братья-москвичи!
Под знаменем великого Сталина отстоим сердце нашей Родины. Наша Москва останется навеки нашей!
Да здравствует Москва!"
Этот номер, объединенный общей шапкой на первой полосе "Кровавый Гитлер и его орды захлебнутся под Москвой в своей собственной крови" явился хорошей пищей для пропагандистов, агитаторов, всех политработников. Разъехавшись по частям, мы видели, с каким огромным интересом читали строки и сами бойцы - в окопах, пехотинцев, в артиллерийских расчетах, в танковых экипажах, в эскадрильях у летчиков, в автомобильных батальонах.

16.

В конце октября на рубеже Волжского водохранилища, где действовала наша 30-я армия, а также восточнее Волоколамска, по рекам Нара и Ока до Алексина фашисты были остановлены. Как и войска Западного фронта, так и нашего Калининского, обороняясь, все чаще и чаще переходили в контратаки. По всему чувствовалось, что октябрьское наступление фашистов на нашу столицу Москву потерпело провал. Перешла к обороне и стоявшая против нашей 9-я немецкая армия в районе г. Калинина.
Но мы знали, что приближалась зима, не входившая в расчеты Гитлеровского командования, и были уверены, что наступившее затишье будет недолгим - фашисты снова ринутся остервенело в сражения. Наши войска готовились к ним. Понимали свою задачу и мы, газетчики: готовить солдат к решающим штурмам.
И в эти дни на страницах "Боевого знамени" мы видим материалы о боевом опыте, рассказы о бывалых, понюхавших пороху, красноармейцах и младших командирах, о том, как надо вести себя солдату в той или иной обстановке. Статьи, короткие зарисовки пестрели такими заголовками: "Оборона должна быть активной", "Оборона должна быть прежде всего противотанковой", "Умей беспощадно истреблять немцев", "Умей с победой выйти из вражеского окружения", "Учиться воевать у воинов части тов. Рязанцева", "Слава героям Калинина"...
Вместе с изучением боевого опыта много материалов посвящалось партийно-политической работе, воспитанию патриотизма. В этих материалах широко освещалась будничная героика красноармейцев и сержантов, их мужество в различных ситуациях боевой обстановки.
Газета стремилась по мере возможности постоянно держать воинов в курсе внутренней жизни страны и международной обстановки, о том, что делается на других фронтах. Вместе с ежедневной публикацией сообщений "От Советского информбюро" из номера в номер мы давали информацию "действия наших частей", "Вчера на нашем участке фронта".
Небольшое затишье в боях в этот период мы старались использовать в целях воспитания у воинов высокого наступательного духа, советского патриотизма. Для этого использовали любой повод, любое мало-мальски заметное событие, каждый из журналистов старался подать инициативу.
В те дни Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 октября 27 летчиков авиаполка нашей армии, которым командовал майор Юдаков, были награждены орденами и медалями, а пять человек - капитаны Тормозов и Федоров, лейтенант Мигунов, младшие лейтенанты Мотылев и Гребнев, - удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Газета не замедлила на это откликнуться. "Каждый боевой вылет сталинских соколов множит славу советской авиации" - такую полосу 28 октября мы уже дали в газете. На этой странице рассказывали о том, что воины полка, удостоенного ордена боевого Красного знамени еще в годы гражданской войны, свято берегут и приумножают славные боевые традиции части. А наш коллега Миша Ляховский, побывавший в полку, дал подробный отчет о митинге, состоявшемся у летчиков до поводу этого большого события. А через несколько дней "Боевое знамя" сообщила своим читателям и о вручении героям-авиаторам высоких и заслуженных наград.
Интересным у нас получился 100-й номер газеты от 5 ноября. Мы почти целиком посвятили его древнему городу Калинину, под стенами которого стояли наши воины. Под шапкой "Ознаменуем ХХIY годовщину Великого Октября решительным разгромом гитлеровских полчищ под Москвой" стоит передовая "Слава героям Калинина". Вот что в ней говорилось:
"С беспримерной храбростью сражаются наши части за важный стратегический пункт - город Калинин. Пехотинцы, артиллеристы, летчики, саперы, мотоциклисты громят фашистскую гадину у подступов и на окраинах города. Смело ведут навстречу врагу свои боевые машины советские танкисты, показывающие чудеса мужества и отваги.
В эти суровые дни испытаний наши люди - бойцы, командиры и политработники проникнуты одним стремлением, одной мыслью - умереть, но не допустить и на шаг к Москве заклятого врага.
- Мы отстаиваем дальние подступы к Москве, и Калинин будет могилой для фашистских бандитов, - так говорят герои Калинина.
Прошло много дней и бессонных ночей героической борьбы за Калинин. Борьба все усиливается. Наши части, остановив наступление врага, наносят сокрушительные удары его калининской группировке. На ряде участков фронта, несмотря на упорное сопротивление, наши части уже потеснили фашистов.
Эта ожесточенная борьба на дальних подступах к сердцу нашей Родины - Москве с каждым часом рождает новых и новых героев. Всей стране стало известно имя бесстрашного танкиста -старшего сержанта Горобца. Это он на своей машине проделал смелый рейд по улицам города Калинина, подавил более 15 вражеских автомашин, множество мотоциклов, десятки фашистских солдат.
Славой покрыли себя капитан Рязанцев, лейтенанты Тихомиров, Мальцев и другие.
Пятнадцать храбрецов во главе с командиром Букшенко и политруком Камковым вели отчаянный бой на одной из улиц Калинина. Оказавшись отрезанными от своей части, они не дрогнули. Находясь в окружении, они дрались о огромной силой и яростью, пробивая себе путь из огневого кольца.
Победила храбрость! Пятнадцать бесстрашных бойцов с честью выполнив слой долг, соединились со своим подразделением.
Можно привести сотни имен героев Калинина, совершающих прекрасные подвиги во имя Родины, во имя защиты Москвы. И эти герои дали клятву, что будут драться с гитлеровскими ордами не щадя своих зил, они решили победить или умереть.
Враг готовит новое наступление на Москву. Он стягивает новые резервы. Сейчас наступил момент, когда надо собрать все силы, всю волю и противопоставить их напору фашистских разбойников. Перед бойцами наших частей стоит теперь величайшая историческая задача - выдержать и этот новый напор гитлеровских полчищ, измотать и обескровить врага и тем самым подготовить условия для окончательного разгрома фашистов.
Равняться только на передовиков! Бить фашистов так, как бьют их герои Калинина - Горобец, Рязанцев, Тихомиров и другие!
За Москву, за Родину! За великого Сталина! - с этим кличем мы идей в бой, встречая наш славный праздник - ХХIY годовщину Великой Октябрьской социалистической резолюции!"
Этой же теме был отдан полностью и разворот газеты, объединенный общим заголовком, набранным крупным, 48-го кегля, шрифтом: "Отобьем у заклятого врага родной город Калинин!"
Разворот открывается письмом бойцов, командиров и политработников части майора Капкова ко всем воинам армии, в котором они призывают:
"В канун Великого Октября дадим торжественную клятву Родине – не пустить врага дальше ни на шаг. Будем гнать врага. Очистим от фашистского зверья город Калинин. Гитдеровские орды должны увязнуть и погибнуть в российских снегах. Кровь за кровь, смерть за смерть!"
Здесь же - открытое письмо воинов роты младшего лейтенанта Конькова в ответ на обращение рабочих Московского автозавода им. Сталина: "Мы оправдаем ваше доверие, трудящиеся Москвы!" Помещен очерк Петра Быковского "Дом №33" о разгроме фашистского гарнизона на одной из улиц города, и другие материалы, рассказывающие о героике фронтовых будней солдат Калининского участка фронта. В середине второй страницы опубликована "Благодарность Военного Совета фронта". В ней говорится:
"Части, где командиром капитан Рязанцев и военный комиссар старший политрук Пушкин, было поручено ответственное боевое задание. Нужно было перехватить одну из важнейших коммуникаций противника, по которой вражеским войскам, находящимся в Калинине, подбрасывались подкрепления, боеприпасы и продовольствие. Выполняя этот боевой приказ, личный состав полка проявил высокую дисциплину, стойкость, храбрость, мужество и геройство. Захватив магистраль, подразделения полка уничтожили несколько вражеских автомашин, подбили танк, захватили пленных и важные документы.
За отличную боевую работу и высокую сознательность, проявленную при выполнении своего священного долга по защите Родины, Военный Совет фронта объявил всему личному составу части благодарность. Особо отличившихся бойцов и командиров Военный Совет приказал представить к правительственным наградам". А ниже - более подробный рассказ об этом моего коллеги по редакции политрука Василия Дурасова "Удар по вражеской коммунникации".
Совом, весь этот номер "Боевого знамени" был призван освободить Калинин, отстоять дальние подступы к столице нашей Москве, похоронить фашистскую нечисть на берегах великой матушки-Волги!
Мы старались всеми доступными нам формами вселить уверенность бойцов в нашу будущую победу, использовали для этого все жанры газетной работы. Не могу не вспомнить в связи с этим' поэтические строки тех дней, с которыми выступил в одном из номеров мой коллега Юрий Ициксон. Героям Калинина он посвятил поэму из трез разделов, объединенную заголовком "Атака"
I. НАНУНЕ
Над пригородом тишь. Ни ветерка.
Сидят в домах немецкие солдаты.
На небе, словно клочья грозной ваты,
Застыли дождевые облака.
А наши под седым октябрьским небом
В окопах свежевырытых живут,
Неторопливо разговор ведут,
Словцо закусывая коркой хлеба.
Доносятся обрывки редких фраз:
- Засел он крепко в городе…
- А ну-ка,
Посмотрим, как он высидит, гадюка,
Когда исполним боевой приказ.
В немецких хитростях полковник знает толк.
Он изучил повадку и уловку.
Сейчас пошел на рекогносцировку,
Чтоб утром повести в атаку полк.
Сгустились сумерки и не видать лица,
Из пятнышка огня дымок поднялся горький,
- А ну, земляк, на скрутку дай махорки,
А то я прокурился до конца.
Да, вое они сегодня земляки -
Москвич, ташкентец, и кубанец бравый,
Боец из Мурманска, боец из-под Полтавы.
Перед Москвой стоят стеной полки.
Часок свободный - роскошь для бойцов.
И харьковчанин Опанас Руденко,
Пристроив лист бумаги на коленке,
Па родину кончает письмецо.
Немного остаетоя до утра.
Перед глазами встали мать, Галина…
И падает зеленая слезина
На смятый лист из вечного пера.

