- 7 -
Он поцеловал Луизу и детей. Вышел, прошёл в комнату, где компьютер, в комнату, которую они называли кабинетом… Так. Теперь считать. Он усилием воли попытался, насколько это было возможно, отстранить все прочие мысли, взял несколько листков и погрузился где-то на полтора часа в формулы. Вытащил и придвинул справочники – в интернет, естественно, нельзя, - но он многое помнил и так, он имел большой опыт работы в химических лабораториях.
Работалось довольно уверенно. Винсен, окончив примерно половину расчётов, позволил себе передохнуть, чуть расслабиться на полминуты, и именно тогда ему вдруг припомнилась годичной давности фраза одного из форумных оппонентов: «Вряд ли найдётся на свете хоть один химик, который не проверял бы себя на предмет способности самостоятельно создать настоящую бомбу». Да, конечно, это так, и он сам, Андре Винсен, человек совершенно без криминальных наклонностей, порой развлекал себя расчётами формул неслабых самодельных бомб. Баловался, не зная, насколько теперь, когда уже не до шуток, это поможет ему, ибо у него были уже накатанные «матричные» идеи. И он прекрасно знал, что материалов из его аптечной лаборатории для того, к чему он готовится, хватит вполне… Так, всё ясно. Осталось только решить – сколько же секунд мне надо, чтобы рвануться под сосны, успеть, не быть застигнутым самому, оказаться за спасительной полосой воды?.. Секунда – это не точка-мгновение, это промежуток времени. Пусть будет диапазон от трёх до пяти секунд. Тогда я, может быть, успею отскочить…
Безумная затея, подумал он который раз… Господи, но что же делать? Ведь иной путь – подставить близких, не только себя, но и их, под постоянную, смертельную опасность…
Винсен вспомнил, как был однажды, в возрасте чуть большем, чем Жюстин сейчас, слегка простужен, и родители решили, что не пойдёт он в тот день в школу, и мама дала ему в то утро книжку про Одиссея. Да, книжку, что могло быть интереснее лет тридцать назад, во времена его докомпьютерного детства?.. Он читал увлечённо, не пропуская ни строчки, – переложение огромной поэмы было замечательно выполнено… И уже тогда его поразило до глубины души, как было предсказано Одиссею, что корабль должен будет проплыть между двумя тесно сближающимися скалами, на каждой из которых таится чудовище. И одно из исчадий, Харибда, - если вплотную подплыть к её обиталищу, - неминуемо схватит и изничтожит своими страшными зубами всех – и вождя, и спутников; если же держаться ближе ко второму чудищу, Сцилле, пожраны будут - столь же неотвратимо, - шестеро. И Одиссей, ничего не сказав товарищам, - а чем помогло бы им знание того, что предстояло, - велел плыть ближе к Сцилле, и ужасная пасть схватила шестерых, и он не мог их спасти… но остальные выжили и продолжали путь…
Вот и теперь – Харибда и Сцилла, подумал он. Хрупкий кораблик, на котором мы – я и моя семья, - плывём по этой жизни, внезапно и жестоко выдернут из светлой, тихой, безопасной речки и направлен, брошен… нет, не Божьей рукой, а чьею-то зловещей, когтистой лапищей… в поток, увлекающий к проливу между двумя возможностями, каждая из которых ужасна. Либо смертельная опасность для близких, либо… вот это… Да как же я решусь подойти-то туда, красться в потёмках? А если ОНИ не спят? Боже, тогда мне конец. Они убьют меня. Но им так или иначе придётся сворачивать свой тайник и бежать, ибо то, что в моих руках, - взорвётся… и они поймут, что меня искать будут… я не вернусь, Луиза позвонит в полицию… Они покинут эти места, затаятся. Но тайник скрывать им будет уже не нужно, и мстить будет больше некому и не за что. Мстить бы стали, если бы я выдал их и скрылся, живой, вместе с семьёю; но тут-то я сам – восставший на них, - буду мёртв, и уже не будет ДАЖЕ ИМ смысла убивать кого-то ещё. Мои любимые всё же будут жить, не опасаясь, что их жизни нужны кому-то. Лучше им тогда, конечно, уехать, скрыться… я и в письме написал это… но всё же их не будут тогда, наверное, преследовать по всему свету… Да, мой замысел – даже если я погибну, – это Сцилла, та самая Сцилла…
Так прошли полтора часа – в вычислениях и кратковременных, но остро мучительных раздумьях. Да, были раздумья, но нравственных колебаний – не было. Он не забыл о самой возможности их, он осознавал их отсутствие, он перекрыл им доступ в сердце, как делает это солдат, скрывающийся за песчаной насыпью и сжимающий связку гранат, готовясь пустить под откос вражеский состав, везущий тех, кто – если доедет, - ринется на его близких и сограждан.
Всё. Он встал. Десять минут двенадцатого. Расчёты закончены. Переоделся быстро в застиранные джинсы и фуфайку, в которых разве что в лавочку поблизости сбегать. Из прочного материала – чтобы не остались потом где-то уличающие ниточки… Открыл дверь в спальню: Луиза заснула, закутавшись в одеяло, но так до конца и не раздевшись… Наверное, не желая мешать ему, ждала, пока он закончит работать в кабинете, чтобы потом проводить, обнять, сказать – не засиживайся там, приезжай, я жду тебя… Но всё же, утомившись, нечаянно заснула. Очень хорошо, что заснула… как бы он объяснял ей, для чего будет собирать, укладывать то, что предстоит сейчас приготовить?.. Он бесшумно положил в её сумочку своё письмо. Вероятность того, что она заглянет в эту сумочку до утра, стремится к нулю. Комнаты детей были слегка приотворены, он тоже заглянул. Спите, родные… и как же я мечтаю о том, чтобы ещё, чтобы снова увидеть вас!..
Он взял брезентовый мешок с антресолей, мягкую матерчатую сумку на кухне, те самые сапоги старые из шкафа… хорошо, что ещё не выброшены… да, подходят, очень подходят. Подошвы гладкие, резиновые, утеряли упругость, проседают… если и останется некое подобие следа, то бесформенное и по размерам расплывчатое… Так, теперь в буфете, внизу, - несколько пустых, очень давнишних бутылок из-под вин и ликёров. Бутылок со стёршимися этикетками, так что никто не дознается, когда выпущено, когда и где куплено, – даже если по осколочкам попытаются устроить экспертизу. Марки стандартные, по всей Европе такие продаются.
А сейчас – взять несколько… пусть будет, для пущей верности, пять… пар перчаток, плотно облегающих, так, чтобы движения не утрачивали ни быстроты, ни точности. И ещё - объёмистый бумажный пакет, куда пойдёт всё, что потом – если суждено оно, это «потом», – надо будет тщательно, дотла, сжечь. Он уже сейчас положил туда бумажки, на которых проделывал только что вычисления. Вслед за этим - методично протёр влажными салфетками поверхности бутылей, чтобы не осталось отпечатков. Теперь он обнажит пальцы не скоро. Впрочем, нет, не совсем так. В лаборатории он пробудет часа полтора: сначала подготовка нужных ему веществ, потом – сам процесс химических реакций, во время которого он будет распечатывать фотографии. И, конечно, «живыми», без перчаток, пальцами – на компьютере, на принтере должны быть свежие отпечатки… Взял из тумбочки у компьютера два диснейлэндовских диска, в общей сложности больше ста фотографий. Куда их положить? Нет, не в ту сумку, в которой он потом будет нести страшный груз: в этих дисках воплотилась сейчас милая, светлая жизнь, которую он так любит и так хочет вернуть… А смогу ли я сам, душевно, вернуться к такой жизни… если совершу? Не знаю… сейчас не время об этом, не время… Но это наше светлое - не должно соприкасаться…
Поколебавшись, положил диски в левый карман джинсов. Взял ключи от квартиры, от машины. Перекрестился. «Господи, охрани и спаси близких моих, любимых моих, и прости меня, и споспешествуй мне в том, что затеваю, ибо делаю сие для их защиты»… Бог не всемогущ, подумалось ему, это не Бог устроил ту подлость, что случилась позавчера утром, я не выдержу мысли, что это может быть от Бога, но пусть хоть что-то сделает, пусть хоть теперь поможет… да, наверное, и помог уже, ведь это чудо, что я услышал тот ИХ разговор…
- 8 -
Только выйдя на улицу, он вдруг подумал, что за всё это время не выкурил ни сигареты и даже не почувствовал желания выйти на балкон и несколько раз затянуться. Страшное напряжение подавило жажду никотина и дыма, хотя он курил много, с юности, и не был в состоянии бросить – зависимость укоренилась в нём прочно, держала его стальными когтями… Сейчас он позволит себе эти несколько затяжек, усевшись в машину, включив мотор, отъехав от дома. И потом ещё одну сигарету… две подряд, до аптеки чуть больше десяти минут. И всё. Потом он будет везти и нести ужасный груз. Эти сигареты – последние, пока ещё можно, - если его замысел не удастся, станут последними в его жизни…
Он подумал о том, как же ему поставить машину там, у леса. Чтобы не было следов, хорошо бы на асфальте, на обочине, но нельзя, чтобы она была на виду. Конечно, проезжают в эти часы очень мало, но кто знает! Вдруг проедет полиция, и вдруг они, заметив одиноко стоящий на обочине автомобиль, выйдут и, не найдя ни живой души, на всякий случай запишут или сфотографируют номер… Тогда он пропал. Нет, так рисковать нельзя, надо съехать с асфальтовой дороги, укрыть машину за стволами. Конечно, на земле останутся следы шин… хоть бы завтра ливень… нет, к сожалению, навряд ли… но шины самые обычные, у большинства такие же. И расстояние между колёсами – тоже. Машина самого стандартного размера… это не примета, не улика…
Всё. Погасить сигарету. Машину поставить поодаль, благо есть место – здесь не Париж всё-таки… Пешком, тихим шагом минуты две. Да, я могу объяснить, почему нахожусь здесь в двенадцатом часу ночи, я приехал распечатывать диски, ребятишкам к сюрпризу на завтра – или это уже сегодня, не за полночь ли уже… нет, около половины двенадцатого… но лучше бы всё-таки никто сейчас не выглянул из окна и не заметил, как дверь аптеки открывается.
Стараясь не производить шума, вошёл. Нет, кажется, никто не выглядывал из ближайших окон…
И тут мелькнула мысль, заставившая его скрепя сердце – до чего же не хотелось будить Луизу… и хоть бы она опять заснула, - позвонить со стационарного телефона домой. Услышав встревоженное «Алло!» Луизы, сказал: «Извини, что разбудил. Я с аптечного телефона. Если что-то вдруг понадобится, – не звони, а то телефон разряжается, а подзарядку я взять забыл. Он отключится, видимо, сейчас… Я приеду, спи, не волнуйся…»
- С тобой что-то происходит, Андре, родной мой, – уже совсем не сонным, а очень тревожным голосом сказала она. «Родной мой…» Ему послышался оттенок мольбы – не скрывай от меня, дай помочь… – Я чувствую это. Тебя очень тяготит что-то.
- Ну как же мне тебя, наконец, убедить, что нет? – ответил он, стараясь, чтобы в голосе его звучала растерянность. – Я просто взвинчен немножко тем, что запустил отчётность… у меня же, в принципе, всё честно, больших претензий ко мне ни с чьей стороны не будет, но я не хочу нахлобучек, выговоров за неаккуратность… я и в глазах девочек, с которыми работаю, не хочу, понимаешь, выглядеть проштрафившимся… И ты же знаешь, что я иногда очень дёргаюсь, когда наваливается проблема… Вот увидишь, я поработаю здесь в тишине, всё сделаю и вернусь спокойный.
- Дай Бог, чтобы так, но меня это пугает. Что-то с тобой не то. И о старушке этой рассказал почему-то именно нынче вечером…
- Луиза, ты мне ОЧЕНЬ, – он сделал на это слово максимальный упор, - ОЧЕНЬ поможешь, если будешь сейчас спать. И не у компьютера сидеть, читая романы и взбудораживая воображение, а именно спать. Ну, взвинчен я, и когда что-то одно беспокоит, то и разные другие опасения лезут в голову… да ты же меня знаешь… Мне будет легче, если хоть ты-то будешь спокойна. Я тебя ни в чём никогда не обманывал, неужели ты подозреваешь меня?..
«Я тебя и сейчас не обманываю, – подумал он, - я лгу тебе. Ложь и обман – не всегда одно и то же».
- Я не подозреваю тебя, Андре, а боюсь за тебя, – сказала она. – Прямо мысль такая шевелится – разбудить Жюстин, предупредить её, чтобы Пьера, если что, успокоила, и прийти к тебе пешком… недалеко же совсем… Может, я помогла бы тебе чем-то?..
- Луиза, ты у меня лучшая на свете, я знаю, что ты хочешь мне помочь, но обещай мне, что никуда не вздумаешь идти! А то я, ко всему, буду ещё волноваться за тебя и за детей! Обещай мне сейчас же, – настойчивым, командным тоном повторил он. – Я серьёзно, ты мне поможешь только если будешь дома…
Он знал, чем может на неё подействовать. Луиза не захочет, чтобы он, волнуясь, сделал что-то не то и не так… И, в конце концов, всё, что она может предполагать, - некие мелкие неприятности, она ведь даже и отдалённо не может себе представить, о чём в действительности речь…
- Ну хорошо, – вздохнула она. – Обещаю… правда, обещаю, не волнуйся, делай то, что тебе надо. И приезжай спокойный. Но когда ты приедешь?
- Вот в том-то и дело, что не знаю. Тут, понимаешь… я ещё дома ведь кое-что прикидывал… получится, видимо, больше работы, чем казалось поначалу. Но ты… пожалуйста, не надо беспокоиться! Даже если я очень задержусь… Луиза, прошу тебя… очень прошу…
«Хоть бы она сумела заснуть, хоть бы спала!.. Я ведь и из аптеки-то выберусь не раньше половины второго, а потом… если удастся вернуться домой – Боже, сотвори это чудо! – то вернусь не раньше, чем в пол-третьего. А что, если она за час или за полчаса до того проснётся, всё-таки проснётся… Пьер не всегда хорошо спит, он может заплакать, разбудить… Что, если она проснётся и увидит, что я всё ещё не пришёл… и страшно взволнуется, и позвонит на аптечный телефон? … И звонок зафиксируется, и всплывёт, что я не был дома… Сказать, чтобы не звонила и на аптечный? Но это слишком!..»
- Постарайся спать, пожалуйста, - очень заботливо, с лаской в голосе, добавил он. – Я ведь тоже за тебя переживаю, думаю, что ты нервничаешь… Прими снотворное, постарайся уснуть, не изводи себя!..
- Ну… может быть, Андре… Может быть, приму таблетку снотворного, - Луиза помолчала две секунды и потом сказала более решительно: - Но я тебе твёрдо обещаю, что буду дома. Ты проверяй там, что тебе надо, не отвлекайся, ладно?.. Приедешь – разбуди меня… если я буду знать, что ты приехал, то сразу засну опять, и намного более крепко.
- Да. Обязательно. Жди меня. Целую…
Теперь она не будет звонить ему на мобильный… который надо будет оставить здесь, потому что местонахождение мобильного телефона, кажется, можно отследить. Кто знает, может, и отключённого тоже. И кто знает, не будет ли кто-то в эти часы, по закону подлости, засекать телефоны в районе того леса… лучше не рисковать. А Луиза… она под конец, кажется, уловила, что ему будет лучше, если не тревожить его… И теперь она будет больше, чем о своих собственных страхах, думать о том, чтобы не сбить, не отвлечь его. И, может быть, даже если проснётся часа через два, - не позвонит… Может быть… И будет дома так или иначе – она обещала.
Винсен верил обещаниям Луизы. Теперь, после десяти с лишним лет брака, - уже верил, с большим трудом наконец-то научился доверять, убедившись в том, насколько надёжно её отношение к нему и насколько чужд ей обман. Именно обман, поскольку невинная ложь случалась. Положив трубку, он вспомнил смешной случай. Они ещё только встречались, собираясь пожениться… Однажды он – неожиданно для Луизы, - вошёл в её комнату и увидел, что она поспешно и неумело попыталась спрятать за спину маленькую сумочку, из которой, кажется, секундой раньше хотела что-то достать. «Что ты прячешь?» – спросил он встревоженно. «Да нет, Андре, я не прячу… да подожди же…». Но он подошёл, властно взял – и вырывать не понадобилось, она беспомощно отпустила, - эту сумочку из её рук… раскрыл, боясь, что там чья-то записка или чей-то номер телефона, ревнуя к бесплотному, пугающему призраку, страдая от мысли, что, может быть, рухнут сейчас эти отношения, которые стали ему бесконечно нужны и дороги… И на дне сумочки увидел в одном отделении помаду – её-то она и думала вынуть, - в другом же было несколько длинных и тонких «женских» сигареток… И всё. «Я всего лишь не хотела, чтобы ты знал, что я покуриваю, - сказала она, - но ничего такого, что могло бы задеть тебя, я не скрывала и не скрываю. И до чего же ты обижаешь меня этими своими дикими подозрениями… я ведь понимаю, ЧТО тебе подумалось… почему, ну почему ты настолько?..». Не досказала, взяла эту сумочку – плюшевую, невесомую, - бросила в него легонько, без замаха… отвернулась, заплакала… Он подошёл, обнял её тихо, сказал: «Ну, ругай меня сколько хочешь, но пойми, что это не со зла, что мне и самому плохо с этой вечной моей недоверчивостью…» Когда помирились, она объяснила: «Я думала, что ты сочтёшь это неженственным… Но у меня одна из бабушек долго курила, и мне всегда нравился… ну, аромат этот, представь себе… я и попробовала лет в девятнадцать однажды, когда перед экзаменом волновалась… ну, и иногда позволяю себе…»
Вообще эта попытка скрыть курение вполне вязалась с тем стилем поведения, которого Луиза придерживалась. Она любила подчеркнуть свою нежность, хрупкость, могла как бы невзначай ввернуть, что боится водить машину на скоростных шоссе – нет, только в городе, только в городе… Когда заходил разговор об одном из увлечений Андре, о настольном теннисе, - он ходил в спортклуб, играл в лиге и на турнирах, - вставляла, что сама очень неспортивна… Зимой жаловалась, подчас преувеличенно, что ей холодно. Любила платья и кофточки с кружевами… Да и действительно, не было в ней – ни в момент их знакомства, ни теперь, - совершенно ничего от «сильной женщины», она не умеет противостоять агрессии, настаивать на своём, и к тому же застенчива.
