Ещё один плод познания, часть 1, главы 25-30

-25-
Было пол-девятого. Комиссар поднялся, сделал своим помощникам знак собираться.
- Господин Винсен, сейчас мы съездим в вашу аптеку. Мадам Винсен, приятно было познакомиться, всего доброго.
 Луиза обняла Андре, прошептала «Я жду тебя».
- Не волнуйтесь, – сказал комиссар. - Он поедет на своей машине и на ней же возвратится.
«Да, конечно, он же говорил мне о невыезде за пределы департамента… коли же так, понятно, что не арестуют сейчас…»
Они вышли впятером. Винсен открыл багажник машины, передал Клемену свёрток с теми сапогами, в которых был в воскресенье, во время той встречи с Бланшаром. Багажник и салон осматривали недолго.
Потом полицейские отъехали на своей машине, он сел в свою… Закурил уже которую сигарету – десятую, наверное, с момента их прихода… Запрокинул голову, позволяя себе расслабиться минуты на две – наконец-то не под наблюдением… «Интересно, почему они не велели ехать с ними, в их машине? Хотят, наверное, переговорить между собой в этот промежуток времени?... Ладно, это естественно… Но они не враждебны. И мы с Луизой хорошо держались… Ну, всё. Ехать. Помоги, Боже!..»
Минут через десять он подъехал к аптеке, следственная бригада ждала у крыльца. Он вошёл, зажёг свет, показал компьютер и лабораторию, вытащил и протянул комиссару подшивку квитанций, где было зафиксировано в том числе время вчерашнего получения препарата из больницы. Брюне сел за компьютер… Сейчас он установит, что позапрошлой ночью действительно работали с принтером, и часы, в которые это происходило, тоже. Клемен и Симоне прошли в лабораторию, женщина достала из своего саквояжика инвентарь для химической экспертизы сосудов – он понимал, что она будет делать, и особенно не беспокоился, он грамотно ликвидировал все следы, которые могли бы в этих обстоятельствах быть уличающими. Вышел на крыльцо, опять зажёг сигарету. «Много курите» - заметил комиссар. Винсен развёл руками, покачал головой, так же, как после слов Натали Симоне о его изобретательности,  – дескать, ещё бы не курить в такой-то ситуации…
- Господин Винсен, – окликнула его Симоне, – скажите, пожалуйста, вы часто используете серную кислоту?
Он был готов к вопросам этого типа.
- Достаточно нередко. Она входит в состав некоторых важных лекарств. Самое известное – сульфат магния, это лучшая профилактика от выкидыша. Не только, но это на квитанциях чаще всего будет фигурировать, если просмотрите…
- А хлорат калия?
- Очень часто, – ответил он. – Раствор хлората калия – слабый антисептик, и он практически незаменим при отравлении ртутью. А мы его сплошь и рядом отпускаем в профилактических целях – опять же, увидите, если квитанции перелистаете…  Это рекомендуется и даже, кажется, предписывается в обязательном порядке работникам ртутной промышленности, а у нас здесь в городе многие работают на таких предприятиях. У нас же здесь и термометры делают, и ещё завод… не помню названия, но там тоже что-то на основе ртути…
- Да, завод по переработке ртутных ламп, – сказал Клемен, - у меня там родственница работает.
«Это хорошо. Они не желают, не желают нам зла…»
Наблюдая выборочную проверку сосудов, он устало вздохнул и внезапно сказал печально-иронически:
- Если бы уж я, допустим, фабриковал здесь взрывчатку, то у меня достало бы ума или уничтожить сосуды, на которых было бы что-то уличающее, или профессионально ликвидировать все следы на них.
Комиссар не удивился, он будто бы предчувствовал: рано или поздно нечто подобное прозвучит. Присоединившись к Андре и тоже закурив на крыльце, он ответил дружелюбно и академично:
- Совершенно верно, господин Винсен. Но следствие – сложное, распутывающее умело построенную версию преступника, - во многом подобно шахматной партии. Делается немало, казалось бы, ненужных, рутинных проверок, аналогичных тем скучным, нудным ходам – например, крайними пешками, - каждый из которых сам по себе шаблонен, но в результате правильной совокупности и очерёдности которых возрастают шансы обнаружить и использовать ошибку соперника в дебюте. И разрушить его построение. Правда – добавил он как бы сам для себя, - если этой ошибки всё-таки нет, миттельшпиль может оказаться крайне непредсказуемым и захватывающим, и победа не наверняка будет за профессионалом… Вы играете в шахматы?
«И я ведь тоже о шахматах подумал в связи с тем его длинным подлавливающим монологом, когда он сказал – ЗНАЛИ об опасности…»
- Играю, – сказал Винсен, - но довольно слабо, теории совсем не знаю и отлично понимаю, о чём вы говорите. Я люблю поиграть на интерактивном сайте.
- Я, представьте, тоже, и также на любительском уровне. И сам всегда уповаю больше всего на ту фазу игры, когда на доске столпотворение фигур и когда можно сделать, скажем, неожиданную вилку. Но часто оказывается так, что я именно в начале не просчитываю чего-то, и противник, ловя меня на удочку комбинации, которую я кропотливо подготавливаю, вдруг опрокидывает все мои укрепления, и именно мой ферзь попадает под вилку, и именно мой король мечется между его слонами на двух смежных диагоналях… Да, бывает, я не силён в дебютах.
«И всё-таки, – подумал Винсен, - вряд ли я сделал какую-то грубую ошибку… иначе меня должны были бы арестовать…»
- А криминальное расследование, – продолжал Менар, - это тоже очень азартная игра ума. И в ней-то я стою на позиции профессионала.  Но сложностей тут нисколько не меньше – наоборот. Выстроив некую «матричную» версию, в которую укладывается часть фактов, следователь должен мысленно сделать «мини-подгонки» всего остального под эту модель, но обязан всё время помнить, что эти подгонки – условны и что вся матрица может взять и полететь оттого, что между какими-то двумя гранями не удастся ликвидировать зазор.
«И этот зазор – то, что я, согласно всем вероятностям, не мог знать ни об ИХ планах, ни о том, где ОНИ находятся… ни вообще кто они…»
- Я понимаю - в этих обстоятельствах вы не можете не взвешивать вероятность того, что я как-то причастен к этому взрыву, - осторожным тоном сказал Андре. – Но мне всё-таки трудно представить себе… Человек без каких бы то ни было криминальных связей, и не прошедший даже минимальной подготовки к подобной… скажем так, деятельности… Насколько я вписываюсь в такую модель?..