2. П И С Ь М О

Здравствуй, мамо!
Ты мне пишешь: Сыну,
Гитлер, сволочь, лезет напролом.
Крепко стой за ридну Украину,
За Москву, за наш родимый дом.
Ты, родная, не тужи о сыне.
Крепкие бои ведем теперь.
Мы сейчас деремся за Калинин,
Знаешь,- назывался раньше Тверь.
Ну так вот, из этой самой Твери
Немец, не жалея ничего,
Хочет сделать до столицы двери,
Но не выйдет дело у него.
Хоть крепка сейчас у немца сила,
Хоть и больше у него брони,
Нашу волю буря не сломила,
Мы стоим без страха перед ним.
Крепкие ребята в нашем крае,
Не впервой стоять нам под огнем...
Береги баян. Вернусь - сыграю
Песню развеселую на нем.
Соберутся все друзья, соседи,
Чтоб послушать про геройский путь.
Чтоб в горячей дружеской беседе
Боевого ветерка вдохнуть.
Расскажу, как ночи мы не спали,
И еще про Тверь поговорю.
Из кисета, вышитого Галей,
Фронтовой махорки закурю.
Галю поцелуй, моя родная,
Передай ей от меня привет,
И скажи, что Пашка сберегает
Возле сердца вышитый кисет.
И письмо читая, за беседой,
Вспоминайте с ней вдвоем про нас.
Я вернусь, вернусь домой с победой.
Ну, целую
     Сын твой Опанас.

3. А Т А К А
Последние мгновенья перед боем.
Сейчас взорвется громом тишина.
А утро, утро выдалось такое!
Не верится, что есть она - война,
Что надо нам сейчас с врагом сразиться,
Что многие падут от огневой косы.
Назначена атака в 8-30
И командиры сверили часы.
Последние мгновения. Скорее.
Бойцы от нетерпения горят.
Уже в сторонке наши батареи
На языке снарядов говорят.
Взлетели самолеты. Взвыли танки,
Рванулись в битву. Грозен их напор,
Сейчас пехота боевой чеканки
Ворвется в город, бить врага в упор.
Открытое перед домами поле,
И, как на зло, ни кочки, ни куста,
Но смелых движет боевая воля,
В боях смертельных смелым не устать.
Стреляя, пробираяся под стенкой,
И не бояся черта самого,
Идет в атаку Опанас Руденко,
Идут за ним товарищи его.
Плечом к плечу. Горою брат за брата.
Ведь каждый здесь товарищ, брат и друг.
И словом смелым, боевым, крылатым
Бодрит бойцов бесстрашный политрук.
Вот — одного тихонько ободряет
Бойца, еще не бывшего в бою.
- Товарищ политрук, итти нельзя,- стреляют,
- Да, уж война,- конфеток не дают.
И все-таки иди. Пускай свистят снаряды,
А мы пойдем без страха и вперед.
Труса убьют. Что-ж, так ему и надо.
Героя пуля сроду не берет.
Задачу дали нам и это значит,
Что выполненной быть она должна.
...Засел в дому немецкий автоматчик,
По нашей цели лупит из окна.
Пристроившись за камнем хорошенько,
Прищурив глаз и вжав в плечо приклад,
Как зверя, в лоб германца бьет Руденко,
И, поперхнувшиоь, гаснет автомат.
Не молкнет треск пальбы средь улиц гулких.
Бойцы сжимают огненным кольцом
Окраины кривые переулки,
И каждый двор, и каждый новый дом.
Еще пятнадцать метров, десять, восемь,
Еще бежать, итти, ползти, спешить.
Сейчас гостей непрошенных попросим
Нам дом родной навеки уступить.
Еще напор, еще одна ступенька
Широкого парадного крыльца.
И первым в дом врывается Руденко.
И клич "ура" гремит из уст бойца.
Взята бойцами лестница стальная.
Сильней нажим, товарищи! Вперед! I
Телами коридоры устилая,
Бегут фашисты через черный ход.
Все окна настежь, пусть ворвется ветер,
Фашистский смрад покинет взятый дом.
Крепись, товарищ! Завтра на рассвете
Еще суровой будет бой с врагом.

Пусть эти строки в профессиональном отношении были несколько корявы, но они доходили до сердца каждого солдата, поднимали в каждом боевой дух, звали в бой. Нам довелось видеть в солдатских окопах, как газета с этой наскоро "испеченной" поэмой переходила из рук в руки.

ххх
Важную роль в укреплении уверенности советского народа и его армии в том, что враг под Москвой будет остановлен, что здесь, у стен столицы, начнется разгром гитлеровских захватчиков в то - прямо скажем - критическое время сыграли торжественное заседание Московского Совета депутатов трудящихся 6 ноября, парад войск на Красной площади 7 ноября и выступления на них  Председателя Государственного Комитета Обороны И.В. Сталина.
Обращаясь к воинам, уходившим с Красной площади прямо на фронт, И. В. Сталин от имени партии и народа говорил: "На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей." Речь заканчивалась словами: "пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина! Под знаменем Ленина - вперед к победе!"
Эту речь, принятую нами по радио, "Боевое знамя" напечатала в понедельник 10 ноября. К этому номеру мы успели, срочно разъехавшись в войска, дать и отклики воинов. "Сталин с нами, с нами победа!" - таков был их общий смысл

17.