Но, вопреки расхожему штампу, что люди ищут свою противоположность, понравился ей именно он – далеко не «силового» типа, не особенно высокого роста, не сильного сложения, впечатлительный и нервозный… При этом, правда, с выразительным лицом и с умением быть интересным собеседником почти на любые темы… Противоположны же они друг другу, к счастью, именно тем, в чём это для семейной пары желательно: он, как достаточно многие мнительные люди, склонен к контролю, доходящему порой до деспотизма, Луиза же, очень мягкая по натуре, принимает это как данность…
«Хоть бы она сумела заснуть, хоть бы спала!..» - снова подумал он, вынырнув из сладостного тумана воспоминаний…
Вынул диски из кармана, потом – в перчатках, - бутыли из сумочки. Включил компьютер. Вставил первый из двух дисков, развернул так, чтобы все снимки разом просматривались. История работы с компьютером, может быть, как-то зафиксирует это; пусть дело выглядит так, будто он долго просматривает их, отбирая лучшие. В укрупнении он не нуждается, это правдоподобно, зрение у него хорошее. Каждые минут десять надо сдвигать, чтобы на экране появлялись новые ряды снимков… Прошёл в лабораторию, приготовил сосуды, закрепил… Надо стараться обойтись по возможности меньшим их числом. Затем их надо будет промыть, прокипятить и сгруппировать в одном месте.
Так, а теперь – главное. Серная кислота, бензин, хлорат калия, сахар, хлопчатобумажная ткань. Вата – выложить ею сумку… да, сделаю это уже сейчас, чтобы уложить потом бутыли сразу, чтобы не быть им стоймя длительное время… Дальше он надел матерчатую маску-полушлем и герметические очки, небьющиеся, из стеклопластика. Несколько таких комплектов было у него для работы с опасными веществами. «Да – подумалось тут же, - и ТАМ обязательно надо быть в этом же». Взял металлические воронки и, отмерив, залил в каждый из сосудов первую из нескольких малых доз… Сейчас - четверть часа паузы, в течение которой будет происходить реакция. Винсен сдёрнул перчатки, сдвинул диск. На дисках и на компьютере должны быть свежие отпечатки пальцев… Да, вот они, семейные снимки из Евродиснея… Как же хорошо, что он согласился тогда поставить цветной принтер… Аптека муниципальная, компьютер полагался, но к интернету Винсен подключил его за свои деньги, так же, как за свой счёт купил телевизор. В том числе для того, чтобы хоть отчасти наблюдать крупные соревнования по большому теннису - даже тогда, когда лучшие матчи показывают днём. Он очень любил смотреть турниры Большого шлема и первой категории… Когда же он решил подключиться к интернету, ему, конечно, стали предлагать разные добавки. И он сказал «делайте». В любом случае трата ощутимая, несколько дополнительных сотен евро погоды не сделали бы. Так, покупая новую машину, соглашаешься на предлагаемые мелочи дизайна: ощущение их стоимости меркнет на фоне масштабной покупки… Он, как большинство людей, не занимающихся бизнесом, не был в состоянии разобраться в тонкостях программ и условий, понимал, что часто переплачивает, это злило... И за этот принтер заплачена, разумеется, неслабая сумма, но сейчас просто замечательно, что он есть.
Вот они, фотографии. Вот воздушный шар над диснеевским посёлком… кафе, ресторанчики, стрелялки, движущийся – крутящийся, - макет быка, на котором надо усидеть подольше… Разноцветные фонари, смеющиеся лица, его детишки с Луизой, а вот и с ним самим, а вот и все четверо – попросили девушку щёлкнуть… А теперь сам парк. Замок – издали… парад кукол, пиратский корабль, лабиринт «Алиса в стране чудес»… Как же бегали там восторженно Жюстин и Пьер!.. Экстремальный поезд «Индиана Джонс», на который никто из них пойти не решился… Но на «Ракету», где пассажиров кружит и бросает в потёмках, Винсен всё-таки пошёл с Жюстин – маленького Пьера не пустили, он приобиделся, но лишь чуток, а Луиза побоялась, - и им двоим было захватывающе страшно, а после этого они чувствовали себя немножко героями… И как же смешно и мило вспоминать это сейчас…
Он распечатал пять снимков. Затем опять сдвинул диск. Так, теперь вновь руки в полиэтилен… Вернулся к сосудам с жутким содержимым, проверил реакции, вновь отмерил, добавил вещества… опять без перчаток к принтеру, ещё пяток фотографий. Теперь вытащить этот диск, вставить второй, развернуть, опять перчатки одеть, и к сосудам… через шесть-семь минут – к компьютеру… и так несколько раз. Он мало о чём постороннем думал сейчас, он вошёл в некое деловое оцепенение, сам плохо понимая, как же это выходит. Проговаривал зачастую вслух: начинаем заливать… стоп… перчатки снять… это фото пропустить… Как бы военные команды самому себе… надо же, это помогает, начинаешь чувствовать себя – действующего, - солдатом на учениях, а это состояние особое: солдат, привыкший к тому, что едва ли не каждое его действие совершается по команде, доходит в этих повторяющихся действиях до автоматизма, они становятся на некоторое время его сутью, становятся легки и полуинстинктивны почти как дыхание.
Миновало больше полутора часов. Всё было готово. С фотографиями он управился уже к часу… да, больше с ними возиться не надо, чтобы можно было потом сказать – тем, кто будет спрашивать… ах, ЕСЛИ его ещё смогут о чём-то спрашивать, - что в час с лишним он уже был дома. Ну, а теперь и смертоносный снаряд, кажется, готов…
Да, готов. Винсен наблюдал за происходящим в сосудах и был уверен на сто процентов: это должно сработать. Всё сделано так, что и при умеренно сильном броске произойдёт взрыв нужного ему охвата. Даже если бутыли не разобьются сразу же, - а они должны разбиться, они не из толстого стекла.
Профессиональными и поэтому всё же довольно уверенными, несмотря на колотивший его страх, движениями Винсен перелил получившиеся смеси в четыре бутыли, которые затем уложил, временно изолируя одну от другой, надёжно и грамотно, в сумку, в приготовленные им вместилища из ваты, и запеленал каждую из пар бутылок в полиэтиленовый пакетик с прочными ручками. Переложил хлопчатобумажной тканью и ватой. Он был опытен в лабораторных процедурах, знал назубок технику безопасности, он сделал всё очень грамотно, и ни капельки никуда не пролилось.
Так. Всё то, что предстоит уничтожить, - пока в основном использованные перчатки, - в захваченный из дома бумажный пакет. Ещё несколько минут промывания и кипячения использованных сосудов и воронок. Затем Винсен поставил их на одну полку, чтобы утром… ах, если, если, если… чтобы утром, ещё до прихода - в десять, - горничной и уборщицы Жаклин, успеть, используя их, провести безобидный и недолгий опыт с другими веществами. Опыт, относящийся, хотя и очень косвенно, к предмету спора на химическом форуме. Тогда уже точно исчезнут все следы того, что вершилось сейчас, и останутся только следы манипуляций с бромидом натрия и салициловой кислотой. А потом пусть Жаклин трудолюбиво и почти творчески расставит всё по полочкам, чтобы сделать ему приятное, как Белоснежка гномам… И побывавшие в деле ёмкости перемешаются с остальными… Уничтожать их – не стоит, поскольку такое количество внезапно пропавшей посуды бросится в глаза и ассистенткам, и горничной.
Без двадцати два. До леса, до того заезда, где надо будет остановиться, - минут пятнадцать быстрой езды, но быстро он с таким грузом не поедет. Ехать надо плавно, избегая толчков. И ещё надо бы избегать светофоров, поскольку на некоторых имеются скрытые фотокамеры; и если за чертой города в это время будет сфотографирован номер его машины, это явится губительной для него уликой… Но – вряд ли. Место здесь тихое, полиция старается ловить нарушителей там, где может обломиться много штрафов, а тут – себе дороже: ночью настолько мало машин проезжает, что камера даже и не окупится…
И всё же из двух путей он наметил уже сейчас, заранее, чуть более длинный, но без единого светофора на загородном шоссе. Тем более, что резко тормозить ему сейчас крайне опасно, а мало ли что может случиться в дороге: он помнил, что однажды, когда в детстве, лет в семь, ехал с родителями в такси, на шоссе выскочила лошадь чуть ли не в пяти метрах от машины; шофёр отчаянно врубил тормоз и предотвратил столкновение, но маленький Андре от толчка очень больно врезался локтевой чашечкой в дверную ручку, и рука ещё долго, с неделю, потом ныла… А теперь подобное станет смертью, если не ехать очень медленно. Хотя ночь, конечно, с чего бы живности именно теперь под колёса кидаться…
Винсен выключил компьютер. Взял вещи. Диски сунул в карман… потом, подумав, оставил в ящичке компьютерного стола – зачем их сейчас брать… и хочется, опять же, отдалить эту память о светлом, о безмятежном, от того, что ныне предстояло ему.
Сверхосторожно взял сумку – надо нести в правой руке, не на плече, чтобы не зацепилась ни за что. Распечатанные снимки вместе с бумажным пакетом, предназначенным к сожжению, зажал под мышкой левой руки. Маску и очки – пока в тот же самый пакет. Погасил свет. Вышел, медленно спустился – до тротуара несколько ступенек, - держась за перила левой рукой, бумажный пакет продолжая зажимать под мышкой.
Огляделся. Медленным шагом дошёл до машины. Сумку – между задним сиденьем и спинкой переднего, так, чтобы она была по возможности зажата и обездвижена. Пакет положил справа от водительского места, на коврик. Распечатки фотографий – на заднее сиденье.
Включил мотор, поехал. На улицах – почти ни звука, и со светофором на перекрёстке повезло: зелёный… Так, вот я и за чертой города, на шоссе… хорошо, что никто не едет в пределах видимости… Нет, вот фары далеко позади… надо держаться ближе к обочине… пусть проедет… Всё – ночной мотоциклист гулко просвистел мимо, и опять тишина… Луиза и детишки спят… дай Бог, чтобы спали, - как знать, связи с ними нет… и в самом страшном сне не привиделось бы им, где он и что с ним сейчас… Ещё метров пятьсот, вот он, указатель на ответвление вправо, а потом… а потом – тот маленький, по счастью пологий заезд, где закончится асфальт.
- 9 -
В голове у Андре не было в эти минуты чётко прослеживаемых мыслей – скорее образы. Они возникали – так ему почему-то казалось, - в одном ритме с плывущими навстречу редкими фонарями и с ещё более редкими встречными машинами… Перед ним, выплывая из глубей воображения и памяти, мелькали лица – порой бессистемно, иногда же нанизываясь на ассоциативную нить. Бланшар, жуткий лжерыбак, казавшийся ещё столь недавно симпатичным словоохотливым дедушкой… Роже Лами, немолодой и крайне упрямый теннисный судья, не засчитавший ему – правда, не по злой воле, а по ошибке, - безупречное попадание в одной восьмой финала на турнире прошлой осенью… Был трёхминутный спор, и даже соперник признал тогда правоту Андре, но судья решил дело на основании того, что ему показалось. Матч этот, однако, Винсен, к спортивному азарту которого добавилась злость на деспотичного арбитра, всё же сумел выиграть… Но как же они сейчас далеки, эти теннисные переживания!.. Пожилая темнокожая, с испанской фамилией, горничная из аптеки, та, которая прибирает, как Белоснежка, и которая очень любит, чтобы её называли «мадам Валье», а не просто по имени; Винсен давно подметил это, но всё же иногда забывает и сбивается ненароком на «Жаклин», а сбившись, чувствует неловкость… И - по ассоциации, - одноклассница, полуиспанка Сесиль Морено, которая когда-то очень нравилась ему, пятнадцатилетнему, и которую он так и не решился никуда пригласить… А года три назад они неожиданно встретились – в Париже, в Опере; она была со своим мужем, Андре с Луизой. Радостно разговорились, вспоминая школу и рассказывая друг другу о своей жизни, а по окончании спектакля долго сидели вчетвером глубокой ночью в кафе. С тех пор Винсен стал иногда, чисто по-приятельски, перезваниваться с ней, и Луиза совершенно не ревнует, доверяя ему и будучи вообще житейски очень разумной… Сам он, наверное, не мог бы спокойно принять её – даже невинно-приятельские, - отношения с кем-то там другим. Не тот характер…
Но сейчас, в этих обстоятельствах, - подумалось ему, - именно эта моя постоянная склонность к недоверчивой настороженности оказалась, быть может – о, если бы так! - спасительной. Ибо иначе мне не бросился бы в глаза «сейфик» Бланшара, и от меня ускользнула бы странность его поведения, и я «заглянул бы на кофеёк». Или – что бесконечно страшнее, - не заглянул бы, но потом, вчера, когда позвонили, ничего бы не заподозрил, и спокойно положил бы трубку… И не знал бы, ЧТО затевается против моей семьи, и, возможно, не захотел бы лишать детей возможности появиться в телевизионной программе…
Он вернулся сейчас, в этот миг, от зыбкого скольжения образов к осмыслению происходящего – и до дрожи ужаснулся тому, что было бы, если… О, нет, не надо об этом. Это уже не угрожает, но впереди… уже очень близко, уже совсем-совсем подступая, – другое «если», и только на нём, только на нём завязано теперь будущее. И вновь всколыхнулась – и взбодрила его, - бесконечная ненависть к столь же злополучно, сколь и безвинно нажитым врагам.
И опять золотые молнии засверкали перед глазами – на этот раз открытыми, - становясь немыслимо белыми на концах. Эта белизна… когда же бывает такое? Взрыв сверхновой, припомнилось ему из школьного, очень поверхностного курса астрономии… нет, из фантастики… а может, я путаю… или и вправду так бывает при зарождении новой звезды? Или… новой души? Нет, я остался, я останусь собой, моя душа всё та же, но она сейчас будто бы в стальных доспехах… И бело-золотые молнии показались ему сейчас подобными обнажаемым в бою мечам… И встали перед мысленным взором образы Луизы и детей. Жюстин с тетрадкой, где надо расписать страны по полушариям. Пьер с нарисованным экскаватором… а увижу ли я этот рисунок, когда ты докрасишь его, сынок, синим и зелёным… увижу ли?.. Луиза, волнующаяся за меня… спишь ли ты? Или сидишь в потёмках за компьютером, пытаясь отвлечь себя сентиментальными фильмами?.. Нет, мне надо, чтобы ты спала сейчас… Но ваши образы поддерживают меня, дают мне силу…
Любовь к близким и ненависть к врагам дают мне силу, думал он. Никогда ранее не мог я представить себе, что решусь на такое. Мне бесконечно страшно. Я всё ближе и ближе. Мне кажется нереальным, что я смогу… мне кажется намного более вероятным, что я погибну. Но может быть, может быть, всё-таки нет! Те, что готовы бестрепетной конечностью нажать на курок, целясь… в мою доченьку, в моего сыночка, в мою Луизу… те, что отняли у меня – навсегда, - безмятежную жизнь, возможность быть невиновным и не причастным ни к чему страшному… пусть свершится чудо, пусть погибнут они!
Всё. Он дорулил до того заезда, сейчас надо мягко и постепенно притормозить. Почти не ощутимый спуск преодолён, дальше – ещё метров тридцать не по асфальту, а по земле и траве… он лихорадочно вглядывался, нет ли на пути больших камней… нет, к счастью, не тряхнуло… Слава Богу! Да, всё. Здесь надо остановиться, деревья загораживают машину от едущих по шоссе, и – опять-таки удачно сложилось, - никто в это время не проехал, не увидел. Вокруг тихо. Открыл дверь машины… наконец-то не душно. Он ненавидел жару и духоту, но сейчас даже удивился, что заметил и ощутил столь любимую им прохладу: в принципе, не до этого… Отсюда минут семь ходьбы до избушки, ТЕХ он не мог разбудить, заезжая.