- Вот это, – ответил комиссар, - кажущийся довольно многим людям весомым, но на самом деле крайне ненадёжный критерий для следователя. И впечатление, производимое человеком, и всё его прошлое – эту канву, конечно, надо учитывать, но я давно отучился что-либо на ней основывать. Интуитивно, по первому впечатлению, вы ни во что подобное, конечно же, не вписываетесь. И я уверен, что вы никогда не были связаны ни с каким криминалом. И не буду утруждать себя и своих помощников отработкой чепуховой версии, что вы готовили кому-то бомбы за деньги… И я отлично понимаю, что вы ни в коем случае не искали бы для себя рискованных приключений и экстремальных обстоятельств. Дело, однако, в том, что иногда они, эти обстоятельства, сами находят тех, кто их боится. И тогда человек может обнаружить в себе некие силы и способности, о которых и знать не знал ранее и предпочёл бы не узнать никогда. И может – не от хорошей жизни, а спасая, скажем, свою семью и себя лично, выдираясь из неожиданного смертельного капкана, - решиться на деяние, от самой мысли о котором он шарахнулся бы день-два назад.
«Да, это именно так… выдираясь из капкана… И вообще он, этот комиссар, и в самом деле склонен к несколько пафосной речи, это у него, кажется, подлинное. Да, он сильно подозревает меня… и в то же время мне кажется, что он не хочет губить нас. Он не будет силой стягивать грани этой своей матрицы». Винсен и успокаивал себя этими мелькающими мыслями, и одновременно слушал с искренним интересом.
- Что касается морального аспекта, – продолжал Менар, - то у меня лично достаточно практики, чтобы осознавать, насколько условным – не менее, чем достраивающие следственную версию подгонки, - является законопослушание. Даже в качестве концепции, а тем более – в качестве образа поведения. Вспомните вашу – или мою, поскольку я её придумал, - кнопочку, которую вы не поколебались бы нажать, губя тех, кто угрожает вам.
- Да. Действительно не поколебался бы.
- И мне думается, - кивнул комиссар, - что вы вложили бы в это действие куда больше ожесточения, чем – в аналогичной ситуации, - человек криминально-экстремального, скажем так, склада.
- А почему? – всё с тем же искренним интересом спросил Винсен.
- Да потому, что вы очень любите, видимо, эту вашу если не идиллическую, то всё же очень благополучную, налаженную, уютную жизнь, вы очень хотите, чтобы она такою же и оставалась, и, подобно множеству живущих примерно так же людей, ненавидите – смертельно ненавидите, - всё, что может вырвать вас из этого уклада и ввергнуть в мир опасностей, крутых виражей, возможности пострадать или погибнуть ни за что ни про что; в мир, где близким, которых вы любите, угрожало бы нечто. Не правда ли, сама эта мысль внушает вам желание отомстить тёмным криминальным структурам за само их существование?
- Да, вы очень точно описали, – задумчиво сказал Андре. «Да, в тот вечер и в ту ночь меня укрепляла и поддерживала в том числе ненависть, о которой он говорит. Ненависть ко всему тому, что готовится хладнокровно поднять оружие на моих любимых. Эта ненависть вливалась в меня расплавленным железом и, затвердевая, облекала душу в стальной доспех…»
- Желание отомстить, – повторил Менар, - которого, может статься, и не будет у человека агрессивно-криминального склада, либо просто – у кого-то любящего ощущение опасности. Для таких людей войны мафии, разборки и тому подобное – разновидность пусть очень жестокой, но ИГРЫ. И враг – часть игры, без него она не могла бы состояться. Такие люди гораздо меньше ненавидят врага, чем мирные, спокойные, не желающие никаких авантюр.
- Я никогда это в таком свете не рассматривал, – медленно проговорил Винсен, поражённый логичностью этих слов, и вспомнил то, что сказал ему вчера Мишель Рамбо. – Тот журналист, который подсел ко мне вчера в кафе, высказал мысль, что именно в таком тихом месте, как здесь, долго не прекратятся взволнованные обсуждения произошедшего, потому что это очень резкий всплеск на фоне тишины, тишина же как бы сама собою разумеется. И он ещё добавил – это я даже дословно помню, - что многие люди здесь «не готовы к тому, чтобы признать нечто опасное закономерным компонентом окружающего мира». Правда, я не уверен, что это относится лично ко мне, я жил в Париже в том году, когда там были теракты, и Луиза моя тоже там в тот год была… То есть я не стал бы это абсолютизировать; но несомненно то, что мы очень дорожим безопасностью и спокойствием и полностью отдаём себе отчёт в том, что так называемая «интересная жизнь» сногсшибательных киносериалов интересна нам только на расстоянии, и мы ни за что не захотели бы нырнуть в телевизор и оказаться там в роли действующих лиц.
«И, кроме того, - подумал он, - то, что сказал сейчас комиссар, очень перекликается и со словами Рамбо о том, что бандитские структуры мстят наиболее ожесточённо тем, кто не является их партнёром по так называемой игре. Он тоже назвал это ИГРОЙ».
- Да, – согласился Менар, - и всё в вас возмущается, восстаёт против тех, кто тем или иным образом втягивает вас в ненавистную вам ситуацию. Кстати, в некоторых странах, где существует всеобщая воинская повинность и периодически ведутся военные действия, провели социально-психологическое исследование, которое показало: военнослужащие отборных частей – десанта, погранвойск и тому подобное, - в среднем придерживаются заметно более «левых» политических взглядов, чем солдаты вспомогательных служб. И неудивительно. В десантники набирают добровольцев, туда идут обычно те, кто мечтает проявить себя на службе; а что даёт такую возможность? Наличие враждебной силы, перспектива опасных столкновений. Но это – их выбор, и они поэтому «философски» менее ожесточены против врага, чем те, для кого служба сама по себе – тяжкая лямка, а не было бы врага – не было бы и этой повинности. И ненависть к нему куда сильнее.
- Правда, – заметил Винсен, - правые, ну, то есть экстремистские взгляды могут быть у них ещё и потому, что не им идти в бой… или, во всяком случае, не они, если что, пойдут первыми. Но и фактор, о котором вы говорите, - да, это верно… верно, – медленно повторил он.
- Вы понимаете теперь, – подытожил комиссар, - почему я так скептически отношусь к вопросу о том, кажется ли человек способным на то или иное… Ненависть вполне может и мобилизовать, и побудить к крайним действиям.И если вернуться к первому пункту – к силам, которых человек за собой ранее не знал, - скажу вам достаточно откровенно: вы кажетесь мне человеком, предельно мобилизовавшим свои внутренние резервы. И интеллектуальные, и волевые.