Пауза в активных боевых действиях после провала октябрьского наступления немцев была короткой, всего две недели - первая половина ноября. Наша 30-я армия, а в ее составе и мы, журналисты, находились на пороге новых, очень тяжелых испытаний. Мы знали, перебрасывая свою З-ю танковую группу из 9-й армии, захватившей Калинин, Клин и Волоколамск, фашисты готовятся к новому рывку на Москву.
В этот рывок на нашем участке фронта гитлеровцы бросились утром 15 ноября. Сильный удар по нашим частям был нанесен после мощной артиллерийской и авиационной подготовки. В те дни я находился в одной из частей, оборонявшейся по берегу реки Лама в западной оконечности Волжского водохранилища. Набил блокнот материлами и вечером решил, что утром поеду в редакцию. Но выбраться из части не удалось: фашистские самолеты висели буквально над головами, а земля содрогалась от разрывов бомб, снарядов и мин. Гитлеровцы рвались вперед, но наши солдаты упорно сопротивлялись и на этом участке занимаемый ими рубеж по реке оставили только во второй половине следующего дня.
В эти дня, чтобы усилить войска правого крыла обороны столицы, наша 30-я армия Верховным Главнокомандующим была передана в состав Западного фронта. Таким образом, в составе Калининского Фронта мы пробыли ровно месяц - с 17 октября по 17 ноября. В это же время в нашу армию прибыл и новый коиандующий - тогда генерал-майор, а ныне генерал армии Д.Д.Лелюшенко на смену генералу В.А.Хоменко. Это было 18 ноября. Вот как описывает сцену передачи-приема армии сам Д.Д. Лелюшенко:
"Примерно в 11 часов утра мы встретились с командующим армией генерал-майором В.А.Хоменко. В его землянке находился и член Военного Совета армии бригадный комиссар Н.В. Абрамов. После взаимных приветствий показываю предписание Сталина принять 30-ю армию, а Хоменко отправиться в распоряжение Верховного Главнокомандующего. Василий Афанасьевич изменился в лице. Вины за собой он не чувствовал. Что мог сделать Хоменко со своими немногочисленными войсками против крупных танковых сил врага? Да, в то тяжелое время военных неудач, к сожалению, подобные смещения, да и более тяжелые наказания случались.
После короткой паузы Хоменко сказал:
- Ну что же, командарм, давай вкратце расскажу о наших делах. А дальше уж сам подробнее ознакомишься. Угрем 15 ноября гитлеровцы после мощного авиационного и артиллерийского удара начали наступать силами около 300 танков с мотопехотой. Прорвали нашу оборону на стыке с армией генерала Рокоссовского и уже третий день развивают успех. Части армии под давлением превосходящих сил врага отходят с упорными боями..."
Положение нашей армии в те дни сложилось очень тяжелым. В ней было всего три дивизии, да два отдельных стрелковых полка и одна танковая бригада, в которой было всего… 6 боевых машин. Фатисты же в направлении главного удара на город Клин против наших 55 танков /всего на направлении было! / и 216 орудий и минометов, чем располагала наша армия, пустили в дело до 300 танков и 910 орудий и минометов.
К исходу 17 ноября гитлеровцы вышли в район Новозавидовского поселка, в котором располагалась наша редакция. Пока мы, разъездные корреспонденты, путешествовали по частям, наши коллеги успели оперативно сделать газету. Уместно здесь вспомнить, что за эти бои, за нашу оперативность нас вскоре похвалила газета "Красная звезда" в уже упоминавшемся мною обзоре "Газета, чувствующая пульс жизни".
А между тем обстановка для наших войск здесь, на стыке двух фонтов - Западаного и Калининского - крайне осложнилась и продолжала ухудшаться. На рассвете 20 ноября сильная артиллерийская канонада разгорелась уже в районе села Завидово,что раскинулось вдоль шоссе Клин-Калинин, куда перебазировалась наша редакция.
Из частей, что оборонялись по реке Лама, в Завидово я вернулся накануне вечером. Успел написать зарисовку жестоких схваток с врагом, которые видел своими глазами, пережил всем своим существом. Ночью материал был поставлен в номер, который утром мы намеревались начать печатать. Но тут команда:
- Срочно по машинам!
Фашисты нещадно бомбили село с воздуха. Сюда уже прилетали и тяжелые артиллерийские снаряды. А-а-ах! А-а-ах! - то тут, то там рвались они среди переполошившихся местных жителей. Слышались крики женщин, плач детей...
На полпути, ведущем в Клин, свернули на проселок и остановились километрах в двух от шоссе, если память не изменяет, в деревушке Жуковка. В ней находилась и основная часть нашего штаба. Не раскрывая надолго своего хозяйства, доделали очередной номер "Боевого знамени". В течение всего дня кто где занимались подготовкой следующего, особо не подозревая, что завтра утром мы очутимся в самом пекле неожиданного боя.
Как сейчас помню это страшное утро 21 ноября. Вместе с Сашей Лиходиевским, будто предчувствуя беду, мы проснулись очень рано, чутким ухом сразу же уловили, как только наша хозяйка пожилая женщина, суетясь у русской печи, загремела на маленькой кухне посудой.
- Доброе утро, хозяюшка! - заглянули мы к ней, отодвинув видавшую виды цветастую занавеску, отделявшую кухню от комнаты. - Где бы нам глаза промыть?
- Поднялись. Ну вот и хорошо: а я уж самоварчик сготовила - кипяточком побаловаться. А, мо-быть, у вас и чайкю найдется... Вот туг рукомойник - мойтесь.
В переднем углу избы, под большими иконами с горящей лападой, за ненакрытым дощатым столом уселись вместе о хозяйкой вокруг шипящего самовара с чайником наверху. Уже рассветало. Старушка молча командовала за столом, а мы с Сашей, разговаривая, обдумывали, что будем писать в очередной номер.
И - вдруг... На мирную деревеньку в этот ранний утренний час будто внезапно налетел ураган: поднялся шум, заревели моторы, послышались команды, стрельба, разрывы бомб и снарядов. Все куда-то бежали, выезжали - спешили.
Находу накинув шинели, выскочили с Сашей на улицу. Все наши уже садились в машины. В один из них - крытый фургон - юркнули и мы. Лица у всех суровые, тревожные.
- Что случилось? Куда?
- Что конкретно - неизвестно, но на краю деревни, сам ыидел, появились танки с фашистской свастикой на броне. Значит – немцы. А куда? - не мы полководцы: начальству виднее - куда завезет,- ответил Василий Дурасов.
Уже много позднее стало известно, в это раннее роковое утро 21 ноября фашисты неожиданно появились возле самого штаба нашей армии и обрушили по нему танковый удар. Всем офицерам и генералам, находившимся в штабе, пришлось плечом к плечу с бойцами 20-го запасного армейского полка вступить в бой. Сражались отважно и самоотверженно, и штаб устоял, враг был отброшен. В этом бою особенно отличился начальник артиллерии армии полковник Л.А.Мазанов, скосивший из автомата десяток фашистов. Лейтенант Миненко из танка Т-34 уничтожил шесть вражеских боевых машин. Геройски сражались штабные офицеры М.М.Бусаров, А.Остренко, Н.Н.Олешев, В.Т.Бурыгин. Среди тех, кто с оружием в руках защищал штаб, был и начальник политотдела армии полковник Николай Иванович Шилов.
Мы же, газетчики, вместе с другими отделами штаба, выскочив из пекла, очутились на дороге, ведущей в Клин. К городу добралиоь при свете яркого утреннего солнца. Под кронами высоких деревьев неподалеку от дороги остановились "осмотреться" у самого въезда на улицы Клина, нам древними домами которого клубились дымы.
В эти минуты было тихо и, казалось, будто нет ее,войны, будто пару-тройку часов назад мы и не были на волоске от смерти…
И вдруг вновь война дала о себе знать: пока мы, разговаривая и разминаясь после быстрой и неудобной езды, стояли, над городом появилась целая стая вражеских воздушных пиратов - беда в эти дни ну прямо-таки шагала за нами, наступая на пятки. Укрывшись под деревьями и в попавшихся на глаза ямах, в ясном голубом небе мы насчитали более пятидесяти фашистских стервятников. Они бесчинствовали над мирным городком спокойно, не встретив почти никакого отпора - наших зенитчиков вокруг города, видимо, было мало, а истребителей не было видно совсем.
На наших глазах небольшой по тем временам старинный городок за какой-то десяток минут превратился в груды развалин, стал могилой для многих его обитателей.
Вспоминается такой забавный, а в тот момент трагический случай. Неподалеку от места, где мы остановились, на высоком берегу подходящей к Клину речки Сестры стояла городская баня. В тот момент, когда над городом появилась армада самолетов, в бане, видимо, мылись люди. Началась бомбежка. Одна из фугасок упала где-то рядом со зданием. Конечно, не только земля, но и помещение заколыхалось, задрожало, посыпались оконные стекла. Испуганные внезапностью бомбежки, люди выскакивали из бани, как говорится, в чем мама родила... Мужчины и женщины, - кто с охапкой белья в руках, а кто и этого не захватил, - бежали вниз, в приречный овраг, и там старались укрыться в высокой осоке...
А в центре города, где тогда стоял торговый двор, были разрушены все магазины. Ехавший впереди, наш запасливый начальник издательства Иван Корчин остановил машину.
- Товарищ батальонный комиссар, давайте пополним запасы, а то все равно товар пропадет, - обратился он к Лаврухину и показал на разрушенные продуктовые прилавки.
В небольшом помещении с рухнувшей крышей, при входе в которое болталась железная вывеска "Продмаг Клинского горпо", все было разбито и перомешано. Помнится, целыми мы нашли только пару мешков сахарного песка и столько же перловой крупы. Ящики же с конфетами и другой снедью сплошь засыпаны битами стеклами, потолочной штукатуркой и пылью.
В соседнем, таком же по размерам помещении, где наши коллеги раздобыли какую-то незавидную рыбную провизию, они обнаружили под прилавком еще и... парнишку. В потрепанной одежонке чумазый мальчишка лет восьми-десяти, напихавший за пазуху кучу селедок, до страсти напугался нас и забился меж ящиков.
- Ты что тут делаешь? - спросили наши ребята.
- Я... Вот... - мальчишка доотал из-за пазужи пару селедеок и на испуганных глаенках его показались слезы. - Я... Я больше не буду, дяденьки...
- Ну, ладно, забирай свою рыбу и - марш домой. А тут, не ровен час, и пришибет чем-нибудь.
Парнишка стрелой выскочил из магазина. Что ждало его впереди?...
Остановились мы на минутку и возле домика, где жил и творил великий Чайковский. Как и большинство зданий, усадьба композитора была разрушена, а его скульптурная фигура, стоявшая у входа, лежала у пьедестала разбитой.

18.