Так… выключить мотор, выйти. Сумку, осторожно вызволив, наружу, на траву. Сдёрнул ботинки, натянул вытащенные из брезентового мешка сапоги. Извлёк из пакета и надел маску и очки. Оглядеться… Очки хорошие, не уменьшают остроты зрения, не сужают угол обзора… Теперь взять сумку в правую руку, осторожно ступать. Глаза освоились с темнотой, зорко смотрели под ноги. Несколько метров до леска… а теперь всё, теперь левой рукой в перчатке держаться за стволы, сумку – очень низко, чтобы полуплыла... По мягким, точно перина, мхам ступать мягким, но широким шагом. По воде хорошо бы на палку опираясь, подумал он… Но хорошей палки нет, а если сучковатую взять, из тех, что тут то и дело попадаются, - ею скорее зацепишься за что-нибудь, чем опору создашь. Нет, не надо. Дно здесь без камней, илистое, вода меньше чем по колено, только пьяному споткнуться впору, - хотел он мысленно подбодрить себя, но осёкся: или пьяному, или люто боящемуся, а страх – вот он, сердце где-то там, попробуй пойми, то ли в пятках, то ли в щиколотках… Ладно, дальше! Есть страх, но есть и воля, которая да послужит щитом от него.
Мхи были мягкие, ветки не особенно частые, сумка извилисто плыла в руке между сосновыми стволами; Винсен не думал сейчас о времени и расстоянии – сколько же ещё осталось? Нет, желание дойти не ощущалось, он даже словно бы хотел ещё капельку оттянуть тот миг, когда перед ним предстанет островок со страшной хибарой. Это было подсознательной перестройкой чувств в помощь себе: то, что идти ещё долго, не казалось сейчас мучительным, перевешивал страх перед тем, что будет, когда он дойдёт. Так ущипнёшь себя иной раз за щёку, желая заглушить зубную боль.
Но вот он осознал, что сейчас путь будет окончен, сквозь сплетения ветвей мелькнули хорошо видимые – да и ночь была лунная, - очертания сарайчика. Дальше открытое место, покрытый травой берег… и чуть правее Винсен увидел на расстоянии полутора метров от себя, там, где оканчивались деревья, что-то тёмное и громоздкое…
Застыл. Сжал зубы – не отпрянуть, не уронить гибельную ношу!.. И тотчас понял: это машина, большая семиместная машина с кузовом. Это ИХ машина. Отсюда можно вырулиться по берегу к другому шоссе, образующему развилку с тем, по которому приехал он сам. Он стоял вплотную к машине, то ли она была специально мастерски замаскирована, то ли естественно скрыта, пока впритык не подойдёшь, наплывающими одна на другую хвойными ветками. Ему, Винсену, это оказалось на руку: он не должен был мучительно подступать к машине, он был уже рядом, времени преодолевать страх не было; он, поставив сумку, заглянул в кабину – там не было никого. Обошёл сзади: и кузов пуст. Так, значит, они действительно, как велел им «хозяин», все находятся там, в хибаре. Если бы главарь, передумав, позволил что-то иное, кто-то улёгся бы здесь, в машине. Если же кто-то, скажем, сбежал бы, за ним ринулись бы в погоню на ней, а она – здесь… Да, все пятеро там, внутри, в «домике».
Это была последняя веха на пути к тому участку берега, на который он вот-вот должен был выйти. Он притаился за широким стволом сосны, опустил сумку, осторожно выглянул. Ни звука, ни движения. С этой стороны сарая нет окошек, только тот самый проём, да и со второй тоже настоящего окна нет, только прорезь, для притока воздуха, что ли… Так или иначе, с этой стороны ОНИ его не увидят. Может быть, кто-то скрыто караулит? Нет, зачем бы им? Опасности, с их точки зрения, нет, а если кто-то увидит, что в хибаре ночуют пятеро, - ну, так что же, на рыбалку приехали и на пикник. То, что они сюда привозят в металлической таре, - чем бы это ни было, - конечно же, спрятано надёжнейшим образом в погребе, иначе не может быть, если они облюбовали место без бронированных дверей… Из проёма торчит удочка Бланшара. Ну, что ж… Надо идти.
Может быть, помахать чем-то, проверить, будет ли в ответ движение, крик, выстрел?.. Нет. Тогда он так или иначе пропал, он не особенно силён и не столь быстр, чтобы уйти здесь от погони. Шанс лишь один: идти сразу и, если удастся, - совершить.
Надо идти. И до чего же несопоставим этот момент с тем, что было ещё дома, когда всё обдумывалось и подсчитывалось, и в аптеке, когда он готовил смертельное снаряжение! И даже с этой жутко опасной ездой, когда за спиной то, что может рвануть от любого столкновения. И даже с этими лихорадочными, но осторожными шагами сквозь полутьму леса. Всё то было прелюдией, а теперь – иди и сверши!
Он сотворил ещё раз крестное знамение, прошептал: «Боже, спаси любимых моих, и не выдай меня, грешника!» Взял сумку, и – оставив позади хрупкое своё укрытие, шагнул на открытое пространство, на траву. И ещё шаг… третий, четвёртый. Его колотило от ужаса, но он шёл всё дальше… У него получалось идти без шума. И вот – вода. По ней – метров пять. Ему вспомнилось вдруг – из детского переложения сказки братьев Гримм в цветастой книжке, которую он читал малышу Пьеру, - как Гретель, перед тем, как толкнула людоедку-колдунью в печь, подумала «теперь или никогда!» Вот и у него теперь то же самое… Он ступил в воду. Всё тело дрожало, но то была не парализующая дрожь, она удивительным образом не мешала ему твёрдо держать свою ношу, и осторожно ступать, и быть готовым, нащупав что-то ногой на дне, сбалансировать левой рукой и удержать равновесие. И зорко следить за сараем… Оттуда - то ли в самом деле, то ли кажется, - вроде бы выходит струйка дыма… Кто-то курит лёжа? Тем более надо идти абсолютно бесшумно…
Река, река, не будь мне врагом!.. И река не стала ему врагом – нет, мягкое дно встретило его дружелюбно, не шумя, не плеща, расступаясь и гладя ему усталые ноги. Иди, будто шептала вода, иди, я не предам тебя. А сумка его плыла над прозрачной поверхностью, не соприкасаясь с ней. Шаг… и ещё… Этот проём, в который надо… он всё ближе. Да, да, он всё ближе. И надежда поддерживает: если удастся, то через минуту самое страшное позади! Ещё шаг по мягкому дну…
И он не споткнулся, не упал. И вот – конец пути. Он стоял вплотную к проёму, в который бросит сейчас свою ношу. Он начал извлекать её – два полиэтиленовых пакета с четырьмя бутылями… И внезапно ему послышался некий голос там, внутри… Да, кто-то из НИХ не спит. Это подхлестнуло его. Быстрее! Всё. Сумку – уже теперь пустую, - перебросить через левое плечо… А правая рука вздымается – медленно, с дрожью, но неуклонно. Вот она над проёмом! Всё! Теперь уже никто и ничто не воспрепятствует броску!.. Отвёл руку – и что есть силы зашвырнул свою ношу внутрь… и в ту же сотую долю секунды рванулся безумными скачками к берегу… Отсвет луны в воде… трава… позади – крик чей-то… но он взметнулся и смолк, поглощённый непередаваемым, непредставимым грохотом взрыва, и – всё осветилось… кроме сознания, затмившегося на миг… и там, позади – опять ли дичайший крик?.. почти тут же смолкший… А на него налетел колоссальной силы вихрь, и опрокинул, точно щепку, и затем была острая, такая, что он вскрикнул, боль в правой руке - уже избавленной от смертельной ноши, выброшенной отчаянно-инстинктивно вперёд и спасшей голову от удара о твёрдый ствол. Рука приняла удар.
Он лежал две секунды… сознание прояснилось… Сверху что-то сыпалось, но ничто не обожгло его и, кажется, даже не задело.
«Я не разорван на части, я цел… Я упал… может, это и спасло от осколков… Вода защитила от взрыва… Господи, это чудо Твоё, что меня не захватил взрыв… и что я жив, я цел!.. Надо встать. Приказываю - встать!.. Больно, я дрожу от ужаса, но приказываю – встать!» Он вновь был солдатом, принимавшим приказы от самого себя. Грохот позади переродился – он уловил это, - в треск и шипение. Он встал сначала на колени, обернулся… огненный венец пылал над островком, постепенно опадая, становясь подобным раздираемому золотому одеянию… Мысль вновь работала чётко. Да, он прикончил всех, иначе кто-то поблизости метался бы в панике… Но нет, ничто живое не движется там… Винсен боялся, более тщательно вглядевшись, увидеть останки убитых… Отвёл взгляд. Не упасть в обморок, сохранить ясность мысли… Вдруг кольнуло в области сердца… «Невротическое?» – машинально предположил благодаря навыку медработника…
Он совершил это. Те, что хотели уничтожить его семью, уничтожены сами.
Они не выхватят пистолеты с глушителями в нашем доме, они не нажмут на курки, целясь в моих близких, - нет, их тела погребены здесь под сожжёнными досками, и нет больше на белом свете никого жаждущего нашей крови… Но надо уходить… уходить…
Он глянул на правую руку, увидел её, озаряемую пламенем с островка. Сквозь перчатку только начинала проступать кровь… проступать или только просвечивать – это ведь полиэтилен… но сама перчатка не была порвана, и там, где рука обнажена, крови, по счастью, нет, а значит, её не окажется ни на стволе, ни на траве. Сумка не слетела, висит на левом плече. Уходить немедленно, теперь можно бегом… Стоп… Глянуть – насколько позволит отсвет пламени, - на то место, куда упал. Здесь в основном трава… так, внимательно всмотреться… нет, ничто не выпало – да и не было ведь в карманах ничего… И ни волоска не должно остаться: они ведь все забраны под наголовник… Ощупать одежду, маску: да, всё цело… Всё! К машине! Если кто-то услышал, свернул сюда и увидел мою машину, я пропал… Бегом, скорее!
Он побежал, помчал по зелёным мхам… Скорее! Скверно, что поранил руку, но это не прямая улика, на руке не ожоги… имею я право споткнуться обо что-то и вмазаться в дерево? Он безумно жаждал добежать, добежать скорей… Но – осторожно, не падать, и нельзя, чтобы хоть клочок от одежды оторвался… хорошо, что я в джинсах, они очень прочные… Каждый рывок приближает к моменту, когда я включу зажигание, и взмою вверх, на дорогу, и помчусь – усталый, сам трепещущий перед тем, что совершил, - к дому! Чтобы вновь – Боже, даруй мне это! - увидеть близких!.. Винсен поймал себя на том, что больше всего ему нравится в эти лихорадящие секунды думать именно о ключе зажигания, о джинсах – о бытовом, обычном, таком милом сейчас!
Наконец, сквозь лес мелькнуло шоссе, и показался спуск с него, и он увидел машину. Она на месте, рядом с нею – о, чудо! - никого… Со стороны шоссе – звук проехавшей одинокой легковушки… и всё, и тишина. Да, у меня есть шанс уйти незастигнутым; так быстрее же! Быстро внутрь… Сдёрнуть сапоги левой, неокровавленной, рукой, пихнуть их в брезентовый мешок… Туда же очки, а маску – в пакет: она из тонкой ткани, её вместе с полиэтиленовыми перчатками и листками бумаги можно будет сжечь дотла… Всё время действовать в основном левой, лишь помогая чуть-чуть – всё ещё в перчатке, - ладонью правой, только ладонью, поскольку на ней крови не было. Напялить ботинки – хорошо, что они без шнурков, только затиснуть ноги…
Он завёл машину, медленно начал пологий подъём, держа руль почти одной левой и прислушиваясь к шоссе. Там – ни звука. Пора! Теперь он - снова перекрестившись, - быстро рванул наверх, на асфальт… всё, никто не видел его машину стоящей там или выезжающей оттуда. В город, домой! Он прикрывал лицо, когда проносились встречные автомобили, уповая на то, что в темноте сидящие в них не могут разглядеть ни его лицо, ни цифры номера машины.
Он ловил огни встречных машин, и прикидывал, когда же, наконец, город, - и в то же самое время в уме его созревал и выстраивался более подробный, чем ранее, план дальнейших действий.
Его чувства и мысли как бы разделились на два потока, так же, как часов пять назад, дома, в гостиной, когда он, разговаривая с сыном о мальчике-новичке и исправляя ошибки дочери по географии, обдумывал одновременно детали того, что предстояло ему совершить… и что ныне уже свершено… Он испытывал смесь ужаса и ликования - он СВЕРШИЛ, и он едет домой!... Правда, сейчас перед ним вдруг предстало то, что до исполнения своего замысла он полусознательно отстранял: требовательная необходимость взглянуть на содеянное с точки зрения нравственности... Теперь мне предстоит пребывать всю жизнь лицом к лицу с памятью о совершённом мною убийстве пяти человек. От этого мне никуда не деться, сколько бы ни называл я их мысленно «особями» и нелюдью, зная, что они готовы были хладнокровно уничтожить мирную и ничего, на их взгляд, не подозревающую семью… Но пусть и вынужденно, пусть и защищая своих близких, я взял на свою душу пятикратное убийство. И, даже если мне удастся выпутаться и не предстать перед судом, я не смогу рассказать о том ни одному священнику, ибо как знать, способен ли будет тот, кто выслушает подобное, сберечь тайну исповеди… Да… а к тому же я ни Луизе, ни родителям, ни детям не расскажу ничего, это останется скрытым и от них… Для них я останусь всё тем же Андре, всё тем же сыном, возлюбленным… и папой, который приносит подарки, с которым так хорошо играть в фишки, и в лото, и в морской бой… и всю жизнь буду обречён думать: а что бы почувствовали они, узнав правду… может быть, ужаснулись бы – с кем мы рядом… Он думал об этом, и боялся, что когда-нибудь совершённое им покажется ему злодеянием, но пока ничего похожего на раскаяние не ощущал.
И убаюкивающей лаской окутывало душу сознание того, что самое страшное - позади! Уже не надо ни красться по лесу и по воде со смертельной ношей, ни трепетать, что засекут и убьют…ни возносить снаряд над головой, ни делать звериный прыжок, чтобы не захватило, не испепелило… «Самое страшное - позади, ОНИ убиты, а я жив… и я еду домой, домой, домой, и я увижу любимых!..»
И усиленный до предельной упругости и отточенности разум позволял ему в то же самое время обдумывать – что делать дальше? Он решил, что расскажет Луизе – прямо сейчас, когда приедет домой, - хотя и не о том, что он сделал, но о встрече с Бланшаром, о вечернем звонке якобы с телестудии и о своих страхах. Умалчивая обо всём последующем – начиная с подслушанного страшного разговора тех, кого он уничтожил. От неё не удастся скрыть, что дело серьёзнее, чем просто некие выправления отчётности перед ревизией. Её надо будет разбудить, приведя себя немножко в порядок… но у неё чуткий сон, она может проснуться ещё когда он войдёт, будет замывать кровь на руке, мыться в душе, включать стиральную машину… это необходимо, вся та одежда, что была в деле, должна быть выстирана срочно… да и как же он будет ей всё это объяснять? Нет, впрочем, это объяснить можно – упал, ободрал руку, на одежде может быть кровь… И - это ещё более ключевой момент, - нельзя обрушивать на неё внезапный удар, надо постепенно подготовить её к тому, что жизнь будет в ближайшее время сложной. Она ведь, так или иначе, скоро узнает про взрыв; и её надо подготовить к мысли, что он может оказаться под подозрением. Винсен не хотел, чтобы она замерла от ужаса, если в их мирную квартиру войдут люди в форме… а может, они придут в штатском, кто знает… А дети, а что подумают дети? Не увезти ли их куда-нибудь пока? Но, коли так, - на сколько же времени?.. Впрочем, это можно будет обсудить с Луизой.
«Не надо ни перед кем разыгрывать наивность… я и тем, кто придёт, - если придут, - расскажу о своих опасениях… Ну конечно, на компьютере ведь проверят, я на сайты эти заходил, смотрел насчёт упаковок… А с аптекой… да, всё, как решил… опыты с бромидом натрия и салициловой кислотой я проведу утром, пользуясь теми самыми сосудами, – это обязательно надо сделать, чтобы наверняка ликвидировать следы ночных операций, – но это дело недолгое. И лучше, если даже не в рабочее время. Лучше приехать в аптеку пораньше, закончить до прихода Катрин и Жюли… Очки промыть, протереть, положить на место… Сапоги и брезентовую сумку… нет, выбрасывать нельзя: кто знает, какие силы будут отряжены на прочёсывание местности, включая свалки и мусорные контейнеры… А утопить не утопишь… Нет, именно дома такие вещи лучше всего прятать от внимания тех, кто будет доискиваться… Отмыть, высушить, и – домой…» У него уже мелькали контурные соображения о том, как сделать это утром.
Завтра… нет, сегодня… я должен быть на работе тревожным, молчаливым, погружённым в свои мысли… Так, именно так… мало ли, вдруг девушек будут допрашивать… Да, ночью я распечатывал фотографии, у меня теплилась надежда на то, что звонок был действительно с детского канала. Так я скажу и Луизе. А в аптеке буду то и дело звонить – со стационарного, с мобильного, - на телестудию, а если дозвонюсь, и мне скажут, что ни к кому оттуда приезжать не собираются, - то потом и на тот сотовый номер. Якобы желая недоуменно спросить ту, что звонила вчера, – как же, дескать, так?.. И пусть все эти звонки регистрируются.