Трое помощников комиссара подошли к ним. «Мы закончили», – сказала Натали Симоне. – Будут ещё распоряжения, господин комиссар?"
- Нет, – ответил тот. – Всё, мы выезжаем. Господин Винсен, закрывайте аптеку, возвращайтесь домой.
- Скажите, пожалуйста, – сделав над собой усилие, произнёс Андре, - скажите, если, с вашей точки зрения, возможен ответ: в любом ли случае мне предстоит суд? Я задаю этот вопрос, поскольку больше всего – да я, впрочем, и подчёркивал это уже, - боюсь огласки…
Комиссар слегка опустил голову, несколько секунд подумал – скорее, видимо, над формулировкой, чем над сутью ответа.
- Нет, не в любом, – ответил он. – Пока мы продолжаем следствие. И вы можете быть твёрдо уверены: о вас знаем только мы четверо, я и эти мои помощники, а они – люди в высшей степени надёжные. Секретный характер расследования вашего дела налагает на каждого из нас категорический запрет разглашать ваше имя кому бы то ни было. И ещё твёрдо обещаю вам, Винсен: я не передам дело в суд, если не будет чего-то, что явится реальной - не на уровне «больше некому», а конкретной и неоспоримой, - уликой против вас.
Когда их машина нырнула в темноту, Винсен, прочувствовав огромность пережитого им напряжения, позволил телу насладиться мелкой дрожью, тем блаженным ознобом, который приходит в моменты спадания стресса, - ознобом, подобным тому, который испытываешь, ложась в ещё холодную постель, но зная, что она вот-вот утеплится и убаюкает тебя, уставшего… Ему подумалось, что той, позапрошлой ночью, когда напряжение и страх были в космической степени больше, он - ни бросив взрывчатку, и осознав, что жив, и встав после падения, ни ещё через несколько минут, добежав до машины, уверившись, что никем не застигнут, и взмыв на шоссе, - не ощущал ничего похожего… «Да, но тогда было не до расслабления, тогда действо, перевалив за страшный пик, всё же ещё продолжалось, я ехал домой, я предвкушал, что увижу семью, но надо было заметать следы, и я же ещё думал врать Луизе… А когда же было у меня такое вот состояние, нечто вроде теперешнего? Может быть, когда Жаклин сказала про взрыв, и что там пятеро… Да, и вот теперь… Боже, как же хорошо, сейчас домой, к Луизе, и мы выйдем прогуляться, потому что дома об ЭТОМ нельзя, там, наверное, прослушивающие устройства… но всё, они уже были у нас, и я не арестован, и, может быть, мы даже съездим сейчас к моим родителям… поздновато, правда, десятый час…»
Он завёл машину, опять почти распластался ничком на водительском кресле, закурил... Несколько минут ни о чём не думать, потом – домой!.. Нет, не получается не думать… «Комиссар дал мне очень серьёзное обещание. Если улик не будет, сказал он… но их ведь точно не будет! Ни на сапогах, ни на одежде ничего не найдут, и ТАМ, на речке, не осталось явных следов, да и дождик ведь прошёл… Меня могут подозревать, но это на уровне впечатлений и вероятностей, им нет смысла возбуждать процесс, потому что и тогда отпустят за недоказанностью… и они действительно не враждебны, они не хотят нам зла…»
Через четверть часа он вошёл в квартиру. Луиза бросилась к нему молча – видимо, памятуя о возможности прослушивания, - вновь обняла… Они постояли с минуту в полутьме гостиной – верхний свет не был включён, отсвечивал только экран компьютера из кабинета. «Пойдём погуляем немножко» – сказал Андре. Они вышли, хотели было зайти в скверик – тот самый, где он, по своей легенде, упал и ударился, - но Винсен передумал и повёл Луизу к пустырю, на котором только-только началась подготовка к длительной работе стройподряда – будут возводить малоквартирный дом… Пока здесь открытое место, никто ни из-за дерева, ни из машины ничего не услышит… Там он приглушённо, почти шёпотом, подробно рассказал ей о том, что было в аптеке, и о разговоре с комиссаром, и о том обещании, которое тот дал ему напоследок, и о своих соображениях в связи с этим.
Луиза выслушала всё, прильнув к нему, и на этот раз тоже ни разу не перебив. Потом тихо и медленно промолвила:
- Андре, родной мой, ты очень хорошо держался, но, так или иначе, они знают, что это ты.
Он вопросительно, даже изумлённо взглянул на неё. – Знают? Подозревают, ты хочешь сказать?.. Я и сам сказал комиссару, что понимаю неизбежность подозрений…
- Они… не то чтобы знают, но они уверены, Андре. Я, пока ты ездил с ними, имела время подумать. Всё, что ты рассказал, хорошо согласуется с тем, что мне кажется. Я посмотрела в комнатах, они, обыскивая или осматривая, как бы это ни называть, почти ничего не тронули. Наверное, ты прав, им надо было подложить какие-то устройства... да, впрочем, они, наверное, понимают, что мы вряд ли о такой возможности не подумаем, и не особенно надеются услышать что-то существенное. А основную часть времени все четверо наблюдали за нами, их интересовало наше – прежде всего, конечно, твоё, - поведение. Прежде всего – твоё, но женщина старалась не выпускать из виду и меня… И от них вряд ли ускользнули предостерегающие взгляды, которые я тебе иногда бросала… Например, я чувствовала, когда мадам Дюран звонила, что ты по привычке проверишь отключение, и постаралась выразительно взглянуть на тебя тогда…
-  Да, Луиза, твой взгляд и в самом деле удержал меня… Лучше, чтобы меньше было таких деталей, которые позволят… сцепить концы, что ли – хотя бы гипотетически.
- Я очень много обо всём этом думала сейчас, Андре… И помнишь, ведь комиссар несколько раз поднимал личные вопросы. Не только тогда, когда он, якобы обмолвившись, сказал, что ты ЗНАЛ о грозящей нам опасности, - не только тогда! Его интересовали мы лично, наши взгляды, наша нравственная позиция, наши характеры – помнишь, он ещё и у меня уточнил, как же это я могу быть застенчивой, если провожу экскурсии… И этот его разговор с тобой в аптеке о том, кто на что способен и в ком больше ожесточения против злоумышляющих, - дополняет картину; и данное им тебе обещание – завершающий мазок. Ни то, ни другое не имело бы смысла, не будь он уверен, что это ты. Мне даже кажется, что всё это было сказано им из профессионального самолюбия. Ему важно было выглядеть не сбитым с толку, а знающим и видящим, но… скажем так, не желающим разрушать нашу жизнь и поэтому соглашающимся не доискиваться слишком дотошно до улик, которые могли бы нас погубить… соизволяющим отпустить с миром… Вообще и мне тоже кажется, что он действительно не настроен враждебно, не хочет нам зла… Дай Бог, чтобы так… я почти уверена, что это так. Тем более, помнишь его слова про «тонкий случай»?..