Не задерживаясь в Клину, в который через три дня - 24 ноября – вошли немцы, мы миновали в тот день районный центр Рогачево и под вечер прибыли в Дмитров. Не развертывая своего хозяйства, решили выпускать газету на базе городской типография. 
Положение войск на нашем участке в те дни продолжало оставаться очень тяжелым. Не считаясь с потерями, фашисты рвались к Москве. В этих условиях мы считали своей задачей широко показывать на страницах газеты массовый героизм и мужество воинов в сражениях с коварным врагом, на убедительных примерах рассказывать солдатам о том, что не так страшен черт, как его малюют, что в бою побеждают отважные и умелые.
В штабе армии мы узнали, что в те дни в районе Новозавмдовского из вражеского окружения, чего нередко боялись красноармейцы, да и некоторые командиры тоже, в полном составе вышли части дивизии нашего знакомого по Смоленскому сражению полковника Порфирия Григорьевича Чанчибадзе.
- Это как раз то, что сейчас особенно важно, - резюмировал наш редактор Лаврухин. - Давайте срочно дадим полосу, а если получится, то и весь номер.
Вместе с Василием Дурасовым мы былии командированы на розыски дивизии Чанчибадзе. И вскоре в 108-м номере "Боевого знамени" появился очерк работника полиотдела дивизии батальонного комиссара Ковырина на всю вторую полосу "Двадцать восемь дней". Газета рассказала солдатам о почти месячном героическом походе дивизии в последствии прославленного полководца П.Г.Чинчибадзе по вражескому тылу. Двадцать восемь суток шли воины этой дивизии с боями из вражеского тыла. За эти дни они уничтожили 150 немецких танков, 16 бронемашин, 69 грузовиков и около пяти тысяч гитлеровцев.
- Дивизия готова к выполнению новой боевой задачи,- выйдя из окружения, доложил полковник Чанчибадзе приехавшим в ее расположение командующему армией Лелюшенко и члену Военного совета Абрамову. Комдив с подъемом рассказывал о только что проведенных боях, о подвигах подчиненных ему красноармейцев и командиров и, в частности, о мастерстве танкиста 143-го полка В.Андронова, который под селом Теряева Слобода уничтожил шесть вражеских танков и два противотанковых орудия.
Как бы обобщая все рассказанное, мы посвятили этому событию и передовую статью, которая называлась "Уметь с победой выйти из вражеского окружения". В ней такие поучительные строки: " В ежедневных реляциях, на которые так щедро ведомство Геббельса, очень часто встречается слово "Окружение". Немцы любят хвастливо сообщить о том, что окружены такие-то и такие-то части Красной Армии, такие-то пункты.
Как же на самом деле выглядит это "окружение"?
Опыт боев ряда наших частей, оказавшихся в результате боевых действий во вражеском тылу, показывает, что окружение в большинстве случаев является мнимым и что находчивость и смелость командира части, организованность и высокое моральное состояние личного состава - всегда обеспечивают победоносный выход из вражеского окружения.
Сегодня мы рассказываем о действиях части тов. Чанчибадзе во вражеском тылу. Мало того, что эта часть сумела с малыми потерями выйти из окружения, она своими действиями во вражеском тылу нанесла немцам большой ущерб"
И далее:
"Опыт боев, которые провели бойцы и командиры точ. Чанчибадзе показывает, что, оказавшись во вражеском тылу, можно не только обеспечить соединение со своими основными частями, но и наносить ощутительные удары по штабам и коммуникациям врага, задерживать продвижение фашистских резервов, расстраивать их боевые порядки".
Успех бойцам и командирам части тов. Чанчибадзе обеспечило то, что здесь люди, прежде всего, не испугались окружения, а действовали смело, слаженно, четко, организованно".
А несколькими днями позднее "Боевое знамя" уже сообщало о том, что воины Чанчибадзе вновь ведут сражения с врагом и наносят ему большие потери. В понедельник, 24 ноября, газета, выпущенная нами уже в Дмитрове, на первой полосе дала оперативную информацию нашего вездесущего начальника издательства, в меру своей занятости становившегося и корреспондентом, ставшего уже старшим политруком Ивана Корчина. Под заголовком "За два дня боев убито 1500 немцев" /от нашего специального корреспондента/" И.Корчин по телеграфу передавал:
"Стойко и самоотверженно отражают атаки врага воины части командира Чанчибадзе. Только за последние два дня бойцы этой части уничтожили 1500 солдат и офицеров, 20 броневиков, 70 автомашин и мотоциклов, 10 орудий, большое количество станковых и ручных пулеметов. Исключительное мужество и отвагу проявили в этих боях подразделения тт.Добровольского и Хохлова".
Кстати сказать, этот номер за 24 ноября был целевым. В своем праздничном докладе, посвященном ХХIY-й годовщине Великого Октября, И. В.Сталин сказал:
"Отныне наша задача состоит в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов".
Выполнению солдатами этой задачи мы и посвятили почти весь номер газеты. Над первой полосой крупным жирным шрифтом были набраны такие слова: "Смерть немецким оккупантам!", а под ними призыв: "Боец, веди счет убитых тобою немцев, равняйся на тех, кто больше истребил фашистских собак!" Рядом с передовой "Беспощадно истреблять немцев", справа – рисунок на котором изображен советский солдат, бросающий связку гранат под гусеницы надвигающегося на него фашистского танка. А под ним - оперативная информация о действиях наших частей, в том числе и информация И.Корчина из части Чанчибадзе.
Разворот /две внутренних страницы/ был посвящен той же задаче. Над всеми колонками обеих полос были сталинские слова: "Истребить всех немецких оккупантов до единого". Очень убедительными по теме и цели на каждой полосе даны снимки, сделанные нашими корреспондентами Всеволодом Реганом и Николаем Кравченко. На одном - лес березовых крестов со шлемами немецких солдат: так гитлеровцы "украшали" свои кладбища на нашей земле. На втором - уложенные в ряд трупы еще не захороненных гитлеровцев, а наверху, над снимком, слова: "Собакам - собачья смерть!"
Среди многочисленных материалов разворота вижу и свои заметки и корреспонденции: "Гитлер затеял истребительную войну - он ее получил", "Открываю счет истребленных фашистов", "Сталинский наказ об истреблении немцев - в действии". Это были авторские солдатские заметки, подготовленные к печати с моей помощью. А вот очерк "Братья" /о героическом танковом экипаже  бритьев-дальневосточников Полищуков/ и заметки "В одном бою пулеметчик Белкин уничтожил 38 немцев", "Прямой наводкой, пулей и гранатой", сделанные моим коллегой, теперь уже старшим лейтенантом, Абрамом Гильдом.
Не блещущий качеством литературной обработки, -тогда не до того было! - по содержанию номер получился удачным. Чувствуется, что все мы усердно поработали над ним, вложили, как говорится, свою душу и сердце.

19

В Дмитрове мы пробыли недолго - всего несколько дней. Обстановка на нашем участке, как только теперь стало известно, была наиболее опасной из всех участков всего огромного подмосковного фронта. После захвата Клина и Солнечногорска фашисты стремились развить свой удар северо-западнее столицы. В ночь на 28 ноября им удалось небольшими силами даже переправиться на восточный берег канала Москва-Волга /ныне им. Москвы/ в районе Яхромы - севернее Икши.
Над Дмитровом почти целыми сутками "висела" вражеская авиация, город горел. Одна из бомб попала и в городскую типографию - погибло несколько рабочих. Нам ничего не оставалось делать, как снова сниматься и искать место, где бы можно было работать над выпуском "Боевого знамени". Обстановка тяжелая, а газета к солдатам должна приходить при любых обстоятельствах - в этом мы , журналисты, видели свою боевую задачу.
Помнится, в те дни сильно похолодало. Выпал обильный снег. Дороги немного подстыли, а затем раскисли так, что по ним - ни пройти, ни проехать. Тащились на север от Дмитрова. С великим трудом, грязные, мокрые и адски усталые, вечером последних чисел ноября мы добрались до Вербилок, потом миновали затемненный и молчаливо-тревожный с закрытыми ставнями на окнах домов деревянный городишко Талдом, и ночью оказались в большом селе Юдимо, раскинувшемся по берету полноводной Дубны. Ехать дальше - не было сил, и мы кое-как разместились в чистеньких, наполненных запахами приконных лампад, домах местных староверов. Чувствовали, видели, что пускали нас миряне на ночлег с не особенной охотой и молчаливым укором.
Оставаться в этой глуши без связи со штабом не было никакого смысла, и утром батальонный комиссар Лаврухин приказал нам снова трогаться в путь. Из Юдина выбрались на шоссе, что тянулось вдоль канала из Дмитрова к Волжскому водохранилищу, через Иваньковскую плотину перебрались на ту сторону и параллельно с Волгой, по ее берегу двинулись в Кимры – в старинный город калининских обувщиков-волгарей. Тут же на базе районной газеты и обосновались.
Сразу, несмотря на усталость, приступили к подготовке очередного номера "Боевого знамени".
- Сейчас солдатам в окопах тяжелее, чем нам, - вдохновлял нас батальонный комиссар Лаврухин. – Мы все-таки под крышей, а они…
Но уговаривать нас не надо было: мы и сами понимали обстановку. И хотя в частях не были несколько дней, у каждого в блокнотах были "резервы" материала. Идея всех наших материалов в эти дни одна: стойко защищать родную Москву! "Враг рвется к столице", - призывала газета в №120, - "Гитлер призывает своих солдат разделаться с Москвой. Разделаемся же с фашистскими захватчиками по-нашему, по-русски!"
В эти дни радио принесло всем нам радостную весть об освобождении Ростова-на-Дону. И мы не замедлили использовать эту весть. 1 декабря "Боевое знамя" опубликовало поздравление И. Сталина войскам Юго-Западного направления и Южного фронта с одержанной победой и на всю первую полосу дала шапку с обращением к солдатам своей армии: "Равняйтесь на героев Ростова! Отобьем натиск врага, похороним гитлеровские орды на подступах к Москве!" Но положение нашей армии продолжало оставаться еще очень тяжелым. Силы были слишком неравные. В боях под Клином, к примеру, против 56 танков и 210 орудий и минометов, которыми располагали все части нашей армии, враг имел до 300 танков и 910 орудий и минометов! Не хватало и живой силы: с потерей Клина между нашей 30-й и 16-й армиями генерала К.К.Рокоссовского, действовавшей слева от нас, даже образовался 8-километровый разрыв, закрыть который было нечем. Шли кровопролитные бои повсюду. Наши воины - красноармейцы и командиры - проявляли невиданные стойкость и мужество, о которых наша корреспондентская братва, путешествуя по полкам, батальонам и ротам, старалась как можно шире, интереснее и оперативнее рассказать читателям "Боевого Знамени".
В один из этих дней я странствовал по подразделениям левого фланга нашей армии - в районе Рогачево, где шли наиболее жестокие боя. Около 200 танков врага при мощной авиационной поддержке давили на наши части. В любой момент в нашей обороне могла оказаться брешь. А резервов в армии уже не было никаких!
Припоминаю, с какой тревогой в душе мы тогда встретили приказ недавно прибывшего к нам нового командующего армией генерала Д.Д.Лелюшенко: почистить дивизионные и армейские тылы... Из личного состава хлебопекарен, складов, подразделений охраны, удалось набрать около десятка взводов человек по двадцать в каждом. Им придали по орудию, выделили по сотне противотанковых мин и тут же пустили в бой. Бились все вместе: боевые части, штабы, тылы и даже госпиталь легко раненых...
Об этом в газете мы конечно же не писали. Но зато в "Боевом знамени" рассказывалось о том, как героически сражались наши воины. Как командир танкового полка полковник Егоров лично расстрелял бронебойными снарядами четыре вражеских танка, как мотострелковый батальон Шестакова истребил пять танков, четыре орудия и до двух рот вражеской пехоты, а санитарка Катя Новикова из автомата уничтожила пять фашистов. На этих примерах мы старались помочь политработникам в воспитании у воинов патриотизма, способности преодолевать трудности и героически драться за Родину.
И мы выстояли. Ставка Верховного главнокомандования и командование Западного фронта приняли срочные меры для устранения создавшейся опасности. В районы Крюково, Хлебниково, Яхрома перебрасывались резервные соединения и войска с соседних участков. Важную роль в изменении обстановки севернее Москвы сыграло своевременное выдвижение из резервов на рубеж канала Москва-Волга между Дмитровом и Икшей 1-й ударной армии генерала В.И.Кузнецова - нашего бывшего командующего в Гродно. Ее передовые части отбросисли противника на западный берег канала.
Получила подкрепление и наша 30-я. Совместно с 1-й и 16-й армиями она нанесла ряд контрударов по врагу и окончательно остановила его дальнейшее продвижение. Угроза прорыва к Москве с северо-запада и с севера была ликвидирована. Только с 16 ноября по 5 декабря немцы потеряли под стенами столицы 55 тысяч убитыми, свыие 100 тысяч ранеными, 177 танков, 297 орудий и минометов.
Так закончился полным провалом план фашистского командования об окружении и захвате нашей родной столицы, так стал совершившимся фактом провал операции "Тафун", начавшийся 30 сентября. То, чего не смогла сделать ни одна армия капиталистических государств на Западе, впервые в ходе второй мировой войны осуществили Вооруженные Силы СССР на советско-германском фронте.
И радостно было сознавать, что в эту огромную победу внесена была пусть маленькая, быть может и незаметная доля труда военных газетчиков - нашего труда.