И билась-металась тревожная мысль: а что, если Луиза всё-таки не спала? Или проснулась, когда его уже не было в аптеке? Когда он ехал со страшным грузом, или когда пробирался лесом, или когда лежал ничком, отброшенный силой взрыва… Или даже сейчас? Что, если она проснулась – и, в ужасе, что он ещё не вернулся, стала всё-таки звонить на аптечный телефон? И дозванивалась полчаса или дольше… Тогда зафиксируется, что в этот промежуток времени его не было ни дома, ни в аптеке, и невозможно будет сослаться на то, что ехал домой, поскольку езды от аптеки минут десять, не больше… А если, охваченная ужасом и отчаянием, она позвонила в полицию? «Но нет, нет! Она не должна быть в ужасе, я же сказал ей, что могу задержаться дольше! И она – бережная; и если ей кажется, что я скрываю нечто, её должно остановить опасение чем-то повредить мне… Она будет ждать – неся крест волнения и страха, - но не подведёт меня…»
Он очень надеялся на её чуткость и бережность… И мелькнуло вдруг: а надо ли врать Луизе? Она любит его, и разве дала она ему повод – хоть на капельку, - усомниться в этом?..
Перед ним, освещаясь факелом памяти, промчалась история их отношений. Они познакомились в Париже, где и он, и она жили тогда, - на свадьбе её сотрудницы, а его дальней родственницы. Впервые встретившись глазами, оба застенчиво отвели их; да, не только Луиза, но и Андре, скованный путами уязвимого самолюбия и боязни отказа… Отвели – но взгляды их, согласно никем не открытому закону притяжения, влеклись и влеклись друг к другу… И он чувствовал, что не простит себе, если эта… женщина или девушка - он даже не знал, не замужем ли она, но глаза её робко призывали – подойди… если она вот так и исчезнет из его жизни. И решился, и пригласил её танцевать… И с этой минуты они были рядом весь вечер. Они танцевали, и Винсен заметил, что Луиза – она и тогда уже не очень хорошо видела и носила очки, - часто смотрит на его руки, и понял – пытается разглядеть, нет ли кольца… тоже не зная ещё о нём ничего... Потом они сели рядом - немножко отдохнуть. Минуты через две какой-то незнакомый молодой человек неожиданно подошёл и пригласил Луизу, но Андре, нервно и, пожалуй, резковато сказав ему «Мы сейчас будем опять танцевать», одновременно – с некоей капризно-отчаянной властностью, едва ли уместной в первый день знакомства, - схватил её руку, как бы запрещая принимать приглашение. Это получилось непроизвольно; миг спустя от сам поразился этой своей дерзости, она была ему совершенно не свойственна… И очень смутился; но Луиза понимающе, с ласковым участием кивнула ему… А ещё чуть позже они вышли на веранду, и она сказала, что ей не мешает курение… И Андре увидел выглядывающую наискосок из её сумочки обложку книги – это был «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли в подлиннике, на английском языке. А он сам несколькими месяцами раньше читал этот роман – правда, в переводе, не владея английским настолько, чтобы читать без словаря сложные, философски утончённые тексты… И азартно, красочно – поскольку много об этом думал и уже не раз мысленно дискутировал с кем-то воображаемым, - заговорил о том, что, конечно, и он не хотел бы в мир духовно пустых, программируемых ещё начиная с пробирки марионеток; но неужели если не это, то обязательно должен быть мир, захлёбывающийся страданием? Почему - говорил он, - мы думаем, что «всегда хорошо – это скучно»? Не потому ли, что лишены, быть может, некоей особой перспективы зрения, которая позволила бы нам увидеть глубину, содержательность и яркость красок в мире без зла… и придумать такой мир, возмечтать о нём… Луиза слушала, захваченная его словами, и, когда он сделал паузу, промолвила: «Сон смешного человека…» У Андре перехватило дыхание, как будто от дикого, жестокого удара: он посчитал это язвительной насмешкой… «Вот и всё! Надо же… я смешон… снаивничал… смешной мечтатель… вот и дорапортовался до издёвки…» Но она мгновенно увидела его реакцию, и - отстранив застенчивость, думая в этот момент только о его чувствах, метнулась к нему, сжала его руку в обеих своих: «Что вы! Вы не так поняли… это у Достоевского такая повесть, она так и называется… там планета, где живут люди, не вкусившие от древа познания… Андре, неужели вы подумали, что я… посмеялась?..» У него отлегло от сердца, но ещё где-то полминуты так и не получилось ничего сказать… Луиза, смущённая своим порывом, повинуясь вступившей в свои права стыдливости, отвела руки, но не резко, а очень медленно… и сказала тихо, но настойчиво, почувствовав его мучительную недоверчивость и идя навстречу ей: «Это есть в полном собрании сочинений… это очень выразительно и ярко, поверьте… и я хотела бы на такую планету». И добавила: «Мне ли не согласиться с вами, если я уже давно, слыша высказывания о том, что жить без зла не было бы интересно, думаю – а что бы на это сказал родившийся инвалидом… или задушенный садистом ребёнок…» И Винсен подумал, что она заговорила о беспредельно страшном для того, чтобы он окончательно поверил: в прозвучавшем названии повести не было насмешки над ним…
Двое суток затем он промаялся, дома подходил к телефонному аппарату, брал трубку, вешал нерешительно… на улице теребил мобильный телефон, набирал её номер, кроме последней цифры… нет, ещё не сейчас… чуть позже… Он уже, к удовольствию и успокоению своему, знал, что Луиза не замужем, что она живёт вместе со своими родителями; и кулаки сами собой сжимались до боли, когда он думал о самой возможности того, чтобы она была с кем-то другим… Он не мог думать ни о чём, кроме неё, но медлил; так медлят тревожные, неуверенные в себе люди, когда надо решиться на обязыващий шаг, - боясь сделать что-то не так, боясь собственного дрожащего голоса и неловкого движения…
Свадьба, на которой они встретились, была во вторник, а в четверг он, застигнутый небольшим дождиком, зашёл было под хлипкий навес, вытащил сигарету… и внезапно издали увидел пару, вышедшую из дома на другой стороне улицы… они были под руку, и женщина очень напоминала Луизу и походкой, и укладкой волос… Он побежал было – обогнать их, а потом, как бы что-то вспомнив невзначай, повернуть назад, увидеть лицо женщины и – дай-то Бог, - удостовериться, что это не ОНА; но эти двое очень быстро сели в одну из машин, стоявших вдоль тротуара, и отъехали, оставив Винсена в неопределённости, терзавшей его жгучими клещами. Он понимал, что город огромен, и мало ли женщин, похожих со спины; но логика не успокаивала, и выход был лишь один. Андре достал мобильный телефон, быстро, лихорадочно, лишь бы скорее, отстучал её домашний номер… лишь бы ОНА ответила – тогда, значит, она дома, а не, упаси Боже, с другим под руку… и, может быть, отключу… я сейчас не решусь заговорить, надо будет подготовиться... «пустой» звонок – это глупо, она поймёт, что это я, но делать нечего… После первого же звонка ответили, и – это был верх блаженства, - он узнал Луизу… И её «Алло» прозвучало аккордом, в котором надежда «Может быть, дождалась! Может быть, это ты!..» сочеталась с тоской - «неужели я услышу НЕ ТВОЙ голос…» И эта музыка трепетного ожидания заставила его отбросить все свои самолюбивые страхи, и он почти воскликнул: «Луиза… Луиза! Вы помните, на свадьбе, позавчера… я Андре…» И было двухсекундное молчание – ей тоже надо было собраться, осознать, что СБЫЛОСЬ, - и он услышал: «Я так рада вашему звонку…» И не было в её словах ни на йоту нескромности – только сама искренность… И сказанное ею развеяло всю его тревожную неловкость. «Луиза, слушайте… Я хотел вас пригласить… если не возражаете… дождь, конечно, но ведь в кафе можно – хотите сейчас… да?.. ну, чудесно… я через полчаса у вашего дома…» Рванул под моросящим дождём к метро, благословляя ту уехавшую в машине парочку и улыбаясь продавцам туристических сувениров; через двадцать пять минут был у её дома с красивейшей россыпью роз, перехватывая которую ленточкой, немолодая продавщица подмигнула и заметила «Взглянуть бы на эту девушку…» А Луиза уже ждала… он вручил ей – ахнувшей от изумления, - роскошный букет: «Занесите… поставьте… выходите…»; когда она скрылась, чтобы через три минутки выйти снова, подумал, что это прозвучало как древнее «пришёл, увидел, победил»… Всё ещё моросило, и было скользко, и получилось так, что они сразу взялись за руки… и руки их неудержимо ласкали друг дружку… А путь к ближайшему бульвару, к заранее присмотренному им кафе, лежал через уединённое место в маленьком парке; и в том состоянии, в котором они находились, невозможно было, очутившись там, не начать целоваться… И Андре, очень и очень способный ревновать к прошлому, сладостно убеждался, сколь девственно неумелы её ласки, хотя оказалось, что она старше его…
Машина приближалась к городу, он уже миновал последний указатель перед внутренним шоссе… Всё так же держа руль левой рукой, позволил себе ещё пару минут плескаться в волнах светлых воспоминаний. Да, жизнь с Луизой была светла и уютна, он ни разу не имел ни малейшей причины усомниться в её отношении. Надо ли врать ей?.. Надо ли?..
Они были гармоничной парой, несмотря на то, что оба они были довольно капризны, чувствительны к любой мелочи, которая могла задеть, и отношения их прошли через полосу скандалов, шумных, инфантильных… теперь смешных. Он не терпел, чтобы на него повышали голос, и иногда реагировал на это самым крайним образом: защищаясь от собственного чувства обиды, мог мстительно оскорбить, хотя и очень жалел потом об этом… Она способна была закатить истерику, броситься на двуспальную кровать, колотить подушку, болтать ногами, как дошкольница, а однажды, ссорясь с ним, выйдя из себя, плеснула сметаной в новую стиральную машину… Но при всём том они оба очень любили друг друга, и не мыслили жизни врозь, и даже ссорясь, каждый раз знали, что вот-вот взойдёт над ними сияющая радуга примирения, и всё скандальное смоется чистейшей росой близости…
С годами этих инфантильных ссор почти не стало: они научились не только любить, но и «чувствовать» друг друга, и теперь отлично понимали, как предотвращать такие столкновения. Так опытный водитель зачастую интуитивно избегает аварийных ситуаций…
Она любила его независимо от того, силён он или слаб. Ярким всполохом зажглось перед ним - сквозь фонари ведущего к городу ответвления трассы, - ещё одно воспоминание… Однажды, ещё до свадьбы, но когда их с Луизой отношения уже сложились, они шли, довольно поздно вечером, из театра, по тёмной улице; стоявшая на углу подвыпившая компания проводила их всплеском циничного смеха, а один парень с крутой татуировкой на руках кинул вслед Луизе безобразно оскорбительную фразочку. Винсен не выдержал, обернулся и отчётливо, хоть и замирая от страха, назвал его – при ней, но что было поделать, - непечатным словом… тот подошёл, и удар мощного кулака в грудь, легко проломившись сквозь поднятые для защиты руки, отбросил Андре на несколько метров, так, что он упал плашмя на тротуар и на миг потерял сознание… Окружать и избивать его не стали, поскольку было ещё не совсем безлюдно, и мимо проехала как раз полицейская машина. Луиза стала дрожащими руками поднимать его, он, пошатываясь, встал… она буквально утянула его за собой. Её дом был недалеко. Сказав родителям - «Ничего особенного, он поскользнулся, стукнулся немножко», - она привела его к себе в комнату, обняла, усевшись с ним на диван, и, уткнувшись ему в плечо, произнесла сбивчивым, взволнованным шёпотом категорично-властную – что не было ей, в принципе, свойственно, - тираду: «Не вздумай! Слышишь, не вздумай больше ничего такого делать! Ты что, считаешь, мне ЭТО нужно? Тебя захотели втянуть во что-то, для чего ты не создан, и ты взял и втянулся… А если ты… или мы с тобой… поедем куда-то, и кто-то тебе из своей машины прокричит оскорбление, - ты что, будешь гнаться за ним, стреляться, резаться… жизнь свою под откос спустишь из-за глупостей?.. Не вздумай, не смей! Мне ТЫ нужен, понимаешь, а не глупости эти, из-за которых люди берут и губят себя… Ты пойми, вот идёт человек по жизни, и всё хорошее перед ним, а тут чья-то мерзостная лапища высунется, чтобы затащить его куда-то в канаву… и нечего с этой лапищей выяснять отношения, слышишь? А то можно туда плюхнуться с головой. Ты всё-таки соображать должен, что делаешь… у нас с тобой семья ведь будет, ты не для экстремальных романов живёшь, и беречь должен себя… это же, в конце концов, и для меня, и для детей, которые у нас, дай-то Бог, будут… Чтобы ты не вздумал ни во что влипать, слышишь, Андре?..» «Да, – сказал он задумчиво, - ты неизмеримо лучше всех этих книжных прекрасных дам, которые увенчивают победителя… а он-то, может, думает: а что будет, если на следующем турнире я полечу из седла? С тобой надёжно… Но мне… мне хотелось бы думать, что я способен защитить тебя… а сейчас, видишь…» «Защитить? От чего? – ответила Луиза. – Если будет настоящая опасность, то и будем защищаться… и я уверена – ты сделаешь всё, что в твоих силах. А пока лучшая защита – не влипать в то, во что можно не влипнуть… И ты не на турнире, заруби себе это на носу. Лично я уже увенчала тебя, только, и единственно, и навсегда тебя, добьюсь я, наконец, чтобы ты, глупый ты мой, любимый ты мой, в это поверил?..»
Реального жизненного опыта было у неё мало, но она была старше Андре почти на четыре года, и он чувствовал порой, что в чём-то она житейски мудрее…
«Вот и выпало мне защищать, защищать - любой ценой, - оказавшееся в опасности гнездо… А она… она любила меня слабым – она будет любить меня и грешным… ведь это так, так!»
Но он ещё не решил, скажет ли ей...
Всё, он свернул в город, через несколько минут он подъедет к дому… и впервые войдёт в свой дом, будучи уже не законопослушным и довольным своей жизнью господином Винсеном, а пятикратным убийцей. Эта мысль была отточена, как блестевшие в закатных лучах наконечники копий у воинов в шикарных американских исторических сериалах. Но на смену ей явились образы того, что припоминалось несколько часов назад: Одиссей на хрупком судёнышке между Сциллой и Харибдой…
Тут у него мелькнуло ещё одно соображение, и он, подъехав к дому, поставил машину в том месте, которого обычно избегал: под дурацким деревом, с которого то и дело осыпАлись – а сейчас именно сезон, подумал он, - липкие сине-фиолетового цвета то ли плоды, то ли ягоды, кто их знает…
- 10 -
Всё. Домой! Огляделся – окна не светятся… почти три часа ночи, соседи видят десятый сон, никто не увидит его, подходящего к подъезду, и его правую руку всё ещё в перчатке с проступившей кровью. Взял под мышку левой руки диснеевские распечатки, только их. Брезентовый мешок и лежащие в нём мокрые сапоги и сумочку он оставил на полу машины. Он знает, как завтра утром всё это высушить и водворить на место… надо будет утром обязательно вырваться из аптеки на часок, он найдёт предлог… Но придётся домой заехать. А дети останутся дома… так будет лучше, мы же якобы ещё боимся… и Луиза… да, впрочем, она не в утреннюю смену нынче работает, она так или иначе будет дома… и как же мне при них всё проделать?.. Ладно, обдумаю это чуть позже…
Взошёл очень тихо, не включая свет, по ступенькам. Дом довольно небольшой, звукоизоляция хорошая, но если грохотать на лестнице, кто-то может и проснуться, а это нежелательно. Перекрутившись, сумел достать левой, той, что не в крови, рукой ключи из правого кармана брюк. Открыл дверь… Тихо. Но горит в комнате Луизы лампочка… неужели она не спит?.. И – вот она сама метнулась ему навстречу!.. Почти совсем темно, но видно её испуганное, дрожащее лицо…
- Андре! Боже, наконец… Что с тобой?.. Я проснулась около часа назад – тебя нет… Я не знала, что думать…
- Я здесь, хорошая моя… Дети в порядке?.. Постой, ты не звонила никуда? – лихорадочным шёпотом спросил он.
- Нет! Никуда не звонила, даже в аптеку! Я не знала, что думать, что делать, но… ты же не хотел звонков, я это поняла… ты не забываешь заряжать мобильный, слышишь?.. это предлог! – Она говорила быстро, ожесточённо, выплескиваясь… - Ты во что-то влип, Андре! Я это почувствовала ещё вечером, когда ты сидел у себя, чудом смогла заснуть, отключиться…
- Подожди, дай слово сказать… так ты не звонила, даже в аптеку?
- Нет! Так и знала, что тебе это важно, боялась навредить тебе… ты даже вообразить не можешь, чего мне стоило удержаться и не позвонить… я, может быть, подвела бы тебя этим, кто знает… сейчас же рассказывай, во что ты впутался! Я что, враг тебе?.. – Она вцепилась в его левую руку, из которой выпали распечатки фотографий, - правую, в крови, он успел отвести… - Что ты руку прячешь? Боже… кровь, и перчатка! Ты дрался с кем-то? Убил кого-то? Выкладывай всё, слышишь? Я люблю тебя, я жена твоя, мне ты не смеешь врать, меня ты не смеешь бояться!..