- Да, и мне тоже это понравилось…
- Ну, а самолюбие - что может быть понятнее и даже… человечнее… правда, Андре? 
- Ну конечно, правда, – согласился он, прижал её к себе, целуя, а потом уткнулся чуть взъерошенными волосами ей в плечо. - Ты это всё отлично поняла, чудная моя Луиза, отлично поняла… ну, пусть так… а чем плохо быть отпущенными с миром? Пусть так... они не хотят зла… И мы пойдём завтра на работу, и я опять буду готовить лекарства и консультировать, а ты… у тебя же американцы завтра, правда?.. Ты будешь показывать им замок, и эти американцы будут щёлкать фотокамерами, а потом сделают себе альбомы, и там будут их показывать за чаем, а мы тоже будем пить чай, и брусничное варенье ты поставишь снова… Боже, как же всё это хорошо, как же хорошо к этому вернуться… Привезём Пьера и Жюстин… когда? В воскресенье, наверное… Пусть Полина их всё-таки свозит в Астерикс…
- Ты не сможешь с ними там гулять в этот раз, – прошептала она. – Жалко, но что поделать… Значит, мы в следующий раз поведём их в Сен-Шапель…
- Да, мне можно только туда и обратно… Ну что ж, ладно… Скажем, что ремонт не такой большой всё-таки оказался, а я завтра же электрика вызову, попрошу усилить… на сколько там нужно, он скажет… А поехали к моим родителям сейчас, а, Луиза?..
- Андре, что ты, десятый час!..
- Да, верно, я же и сам это подумал, ещё около аптеки… Что это со мной делается, Луиза, я элементарные вещи забываю…
- Тебя отпустило напряжение, – сказала она. – Это хорошо, если ты позволишь себе расслабиться, тебе отдых очень нужен.
- Так, может, завтра съездим к ним… И к твоим надо бы, но я сейчас не могу за пределы округа...
- Их можно к нам пригласить, – сказала она всё ещё шёпотом, - но лучше через неделю, когда немножко схлынут усталость и напряжение…
- Ну ладно. Впрочем, через неделю… у меня же этот матч лиги… но ничего, это же не с утра... А я всё-таки съезжу, сыграю… мне можно, это недалеко. Я, правда, который день не тренируюсь, но, может, в среду следующую в клуб схожу, верну форму немножко… Мне надо сыграть, Луиза, там у них, в той команде, Никола Форе, я против него очень понадоблюсь, он с моими подачами обычно не особенно справляется…
Его охватило радостное, «звонкое» какое-то возбуждение.
- Конечно, съезди. И нас, может, возьмёшь, и папа с мамой мои подъедут поболеть за тебя.
- Отлично. А знаешь, Луиза… знаешь, я всё-таки думаю своему отцу обо всём рассказать. Мне важно его мнение.
- Не надо, Андре. – Она нежно и в то же время очень настойчиво сжала его руки в своих. – Послушай меня – не надо! Я и об этом думала… ты же мне мельком говорил, что хочешь этого… Твой папа перенёс стенокардию. Он всё воспримет с пониманием, но для него это будет стрессом, он будет мысленно прокручивать возможности – а что, если бы… И это, чего доброго, превратится в накапливаемый, постепенно углубляющийся стресс… Для человека с проблемами сердца это… сам понимаешь…
Он помотал головой, как бы возвращаясь в сознание, - ну конечно, это же само собой разумеется, я и сам ведь думал об этом… Нет, достаточно того, что я делю ЭТО с Луизой… ну, и получается, что ещё и с этим комиссаром, и с тремя его сотрудниками… Нельзя, лишь бы уменьшить собственную ношу, по-детски легкомысленно взваливать её часть на любящих людей, не продумав заранее, кто из них способен не согнуться под нею… - Да, конечно, Луиза, это было бы крайне эгоистично, ты права… Слушай, тебя не раздражает, что я опять становлюсь в какие-то моменты избалованным мальчишкой?..
- Что ты, Андре! Наоборот, мне было бы очень тоскливо, если бы ты больше никогда не мог им становиться! Я очень-очень скучала бы по тебе такому!..
- Пойдём домой, – тихо сказал он. И вспомнил, как часов семь-восемь назад, в машине, когда они с Луизой только выехали домой из Парижа, она сказала, что надо бы пойти в воскресенье в церковь, и он ответил, что это может умиротворить. Да, подумал он, в воскресенье можно утром в церковь, а затем – в Париж, за Жюстин и Пьером, а в следующее воскресенье – на матч лиги… Но чувство умиротворения охватило его – и он видел, что Луизу тоже, - уже сейчас.
Они молча поднялись домой. Винсен позвонил отцу, сказал, что, вопреки ожиданиям, ремонт электросети будет менее глобальным, чем казалось, и детей можно будет привезти уже в воскресенье. Договорился, что по дороге из Парижа они заедут – несколько дней не виделись… Попросил к телефону маму, рассказал ей о поездке, о том, как гуляли они по парку Тюильри. «Мне звонила Полина, рассказывала, что вы спешили очень, - сказала мама. – Может, возьмёшь нас туда, когда за ними поедешь, мы и с ней хотим повидаться… а оттуда – к нам?..»
Он чуть растерялся. Комиссар даст ему разрешение только на поездку туда и обратно, неудобно ещё выпрашивать, чтобы разрешил несколько часов пребывания у тёти…
- Мама, но тогда придётся без Луизы, – сообразил он вдруг, - мы же не можем вшестером ехать, а оттуда, если вместе с ней,  нас будет именно шестеро… а мы же на обратном пути к вам хотели…
- Андре, так я могу одна поехать, без папы.
- Ладно, мама, может, и так сделаем, – ласково-успокаивающим тоном сказал он. «Что-нибудь придумаю до воскресенья. А может, они с папой сами съездят? Я же ещё тогда, разговаривая с комиссаром, об этом подумал. Чем плохо, если Жюстин и Пьер погуляют там полдня с дедушкой, бабушкой и тётей? И мама с сестрой повидается… Потом они привезут детей к себе, а мы с Луизой подъедем… Да, можно и так. Папа любит водить, он только рад будет. Скажу, что меня непредвиденно поставили на дежурство, дежурным фармакологом… Да, точно, тогда мне якобы нельзя уезжать в этот день далеко… И наловчился же я врать… мобилизовался – так, кажется, сказал комиссар?..»