- 20 -

В те неимоверно тяжелые дни орган Центрального Комитета нашей партии "Правда" писала: "...Под Москвой должен начаться разгром врага"/27 ноября/. Это чувствовали и мы - на фронте непрерывным потоком шли эшелоны с войсками, вооружением и боеприпасами, подходили все новые и новые части. К вечеру второго декабря к нам прибыл из Сибири первый эшелон 365-й стрелковой дивизии во главе с полковником М.А.Щукиным и полковым комиссаром А.Ф.Крохиным, стали подходить в 30-ю и другие части.
Журналисты - народ пронырливый. Мы нюхом своим определили, что вот-вот что-то должно состояться... Только после войны узнали, что Ставка Верховного Главнокомандования уже подготовила план разгрома фашистов под Москвой, что уже собраны для этого силы, что и наш командующий генерал Д.Д.Лелюшенко уже получил на наступление соответствующие указания командования Западного фронта. А пока войска армии, используя некоторое затишье, кропотливо и настойчиво учились, отрабатывали взаимодействие между пехотой, танками и артиллерией, готовясь к предстоящим сражениям.
Своего рода учебный "уклон" в эти дни носила и наша газета. "Враг житер, а мы хитрее", "Рассказы о смекалке и находчивости в бою", "Памятка солдату на наступление", "Как немцы попали в ловушку" — такими шапками и заголовками статей и заметок пестреют страницы "Боевого знамени" того времени. Много газетной площади отдавали партийно-политической работе в подразделениях, воспитанию патриотизма у воинов, рассказам о коммунистах и комсомольцах, сражающихся с врагом не на жизнь, а на смерть.
Не ускользнул от нашего внимания и тот факт, что в первых числах декабря оперативная группа штаба нашей армии переместилась ближе к войскам, находящимся северо-западнее Дмитрова, а второй эшелон штаба переехал из маленькой деревушки Иваньково, где теперь вырос огромный город Дубны, в Конаково.
Вечером 4 декабря, вернувшись от начальника политотдела армии Н.И.Шилова, батальонный комиссар Лаврухин срочно созвал оперативных работников редакции и под строгим секретом сказал:
- Ну вот и дождались, товарищи!.. Наступают хорошие времена. С утра все вы должны быть в войсках. Завтра-послезавтра начнется грандиозное дело. Но... до начала вы ничего не знаете. Понятно? Материалы доставлять быстро, любым способом.
Ранним утром пятого декабря на попутных перекладных на полпути от Иваньково до Дмитрова я перебрался через канал Москва-Волга, выпросился у танкистов 8-й танковой бригады взять меня на боевую машину, добрался до леса, где сосредоточивались подразделения 379-й стрелковой дивизии полковника В.А.Чистова.
К полуночи войска заняли исходное положение, злой мороз пробирает даже через полушубок. Но костров разводить нельзя. Кругом тишина. Лишь изредка с переднего края доносятся короткие пулеметные очереди. Никто не спит. Медленно тянутся последние минуты.
И вот - 6 декабря. Ровно в шесть утра воины славной 30-й ринулижсь на врага. Без артиллерийской подготовки, без криков "ура", все в белых маскировочных халатах, имея направление на Клин.
В эти, теперь уже можно сказать исторические минуты начала нашего контрнаступления под Москвой, я стоял в группе офицеров, окруживших комдива Чистова, на опушке леса. Перед нами - ровное, покрытое глубоким снегом поле, поднимающееся на небольшую возвышенность, на которой вдоль нашего фронта раскинулось село, занятое фашистами. Помнится, как по приказу комдива перед атакой справа и слева от нас двое солдат на конях стремглав выскочили из леса и понеслись к селу с задачей вызвать огонь на себя и тем обнаружить огневые точки. Дело было, можно сказать, смертельное, но нашлись два добровольца. Не доскакав сотню метров до села с обеих сторон, они повернули коней вдоль ее навстречу друг другу, чтобы по следам вернуться в лес. Но добрался обратно только один из героев. Фашисты открыли по всадникам огонь из всех точек. Левый конник, уже повернувший обратно, вместе с лошадью был сражен наповал, а второго, всего израненного и повисшего в стременах, облитого кровью, уцелевший конь донес до нашего расположения. Солдату тут же оказали помощь медики и отправили в тыл.
По засеченным огневым точкам открыли огонь артиллеристы. Выло хорошо видно, как рвались снаряды, поднимая в воздух дома, сараи, амбары с засевшими в них фашистами. А в этот миг тронулись в путь наши пехотные подразделения. Не все стрелки дошли до села. В морозной предрассветной дымке на чистом поле виднелись точки - это были сраженные - раненые или погибшие - наши герои-солдаты.
Но вот уже бой идет в самом селе: людей почти не видно. Слышатся только автоматные очереди, отдельные выстрелы, взрывы гранат. Вскоре село было наше. Первое отбитое у врага село! Первая, пусть еще очень малая победа! Первые пленные гитлеровцы, уцелевшие от огня и не успевшие убежать!
Роты, батальоны, полки 379-й пошли дальше…
Занявший против нашей армии враг был застигнут врасплох, ошеломлен. Гитлеровцы не предполагали, чго мы в состоянии наступать. К рассвету на главном направлении наши войска прорвали оборону противника до пяти километров в глубину и до двенадцати - по фронту. Тут действовали в основном стрелки и кавалеристы, поддержанные средствами артиллерии. К вечеру прорыв был увеличен, освобождены многие населенные пункты. На дорогах мы увидели первые трофеи - десятки танков, орудий, минометов, автомашин. В этот день наши войска захватили знамя полка 36-й фашистской мотодивизии - первое знамя врага!
Впечатления первого дня нашего наступления воодешевляли. Вечером, при свете смердящей копотью гильэы, в одном из уцелевших домиков небольшой деревушки, я быстро накидал репортаж и с дивизионной служебной почтой передал пакет в оперативный отдел штаба армии, где должен был находиться кто-нибудь из работников нашей редакции. Его задача - как можно быстрее доставить наши материалы, пришедшие от корреспондентов, шедших с передовыми частями.
А наступление продолжалось и ночью, и следующим днем. Не затихало и 8 декабря. А в ночь на девятое 8-я танковая бригагада совместно с 379—й стрелковой, в которой я находился,нанесла сильный удар по спешно переброшенной сюда 1-й танковой дивизии немцев. Танкисты и стрелки вышли севернее Клина и, овладев, селом Ямуга и другими деревенькам, перерезали Ленинградское шоссе.
Каждый вечер с офицерами связи я отправлял пакеты с материалами, в которых рассказывал о героизме воинов, об их отваге и мужестве в бою. Примеров было более чем достаточно. Окрыленные первыми победами, красноармейцы и командиры стремились вперед и вперед. Конечно, были и потери - война без жертв не бывает, тем более наступление. Но ничто не останавливало наших чудо-богатырей. Дороги наступления были забиты брошенной вражеской техникой, а поле боя и села усыпаны трупами приведших на нашу землю солдат врага. Много их было повсюду - в разных позах,уничтоженные меткой пулей или снарядом советского воииа. Замерзшие, они валялись везде на широких снежных подмосковных полях. Об этом и писали в те дни и я, и другие мои коллеги-корресдонденты.

- 21 -

Из села Ямуга, занятого стрелковой дивизией Чистова я решил съездить в редакцию - узнать, как идут дела на других участках фронта, получить дополнительные указания своего начальства.  До Кимр добрался быстро - транспорту было в те дни и в ту, и в другую сторону хоть отбавляй. К своим прибыл, когда коллеги готовили номер "Боевого знамени" на 11 декабря и вместе с тем собирались перебазироваться ближе к фронту - в приволжский, тогда небольшой городило Конаково. Ребята наперебой расспрашивали, как началось, как идет дело? Я в свою очередь интересовался тем, как на других участках, что нового на всем подмосковном фронте? Когда взаимные расспросы закончились, наш ответственный секретарь старший политрук Василий Колыбельников положил передо мной еще сыроватый оттиск первой полосы газеты и спросил:
- Ну, как?.. Замечаешь новость?..
Быстро обозрел материалы, среди которых и свои.
- Пока не вику - полоса как полоса...
- Да посмотри внимательнее. На заголовок глянь..
И только тогда я обнаружил "новость". Над названием газеты, там, где обычно мы привыкли читать слова из "Манифеста Коммунистической партии" Маркса и Энгельса "Пролетарии, всех стран, соединяйтесь!" стояли набранные более крупным шрифтом "Смерть немецким оккупантам!"
- Вот это здорово!- только и произнес я. — А почему?
- Есть специальное указание ГлавПура!
Тогда ни я, ни мои коллеги здорово, наверное, не разбирались в "большой политике". Но в этой смене девиза всех газет и других военныж печатных изданий именно и была больная политика…
Вот что говорится в связи о этим в "Истории второй мировой войны":
"Усилению наступательного порыва воинов способствовало воспитание их в духе ненависти к немецко-фашистским захватчикам. В этой работе широко использовались материалы Совмнформбюро, антифашистских митингов, документы о зверствах, грабежах и насилиях, чинившихся гитлеровцами на оккупированной советской земле. Партия обнажала классовую природу и звериную сущность идеологических концепций фашизма, объявившего советскому народу истребительную войну. Она развивала у воинов классовую ненависть к  врагу и призывала их беспощадно уничтожать немецко-фашистских захватчиков, посягнувших на свободу и независисмость страны социализма. Вместе с тем, партия решительно разоблачала различные геббельсовские измышления. В частности, фашисты клеветали, что Советская Армия будто бы не брала в плен, а уничтожала гитлеровских солдат, и делалось это якобы потому, что они были немцами. Эта злобная клевета на советский народ находила достойный отпор. Советским людям, воспитанным партией в духе пролетарского интернационализма и уважения к другим народам, были чужды идеи шовинизма, национализма и ненависти к немецкому народу.
"Красная Армия, - подчеркивал Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин,- берет в плен немецких солдат и офицеров, и сохраняет им жизнь. Красная Армия уничтожает немецких солдат и офицеров, если они отказываются сложить оружие и с оружием в руках пытаются поработить нашу Родину". Только потому, что гитлеровские изверги хотели поработить и истребить народы СССР и творили неслыханные злодеяния на советской земле, партия призывала воинов к беспощадному уничтожению фашистских захватчиков, выдвинув лозунг "СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!". Чтобы усилить действенность лозунга, Главное политическое управление Советской Армии дало указание органам военной печати с 11 декабря 1941 г. помещать его на первой странице каждого номера газет и других печатных изданий. До последних дней войны этот лозунг играл огромную роль в мобилизации народа и армии на разгром ненавистного врага". /стр.285/.
Вот каково значение было той "новости", о которой я узнал в редакции накануне 11 декабря!