Всё это произносилось кричащим шёпотом, быстро, без малейших, полусекундных пауз; она словно бы подсознательно откладывала, отталкивала ещё хотя бы на несколько секундочек ту страшную правду, которую ожидала услышать. Из детских комнат не было слышно ни звука, Пьер и Жюстин, казалось, продолжали безмятежно спать…
- Хорошо, – сказал он бесконечно устало и вместе с тем почти физически ощутив великое облегчение. Да, то, что думалось-вспоминалось ему по пути домой, истинно и непреложно. Как же глупы были бы любые замешанные на полуправде завиралки – ЕЙ! Она любит его, она была с ним в радости и благополучии, она никогда и впредь не отступится от него. И сколь же чутко она думала не о себе – лишь бы не волноваться, - а о нём, ещё не зная, на что он решился, но боясь неосторожным действием выдать, подставить… Та самая бережность, та самая чуткость… На это он надеялся, и надежда оказалась не тщетной… Да и разве не причитается ей знать вместе с ним самим наверняка, что той лютой опасности, которая угрожала им, - уже нет… ЕЙ – можно и дОлжно рассказать всё! – Хорошо, Луиза, пусть будет так… идём в комнату.
Она последовала за ним, не выпуская его руку. Только что она отчаянно, словно птица в стекло, билась, требуя впустить её в царство ещё неведомой ей тёмной тайны, а сейчас – осознав, что будет впущена туда, - замирала в ужасе и безвольно покорялась каждому его слову и действию…
- Возьми свою сумочку, там моё письмо. Я его оставил только на случай, если не вернусь… но, коли так, прочти. Ты всё поймёшь… а я потом доскажу остальное. – Она дрожащими руками, то и дело взглядывая на него с заботой и ужасом, извлекла исписанный лист бумаги. – Не включай верхний свет, сядь под лампочку. Постой, достань из моего правого кармана сигареты и зажигалку, дай мне… я не могу сейчас без этого… А теперь – читай!
Он стоял над ней, чуть склонившись, глубоко и часто затягиваясь, отведя окровавленную правую руку, которою не хотел лезть в карман, а она – полувслух, - читала и почти каждые несколько секунд взглядывала на него.
- «Невольных свидетелей не щадят… пытался заманить «на кофеёк»… чтобы прикончить... » - Господи, да зачем же я сказала тогда – иди, набери сыроежек! Я ванну принять думала… и ты бы дома сидел, вместо этого ужаса…
- Не смей вешать это на себя, – отрезал он властно. – Я с удовольствием подхватил эту идею, меня никто не мог заставить; но и себя я тоже не виню. Мы сойдём с ума, если будем раскаиваться в словах и действиях, результатов которых не можем предвидеть.
И откуда же эта чеканность формулировок, подумалось ему… Видимо, это настрой души: он уже не мягкотелый перепуганный обыватель, он свершил самосуд, «взял в руки закон…» За эти истекшие с момента ТОГО звонка безумные часы в его душе установился совершенно иной, нежели ранее, режим восприятия фактов и отношения к миру. И выработалась, помимо прочего, стальная, военная дисциплина мышления. И Луиза, кажется, уловила – да и ей ли, с её чуткостью, не уловить, - эту перемену в нём. И в её взгляде сейчас мелькнула, сквозь страх перед тем, что она читала, некая извечно женская искорка восхищения перед этой стальной силой, прозвучавшей сейчас в его голосе.
- Читай дальше, – приказал Винсен. Именно приказал. Это получалось естественно. Так она будет чувствовать себя защищённее.
Она прочитала ещё полстраницы. Побелевшими губами пролепетала: «…я услышал чудовищную правду. Они планируют завтра вечером уничтожить нас…» Беспомощно уронила лист, едва успела вскинуть глаза - глаза влекомой на плаху… Тогда он привлёк её к себе и сказал - быстро и резко:
- Не бойся ничего. Они - никогда не уничтожат нас. Я - уничтожил их.
Ей ещё трудно было воспринять сказанное им, взгляд продолжал быть беспомощно-обречённым, и он настойчиво добавил:
- Луиза, любимая, соберись, включи логику и слушай меня. Самое страшное – позади. Никто не придёт сюда убивать. Меньше часа назад я взорвал эту хибару. Все пятеро были там. Больше о нас не знает никто.
- Но… как же… как же?.. – лепетала она, всё ещё не в силах осмыслить услышанное…
Он жёстко – таким тоном, наверное, отдают распоряжения на поле боя, - сказал:
- Я знал, где они находятся, ты прочла это в письме. Я изготовил в аптечной лаборатории снаряд, достаточно мощный, чтобы убить их всех, довёз его на машине и, прокравшись туда, уничтожил банду. Это было единственным выходом, Луиза.
И она как будто очнулась. Она «оттаивала» с четверть минуты, выходя из беспомощно-обреченного оцепенения. Она ещё не знала и не представляла себе никаких подробностей произошедшего, но её отчасти «разморозил» ставший теперь более осмысленным, имеющим конкретные очертания страх за него… Она встала – не осознавая, зачем, - но прежде чем успела что-то сказать, Андре добавил уже более мягко:
- Я вижу, ты приходишь в себя. Я знаю, ты хочешь помочь мне. Но чтобы и в самом деле быть в состоянии помочь, - ради Бога, не думай, не смей думать, что я сошёл с ума. Нет, я действительно сделал это.
- Андре, – всё ещё не очень послушными губами вымолвила она, - но тебя же схватят… Боже, ведь ты в крови… они же найдут тебя…
- Ты поверила… ты, наконец, осознала, что самое страшное позади. - Сейчас он уже сам взял её, той же самой левой рукой, за локоть и усадил обратно на сползающее с кровати одеяло. – Что теперь «они» – это только полиция. Что тех, кто хотел убить нас, больше нет, и нет больше никого, кому нужны наши жизни… Скажи, ты понимаешь это?
- Пони… понимаю… но… и ты, значит… когда я звала тебя прийти в гостиную, и когда ты сидел с нами, и тетрадки… Боже, ты же тетрадки Жюстин проверял… ты знал, что пойдёшь ТУДА, ты думал об ЭТОМ? И я ничегошеньки не знала, ты был с ЭТИМ наедине…
«Она думает обо мне, – пронеслось в его мыслях, - она сейчас, когда ей открылось страшное, и даже не зная ещё подробностей, думает обо мне, о том, что я тогда чувствовал…»
- Да, Луиза. Но слушай… и, опять-таки, верь каждому моему слову. Я думал было скрыть от тебя то, что совершил… но ты оказалась умницей, ты заставила меня сказать всё… и вдвоём с тобой я действительно буду гораздо сильнее, чем если бы лгал тебе. Но сейчас очень важно, чтобы ты подавила всё паническое, что колотится в твоей душе, и очень внимательно слушала меня.
Он знал за собой, что подчас склонен к диктаторству, и сейчас ему подумалось, что в некоторых случаях это может быть даже кстати, даже хорошо для тех, кто безусловно доверяет ему. Вот и сейчас властный – любяще-властный, - тон сделал своё дело.
- Да… я слушаю. Я включила логику, - более спокойным, выразившим мобилизацию душевных сил голосом сказала Луиза.
- Так вот, подслушав этот их разговор, я тоже был сначала в состоянии, похожем на твоё минут пять назад, но когда оказался способен сколько-нибудь разумно рассуждать, понял, что выход только один…
И Винсен рассказал ей всё. О лихорадочных мысленных судорогах на балконе - как же спастись, - об осознании беспощадной истины, что закон не защитит, о блеснувшем и выплавившемся, как боевой клинок, замысле, о ночном изготовлении самодельной бомбы, перемежавшемся – нарочно не придумаешь, - с этим самым распечатыванием диснейлэндовских фотографий… Он выбежал в коридор, поднял их с полу, принёс… О езде в машине со страшным грузом, о том, как бесшумно крался затем по мшистому лесу меж сосновых стволов… о нескольких шагах по илистому дну реки… о замирании сердца… об отчаянном броске, и о взрыве, и о том, как метнула его свирепая волна взрыва на берег – кистью руки на ствол… и о спешном пути сквозь тьму назад… домой… чтобы увидеть вновь её и детей, мирно спящих… а он ещё даже и не заглянул в их комнатки… не разбудить бы… надо ли им видеть родителей в таком состоянии…
Луиза слушала, держа его руку в своей, почти ни словом не прерывая. Живой, оснащённый множеством мелочей рассказ Андре совлёк с его деяния занавес-пелену кажущейся невероятности. Многословная постепенность повествования отчасти смягчила для неё ту жуть, в которую – случайно или по воле злых сил, - окунула их непредсказуемая жизнь. Эта постепенность позволила ей в щадящем ритме подключиться к пережитому им в течение нескольких минувших часов. Произошедшее облеклось для неё плотью, сделалось зримым.
- Дай мне тоже сигарету, - сказала она. Сейчас ей нужны были не те длинные женские сигареты, которые она всё ещё то и дело покуривала, а острые, не смягчаемые мятным ароматом затяжки.
Андре, глядя на неё, всё больше убеждался, что она, ужасаясь тем обстоятельствам, в которые они попали, ни на мгновение не отшатнулась мысленно от него самого. Разделённый с нею, крест его тайны – если удастся скрыть совершённое, - станет неизмеримо легче… А может быть, всё же рассказать об этом со временем родителям? Хотя бы отцу?.. Об этом ещё предстоит думать… но не сейчас…
- Вот, возьми, ты же их вынула у меня из кармана... Слушай, Луиза, - не удержался он от того, чтобы вслух высказать то, о чём миг назад подумал, - мне сейчас и страшно думать – ЧТО я сделал, - и в то же время счастье я чувствую, которое и словами не выразишь: что я здесь, что вернулся к вам… и что ты, заставив меня рассказать… узнав, - не шарахнулась от меня, убийцы… что ты – со мной! Я вижу, я чувствую, ты – со мной!.. – он соскользнул на полувопросительную интонацию и сильно, жёстко сжал её руку.
- Шарахнулась… в своём ли ты уме? – прошептала она, встав и прильнув к нему, всё ещё отводящему правую, со следами крови, руку. – Я ужасаюсь того, на что ты вынужден был пойти, но… если хочешь знать, стыжусь сейчас, что отпустила тебя туда, в ночь, и не была с тобой рядом, чтобы хоть чем-то помочь!..
- Да можно ли, - прервал Андре, уткнувшись ей на миг макушкой в плечо, - можно ли было помочь больше, чем… чем ты… сумев не позвонить! Проснувшись, нести крест этого страха, но - не позвонить! Теперь ведь не будет улик, никто не докажет, что я не был дома, когда там взорвалось!..
- Я понимала, что у тебя сложности, но думала – что-то такое, с чем тебе надо самому разобраться… думала, именно лучше помогу, если не буду вмешиваться… ты тогда из аптеки звонил, и, помнишь, сказал, что лучшей помощью будет – постараться спать! Уже тогда мне подумалось, что ты именно звонков не хочешь… Я и послушалась, легла – хотя и не сразу, честно сказать… и снотворное взяла, но вот проснулась всё-таки в два с лишним…
Он взял левой рукой ещё сигарету, щёлкнул зажигалкой, осторожно выглянул в коридор. У детей в комнатах тихо…
- Теперь сядь и слушай, Луиза. Мы должны обо всём условиться. Не знаю, всё ли, но многое я продумал. Так вот... О взрыве на островке станет известно, самое позднее, этим утром: кто-то за грибами пойдёт, кто-то пробежку сделать захочет – и увидит. Надеюсь, что не получит инфаркт, - не хотелось бы мне иметь это на своей совести… Потом возьмут на экспертизу то, что осталось от мобильных телефонов… боюсь, что сумеют установить номера, и раскроется, что с одного из них звонили нам… Дальше – получат данные о нас, о нашей семье. Мы живём в ближайшей зоне, нам звонили… с нами имели телефонные контакты за несколько часов до произошедшего. К тому же я химик по образованию, у меня лаборатория. Узнав всё это, со мной захотят, я уверен, познакомиться, и очень скоро. Но я, кажется, сумел довольно многое предусмотреть и учесть. – Он рассказал Луизе об этих своих маскировочных звонках на студию и о том, что собирается притворно дозваниваться ещё и утром. Она слушала внимательно, не перебивая, как-то собравшись и подтянувшись; Винсен видел, что первый шок для неё позади.
- Со мной захотят познакомиться, их насторожит и то, что у меня лаборатория, - повторил он. – И, когда я предъявлю это телефонное сообщение якобы в связи с интервью, - поймут, что гибель этой пятёрки была спасительной для нас, то есть, иными словами, как бы «нужной» именно нам… больше, наверное, чем кому бы то ни было…
Ещё несколько затяжек – и он продолжал:
- И ты ведь понимаешь - я не могу скрыть, что боялся, что осознавал угрозу. При желании могут просмотреть – и обязательно просмотрят, если придут к нам, - историю работы с нашим компьютером, и увидят, что в воскресенье утром я заходил на несколько специализированных сайтов о разных там сейфах и металлических чемоданах. Сколько ни стирай, а специалисты дознаются. Уж лучше именно не стирать, кстати, чтобы не вызывать лишних подозрений.
- Так ты, значит, хочешь рассказать о той своей воскресной встрече с тем… с тем… рыбаком? – спросила Луиза. – И о своих страхах? Но тебя же спросят, почему ты не заявил сразу же…
- Спросят – и пускай: я знаю, что им ответить. Правду! Да я же тебе и рассказал уже! Я тогда был очень испуган, что, может быть, прикоснулся к некоей жуткой тайне, но ничего конкретного у меня не было, и я, мирный, опасающийся тёмных, криминальных дел человек, лелеял надежду – а может, страх мой напрасен, а может, просто хотел он потрепаться со мной в избушке, а чемоданчик этот – чтобы вещи не промокли… Потому и кинулся к компьютеру, и на сайты эти зашёл. И я же и в самом деле успокоился, Луиза! Впал в самоуспокоенность – да ты и помнишь, как был я тогда весел, когда вы из игротеки вернулись… Мне только и надо было нечто такое прочитать, что позволит успокоиться, расслабиться… и я это получил. И «уверился», что всё чушь. А если чушь, то и заявлять не на кого и не о чем… Мне, кстати, совестно сейчас, - сказал он вдруг, поражённый внезапно пришедшей мыслью, отчасти похожей на то, что думалось ему тогда, в воскресенье, - что я так бездумно успокоился тогда, и пустил всё на самотёк, и не принял никаких мер предосторожности… и фактически подставил, подверг тем самым опасности вас, вообще ничего не знавших…
- Перестань! - прервала она, опять схватив его руку, таким же кричащим шёпотом, как поначалу. – Что ты мог сделать? Ради Бога… не мучай себя, Андре!
- Видишь ли, Луиза, отпуская тебя тогда с детьми в игротеку, я думал, что вам отдельно от меня ничто не грозит, что ТЕ, если бы… не дай Бог… что-то сделали, - как раз подставились бы… потому что меня стали бы допрашивать, я указал бы на ту встречу, на островок… А значит, ОНИ ничего бы не посмели сделать, пока мы не вместе… Логически, Луиза, это было правильно. Поэтому я и отпустил вас тогда. Но сейчас мне подумалось: пусть даже и так, но ведь я именно как бы доверился тогда ИХ логике, уповая на то, что она не разойдётся с моей…
- Но помилуй, Андре, - взволнованно перебила она, - что бы ОНИ успели сделать за эти два-три часа, откуда бы они – даже если бы и хотели что-то совершить, - узнали, где мы находимся… и даже как выглядим? Ты просто переутомился, у тебя сдаёт логика… перестань возводить на себя эту дичь! Теперь, получается, моя очередь взвешенно рассуждать. Ты удивишься, но я уже снова на это способна…
- Да я понимал, что так быстро ОНИ не успели бы, - остановил её Винсен. – Да, мне сейчас припоминается, что я подумал: не успеют, дескать, при всём желании, вычислить так быстро. Но это, понимаешь, тот случай, когда не по логике, а в силу чувств - или, пожалуй, по «логике чувств к близким», - нужна была бы перестраховка. А я, столь склонный к ней по характеру, - именно тогда её и не предпринял. Мне хотелось остаться наедине с собой, я уже мысленно стремился к компьютеру, чтобы там найти что-то такое, из чего можно будет черпнуть наркотическое зелье успокоения. Ну, и я нашёл… я имею в виду эти сайтики насчёт металлических упаковок. И – всё, Луиза! Я принял желаемое за действительное и с наслаждением спрятал голову в песок!
- Почему – в песок? Да что ты мог сделать? – повторила она.