Потом Луиза поговорила со своими родителями. Потом опять позвонили Полине, сказали «спокойной ночи» ей и Жюстин – Пьер уже спал. Был одиннадцатый час. Они почти не разговаривали, памятуя о возможности прослушивания, – просто сидели на диване в гостиной, держась за руки. «Я чайку сделаю» – тихо сказала Луиза…
И был мелодичный звон чашек и чайных ложек, и было то самое, не покидавшее их весь этот вечер, всю эту ночь чувство умиротворения - милосердное, как даруемый усталому путнику отдых, позволяющий на краткие часы отстранить от сознания непреложную неизбежность дальнейшего - как знать, сколь тягостного,- пути. 
 
-26-

- Ну, и что скажете? – спросил комиссар Жозеф Менар, когда они отъехали от аптеки.
- Серьёзное обещание вы дали этому парню, – сказал сидевший за рулём Клемен.
- Да, и сделал это вполне продуманно. Но вам-то что кажется?
- Это стопроцентно он, – ответил Бернар Брюне, открывший было ноутбук. – Не просите, господин комиссар, чтобы я вам чётко аргументировал, по пунктам, и кое-что тут ещё надо увязывать, но нечего нам, по-моему, искать каких-то там киллеров из триллеров, нет ни «клинка в чехле», ни кого-то подосланного другой группировкой. Этот Винсен, вы верно сказали, выглядит мобилизовавшимся до предела, и он мобилизовался ещё тогда, в ту ночь. Кто бы знал, что он окажется таким отчаянным! Повезти в ночь такую штуку, которая прямо в машине взорваться могла, и сквозь лес её пронести, и выйти на открытое место – вот я, стреляйте… а если б там кто-то не спал! И подойти вплотную, и только тогда швырнуть и отпрыгнуть – а ведь его самого могло захватить взрывом!..
- Его почти захватило, – отозвался Клемен. – Его, по всему выходит, бросило взрывной волной на дерево, он действительно рукой защитился…
- Да, - тихо произнесла Натали. – Именно так, наверное, и получается. Я согласна… я тоже думаю, что это он. 
- Да, вряд ли имеет смысл искать киллеров, – сказал комиссар. Он сидел спереди, рядом с Клеменом, и вертел в руках блокнот, собираясь, по-видимому, что-то вскоре туда записать. – Вы слышали, что я, допрашивая Винсена, даже не затронул тему чьего-то прихода к нему в тот вечер. Это не вписывается в версию, которую он сконструировал, - надо признать, железобетонную…
- Помните, - спросил Брюне, - вчера вы говорили, что чем основательнее человек выстраивает версию, тем большей становится его зависимость от неё?
- Помню. И Винсен всецело зависит от этой своей конструкции. Это здание, которое рухнуло бы с грохотом, окажись в нём хоть одно шаткое звено; но такого звена мы не нащупали, так что он, по всей видимости, сделал правильную ставку… Бернар, возьми на завтра выходной, выспись, погуляй; а я завтра допрошу нескольких взятых по следам телефонных контактов. Винсен, в принципе, оказал нам, да и не нам одним, услугу: некоторые мерзавцы сядут, и оружием, которое в этом тайнике было, не будет убит, надеюсь, ни один невинный человек… Вообще-то чисто теоретически, – продолжал Менар, размышляя вслух, - теоретически, конечно, остаётся вероятность, что за этими пятью следил кто-то принадлежащий к криминальному миру. Следил, планируя их убрать, располагая изготовленной заранее и припрятанной в надёжном месте взрывчаткой и не засвечиваясь даже телефонными контактами. Или всё-таки некто связанный с ними, но решивший таким вот способом соскочить с крючка. Обе эти возможности предполагают полное неучастие в произошедшем Винсена - и крайне маловероятны. Мы их проанализируем, конечно, и поднимем все известные нам досье, и ты, Брюне, в ближайшие дни, начиная с послезавтрашнего, снимешь историю работы компьютеров во всех здешних интернет-кафе: если был кто-то не звонивший никуда по телефону и не принимавший звонков, то он, может быть, поддерживал с ними какую-то связь по электронной почте… Но и я практически уверен, что это дело рук Винсена… Только, ребята, чуть подождите с идеями насчёт увязывания того, что осталось… Сначала вы, Натали, – он повернулся к Симоне, - вы, Натали, вот что скажите… Его жена – такая любящая, чуткая, преданная, она сигналила ему взглядами, отзывалась на каждое его движение, которое могло показаться ей неверным… Что, по-вашему, она чувствовала, когда он ушёл тогда в ночь? Она ведь тревожилась, что с ним происходит нечто необычное… он сам это сказал… Как же она всё-таки отпустила его тогда? Я понимаю, что она не могла оставить детей, но почему она не стала сразу, чувствуя что-то неладное, настойчиво добиваться – в чём дело?.. Я от вас женского ответа жду, Натали.
- Я постараюсь дать женский ответ, – сказала Симоне. – Винсен упомянул о том, что она забеспокоилась, когда он ей рассказал жуткую историю о старушке, и предостерёг никому не открывать, и вообще вёл себя тревожно…  Но она, проявив бережность… именно бережность… отодвинула тогда свою обеспокоенность на второй план – женщины это умеют; она поняла, что ему будет лучше поехать… именно отпустила, понимая, что иначе ему будет ещё хуже… думая в первую очередь не о себе – чтобы на скорую руку обрести подобие определённости, - а о том, чтобы дать ему возможность разобраться со своими трудностями. Боясь, что, если она будет останавливать его, то только ещё больше этим его запутает; заботясь о его чувствах в те часы более, чем о своих… Она, конечно, не могла даже отдалённо себе представить угрозы, которая на них на всех надвигалась… И, мне кажется, она хотела, «отпустив» его - когда дети уже спали, видимо, - собраться с мыслями, подумать, что-то, может быть, предположить…
- Сто баллов, Натали, – оживлённо сказал Брюне, опять открывая свой служебный, новейшего образца, ноутбук. – Я ведь вскрыл всю историю работы их компьютера за эти дни. И успел, пока сидел несколько минут в той комнате, мельком глянуть ещё на некоторые вещи, кроме тех сайтов, которые имели отношение к делу. Так вот, в пол-двенадцатого – именно тогда… она, наверное, нечаянно заснула, но он, может быть, звонком из аптеки её разбудил, - мадам Луиза села за компьютер и больше часа просматривала самые разные материалы – тут сайтов двадцать с лишним.