- 22 -

Тот мой приезд в редакцию запомнился мне и еще одним эпизодом из фронтовой жизни нашей журналистской братии. Это был почти юмористический эпизод, чуть не закончившийся трагически.
Начало контрнаступления под Москвой родило и новых героев войны, о которых не только мы рассказывали в газетах. Командование отмечало их и высокими правительственными наградами. Из штаба армии нашему редактору позвонил член Военного Совета Абрамов:
- Нужно срочно опубликовать приказ командующего о награждении особо отличившихся солдат и младших командиров в первых боях под Москвой. Пришлите за приказом человека.
Но газета ж это время уже делалась, а до штаба еще добираться надо.
- Успеем? - спросил Лаврухин, глядя на всех нас, собравшихся возле него.
- Успеем, если постараемся. Надо успеть, ведь это очень важно,- сразу отозвался Иван Корчин, исполнявший тогда обязанности начальника издательства, пока мы раздумывали, каким образом быстрее доставить в редакцию действительно очень важный документ.
- Ну вот, ты и займись, раз знаешь, как это сделать, - решил батальонный комиссар Лаврухин.
Политрук Иван Корчин, привыкший выполнять приказы четко, тут же исчез. Несколько часов его не было. Время клонилось к вечеру, стало уже темнеть. Редактор нервничал, ходил из угла в угол, несколько раз брался за телефон, но полевой аппарат,как нарочно, никаких признаков жизни не подавал, - видно где-то была порвана линия.
Газетные полосы на случай были уже готовы полностью, но редактор продолжал ждать, а секретарь старший палитрук Колыбельников приставал:
- Может, все-таки, начнем печатать, а то, чего доброго, и без приказа не выйдем...
Но вдруг в коридоре послышался пум. "Привез?", "Как добрался-то?" - слышались голоса наших ребят.
- Вот, товарищ батальонный комиссар! Ваш приказ выполнен, - и Иван достал из офицерского планшета, который всегда был у каждого из нас с картами или блокнотами, пакет с приказом и торжественно поднял его вверх. - Чуть башку не сломал, но все-такие задание выполнил. - Оглянулся на всех нас, рассмеялся, шутливо добавил: - Хотя ордена и не просят, но повод для награждения самый подходящий...
Пока набирали приказ, пока ставили его в полосу взамен какого-то материала, окруженный нами Иван со смехом рассказывал о приключениях своей поездки.
- Понимаете, не только на передовой, оказывается на войне даже в тылу своих войск можно башку сломать. Доехал я до штаба на перекладных благополучно. Спешил, конечно, то на одной, то на другой попутке - благо корреспондентский билет с собой: ведь шофера, нашего брата, газетчика, уважают. Приехал. Получил бумагу без задержки. В штабе и политотделе напутствовали: "Ну, говорят, жми быстрее". А как жать-то? Дело-то к вечеру. Знал, что вы здесь все нервничаете. Я к начальнику штаба генералу Хетагурову. Так, мол, и так, - не успею. Может, "кукурузника" дадите? /Так называли в первые дни войны самолет У-2/.
Начальник штаба дал Корчину связной самолет. С его запиской на машине быстро добрался до небольшого армейского аэродрома. Нашел летчика. Познакомился.
- Хороший, боевой парень оказался. Ну, думаю, с ним не пропаду: самого командующего ведь возит. Поднялись. Полетели. Но летчик-то хороший, а душа все-равно дрожит: сами видели, как "мессеры" за "кукурузниками" гоняются. И - как сердце чувствовало: откуда-то из-за леса вынырнул фашист и - за нами. А мы-то над лесом - куда денешьоя. Прижался летчик к макушкам деревьев и встал в круг: ходит по круговой, чтоб "мессершмидту" трудней было пристроиться в хвост. Скорость у него адская, а мы как пешком по воздуху. Мы три-четыре круга успеваем сделать, а фашист линь раз обернется. Так мы кружили и оттягивались в сторонку, стараясь полянку подходящую найти, куда бы сесть можно было, - в таких случаях летчики всегда так делают. Много раз гитлеровец свинцом нас из пулемета поливал. Но, как говорится, бог миловал: нашли мы все-таки широкую просеку и ровную, и сели. Только коснулись земли, - моторы не успели заглушить,- выскочили из кабин и в лес...
Много хохота было после того, как Иван поведал нам об этой истории. Все мы, как дети /молодыми ведь были!/  наивно даже завидовали ему: вот, мол, ты уже принял настоящее боевое крещение, да еще где - в воздухе! А Корчин обвел всех глазами и заключил:
- Сейчас-то и мне вроде бы смешочки. А когда был там, над макушками сосен, сами понимаете - не раз матушку родимую вспомянул... Ну, думаю, все: вроде и воевать-то не воевал как следует, а уже конец!.. .
Забегая вперед, не могу не сказать, что моему другу Ивану Петровичу Корчину и в самом деле долго воевать не пришлось. Он погиб, выполняя очередное задание редакции. И погиб, как он сам заметил во время своего рассказа об истории с полетом, не на передовой...
В конце сорок первого /о чем я еще расскажу/ меня вызывали в Москву, в Главное политическое управление Советской Армии, в отдел печати, откуда я должен был направиться во вновь создаваемую газету "Фронтовая правда" только что образованного Волховского фронта. Прощаясь с Иваном, со всеми боевыми друзьями, мы подняли по чарке положенной фронтовом, по-братски обнялись, обещая не забывать друг друга, обязательно встретиться после победы, а пока писать.
Но ни одного письма от друга я не получил. Судьба по-иному распорядилась жизнью Ивана Петровича - однажды он не вернулся в редакцию. Как я узнал позднее, роковой осколок разорвавшегося неподалеку снаряда настиг его уже после того, как, выполнив редакционное задание, он возвращался о передовой, где в течение нескольких дней гремели бои. Был в пекле, под пулями - они миновали его. А тут...
Да, 6ывало на фронте и так: смерть настигала иногда там, где ее и не ждешь!
Но как бы там ни было - в жаркой ли схватке с врагом, или на посту при выполнении другого боевого задания - политрук Иван Корчин, как и сотни тысяч советских бойцов, отдал жизнь за родную Отчизну. Воронежский комсомолец тридцатых годов, пришедший в армию добровольцем по зову своего сердца, он с честью носил высокое звание военного журналиста и офицера Советских Вооруженных Сил, на любом посту был бесстрашным и смелым, всегда готовым за любимую Родиму-мать отдать самое дорогое - жизнь. И он отдал ее.
Много лет спустя, в канун 30-летия Великой Победы, центральное телевидение в одной из своих передач по военной программе рассказывало о военных журналистах, погибших на фронтах, в том числе и Николае Маркевиче из "Комсомолки" /кстати, с которым мне тоже потом довелось быть вместе на Волховском Фронте/, правдистах Петре Лидове, открывшем Зою Космодмьянскую, Сергее Струнникове и других. Телевидение назвало свою передачу "Не вернулся в редакцию…" Смотрел я ее и думал: среди тех, кого видел на экране, вполне заслуженно мог бы занять место и мой добрый друг политрук Ваня Корчин, по воле судьбины военной проживший недолгую, но значительную жизнь.
В те же дни празднования тридцатилетия Великой Победы по просьбе журналистов-земляков я написал очерк о Корчине, который был опубликован в Панинской районной газете Воронежской области, где в свое время начинал журналистскую деятельность мой друг.