- Я мог тогда, по крайней мере, под каким-то предлогом не пускать детей в школу и в садик, а тебя на работу, пока всё не выяснится. Да, это было бы сложно, может быть, пришлось бы всё тебе рассказать, и безумно перепугать тебя… и, конечно, попусту, думалось мне… и растревожить детей, потому что они увидели бы странности в нашем поведении. Да, это была дилемма, но я малодушно ушёл от неё. Правда, Луиза, я ещё тогда, в воскресенье, несмотря на то, что успокоился, написал тебе всё-таки, когда вы были в игротеке, предостерегающее письмо… ты в своём паспорте увидишь… Но было ли это достаточно?.. Сейчас я с ужасом думаю: а если бы ОНИ составили другой план, выслеживали бы нас поодиночке?.. Да, конечно, логически с ИХ стороны было бы несообразно сделать что-то против вас, не устранив сначала лично меня. Но – кто знает?... И я именно положился на ЧЬЮ-ТО – даже не зная ещё, реальны ли эти «КТО-ТО», - «криминально здравую», скажем так, логику. А ту самую логику чувств, взывавшую к перестраховке, - отринул. Она была мне неудобна, она заставила бы выйти из комфортного состояния… Нет, Луиза, я, может быть, не вполне осознанно, но подставил вас, и единственное смягчающее обстоятельство – то, что, видимо, любой подобный мне обыватель, не подготовленный жизнью к крайним ситуациям, боящийся их, вёл бы себя примерно так же…
- И всё-таки ты клевещешь на себя, Андре. Ты испугался тогда, что, может быть - и только может быть, ты же не был уверен, - увидел нечто скрываемое преступниками, но какие же были у тебя основания опасаться не только за себя, но ещё и за нас? Мы же – ни я, ни тем более дети, - не видели ни этого сарая, ни того, кто в нём ночевал, и насколько вероятным показалось бы, допустим, кому-то другому на твоём месте, что ТЕ захотят уничтожить ещё и близких? Он боялся бы за себя, за себя одного, и точка! Просто ты очень любишь нас и именно поэтому встревожился за всю свою семью. Оказалось, что не напрасно, но далеко не любой даже отдалённо помыслил бы заранее о таком… Поверь мне и прекрати казниться этим.
Винсен вновь восхитился тем, насколько хорошо она чувствует и понимает его. Он вспомнил, что действительно, встав тогда из-за компьютера в эйфорическом состоянии, нашёл дополнительную причину для успокоения в нехитрой мысли о том, насколько дико предполагать, что какие-то, пусть тёмные, личности… даже если в сейфике и вправду что-то криминальное… решатся из-за увиденного кем-то одним – увиденного, но ещё то ли внушившего этому одному подозрения, то ли нет, - посягнуть на жизнь не только этого человека, но и целой семьи. Предпринять такую операцию из-за туманных, более чем туманных, опасений. И действительно, кто бы подумал! Сейчас-то это данность, но тогда такое казалось практически нереальным… И разве не естественнее всего было бы счесть, что, во всяком случае, для близких опасность стремится к нулю и нечего поэтому их тревожить? Да, подумал он, может быть, я и в самом деле отчасти взвожу на себя напраслину…
- Знаешь, – прошептал он, обнимая её левой рукой, - это всё, пожалуй, верно… я не предатель… ты поддержала меня и сейчас… Ты не утратила способности поддерживать теперь… теперь, когда нас взяло и вышвырнуло внезапно, вдруг, из тихой и уютной заводи в бурю. – Он почти физически ощутил спадающее с души тягостное чувство вины…
Они помолчали полминуты. Андре подумал, что во всём, что касается возможных угрызений совести, его, как будто снося неким мощным потоком, влечёт к разбору именно того, чем он, возможно – если не действиями, то бездействием, - виновен перед близкими. Именно перед теми, кого он, отчаянно и смертельно рискуя, спасал, а не перед теми, чьи жизни ради этого отнял.
- Ладно, – сказал он, вздохнув. – Так вот, я не буду скрывать… и это вполне естественно, - что даже ещё в пути домой, в машине, перетрусив, ещё до того успокоения, я считал: обратившись в полицию, можно навлечь на себя и, упаси Боже, на близких такую свирепую месть, перед которой меркнут все возможные взыскания по закону – вместе взятые, - за то, что, дескать, не заявил... Я посчитал, что сидеть тихо – всё же менее опасно, чем куда-то бежать. Так я думал, это правда, Луиза, и именно это я скажу тем, с кем придётся говорить. Обо всём, что было до того звонка, расскажу чистую правду, и о содержании разговора… разговоров с той, что звонила, - тоже, и SMS покажу…
- 11 -
Из комнаты Пьера послышался тихий кашель. Потом - лёгкая поступь детских ножек… «Спрячься» – шепнула Луиза. Винсен затаился за шкафом, мальчик был встречен мамой у порога спальни…
- Мама, я тут проснулся… что случилось? Почему вы с папой не спите? Вы шептались...
- Папе не спалось, малыш, он вышел покурить на балкон, потом, когда пришёл обратно, разбудил меня нечаянно, мы и поговорили немного… скоро опять будем спать, ещё ночь. Ты тоже спи.
- Мама, мне приснилось, будто я в машине над лесом лечу, и страшно очень, и упасть боюсь…
- Это ты в Диснейлэнде на карусельных самолётиках катался, и поезд тот видел, на который и папа не пошёл… Во сне мы подчас вспоминаем то, что видели.
- Мамочка, а где папа?..
Луиза взяла ребёнка за руку, повела в комнатку.
- У папы немножко голова болит, он сейчас под душ пойдёт минут на десять, освежиться, и ляжет тоже. Спи, маленький, ночь ещё.
Она уложила малыша, вернулась спустя минуты две…
- Иди, замой кровь, прими душ и ложись, договорим в кровати… Иди, я тебе пока тихонько сделаю кофе со сгущенным молоком… Андре, как же быть, ты же с пластырями будешь, это в глаза бросится…
- Бросится, ничего не поделаешь, но это не ожог. Рука ободрана об дерево – споткнулся, упал, вмазался. Это не улика… Сделай мне кофе, правда, только свет не включай.
Луиза заглянула в комнату Пьера, убедилась, что мальчик спит. Андре пошёл в ванную с карманным фонариком, чтобы не включать свет, – совсем не нужно, чтобы кто-то с улицы или из ближайших домов увидел, что в их квартире в эту ночь не спят, - поставил фонарик, облокотив на бутылку одеколона, на полку шкафчика; левой рукой, с мылом, аккуратно помыл правую, промокнул, наложил на кровоточащие участки три толстых, не отлипающих пластыря… ещё раз замыл. Всю одежду, что была на нём, бросил в стиральную машину: утром Луиза, накидав ещё белья, выстирает всё это на самом сильном режиме. Потом встал под душ, вымылся с головы до ног, с наслаждением, пенистым шампунем, всё под тем же фонариком. Конечно, душ принимают и после… но всё же лучше не привлекать сейчас ничьё внимание к своим окнам.
Вот так, опять подумал он под сладостными струями душа… Вот так – разом, без вины, без злого умысла нашего, жизнь взяла и превратилась из уютной, мягкой, доброй в опасную, грозящую разверстой бездной. И я всего лишь, всего лишь увидел что-то! Как же страшно – увидеть, узнать то, что кем-то скрывается! Увиденное - может обречь, может запутать… или поставить перед жгучим, мучительным выбором.
К последней мысли его привело ассоциативно всколыхнувшееся сейчас воспоминание о том, что рассказали когда-то – лет четырнадцать, помнится, ему было, - дедушка и бабушка со стороны отца, Давид и Мари Винсен. В начале сороковых годов они, молодая пара, жили в оккупированном Париже. Весной сорок второго их сыну Шарлю, отцу Андре, был год с небольшим. Мари сидела с ним дома, Давид работал учителем математики в одной из начальных школ. Жили они далековато от центра, в многоквартирном доме, в густонаселённом и небогатом районе, где подъезды тесно смыкались, под окнами стояли запылённые скамейки и с утра до вечера было шумно от детского крика и плача и от пересудов отдыхавших на этих самых скамейках пенсионерок. В соседнем подъезде жила молодая семья – примерно ровесники Винсенов, - с мальчиком, которому было годика полтора. Люди эти были вежливы, но малообщительны, редко появлялись на улице и, казалось, избегали и даже отчасти побаивались знакомств. Правда, женщина – хрупкая, с чёрными волосами и смугловатым цветом лица, похожая на уроженку Прованса или Аквитании, - перемолвилась несколько раз с Мари общими фразами о детских капризах и недомоганиях, когда, случалось, они обе выносили своих малышей на свежий воздух – обычно это бывало в послеполуденные часы… Её муж был музыкантом, играл на фортепиано, подрабатывал – хотя и не систематически, а раза два-три в неделю, не чаще, - тапёром в одном кафе, где иногда танцевали. Сама она, по её словам, столь же нерегулярно помогала по хозяйству за минимальную плату одинокой старушке…
Однажды маленький Шарль прихворнул, у него поднялась температура, нужно было сбить, но детской микстуры они заранее не купили. Был вечер, аптеки уже не работали. И Мари подумала, что, может быть, раздобудет детское лекарство у жены музыканта. Она забежала в соседний подъезд, постучалась… За дверью плакал ребёнок, а открыл ей отец, он был дома один с малышом – жена задержалась у своей старушки, - и возился с пелёнками, крайне неумело пытаясь перепеленать сыночка. Лекарство нашлось, он его с готовностью и очень любезно дал, а Мари предложила ему помочь с пеленанием… И тут она уловила мелькнувший в глазах его испуг – чрезмерный, даже как бы судорожный; вслед за тем он, отведя руку, поспешно и несуразно набросил на малыша край пелёнки, причём испачканной, и сбивчиво проговорил – нет, спасибо, извините, он очень боится всех чужих… стоит склониться над ним кому-то незнакомому, он в плач, прямо-таки бьётся… спасибо, не обижайтесь… И она внезапно – видя его испуг, и наброшенную пелёнку, и сопоставив это с тем, что ребёнок был мальчиком, - поняла, КТО эти люди. Ей стало очень неловко, и она заговорила торопливо, стараясь изобразить некое воодушевление тем, что может высказаться о занимающем и её предмете: да, конечно, мне ли не понять, наш тоже такой… чуть заходят соседи – плачет… а знаете, это вообще-то хороший признак – значит, они различают, значит, у них усваиваются образы... значит, умненькие они... И Мари показалось - она смогла убедить его, что ни о чём не догадывается. Он выглядел уже не столь встревоженным, когда она ещё раз поблагодарила и распрощалась…
Дома она тихим и осторожным шёпотом рассказала о произошедшем мужу, но больше они об этом не говорили в течение примерно месяца. Да и зачем? Тайна музыканта и его семьи ничем не могла отразиться на жизни Давида и Мари Винсен. Мари, помнившую смятение молодого человека, тяготило одно: вдруг эти двое, сами боясь, что некто – в данном случае она, - понимает, кто они такие… вдруг они, подобно вспугнутым птицам, бросят это найденное ими убежище и пустятся куда-то на поиски нового, и, может быть, попадутся… и она будет тогда невольной виновницей их гибели… Но проходили недели, а молодая семья из смежного подъезда оставалась всё там же.
А через месяц Давид однажды, навестив дальних родственников, возвращался домой часу в шестом вечера; и, проходя мимо одного из ближайших домов, он услышал, как двое в гражданской одежде, но подтянутые по-военному, разговаривают между собой по-немецки. Языка этого он не знал, но увидел, что один из них вошёл в парадную напротив, второй же встал и как будто бы занял наблюдательную позицию на углу ближайшего проулка. Ещё через полминуты, когда Давид почти уже входил в свою парадную, его остановил человек, предъявивший удостоверение сержанта французской полиции, потребовал документы, спросил – где живёте, хорошо ли знаете соседей?.. Он ответил, что почти ни с кем не знаком – некогда общаться, работа, хлопоты семейные… Сержант отпустил его. Дома он быстро и очень тихо рассказал жене. Маленький Шарль спал. Давид и Мари Винсен стояли, испуганные, взволнованные, думая об одном и том же, и спустя минуту лихорадочно зашептались, понимая, что застигнуты сейчас опасным долгом, от которого их никто не избавит, - сделать немедленный и рискованный выбор. Они понимали: очень вероятно, что гестапо при содействии полиции ищет ту самую семью: кому-то показалась, быть может, сомнительной внешность то ли этого музыканта, то ли его жены… кто-то донёс, но точного адреса всё ещё не знают и рыщут здесь в поисках… «А они сидят дома, они редко выходят… они не знают, что вокруг них смыкается капкан, – шепнула Мари, - и только мы можем их предупредить…и если не сделаем этого, их гибель будет на нашей совести». Легко сказать - предупредить! Это значило - войти в тот подъезд, а наблюдение уже охватывает, наверное, и его… и там рядом скамейка, сидят старушки и крутятся подростки… вошедшего смогут увидеть многие… а может, и на лестнице поставили кого-то... «и если потом эту семью всё-таки схватят, мы окажемся, очень возможно, под подозрением – пытались воспрепятствовать, предупредить...» Ни Давид, ни Мари не были героями, они очень боялись и за своего малыша, и за себя, и у обоих мелькнула малодушная мысль – ах, зачем мы узнали их тайну?.. если бы не это, от нас ничто не зависело бы… Но за мысли свои человек не в ответе, а за деяния – а иногда и за стояние в стороне, - да! И невозможно было откладывать решение. Маленький Шарль спит… И мальчик в той квартире - и он, может быть, тоже спит так же сладко… И Давид сжал руку жены, прошептал ей несколько слов – и стремительно вышел. Сбежал по лестнице, прошёл, как будто сквозь строй, мимо скамейки, мимо старушек, мимо ребят… к счастью, никто не остановил опять, не проверяет документы… и скрылся затем в том смежном подъезде… Нет, на лестнице никто, слава Богу, не ошивается… Постучал в дверь… Он сам курил и видел музыканта курящим, это подсказало ему идею предлога… Молодая пара была дома, ему открыли несколько встревоженно – да, они дичились общения; но, узнав его, приветливо, с неким облегчением предложили садиться. Давид сказал: «Я на секундочку, извините. Мне очень курить хочется, а папиросы кончились, идти покупать далеко – вы не дадите несколько штук?» Музыкант вынес ему пачку, в которой оставалось ещё с десяток папирос – «не беспокойтесь, у меня ещё есть». Давид поблагодарил и, прежде чем открыть дверь и выйти, тихо добавил: «Зверски курить хотелось, а то бы я и не вышел сейчас, потому что у нас тут рядом гестапо наблюдает – кого-то ищут, видимо, по всем подъездам… У меня документы проверили, когда домой шёл… Страшновато… но без папирос не выдерживаю…» И в голосе музыканта, и на средиземноморском лице его жены проступило крайнее, лихорадочное напряжение: он понял, что, когда за ним закроется дверь, они должны будут решать – как же им спасаться!.. Он вышел на улицу, держа на виду у всех пачку папирос, поигрывая ею… заставил себя тут же, на улице, покурить… Потом, минут через десять, вернулся домой. Рассказал Мари. «Они могут попросить помощи, - сказала она. – Могут попросить спрятать их… мы не сможем отказать, Давид, но как же я смертельно боюсь!.. Но нельзя отказать, нельзя…» Он походил по комнате, подумал. Закурил ещё папиросу… Внезапно повернулся к ней. «Тогда мы с ними условимся: они нам сказали, у них окно разбилось, боятся, что ребёнок простудится, ночью ветрено… просили приютить на ночь, а утром, дескать, к стекольщику пойдут. Ну, мы и решили помочь… мы же не обязаны знать, кто они…»
И действительно, через полчаса в дверь осторожно постучали. Давид открыл; это была жена музыканта, левой рукой она прижимала закутанного младенца, в правой же была огромная, набитая вещами, сверху в основном одёжками, хозяйственная корзинка. «Простите, - дрожащим голосом сказала она, - так уж совпало, вы только что заходили, а у нас сейчас… нам, если не откажете, нужна помощь…». Он пригласил её зайти. «Понимаете, - быстро, сбивчиво заговорила она, - муж работу одну нашёл, его сейчас, вечером, вызывают на собеседование, оттуда мальчик приходил, курьер… не явиться – потерять возможность… А я договаривалась со своей старушкой именно на этот вечер; не приеду так вот, без предупреждения, – уволит она меня… Я ей много разных вещей, понимаете, принести должна, - женщина для убедительности болтанула своей корзинкой… - А малыша нам не с кем оставить, понимаете? Вы не возьмёте его – только на два часа, может, на два с половиной?..» «Ну хорошо, - смущённо сказала Мари, - да, конечно… он спит сейчас, я вижу… только что, если он, проснувшись, испугается чужих лиц… а кушает он что?..» «Я так благодарна вам, поверьте, - с неким воодушевлённым облегчением вымолвила эта женщина с наружностью южанки, - не беспокойтесь, вам и кормить не понадобится, муж скоро придёт… а поплачет, увидев незнакомых, - ну, не страшно… да вы не поправляйте пелёнки, вам и наклоняться не надо будет над ним… я вас очень прошу, не утруждайте себя ничем, нам и так неловко… Я ведь почему к вам? У вас ведь тоже малыш, и вы… вы хорошие люди…»
«Видимо, срочно ищут, где спрятаться» - сказал Давид, когда жена музыканта ушла. Они говорили шёпотом – чтобы не разбудить детей. Им думалось так: гестапо ищет супружескую пару с младенцем, младенец – особая примета, вот мама, наверное, и положила его сейчас в эту корзинку, полуприкрыв тряпьём… чтобы, находясь, быть может, под наблюдением, донести до квартиры Винсенов… В корзинку же эту сложена часть вещей, которые они надеются спасти. А у мужа – остальное. Они бросятся сейчас подыскивать пристанище, хотя бы временное, и не могут, разумеется, вести эти поиски с малышом – той самой особой приметой, - на руках. И – догадываясь, что Давид пришёл «за папиросами», чтобы предупредить, - сделали отчаянную ставку на него и Мари, доверили им своё дитя на часы этих метаний… Ребёнок ещё некоторое время спал, потом заплакал. Мари, несмотря на слова его мамы, накормила его жидкой кашей на молоке, покачала, дала погремушки, успокоила… К Шарлю, тоже заплакавшему, поспешил отец…
Через два часа появился музыкант. Он был в состоянии очень напряжённом, и вместе с тем чувствовалось, что они с женой нашли некое решение, надеются спастись. «Мы бесконечно благодарны вам, – забирая ребёнка, ответил он на вопрос, всё ли в порядке, - всё уладилось… Мы, может быть, переедем… Спасибо вам от всего сердца… счастья вам!..»