- А обещала принять снотворное, – заметил Клемен.
- Нет, она обещала только не выходить никуда, – откликнулся комиссар, - но не насчёт того, что будет спать… Ну, и что же она просматривала?..
- Так вот, слушайте, – продолжал Брюне, - она заходила на множество сайтов. Пожалуйста: о фармакологах… или нет, фармацевтах… которых шантажировали с целью получения ядов… Дальше поехали. Случай, когда кого-то облили кислотой и отпустившего её работника аптеки привлекли к суду…
- Она искала по следам рассказанной им истории, – вставил Клемен.
- Да, Рене. Так, вот ещё: о ревизии… точно, опять в аптеке… когда в аптечной лаборатории обнаружилась недостача особо опасных веществ, и тоже фармаколог – нет, опять фармацевт, - загремел под суд. А вот о смягчающих обстоятельствах, когда что-то делается под давлением. Вот о режиме свиданий заключённых с семьями… она уже и об этом думала… Случаи суицида в нашем округе…
- Искала, в чём он может быть косвенно, пассивно замешан, – тихо произнёс Менар.
- А здесь, – продолжал Брюне, - о том, какие вещества используются в косметических целях. Целый перечень… ага, и здесь вот «яды и косметика»… И о кислотах в косметике… и о добавлении кислот для повышения действенности мази или крема… Дальше она начала заходить на сайты о фирмах. Глянем. Лореаль… и ещё две другие…
- Стой, Бернар, - прервала Натали Симоне, - какие именно другие? Покажи!.. – она сидела возле Брюне, сзади, и, развернув к себе его ноутбук, наклонилась к сияющему пёстрыми картинками бутылочек и тюбиков экрану. Посмотрела – и заговорила звонко, взбудораженно:  – Точно! «Лореаль», «Люмине» и «Нивеа». И эти, здесь, именно те, что у неё… разные же сорта бывают одной фирмы, а она – именно об этих смотрела! Я точно такие у неё видела во время обыска, она точно такими, этими самыми пользуется… Она же… теперь я понимаю… она предполагала, что у него, может быть, недостача тех или иных составов, а кто-то погиб или пострадал именно от какого-то из этих веществ, и его отдадут под суд… и думала, может быть, взять на себя… сказать, что это она просила его приносить из аптеки что-то для неё, – чтобы объяснить недостачу менее тяжкими причинами. Думала разделить с ним вину!..
- Ты немножко по-детски радуешься этой своей догадке, – усмехнулся Брюне, - и тем охотнее простишь нам, что мы тебя, и Рене заодно, обкуриваем. – Он почти одновременно с комиссаром зажёг сигарету, что, впрочем, было привычно некурящим Симоне и Клемену.
- Обкуривай, заслужил, – засмеялась она.
- Сколько читаешь о женщинах, которые, чуть что, на развод подают, лишь бы выгородить себя, отмежеваться… а тут – разделить вину! – задумчиво сказал Клемен, отпивая кофе из термоса. – Он-то, конечно, никогда не согласился бы на это.
- Да она, судорожно мечась тогда между сайтами, сама это, в принципе, я думаю, отлично понимала, – откликнулся Брюне. – Она ведь потом стёрла эти просмотры – наверное, чтобы скрыть от него, - но я-то это всё, естественно, восстановил в два счёта.
- Сейчас, – сказал комиссар, - давайте перейдём на чуть более прозаические рельсы. Вы все уверены, что это сделал он. Я хочу, чтобы мы точно уяснили себе и сформулировали, на чём зиждется наша уверенность. Подождите минутку…
Он нарисовал – или начертил от руки, - на трёх листках своего блокнотика одинаковую фигуру. Два листка передал назад, Бернару и Натали, третий повернул к Клемену, чтобы тот мог, чуть покосившись, не отрываясь от руля и от дороги, рассмотреть. На каждом из трёх листков была одна и та же фигура. Это было бы нечто вроде трапеции, по форме приближающейся к прямоугольнику, если бы не отсутствие правой боковой стороны. Левое ребро, скошенное, но не сильно, было лишь немного покороче нижнего основания; верхнее основание тоже только слегка уступало нижнему по длине. Справа зиял проём. От трёх этих больших линий вовнутрь образуемого ими пространства вели ещё четыре отрезка, сходящихся к середине незамкнутой фигуры и как бы «стягивающих» её. 
- Вот многоаспектная матричная схема обстоятельств. Давайте, ребята, поехали по аспектам – где у нас здесь что?
Все трое, не впервые работавшие с комиссаром, отлично знали его манеру анализировать.
- Ну, самая длинная линия – это мотив, - промолвила Натали. - Он очевиден. Семья под угрозой. Хотя… надо точно уяснить, как же он это точно узнал. Это и есть то ребро, которого здесь не хватает. А он знал, именно знал, я уверена… хотя ума не приложу, как же он мог узнать!..
- У меня есть версия, - сказал Бернар Брюне, - довольно дикая на первый взгляд…
Натали Симоне повернулась к нему, изумлённая; Клемен и комиссар оглянулись, не менее её поражённые тем, что услышали…
- Но мне кажется, - продолжил программист, - что она прозвучит менее дико, если мы сначала пройдёмся по вашей матрице, господин комиссар.
- Ну, озадачил! – мотнул головой оперативник. – Не томи, интересно же… 
- У тебя есть соображения о том, откуда Винсен ЗНАЛ? – акцентируя на завершающем глаголе, медленно спросил комиссар. - Не опасался, а точно знал?
- О том, что их всех хотят убить, - взволнованно уточнила Натали. - И о том, что ночь перед планируемым убийством его семьи эти пятеро – ну, сколько их, он мог, правда, и не знать, - проведут именно там. Только зная это, он мог совершить то, что совершил…
- Да, – подтвердил программист. – У меня есть идея… Но давайте всё-таки сперва обсудим полутрапецию, а?.. Извини, Рене, потомись уж немножко, но так будет продуктивнее; и потом, может, вы ещё меня освищете втроём… так что я, может, откладываю экзекуцию, - усмехнулся он интригующе.
- Ладно, Бернар, по матрице так по матрице, - согласился комиссар. – Продолжаем. Основание – мотив. Что означают другие стороны?
- То ли ребро, то ли «крыша» – «входные данные»: он химик и у него лаборатория, – сказал Брюне. - Это надо объединить, второе невозможно без первого.