— 23 —

Получив новые планы и указания батальонного комиссара Лаврухина, я направился в продолжающие вести наступление передовые части почти одновременно с редакцией, переезжавшей из Кимр в Конаково, раскинувшийся в сосновых лесах южного побережья Волжского водохранилища.
Прибыл в ударную группировку наших войск, только что овладевших поселком Рогачево и вплотную подошедших к Клину. Бои в эти дни здесь были упорными. Гитлеровцы получили подкрепление и оказывали ожесточенное сопротивление. Помнится, что крупное село Вороново, что под самым Клином, как и другие населенные пункты, по три-четыре раза переходили из рук в руки.
Но и к нам подходило подкрепление. В армию влилась свежая 363-я стрелковая дивизия полковника К.В.Свиридова, которую командующий армией решил ввести в бой для глубокого обхвата Клина с запада. Чтобы не выпустить фашистов из города, была создана группа в составе двух танковых бригад, моторизованного и мотоциклетного полков, которым поставлена задача: завершить окружение противника, закрыв ему пути отхода на запад. А группа развития прорыва, в которую входили мотострелки, кавалеристы, усиленные двумя лыжными и танковым батальонами, во главе о уже знакомым нам комдивом-107 полковником П.Г.Чанчибадзе приказано было устремиться в глубокий тыл врага.
Наи бывший командующий армией Д.Д.Лелюшенко в своих воспоминаниях так рассказывает о тех незабываемых днях:
"14 декабря 30-я армия, перегруппировав войска, всеми силами снова перешла в наступление, в 4 часа утра 1233-й полк полковника Решетова из 371-й стрелковой дивизии ворвался в м Клин с северо-восточной стороны. Спустя полчаса 348—я стрелковая и 24-я кавалерийская дивизии достигли юго-восточной окраини города. С юга подошли к городу части 1-й ударной армии. Тем временем танкисты Ротмистрова и Лесового с моторизованным и мотоциклетным полками сомкнули кольцо вокруг клинской группировки гитлеровцев, перерезав шоссе, идущее на запад, и вышли на тыловые коммуникации противника. Враг попал в ловушку. Он стремился вырваться из окружения. Но только небольшая часть его войск прорвалась на запад. К утру 15 декабря нами войска полностью очистили Клин.
За время боев с 6 по 15 декабря противник понес огромные потери. Только 30-я армия захватила и уничтожила до 200 танков и бронемашин, свыше 500 орудий и минометов, 2500 автомашин и другую боевую технику и вооружение. Больше 20 тысяч вражеских солдат и офицеров было убито, несколько тысяч пленено".
Время стерло из памяти наименование частей, в которых мне в те дни довелось побывать, набивая свои записные книжки примерами мужества и героизма воинов для своих будущих корреспонденций, очерков и репортажей. Но хорошо вспоминаю утро 15 декабря, когда я вслед за вступившими в город подразделениями оказался в Клину. Менее месяца прошло, как мы проезжали по нему, оставляя врагу. И вот теперь он снова наш. Хожу по улицам и вижу: в дополнение к той бомбардировке, которую мы видели в двадцатых числах ноября, город еще более разрушен, превращен в руины и пожарища, разграблен. Беседуем о чудом оставшимися в живых жителями, слушаем их рассказы о гитлеровских головорезах. Забежал я в тот день не надолго к всемирно-известному домику великого композитора Петра Ильича Чайковского. Фашистские изверги и тут приложили свою варварскую руку...
Подвернулся мне тогда и случай, как я по неопытности своей подумал, "отличиться", так сказать, на "международной арене"...
Осматривая улицы, в полдень я заметил у здания только что созданной комендатуры колонну из нескольких вроде 6ы не фронтовых машин. А около них - в шубах, теплых пальто, закутанные в разноцветные шарфы, с фотоаппаратами и блокнотами не военног о вида люди. Их обступили офицеры и солдаты. Вижу - и наше начальство: командующий Д.Д.Лелюшенко, член Военного Совета Абрамов, начальник политотдела Шилов, другие офицеры штаба.
— Что за гости? - тихонько спрашиваю у начальника отдела кадров нашего политотдела старшего политрука Орлова.
- "Друзья" с берегов Темзы, - многозначительно шепнул мне под ухо. - Своей персоной сам Антони Иден пожаловал в гости, английский министр иностранных дел. Сам захотел увидеть, что у нас здесь творится...
- Да ну-у?.. - протянул я.
- Вот те - ну! Теперь, брат, целый рассказ в газете напишешь...
А у меня и в самом деле мысль такая уже пронеслась: вот, думаю, случай, материал гвоздевой дам...
Английские гости немного прошлись по городу, посмотрели развалины, а потом захотели поехать в сторону наших наступающих войск. Вслед за ними к кому-то из наших пристроился и я.
Километров десять проехали англичане. Несколько раз останавливались. Видно, все, что творилось в тот день на пути, произвело на гостей впечатление: дорога была завалена разбитой и брошенной фашистами техникой, множеством нашедших свою могилу вржеских солдат и офицеров - тысячи трупов валялись на шоссе и в кюветах, по полям по ту и другую стороны пути всей этой кавалькады машин. Навстречу то и дело попадались большие группы пленных. Советские воины-конвоиры, одетые по зимнему в добротные белые полушубки, ватные шаровары, валенки и шапки-ушанки, вели оборванных - страшно смотреть! - укутанных во что попало, дрожащих от страха и погожего, леденящего подмосковного мороза фашистских вояк.
Антони Иден несколько раз пытался заговорить с пленными. Но они были немногословны. Озираясь по всем сторонам, все они произносили одну и ту же фразу, короткую и вероятно казавшуюся им в этот момент спасительной:
- Гитлер капут! Гиглер капут!..
Вечером я очень быстро настрочил зарисовку о посещении английскими гостями нашего участка фронта. Писал и посылал материал в газету с превеликим вдохновением и настроением: вот это, думал, будет "гвоздь" из "гвоздей" в газете! В тайне надеялся перещеголять своих друзей. Ведь не часто бывает такое.
Но... Увы, мое "выступление на международной арене" не состоялось. Как и всякий любящий свою профессию журналист, я с трепетным волнением дожидался прихода очередного выпуска "Боевого знамени", но как только получил – разочаровался: моего материала не было. Рассказ о приезде Антони Идена не появился ни в другом, ни в третьем номерах. Тогда я не знал, что такие материалы об официальных лицах и делегациях, тем более иностранных, местным газетам можно было публиковать только по спецнальному разрешению или указанию.
И только спустя дней десять-двеннадцать наша газета напечатала со ссылкой на "Правду" заявление английского министра иностранных дел Антони Идена, сделанного им по возвращении в Лондон. Делясь своими впечатлениями о поездке в район Клина, он был вынужден оказать: "Я был счастлив видеть некоторые из подвигов русской армии, подвигов поистине великолепных".
Так из меня и не получился журналист-международник…

- 24 -

После взятия Клина во фронтовой судьбе моей наступил неожиданный поворот: меня вызывал начальник отдела кадров политотдела. Кто-то из политработников, видимо, по моим документам обнаружил, что в бытность свою районным газетчиком, еде до армии, я избирался членом бюро райкома ВЛКСМ, секретарем низовой комсомольской организации, председатель ревкомиссии РК ВЛКСМ.
- Как говорится, на ловца и зверь бежит: чем не помнач по комсомолу! - улыбаясь, "обрадовал" меня старей политрук Орлов.
- Что это значит? - спрашиваю в недоумении.
- А то, что начальство пожелало видеть тебя в другом качестве. Понимаешь, никак не подберем помощника начальника политотдела тыла армии по комсомолу. А тут - твоя кандидатура и, пожалуй, самая подходящая.
- Я же до костей мозгов газетчик! Какой из меня помнач!
- Ну и что же? Вот и хорошо: писать будешь о комсомольцах ... Кто же тебе запретит?! Тем более, что начальник политотдела полковник Шилов с вашим Лаврухиным уже договорился. Хоть и поупрямился редактор, но согласился - куда против начальства попрешь. И ты не упирайся, сам понимаешь: время военное, какой дурак начальству против его желания будет идти...
Так я стал, как меня окрестили потом мои коллеги по редакции, "комсомольцем". Правда, всего на несколько дней...
Помнач по комсомолу из меня получился, наверное, никудышный. Не забирая из редакции своих, лично мне принадлежавших вещичек, я прибыл "для прохождения дальнейшей службы" к начальнику политотдела тыла армии батальонному комиссару Киселеву. Доложился.
- А-а, вот и отлично! А то один вот мотаюсь и по партийным, и по комсомольским делам, - встретил меня мой новый начальник и сразу же дал задание: поехать в ПАХ /тлевой автохлебозавод/ и проверить, как там работает комсомольская организация и как ей помогает парторг и заместитель начальника по политчасти.
- А по пути побывай на продбазе, там тоже есть комсомольская орагнизация. И не считай, что тыл - это не война, - многозначительно поднял вверх указательный палец комиссар Киселев. - без хлеба и продуктов, брат, солдат на войне, что жених без гармошки на свадьбе...
Я конечно же хорошо понимал значение тылов, питающих солдат переднего края продовольствием, боеприпасами, воем необходимым другим. Но каждому, как говорится, свое: работа в полиотделе, да еще в тыловом, это меня никак не устраивало.
Дня три или четыре я мотался по своим "точкам". Сейчас могу признаться, что делал все как-то нехотя, без нужного энтузиазма, так, как делают нелюбимое, не по сердцу дело. Приехал, доложился без восторгов, получил указание написать положенную докладную, какие обычно сочиняли после каждой командировки политотдельцы.
Но "докладной", вероятно, у меня не получилось, а вышла... корреспонденция - я же газетчик!
- А что ж! На первый раз годится, - решил подбодрить меня мой новый начальник. - Правда, на статью немного смахивает. Но ничего! Потом наладишь. Не сразу и Москва строилась...
На другой день, когда я собирался в поездку по своим очередным новым "точкам", в избушку, где размещался, вдруг неожиданно вбежал всегда быстрый батальонный комиссар Киселев.
- Ну, вот: командировка к комсомольцам отменяется, поедем в "верха", да и столицу посмотрим. Хочешь?
- Еще бы! В столицу очень хочу, но не понял...
- А чего тут понимать: на совещание в штаб фронта едем. Начальникам политотделов велено и "комсомопьцев"своих прихватить. Завтра утром в дорогу.
Штаб Западного фронта в те дни находился в Перхушково, как все называли в "правительственных дачах". Путь был неблизким. Не помню почему, но Киселев избрал маршрут из района Дмитров через Загорск. Всю дорогу я трясся и замерзал, хотя и укутался кроме полушубка в овчинный тулуп, в кузове недоброй памяти полуторке. Но добрались.
Совещание, которое проводияо политическое управление фронта, с начальниками политотделов тыла и их помощниками по комсомолу, помнится, было недолгим. Но оно почему-то на час или два задержалось с началом. Имея разовый пропуск, выйти из штаба фронта я уже не мог. Коротая время, бродил по коридорам большого здания, где располагалось политуправление фронта. Может, кого из знакомых встречу, - подумалось в те минуты.
По коридору быстрой походкой туда-сюда, занятые делами службы, сновали офицеры, выскакивая из одной комнаты и скрываясь в другой. Я медленно вышагивал мимо них, уступая дорогу и разглядывая каждого. И вдруг!
- Если не ошибаюь, - коллега, газетчик. Ну как там у вас, в "Боевом знамени"-то? Заходи, рассказывай…
Я даже оторопел, растерялся: неужели он меня помнит? Это был бригадный комиссар Банник. Я знал его еще по белорусскому особому военному округу. Очень простой в обращении, средних лет, но уже начинающий седеть политработник, тогда еще полковник Банник, ведал в политуправлении кадрами газетчиков. Именно у него первого я побывал на приеме в Минске, когда только что приехал с товарищами из военно-политического училища в тридцать девятом году. Не один раз встречался с ним и в Гродно, когда Банник бывал у нас в редакции, в армии.
- Если не ошибаюсь, Козлов ты? Ну вот видишь, всех явас помню. Как же, как же, без этого нельзя, газетчиков не знать нельзя. А то и без газетчиков останешься, - все это Банник говорил просто, с улыбкой, располагающе.
- Ну, докладывай, политрук, как там у вас дела-то? — спросил он, когда мы уселись за столом друг против друга.
- Да что там, товарищ бригадный комиссар, докладывать! Нечего докладывать-то мне...
- Это почему же?
- Не газетчик я уже теперь...
- Как не газетчик? У нас вашего брата недобор, а ты - газетчик!
- Так вот получилось...
И я рассказал, как попал в политотдел тыла и что только в связи с этим оказался здесь, в политуправлении фронта, в Перхушкове.
- Нн-у-у, хорошо-о-о,- растянул, почесывая затылок, мой старший собеседник. Подумал что-то и резко, громко добавил: - Хорошо, Козлов, хорошо, что встретился: у нас действительно кадров журналистов не хватает, а там у вас, вишь,разбрасываются… Хорошо, иди совещайся. А я приму меры: еще не успеешь возвратиться к себе в армию, там телеграмма будет о твоем откомандировании.  Согласен?
- Не только согласен, а рад очень! Спасибо больное, товарищ бригадный комиссар. Только не забудьте!
- Нет, нет, не беспокойся. Обещаниями кормить - не в моей привычке.
И тут меня осенила еще мысль: я знал, что мой сосед по Гродненской квартире старший политрук Кравченко не особенно хотел работать газетчиком. Он больше тяготел к преподавательской деятельности, на поприще которой он, кстати, потом и закончил свою службу в Красной Армии, где-то в Сибири в одном из военных училищ. Вероятно поэтому, как мне казалось, его не особенно жаловал своим вниманием наи батальонный комиссар Лаврухин. И я осмелился замолвить о нем слово:
- Товарищ бригадннй комиссар, поскольку журналистов, как вы говорите, не хватает, вызовите еще и старшего политрука Кравченко. Он у нас отделом писем заведует. Слышал я, что ои хотел бы сменить обстановку, поработать где-нибудь в другом месте...
Банник записал в блокнот наши фамилии и обещал вызвать обоих.
И слово свое сдержал: когда мы с Киселевым вернулись с совещания /сутки побыли в Москве, направляясь теперь уже иным путем - на Дмитров/, в отделе кадров у старшего политрука Орлова лежала телеграмма: "С получением сего откомандируйте старшего политрука Н.В. Кравченко  и политрука Л.В.Козлова в распоряжение отдела печати Главпура".
- Ну- и хитре-е-ц! - встретил меня Орлов, когда я пришел к нему за направлением. - Говорил же ведь Киселеву: не бери с собой, найдет способ удрать…
- Так ведь случай же это...
- Случай не случай, а вот, вишь, удираешь... Ну, ладно, бывай. Не зря же ведь говорят: как волка ни корми все равно в лес смотрит. Счастливо тебе продолжать на газетном поприще.
Поблагодарив Орлова за напутствие, поехал попрощаться с коллегами по "Боевому знамени". Редакция к тому времени находилась северо-западнее Клина, где-то в районе селений Гологузово или Воздвиженское. Прощание было грустным и трогательным - немало ведь пережито с друзьями из нашего славного "Боевого знамени" нашей славной 30-й армии, вскоре ставшей 10-й гвардейской.
В одной из деревянных хибар собрались все во главе с батальонным комиссаром Иваном Лаврухиным. На столе появилось ведро, почти доверху наполненное разливной военторговской. Подняли на прощанье по чарке. Расцеловались. Обещали поддерживать связь а после воины,- если уцелеем встретиться. Со многими из коллег, в том числе и со своим близким другом Иваном Корчиным, в тот день я прощался навсегда...