К тому времени уже около получаса шёл дождь, и когда музыкант, держа сына под массивным зонтиком, вышел, – Давид и Мари видели это из окна, - был уже настоящий ливень. «Их счастье, - сказала Мари. – Их счастье, ведь сейчас, наверное, слежки по улицам не будет. Господи, хоть бы дитя не простудилось…» Они долго смотрели в окно на ливень, взявшись за руки и мысленно молясь о том, чтобы этот рывок спасающихся людей под дождём к некоему найденному ими убежищу – удался, чтобы эти трое – муж, жена и ребёнок, - были наконец под надёжным кровом, чтобы малыш был тепло укутан и взрослые могли, позаботясь о нём, прикорнуть и сами…
Давид и Мари остались в некоторой тревоге, опасаясь, что к ним не сегодня-завтра придут выяснять – зачем он заходил к музыканту, почему к ним потом заходили эти люди?.. Если наблюдение – могли засечь… Но при том души их озарялись неким ласковым светом, возвещавшим: вы, обычные, далёкие от отчаянности, не героического склада люди, - вы не предали, поступили по-человечески…
К ним не пришли. Через несколько дней люди в гражданской одежде, но с военной выправкой уже не мелькали у их домов. А от одной из всё тех же старушек на скамеечке Мари, укачивая на свежем воздухе маленького Шарля, услышала, что семья эта, «ну, те самые, у которых тоже дитя маленькое», куда-то делась, а к ним потом ломились, но их и след простыл...
А в сорок пятом, когда не было уже нацистов, однажды в пригородном поезде, которым ехали Давид и Мари с четырёхлетним уже Шарлем, на одной из станций в вагон села молодая семья с малышом тоже лет четырёх. И Винсены, глянув на них, узнали, кто это… и эта пара тоже узнала… и мужчина, восторженно всплеснув руками, быстро подошёл к ним, а за ним, с мальчиком, жена, та самая, с лицом несколько южного типа… И музыкант горячо и всё так же восторженно сжал руку Давида Винсена и сказал: «Вы спасли нас. Вы знали, кто мы, вы догадались тогда, зайдя за лекарством, - повернулся он к Мари, - и слава Богу за это… и за то, что именно вы, друг мой, видели потом слежку… Вы предупредили нас, мы бежали в тот же день, и нам – опять же, слава Богу, - удалось найти пристанище, и пережить эти годы… Вы спасли нашего малыша и нас… пусть Бог наградит вас, и детей, и внуков ваших, и защитит от любой беды… будьте благословенны, будьте счастливы!..» Теперь уже нечего было бояться, и мужчины ещё раз пожали друг другу руки, а женщины – обнялись со слезами радости…
Давид и Мари больше уже никогда не встречали этих людей и предполагали, что они вскоре уехали из страны.
Андре, наделённого живым и развитым воображением, эта история очень занимала. Он часто прокручивал в мыслях варианты – что было бы, если… Не приболел бы тогда маленький Шарль… или запасись бабушка Мари заранее микстурой… не забежала бы она тогда за лекарством, и не узнали бы ни она, ни дедушка Давид тайну той семьи, и понятия не имели бы о том, кого именно надо предупреждать, даже если кого-то и разыскивают… Или если бы не пошёл дедушка через месяц вечером к родственникам, или не заметил бы, возвращаясь домой, гестаповскую слежку… Что было бы тогда с этой парой и с их малышом?..
И сейчас, под благодатным потоком, чьё назначение – очищать плоть, но чья ласка достигала и души, ему вдруг подумалось: видимо, всё-таки Бог искусно вершит дела людские и устраивает то, что кажется случайностью… «И, может быть, то благословение полузнакомых, но спасённых дедушкой и бабушкой людей, это благословение, полученное от них в поезде, сказалось теперь, и Бог спас мою любимую семью, помог мне совершить то, что ещё часов семь-восемь назад казалось немыслимым…»
Одетый в чистое, вернулся обратно в спальню. Отпил несколько глотков ещё горячего, поставленного Луизой на тумбочку у кровати вкуснейшего кофе со сгущёнкой, отличной голландской сгущёнкой. Осознав всю безмерную усталость, перезревшим яблоком упал – или опал, - на кровать. Луиза обняла его, они прижались друг к другу, не испытывая, правда, сейчас иных желаний, кроме жажды этой как бы защищавшей от всего опасного сомкнутости. «И будут двое одна плоть» – вспомнились ему слова из книги Бытия… Они продолжали шептаться, но еле слышно, друг другу на ухо…
- Малыш чувствует что-то, боится, - вздохнув, произнёс Андре, - и хорошо ещё, что Жюстин не разбудили.
- Да… я ещё не всё поняла, что ты планируешь делать, но нам придётся наверняка врать им обоим… они почувствуют странности… этого, наверное, не избежать…
- Не избежать, – сказал он. – Мы чуть позже обсудим, чтО именно будем врать… Царапинки душевные, конечно, будут… дай Бог, чтобы зажили. Но слушай меня дальше, Луиза… Боже, как же здорово быть чистым... Слушай... Значит, я расскажу до этого момента всё как было, а потом… Давай я всё это тебе вкратце прокручу, ладно? Меня напугал этот сейфик у Бланшара… потом я, значит, на компьютере нашёл то, что меня успокоило… Расслабился… Но вечером - этот звонок, и предложили это самое интервью… и назавтра же, что само по себе отчасти странно… и я сразу насторожился. Да и действительно ведь было так. И весь этот разговор я перескажу точно. Но тут моя правда и закончится, дальше я вот как представлю дело: я положил трубку, очень встревоженный… в жизни моей возникла неопределённость, от которой с ума сойти впору. С одной стороны, я мысленно связал этот звонок с воскресной встречей, и эта просьба собраться всем вместе внушает мне отчаянный страх… подозрение, что всех нас планируют… ладно, я и произносить это не хочу… С другой же стороны, я всё же надеюсь на то, что, может, это и вправду интервью взять хотят. Жизнь как бы взяла и раздёрнулась, образовались два полюса: то ли смертельная угроза, то ли всё в полном порядке, то есть звонили действительно с детского канала… И я отчаянно хочу, чтобы подтвердилось второе. Поэтому и в справочную потом звонил – увериться, что номер, который ОНА мне дала, правильный, - поэтому и попросил дать мне SMS… надеясь на то, что оно будет послано с номера студии, а не с того мобильного, как было на деле… Но я вместе с тем и очень боюсь, и взвешиваю возможность – а такая мысль у меня и правда мелькала, - обратиться в полицию, и мне надо усыпить ИХ бдительность, и для этого я соглашаюсь на интервью. И для того, чтобы всё-таки знать, когда грозит опасность… если она есть… и чтобы иметь время заявить, если решусь всё-таки… А ещё перед этим, поскольку подозревал неладное, но хотел развеять свои подозрения, - пытался дозвониться в телестудию… я же и в самом деле звонил, чтобы это зафиксировалось, я уже тогда многое успел обдумать, - но там, конечно же, автоответчик. И вот, значит, я остаюсь с этой неопределённостью. Но очень надеюсь, что речь действительно об интервью. И, если так, - детям сюрприз, и надо подготовить красочные снимки, а лучше цветные распечатки фотографий… они же больше по размеру должны выйти, чем обычные карточки… и для этого я ночью поехал в аптеку, где цветной принтер… Тут нельзя было рисковать, нужно объяснение моего ночного пребывания в аптеке, меня же могли ненароком видеть… Да, я ездил в аптеку, но скажу, что к часу вернулся домой, и опровергающей улики не будет: ты, родная моя, не звонила туда, и не будет там непринятого звонка из нашей квартиры в ТЕ часы… Так вот, мои действия – это действия человека очень напуганного, но надеющегося. Кстати, если бы я не услышал ИХ разговор, то, вероятнее всего, позвонил бы действительно в послеполуденное время в полицию… В общем, наши с тобой действия, Луиза, в этот предстоящий день должны выглядеть именно такими, какими были бы, если бы я не подслушал тот разговор. Мы боимся, но надеемся на то, что наши страхи безосновательны. С поправкой на то, что мы уже будем знать про взрыв, но мы же не знаем наверняка, что против нас готовилось нечто ужасное… Мы будем знать про взрыв и якобы взвешивать возможность звонка в полицию, но… мы откладываем это, надеясь, что взрыв избавил нас от угрозы, если она была… Да, вот что: ТЕБЕ я рассказал – это мы скрывать не будем. ТЫ всё знаешь… Я рассказал тебе прямо вот сейчас… нет, не сейчас, конечно, а в час ночи… вернувшись из аптеки. Ты услышала, что я в ванной вожусь, ты проснулась, встревоженная… ты добилась, чтобы я сказал правду… Луиза, Пьер ведь просыпался уже, и Жюстин, как знать, не слышит ли тоже, что мы шепчемся… могут детей начать спрашивать, и косвенно-наводящими вопросами… кто знает?..
- Боже, это очень травмирует их, особенно Жюстин, если…
- Да, надо постараться этого избежать, но – удастся ли? И мы должны быть подготовлены к этому тоже… Так вот, мы не будем скрывать, что шептались, не спали всю ночь… решили – я постараюсь дозвониться до студии, а если до полудня не сумею, – поеду туда… И я действительно должен буду съездить, Луиза, если не дозвонюсь: это логически необходимо, этого не может не сделать человек, томящийся страхом, если не имеет иной возможности узнать, нависает ли угроза…
- Поедешь? Андре, это далеко же очень, наверное!.. Ты не спал! Хотя я понимаю, что, наверное, действительно нужно… Может быть, я поеду? – взволнованно проговорила Луиза.
- И думать не смей! Ты практически точно так же не спала, да к тому же и на трассах не водишь... Луиза, ты мне просто сделаешь крепкого кофе в термосе – без молока, - и у меня же эта пищалка есть, «Айвакс»… она разбудит, если я… если начну зигзаги выделывать. И… минутку, подожди-ка!..
Он быстро вскочил, сунул ноги в тапочки… «Куда ты, Андре?...» «К компьютеру, сейчас вернусь». Побежал, раздетый, сел за компьютер, зашёл на сайт детского канала, на квадратной канцелярской бумажке записал адрес; потом – на «Google Maps»… Нашёл координаты места, выписал на большой лист наикратчайший маршрут. Вернувшись в кровать, рассказал Луизе. «Теперь есть вещественное свидетельство того, что я планировал, если что, поехать…» Помолчали с минуту…
- Я понимаю, – заговорил он снова, - что после этих моих показаний им будет ясно, что именно мне, и вообще нашей семье, ИХ гибель была нужнее, чем кому бы то ни было… и вот она состоялась, и, если искать того, кому преступление выгодно, то я подхожу идеально. Но это – опять же, - не улика. Если случилось нечто спасительное для нас, отсюда не вытекает доказательно, что именно я это и сделал… Даже если у меня лаборатория. И есть, Луиза, обстоятельство, которое ни одной экспертизой не может быть установлено: тот самый факт подслушанного разговора. Это никто никогда не докажет, да и не предположит, наверное… Допустим, меня заподозрят, у меня лаборатория химическая, и я ИХ боялся, и мне была на руку их гибель, но как же, спрашивается, я узнал, где они находятся и где будут ночью? Вот на этом всё и застопорится. И на том, что я, по всем данным, которые они обо мне соберут, не должен казаться способным на такое.
- Послушай, Андре, но ты же, наверное, где-то следы оставил. В лаборатории… и там… там…
- Думаю, что ТАМ явных следов не будет, я ведь и в перчатках был, и взял сапоги с гладкими подошвами… и… слушай, я всё запланировал, я их, сапоги-то эти, ещё нынче, не позже двенадцати, водворю назад, в шкаф, без всяких следов… может, ещё и раньше двенадцати… Придумаю предлог съездить за каким-нибудь лекарством в больницу ещё утром, а по дороге заеду в автомойку… долго объяснять, Луиза, поверь, что я всё это продумал, ещё едучи домой, уже… совершив… Тогда я уже мог думать о чём-то другом, кроме… Я машину специально поставил сейчас так, чтобы её эти ягоды с дерева облепили, чтобы предлог был мыть так срочно… В машине те сапоги лежат, уличающие, но в автомойке их отмыть и высушить лучше будет, чем в квартире, и уж раньше, чем в ближайший вечер, обыскивать нас никто не будет… Насчёт же лаборатории, - я и отмыл хорошенько всю ТУ посуду, и сегодня утром приеду чуток пораньше и в тех же сосудах проведу два безобидных опыта, якобы для дискуссии на форуме, которую, если надо, покажу… это всё увяжется, не беспокойся. Это полностью ликвидирует ночные следы, возможности химической экспертизы я себе представляю. Если её проведут, я спокойно скажу, что работал с бромидом натрия и салициловой кислотой. Сегодня утром. Да, был встревожен, но хотел чем-то себя занять, отвлечься, и опыты несложные… И мыть сосуды сам не буду – Жаклин вымоет, всё должно быть, по возможности, обычно, как всегда… Слушай, дай-ка я ещё покурю, а...
Он опять зажёг сигарету, прямо в кровати. Они, лёжа рядом, помолчали немножко… вот и пятый час уже.
- Ну ладно, – снова заговорил он, - теперь вот что. Ты сегодня на работу не пойдёшь, и дети останутся дома… мы же за них боимся, мы боимся больше всего, конечно, восьми вечера, но… нас пугает сейчас всё.
- Да, я и сама подумала. И потом, я и на самом деле всего боюсь сейчас, и хочу, чтобы они были рядом.
Он затянулся глубоко и сказал:
- Знаешь, я на этот счёт успокоюсь – окончательно пойму, что, во всяком случае, ни им, ни тебе уже ничто не угрожает, - только узнав, что из ТЕХ не осталось больше никого. Это почти наверняка, но мало ли что… Я хотел – прости, - по возможности сильнее успокоить тебя тогда, открыв тебе правду, и сказал с уверенностью, что уничтожил пятерых… С уверенностью, которой у самого меня нет. Хотя логически, конечно, выходит так. Они все впятером должны были находиться там.
- Да я это всё сама отлично понимаю…. Но… Господи, как же я и сейчас боюсь, и сколько ещё предстоит бояться мне… и если б ты знал, как, – за тебя, Андре!
- А знаешь, ведь сейчас твоя ноша тяжелее моей! Вечером ты была, конечно, встревожена, догадывалась, что со мной происходит нечто, но ты же и вообразить не могла, о чём речь! И только час с небольшим назад по-настоящему приняла в свою душу эту жуть! И когда ещё эта волна ужаса схлынет…
- Представь, она уже накатила, когда я проснулась, а тебя рядом не было… И схлынула немного, когда я услышала открывающуюся дверь, выбежала… и увидела тебя! Пусть прятавшего - я же сразу заметила, - руку в крови… но – тебя!
- А потом опять затопило, захлестнуло, – прошептал он, - когда ты читала моё письмо… Да, ты ещё тогда сумела собраться, не потерять сознание от ужаса, а слушать... Но и сейчас тебя ещё колотит, разве я не чувствую? А сам я – наоборот… Пик ужаса был на пути туда, а потом, в машине, когда мчался – уже не боясь взорваться, - пусть в окровавленной перчатке, но обратно, домой… тогда было огромное облегчение: самая страшная угроза позади, и я опять, что бы со мною потом ни сталось, увижу вас всех, этот вечер не был последним… И теперь – во мне же всё, несмотря на все страхи, ликует, что я вновь здесь, вместе с тобой, с Жюстин, с Пьером, хоть и спрятался нынче от него…
- Мы и будем вместе, Андре! Я сделаю, что ты скажешь…
- Хорошо, Луиза. А теперь – о том, что надо сделать в ближайшее время. Детей оставим дома… надо им как-то объяснить, чем-то не пугающим… И тебе надо взять выходной… а у тебя смена ведь послеполуденная сегодня?
- Да. Я позвоню Адель, она меня заменит…
- И вот что, - сказал он, - конечно, и ты хочешь, и я хочу, чтобы дети рядом были, но их надо будет хоть на несколько дней увезти. Конечно, не сегодня, но завтра – точно! И лучше всего – к моей тёте Полине, в Париж, чтобы подальше отсюда… Луиза, если… или когда… к нам придут, и когда Жюстин поймёт – а удастся ли скрыть, - что это в связи со взрывом… то для неё это точно будет сильнейший стресс, и ты понимаешь, какие у неё после этого начнутся страхи?
- Да, - как-то очень горячо согласившись, шепнула Луиза, - и Пьеру, кстати, знаешь ли, тоже с этим соприкоснуться… он тоже такой тревожный был уже этой ночью… впрочем, ты слышал… но что же мы им скажем?