- Я и объединил. Правильно. Давайте дальше.
- Ещё одна из этих двух - то, что он был ночью в аптеке, – принял эстафету Клемен, - а одна из тех, что поменьше, из внутренних, – наверное, то, что руку поранил.
- И ещё одна маленькая – то, что машину помыл, – вставил Брюне. – Отдельная косвенная деталь… возможное заметание следов… хотя он это хорошо сцепил с пораненной рукой.
- Ну, а ещё два аспекта – наверное, психологические? – предположила Натали. – Эта его мобилизованность, которую вы отметили, и поведение женщины. Она несколько раз очень выразительно смотрела на него, предостерегая…  и вмешивалась, когда чувствовала, что он вот-вот упустит нечто… Она поддерживала его самозабвенно и беззаветно. И, знаете… вы, господин комиссар, один аспект, по-моему, упустили, но это лучше потом, отдельно…
- Ладно, если хотите, потом, – кивнул комиссар. – Итак, вы отлично поняли, что я имею в виду. Вот что значит привычка работать вместе. И вроде бы все согласны с этим раскладом… А теперь, Брюне, - слушаем тебя затаив дыхание.
Программист раскурил ещё одну сигарету. «Для вдохновения» - сказал он полушутливо виновным тоном, глянув на Натали Симоне.
- Ну, не тяни уже, - бросила она почти сердито.
- Всё-всё, извольте, мадам… Так вот, - Брюне перешёл на очень серьёзный и даже академичный тон, - так вот, для начала делаем логическую минимализацию. Что могло бы проинформировать Винсена? Если исключить очень маловероятный приход некоего гипотетического «киллера», то возможных канала поступления информации только два: компьютер и телефон. Историю работы обоих компьютеров я проверил, включая электронную почту, и там не нашёл ничего интересного. Сотовым интернетом они не пользуются, это тоже удостоверено. Единственное, что остаётся, - именно телефон. И я думаю вот что. После одного из двух разговоров с Дюпон – скорее после первого, по-моему, - Винсен, подозревая нечто опасное, не положил трубку, а тихо держал её, надеясь услышать  разговоры за кадром. Надеясь услышать что-то для его ушей не предназначавшееся. Для человека его склада это достаточно вероятный ход – особенно при той крайне угрожающей неопределённости, с которой он столкнулся. На том конце не разъединилось как бы следовало, и ему удалось задуманное… и он подслушал, о чём переговаривались члены банды. И он услышал то, что дало ему информацию и об их замысле, и о том, где они будут ночью… Ну, что скажете? – он с азартным видом сделал затяжку.
Все трое слушали напряжённо, ни разу не попытавшись вставить ни единой реплики. Комиссар несколько раз делал движения кистью левой руки, словно бы что-то мысленно «прикидывая». Натали дважды чуть кивнула – понимающе, но в то же время как бы не вполне ещё осваиваясь с услышанным. Клемен, всматриваясь в темень  слабо освещаемого шоссе, казался невозмутимым, но именно он отреагировал первым:
- Вообще, Бернар, блеск до чего красивое построение… но, понимаешь, фантастично. Тут столько должно совпасть, сойтись… до нереальности много совпадений.
- Да, - всё ещё продолжая делать «додумывающие» движения ладонью, менее уверенным, чем обычно, тоном проговорил Менар, - да, пожалуй… Конструкция, конечно, очень красивая, согласен с Клеменом, но – череда трёх звеньев, два из которых очень – он подчеркнул слово «очень», - маловероятны.
- Почему так уж маловероятны? – быстро возразил программист. – Я вам берусь показать, что, кроме одного зыбкого момента, всё тут очень даже на месте. Вот послушайте…
- Подожди минутку, - прервал комиссар. – Я лично насчитываю три странности. Во-первых, сама эта попытка прослушивания… ну, правда, с характером Винсена это согласуется. Хорошо, допустим… Далее, второе – Дюпон неаккуратно отключилась; и это она, с её ловкостью; она была очень ловка и умна, Бернар, я знаю её послужной список. Третье: они, как будто нарочно, выболтали всё, что ему было нужно знать. Включая то, что никто, кроме них, не знает о нём, что руководство их собственной структуры не знает… Потому что для него только в этом случае имело смысл убивать их … И ты считаешь возможным, что всё это раскрылось ему в ходе… ну, минуты, ну, двух подслушанного разговора?..
- Считаю возможным, - сказал Бернар. Симоне, до тех пор молчавшая, что-то припоминая, тоже остановила его.
- Извини, я только одну деталь… причём это на твою мельницу… Понимаете, я наблюдала за Луизой, и что бы вы думали, - я действительно видела её взволнованно-предостерегающий взгляд, когда он говорил по телефону. Сам этот разговор с воспитательницей был совершенно безобидным, так что, если она опасалась некоей ошибки с его стороны, то, наверное, не по сути этого разговора, а в чём-то таком, что относилось к сопровождающим действиям… Хотя мне тоже, Бернар, если честно, трудно представить твой сценарий…
- Кстати, господин комиссар, вы же тоже, мне кажется… вы хотели, чтобы он ответил на звонок, хотели за ним понаблюдать в этой ситуации, - сказал Брюне. - То есть не казалось ли и вам, что с телефоном тут связано нечто ключевое?..
- Насчёт «казалось» не поручусь, - ответил комиссар, - но… видишь ли, я сторонник многомерного, «охватывающего» наблюдения, мне нужно видеть человека под разными, скажем так, углами; ну, и к тому же есть резон в том, что ты говоришь. Телефон играл большую роль во всей этой истории, и меня действительно интересовало его поведение во время телефонного разговора. Но твой вариант мне в голову не приходил… Ну, и как же ты всё-таки увязываешь концы, почему, по твоим словам, «всё на месте»?
- Почти всё, - поправил Бернар. – Самым слабым звеном в цепочке допущений я считаю то, что Дюпон не удосужилась нормально отсоединиться… вы это упомянули…
- Вот это как раз, - вмешался Клемен, плавно тормозя на светофоре и оборачиваясь к Брюне, - вполне объяснимо, по моему. Она, конечно, была профессионалкой, но у неё над душой стояли ещё четверо сообщников, - наверное, взвинченных, понукающих… она ожидала лихорадочных вопросов… она могла, между прочим, ещё и того бояться, что иной из них голос подаст преждевременно – так, что Винсен без всяких хитростей что-то услышит… В такой ситуации можно дать сбой. По себе знаю – я всегда более чётко действую, когда мне никто в затылок не дышит…
- Очень веские соображения, - кивнул комиссар. – Знаете, ребята, от случая к случаю всё больше убеждаюсь, насколько дельная у нас команда. Ну, продолжай, Бернар.