- 25 -

Славный боевой путь прошла наша 30-я армия, а вместе с нею и наше "Боевое знамя", с которыми так много связано дорогих моему сердцу воспоминаний.
Она была создана на базе 52-го стрелкового корпуса в тяжелые июльские дни сорок первого года в районе так называемых Смоленских ворот. В огне знаменитого Смоленского сражения войны тридцатой под командованием генерал-майора В.А.Хоменко приняли боевое крещение, здесь враг испытал силу первых ее ударов в наступлении и стойкость в обороне. В сентябре-ноябре ее войска отражали наступление превосходящих сил противника в районе Вязьмы у Волжского водохранилища, на подступах к Калинину. Ее войска под командованием генерала Д.Д.Лелюшенко громили врага в контрнаступлении под Москвой зимой сорок первого- сорок второго года, вели трудные наступательные бои в Ржевско—Сычевской операции летом и осенью сорок второго.
В марте 1943 года при ликвидации Ржевоко-Вяземского плацдарма немецко-фашистских войск воины армии с боями прошли 170 километров, освободили Вязьму, около 800 других населенных пунктов и отбросили противника на 15 километров северо-западнее Ярцево.
16 апреля 1948 года командование западного фронта получило директиву Ставки Верховного Главнокомандования, в которой предлагалось к 1 мая свести все гвардейские дивизии /стрелковые/ в 30-ю и 16-ю армии, преобразовав их соответственно в 10-ю и 11-ю гвардейские. Так наша славная стала 10-й гвардейской.
Ставка потребовала доукомплектовать дивизии лучшим личным составом, довести численность каждой до 8 тысяч человек, пополнить оружием, боевой техникой и имуществом. Гвардейские армии предполагалось использовать в наступательных операциях для прорыва обороны противника на направлениях главного удара, а в обороне - в качестве резерва фонта для осуществления решительных контрударов.
Преобразование 30-й армии в 10-ю гвардейскую явилось признанием ее больших заслуг в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Полевое управление армии, пройдя суровую школу боевой практики, стало сплоченным, хорошо подготовленным органом управления войсками, получило богатый опыт руководства военными операциями.
Стрелковые дивизии, входившие в состав 30-й армии, были переданы в 31-ю, а полевое управление с армейскими частями к 3 мая 1943 года сосредоточилось юго-западнее Вязьмы в резерве Западного фонта. Сюда и начали прибывать соединения и части, выделенные на укомплектование 10-й гвардейской.
4 мая 1943 года был издан приказ о том, что штаб, управления и отделы армии отныне должны именоваться штабами, управлениями и отделами 10-й гвардейской армии. В это время командовал армией генерал-майор В.Я.Колпакчи, а затем во главе ее были - генерал-лейтенант К.П.Трубников, генерал-лейтенант А.В.Сухомлин и генерал-лейтенант /затем генерал-полковник/ М.И.Казаков.
Под гвардейское знамя армии были собраны лучшие соединения и части Западного Фронта. При формирования в нее вошли гвардейские дивизии Красной Армии, проявившие неодолимое упорство в обороне и неудержимый порыв в наступлении. Это первые гвардейские дивизии - 29-я и 30-я, удостоенные высокого звания за блесятщие боевые действия под Моквой. Полки этих дивизий стояли насмерть на ближних подступах к Москве - на поле Бородина, под Наро-Фоминском и Волоколамском. И этот боевой настрой гвардейцев, их верность гвардейскому Знамени они с честью пронесли по полям сражений.
В состав армии с первых дней ее образования был включен также 19-й гвардейский добровольческий корпус сибиряков /22, 56 и 65 гвардейские стрелковые дивизии/. В боях в районе деревни Чернушки под городом Великие Луки совершил свой бессмертный подвиг солдат 91-й стрелковой бригады Александр Матросов. Бригада впоследствии была реорганизована в 56-ю гвардейскую дивизию и включена в состав 10-й гвардейской армии. В январе 1944 г. в состав армии вошли 7-я и 119-я, а в апреле - 8-я им. И.В.Панфилова гвардейские стрелковые дивизии.
Во многих городах - Вязьма, Опочка, Лудза, Виланы,Резекне и других — благодарные потомки поставили обелиски и памятника в честь воинов нашей 10-й гвардейской армии.
В коллективе моей родной газеты "Боевой знамя", прошедшем нелегким, но героическим боевым путем 30-й, а затем 10-й гвардейской армии, в разное время трудились десятки моих собратьев по перу. С одними, которых я упоминал, мне довелось быть рядом. Другие - редакторы Н.М.Кононихин, литературные сотрудники О.В.Игнатович, Ф.Г.Кузнецов, В.И.Липский пришли позднее. Среди корреспондентов "Боевого знамени" нынешний лауреат Государственной премии известий писатель Михаил Бубеннов, в прошлом - до нашей газеты - солдат-минометчик.
И все мы, газетчики, все вместе и каждой в отдельности в меру своих сил, знаний и опыта внесли частицу труда своего в общее дело Великой Победы над коварным врагом.

XXX
9 мая 1945 года закончилась война. Но на берегах Балтики, в Курляндии, воины 10-й гвардейской продолжали еще сплошное прочесывание местности с целью пленения разбежавшихся по лесам солдат и офицеров противника и ликвидации националистических бандитских групп. К II мая войска армии взяли в плен 38.829 фашистов, в том числе 4-х генералов и 1.266 офицеров, и огромное количество боевой техники.
Тут, в Прибалтике, и завершилась боевая деятельность 10-й гвардейской. Здесь закончили свою работу и мои коллеги по "Боевому знамени".

XXX

Потом моя фронтовая дорога, начавшаяся в Гродно, увела меня на Волховский, Ленинградский, Карельский и I-й Дальневосточный фронты.

_____ооОоо____

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