- Дай мне чуть-чуть подумать. Пока слушай, чтобы я не забыл… Выстирай всю ТУ одежду – набросай ещё, чтобы и соседи, и кто проходить будет, видели большую сушку, чтобы в глаза ничто конкретное не бросилось. Выстирай на семидесятиградусном режиме. Письмо моё сожги над конфоркой… впрочем, нет, дай мне, я сам его сожгу – знаю, где, - вместе с пакетом, где перчатки и прочее, что надо уничтожить. Звони мне на мобильный – я его оставил в аптеке, но утром с ним… воссоединюсь, – с ноткой самоиронии, удивившись тому, что способен на это сейчас, сказал Винсен. Ему важно было, чтобы телефон находился неотлучно при нём, чтобы всегда можно было узнать, всё ли в порядке… - Будем созваниваться, это тоже естественно при сильном волнении. А я всё утро буду то и дело набирать номер телестудии - я же якобы лихорадочно пытаюсь проверить, интервью это или угроза… Слушай, Луиза, - перескочил он внезапно на другую тему, - не знаю, не наивно ли это, но я отчаянно надеюсь, что, если к нам придут, если будет расследование, то – сверхзасекреченное, что о нас никто, кроме нескольких спецработников полиции, не узнает…
Опять немножко помолчали…
- Отгул возьму на вторую половину дня – и, значит, на студию поеду… если не удастся дозвониться… Но всё-таки домой вернусь не поздно… А утром… Я должен там проконсультировать одного пенсионера, на девять утра с ним договаривался, и, – Винсен задумался на несколько секунд, - и, знаешь, это даст мне предлог съездить в больницу, я оттуда привезу ему один препарат… да, точно… и соответственно сначала тогда вырвусь в автомойку… Да, точно так и сделаю…
- Андре, ты же не спал, переутомился, как же ты будешь… И давай я тебе покушать-то сделаю…
- Не надо, не хочу есть, дай ещё кофе со сгущёнкой… и плитку шоколада, пожалуй…
- 12 -
Луиза ушла делать кофе, он натянул на лицо одеяло, позволил себе полузабыться минуты на две… Потом опять заискрились мысли: что сказать Жюстин и Пьеру?.. И ведь то же самое надо сказать и родителям, и тёте Полине, и надо, чтобы ложь была для всех правдоподобной… и в школу, и в садик надо будет то же самое сообщить… Что придумать? Сегодня-то можно, поскольку Пьер покашливает, сказать – дескать, побаиваемся, что вирус… ну, и для перестраховки обоих оставили дома… я, в конце, концов, медработник… сказать, что решили день понаблюдать сами, а к врачу пойдём, если будет что-то более определённое… Ладно, ну а завтра надо бы увезти их в Париж на несколько дней, и ведь с Полиной надо договориться… ну, и какой тут найти предлог? Может быть, экстренный ремонт? И что-то такое, чтобы детей не пугать, чтобы не боялись потом, то есть не потолок, а… скажем, выяснилось, что всю электропроводку надо менять. И не потому, что опасно, а просто вырубается свет: или ремонт, или без компьютера и телевизора сидеть и свечи жечь. Точно, так и скажу завтра утром… нет, сегодня уже, вечером скажу, что перебои случаются… а завтра утром свет отключу на электрощите, чтобы вообще не включался… Да, хорошо, это подходит… А насчёт вируса… вообще совестно, конечно, такое выдумывать, ещё накличешь… но что тут сделаешь…
Эти молнии мыслей взрезались другими вспышками, перекрещиваясь с ними, как шпаги… Мы боимся самих себя, думал он, мы будем уходить в эти разговоры о том, чтО надо будет соврать детям, родителям, всем остальным, будем обсуждать житейские мелочи, прячась в них - как пряталась бы мышь от кошки в стоге сена, - от произошедшей с нами в эту ночь перемены. Мы уже не обычные, живущие тихой и благочинной жизнью люди, этого нам уже никто не вернёт, мы причастились страшного… Теперь, если мне и удастся выпутаться, невидимый барьер воздвигнется между нами с Луизой – нами двумя, она-то знает, знает, и мне всё же легче, сознавая это, - и всеми остальными, даже близкими. Жюстин будет болтать с девочками по фейсбуку о взрыве на островке, она будет обсуждать этот ужас, далёкий, сладостно далёкий от её уютного полудетского мира, и ей в страшном сне не приснится, КТО это сделал… отведя тем самым прицел револьвера от неё, от братишки… Нет, я не злодей и не чудовище, я спасал близких, но никогда больше не стану я тем, кем был раньше…
Вошла Луиза, держа в руках чашку кофе и плитку шоколада. «Ляг со мной, - сказал он. - Мне страшно, у меня… это что-то вроде озноба… это, может быть, некий душевный озноб… иди сюда, обними меня». Она прижалась к нему всем телом…
- Понимаешь, Луиза, мне страшно, мне невообразимо страшно. Я уже не тот Андре Винсен, я совершил нечто такое, что станет частью моей сути. Помнишь «Преступление и наказание»? Там на него улик не было, но он тяготился своей кошмарной тайной, с которою был наедине, и как бы приоткрывал её то и дело окружающим, это его подпитывало, это давало ему чувство связи с миром, создавало некую ниточку связи между ним, убийцей, и чистыми, ничего такого не содеявшими людьми…
- Да как же тебе такое в голову-то приходит? Что ты сравниваешь себя с этим жутким типом? Он убил для того, чтоб убить, эта процентщица не делала ему зла и не собиралась делать. А ты… ты же семью свою спасал, Андре! И чем ты отличаешься от тех, кто в войну подрывал – может быть, из укрытия, - фашистские составы… Или самолёты сбивал, с которых готовились сбрасывать бомбы… И спасал тем самым – своих! Тех, кто сам защититься не смог бы!
- Надо же, - сказал он с неким восторженным изумлением, - ты повторила то, что мне самому подумалось вечером, когда я проделывал расчёты… ещё дома… Наверное, так, Луиза…
- И потом, никогда, слышишь, никогда не говори, что ты с чем-то там наедине! Мы вдвоём несём ношу этой тайны, я твоя помощница и сообщница, ты больше не отстранишь меня, я не захочу отстраняться… Ты никогда не будешь один.
- Да, моё счастье, что ты со мной… Не могу даже выразить, насколько мне сейчас легче, чем было бы – я себе отчётливо представляю, я думал об этом, - если б довелось одному это таить! Знаешь, тогда, в аптеке, ночью, мне казалось, что по одну сторону – мир спокойно живущих людей, которые утром встанут, будут жить безмятежно, без диких тайн, с улыбкой, а по другую – я и… и серная кислота, и хлорат калия… с которыми я повязался навсегда… Меня терзала тогда ещё и мысль – а сможешь ли ты быть со мной, если я сделаю это? Я понимаю, что тебе это обидно слушать, чудная моя Луиза, но я опасался – не отшатнёшься ли в ужасе?.. Ты тут ни при чём, это просто моя вечная подозрительность…
- Я люблю тебя! – промолвила Луиза тихо, без надрыва, и слова эти прозвучали для него так же непреложно, как биение собственного сердца.
- И надо же, – сказал он после полуминутного молчания, - что я тебя ещё и ревновал подчас к этим лордам со шпагами в романах. К безупречным и непревзойдённым героям…
- Лорды? – прошептала она, уткнувшись ему в плечо. - Спроси меня уж тогда, хочется ли мне жить на сцене… А я тебя спрошу, хочешь ли ты оказаться персонажем какого-то там постапокалипсиса или азимовской феерии с изменениями реальности, когда целые миры ввергаются в небытие.
- Знаешь, – добавил он с ожесточением, но и с неким творческим азартом, который охватывает, когда находишь интересный образ, - это получается вроде того, как… будто живёшь себе, и не печалишься, зная, что где-то кто-то на кровавых аренах бьётся насмерть, как гладиаторы… и вдруг злая сила взяла и швырнула тебя… меня, нас… туда, на эту арену, и ты уже не зритель и не прохожий, и не на кого-то дальнего, а на тебя и на близких твоих выпускают льва, или тигра… и ищешь, чем защититься… И если уж сопоставлять со многими попадавшими нежданно в переплёт, то мне ведь ещё повезло… у меня оказалось под рукой оружие… И как же хочется думать, что спасительное!.. Но слушай, надо ведь ещё обдумать некоторые вещи…
- Ты кофе-то пей… Или лучше глаза закрой, хоть полчасика поспи, Андре… А я… давай я тебе ну хоть яичницу сделаю…
- Мне не заснуть сейчас будет…
Он рассказал ей, что именно придумал солгать детям. «Не стал бы я в обычной ситуации врать про вирус… наговаривать болезнь на здоровых, знаешь… Но выхода нет, надо же им объяснить, почему они сегодня остаются дома… И вирусы же часто бывают, это всё-таки… не страшно».
- А с электричеством… это ты сейчас им скажешь?
- Нет, вечером… а впрочем, пожалуй… пожалуй, лучше прямо сейчас, утром. Скажу, что вчера приходил электрик, проверил и сказал, что нужен ремонт электросети. Якобы я в дневное время вызвал его, из аптеки на час отлучился… А родителям и Полине позвонить надо будет под вечер…
- Но твой папа… Он же захочет приехать, посмотреть, он же инженер. – Отец Винсена, всё ещё не желая уходить на пенсию, заведовал конструкторским бюро на небольшом заводе.
- Инженер, но не электротехник. Кстати, если бы действительно случилось что-то с электричеством, я его на пушечный выстрел не подпустил бы к сети. У электриков своя техника безопасности. У нас много лет назад был знакомый, классный автомеханик, золотые руки, так вот, он как-то в собственной машине что-то связанное с электричеством собрался сам чинить, полез под машину – и его током прошило насмерть. Каких-то тонкостей техники безопасности не учёл. Хороший человек… отец очень переживал. Если он захочет что-то осматривать, я ему этот случай напомню. У меня теперь страшилки на все случаи… - Винсен печально-цинично усмехнулся.
- А как же, – спросила Луиза, – ты объяснишь родителям, что мы увезём Жюстин и Пьера в Париж, а не к ним? И потом, почему и в самом деле не к ним, Андре?
- Не забывай, что нам надо вести себя так, будто мы боимся чьего-то прихода и должны стремиться, стало быть, к перестраховке. Мы увозим детей далеко, чтобы надёжнее спрятать их. Поэтому – в Париж, а не на получасовое расстояние. Так должно это выглядеть для тех, на чьи вопросы нам, наверное, придётся отвечать… Другое дело – как будем объяснять родителям и Полине… Я подумаю, я ещё подумаю, Луиза, но это не самое трудное из всего.
Они полежали ещё немножко, и ему, вопреки ожиданию, удалось чуть забыться. Он заснул неглубоко, но всё же не почувствовал, как двадцатью минутами позже Луиза встала, потому что проснулись – почти одновременно, - Жюстин и Пьер. Ещё через четверть часа он сам стал медленно пробуждаться и услышал её голос:
- …Так папа решил. Если кашель будет и завтра утром тоже, ты, малыш, поедешь к доктору, а если прекратится, – пойдёшь в садик…
- А я? – спросила Жюстин.
- А ты - останешься на всякий случай. Если это вдруг какой-то вирус, то мало ли что… вы же сидели рядом весь вечер. Лучше побыть дома, чем в школе потом почувствовать себя плохо.
Долго убеждать детей, впрочем, – дело ясное, - не пришлось. Винсен вспомнил, как прыгал он сам когда-то, во втором классе, утром на кровати, радуясь отмене занятий в школе на несколько дней – из-за необычно сильных холодов… Да, подумал он, плохо прикрываться выдуманным вирусом, но сколько же раз он сам, будучи студентом, брал липовые справки о простуде, чтобы отложить на второй заход экзамен, к которому не удосужился как должно подготовиться… Ах, если бы только такие у нас были грехи…
Он умылся и вышел в гостиную. «Да, ребятки, мы с мамой так решили, побудьте сегодня дома. Только я вас очень прошу – не включайте одновременно компьютер и телевизор».
- Почему, папа? – спросила Жюстин.
- Потому что у нас электричество стало то и дело отключаться, сеть не выдерживает. Вчера я вызывал электрика днём – забежал специально с работы… Так вот, он сказал, что нужен большой ремонт электросети.
- Ты вчера не говорил об этом ничего, - как-то по-взрослому настороженно заметила девочка. «Да, вот и выкручивайся теперь…»
- К слову не пришлось, забыл… и мы телевизор же вчера не включали, - ответил он, собираясь было перевести разговор на другую тему; но Жюстин вдруг сказала ему очень серьёзно, всё с теми же взрослыми, «выводящими на чистую воду» интонациями:
- Слушай, папа, вы с мамой думаете, наверное, что я всю ночь спала; так вот знайте – я слышала, что вы под утро без конца о чём-то шептались! Может, расскажете всё-таки, в чём дело, что случилось?
Родители обеспокоенно переглянулись… Вот и полагайся на детский безмятежный сон…
- Жюстин, – сказал Андре, - особенного ничего не случилось, а шептались мы насчёт того самого, о чём я только что рассказал. Нам, может быть, предстоит тяжёлый ремонт, всю электрическую проводку менять – дело нешуточное, и мы с мамой советовались, что делать, если на это всё-таки придётся пойти. В том числе не исключено, что вас обоих увезём на несколько дней – к дедушке с бабушкой или даже к тёте Полине в Париж.
- Вот это да! Это я в школу неделю ходить не буду? - спросила девочка без тех ноток радости, которые обычно звучат у детей, услышавших, что им даруются неожиданные каникулы. В голосе её звучало беспокойство: она явно не очень верила отцу, явно чувствовала, что от неё пытаются скрыть нечто более серьёзное, чем этот ремонт. – Подумаешь, электричество чинить будут, это же не пожар, зачем нам уезжать?
Нет, ей не так уж и нужны эти каникулы на несколько дней, ей нужна незыблемость её светлого и уютного мира, с уроками, контрольными, ошибками, но при этом без настораживающих неясностей…
- Пойми, дочка, – сказал Винсен, стараясь, чтобы голос звучал по возможности устало, - при таком ремонте даже нам, взрослым, надо будет держаться подальше от проводов, розеток и всего, что с этим связано и… для неспециалистов – опасно. А если вы будете в это время в квартире – особенно Пьер, - нам будет вдесятеро беспокойнее… И, может, нам придётся ютиться на кухне и жечь свечи. А ты что, без компьютера и телевизора неделю остаться хочешь?
- Да не хочу, конечно… но вы-то сами как же будете? А горячая вода… чай можно, допустим, на газовой плите, ну, а душ принять?
- Вот-вот, – ответил он, - ты, кстати, умница, что о нас заботишься. Может, мы сами будем частично у дедушки с бабушкой, а сюда – наездами…
- Ой, папа, а что с твоей рукой? – спросила она, заметив пластыри на его кисти.
- Ничего страшного, просто ободрался об дерево… я же ночью возвращался из аптеки, в темноте угораздило споткнуться…
Винсен видел, что её отчасти – спасибо, что хоть отчасти, - убедили и успокоили его завирушки. Они нам верят, думал он, а мы им лжём, и нам, может быть, придётся ещё воздвигать здания, высотки, небоскрёбы лжи, конструировать их искусно и изощрённо, чтобы не обрушились, сохрани Боже! И родителям, и тёте мы вот так же будем лгать, лгать, лгать! Да… но мы не обманываем, ложь и обман – не всегда одно и то же… Родные мои, мы не предаём, а спасаем вас, мы сами прикоснулись к кошмару, но хотим, чтобы вы продолжали жить просто и безмятежно…
Позавтракал – глазуньей и двумя круассанами… С наслаждением выпил чай с брусникой, закусывая шоколадом. Поцеловал детей, Луизу… перед выходом незаметно для Жюстин и Пьера подозвал её, сказал быстрым шёпотом: «Не забудь стирку, накидай побольше; ближе к полудню будем созваниваться, но ни слова о взрыве, если сообщат… как будто ты радио не слушала и не в курсе. Кто знает, не начнут ли разговоры прослушивать… я, наверное, перегибаю, но мало ли что… а если об ЭТОМ переговариваться, то тон может выдать. Жюстин будет по большей части, видимо, у компьютера или телевизора, а Пьера уж займи… понимаю, что трудно, не то настроение, но постарайся…»
- Да я понимаю, Андре, и всё сделаю. Хоть об этом не беспокойся… у тебя же сейчас такая свистопляска будет, думай только о том, что ты сам должен делать. Мы будем ждать тебя, дорогой.
- И вот что ещё: звони тоже время от времени на телеканал. – Он вытащил клочок бумаги, ручку, написал ей номер. – Улучай время, когда дети чем-то заняты, и дозванивайся. Если сумеешь дозвониться, – сразу набери мой мобильный, скажи только: «Я пробилась на студию, Андре, никакого интервью нет…» И постарайся очень подавленным голосом… Я соответственно сделаю то же самое.
- Хорошо, Андре.
- И я же где-то от девяти до десяти заскочу домой… только для детей это должно быть неожиданно, ты им заранее не говори…
Ещё один плод познания, часть 1, главы 7-12
© Copyright: Алекс Манфиш, 2015
Свидетельство о публикации №215062200804
Свидетельство о публикации №215062200804
Рецензии