- Продолжаю. Классно ты, Рене, насчёт Дюпон проанализировал… Ну, так вот, теперь о том, как же они «выболтали». Мне думается, они совсем и не выбалтывали, дело не в них – в Винсене. Мы же ставим вопрос, откуда Винсен ЗНАЛ, исходим из посылки, что убийца – он. Если же так, - представьте, сколько всего он просчитал, предусмотрел, увязал!.. Эти все звонки – и предварительные, и после, - чтобы разыграть пьесу, будто он в неопределённости! И заход на сайт телеканала ночью, и история о том, как руку поранил; и заляпанная машина, наверное, тогда тоже уловка; и это лекарство для пенсионера… ну, и всё прочее… И прослушивание в машине предвидел, по всему выходит, если они лишнего словечка по пути не проронили… Так вот, понимаете, что за человек? – Брюне не закончил, вновь прикуривая погасшую было сигарету… 
- Да, - проговорил комиссар, делая рукой жест, выражающий интерес на грани полусогласия. – Предельная предусмотрительность… изощрённо сконструированная легенда… что верно, то верно.
-  Ты полагаешь, - почти одновременно с Менаром вставила Симоне, - что такой человек был способен из обрывков каких-то прозвучавших на другом конце провода фраз извлечь максимум информации?
- Именно так! – Программист почувствовал, что высказанная им версия всерьёз завладела умами товарищей, и продолжил с удвоенным азартом. – ДАЖЕ из обрывков. А кто знает, сколько он успел прослушать!.. Да вот, пожалуйста, я вам прокручу сценку в ролях, и будут считанные фразы. Допустим, сначала голос Дюпон – «Может быть, перезвонит… если нет, будем что-то другое придумывать». А вожак, Массо, бросает: «А что другое-то? Как ты ещё предлагаешь всех четверых разом ухлопать?» И кто-то третий: «может, за квартирой понаблюдать, за домом?» А Массо в ответ: «Я сказал, не вздумать отсюда ни на шаг до акции! Ни на берег, ни в машину, никуда!» И потом, скажем, - Бланшару, из-за которого это всё заварилось: «Молись, дурень, чтобы не сорвалось!.. Если боссы узнают, с тебя живьём шкуру соскабливать будут…» Ну, боссы – это я условно, не знаю, как бы уж там назвать… Вот и всё! Пять фразочек, и… кому-кому, а Винсену отсюда всё должно было стать ясно: и что они затевают, и где находятся и будут находиться ночью… и то, что от собственных «директоров» скрывают это происшествие…
- Знаешь, Брюне, - сказал комиссар, и в его интонации прозвучали не присущие ему обычно восторженные нотки, - честно и, пожалуй, восхищённо отказываюсь от своего скептицизма. Идея исключительно мощная. И это намного менее неправдоподобно, чем наличие некоей дополнительной фигуры: прав D...u, с которым я несколько часов назад говорил, незачем примерять к имеющейся картине лишние сущности… Начинаю думать, что это и есть разгадка. Молодец, Бернар… Всё, ребята, будет следующее сложное дело, – не отвертитесь, быть вам всем в моей команде…
- Вообще, надо признаться, - скромно заметил Брюне, - мне кажется отчасти странным его самообладание во время этого прослушивания. Он, получается, узнав их планы – убить его близких, - продолжал держать трубку бесшумно; а попробуй не закричи, услышав такое… или, впрочем, сильный страх иногда сковывает?..
- Сковывает, - подтвердил комиссар, - и самообладание в данном случае, скорее всего, даже и ни при чём… во всяком случае в самый первый момент. Если было по твоему варианту, то он, потрясённый услышанным, закономерно, в силу физиологического эффекта, не должен был в первые мгновения ни кричать, ни двигаться. А потом, через несколько секунд, сознание уже как-то адаптировалось, и к делу подключилась воля: он приказал себе всё так же бесшумно вслушиваться…
- Мне сейчас вспомнилась, - сказал оперативник, - одна американская кинокартина, которую я недавно смотрел. Из современной жизни. Компьютерная фирма, интриги, подсиживания… Ну, так там женщина пыталась притянуть мужчину к ответственности за сексуальное домогательство. А в Америке с этим все знают, как дело обстоит. Но он доказал, что домогалась, наоборот, именно она. На его счастье, во время всей той сцены – сначала эротической, а в конце скандальной, - продолжал работать его сотовый телефон. Он послал SMS приятелю – и не отключил, так что в сообщении записались их голоса; а потом предъявил эту запись в суде, и она решила дело.
- Тоже не отключённый – или не отключившийся, - телефон дал ключевую информацию, - произнесла Натали.
- Итак, в принципе, - подытожил комиссар после десятисекундного молчания, - мы создали стройную модель произошедшего. Нам она даст, наверное, чувство профессионального – можно сказать, творческого, - удовлетворения: мы сумели её построить. Но практического значения это иметь не будет. – Он сделал паузу; никто не промолвил ни слова… - Доказать эту версию с телефоном никто никогда не сможет. Формально – Винсен НЕ МОГ знать их замысла и их местопребывания в те часы. Да и вообще сколько-нибудь юридически значимого уличающего материала, по всей видимости, не будет. И мы все понимаем: без такого материала любое судебное разбирательство закончится ничем. Контакт с Дюпон – конкретно её SMS, - показывает, что Винсен, вместе со своими близкими, был ОБЪЕКТОМ злого умысла. А в качестве СУБЪЕКТА преступного деяния он не может быть доказательно изобличён. Ничто из того, что можно ему предъявить, - специальность, ночная поездка в аптеку, ссадины на руках, - криминальным не является, и объясняет он свои действия так, что придраться не к чему. Мотив… точнее очевидная выгодность произошедшего именно для него и его семьи, - тоже не аргумент для обвинения…
Менар замолчал, и не было ясно - то ли это опять пауза, то ли он ожидает реакции на свои слова.
- Но вы и не хотите, - скорее утверждающе, чем вопросительно проговорила Натали Симоне, - и я, скажу вам доверительно, очень не хочу, чтобы обнаружились те самые конкретные и неоспоримые улики и чтобы ваше обещание Винсену утратило силу.
- Я не хочу, – просто и спокойно согласился комиссар. – У меня складывается такое впечатление, что никто из нас не хочет, Натали.
- Да и не утратит оно силу, – сказал, на секунду обернувшись к ней, Клемен. – Ни на сапогах, ни на одежде ничего, конечно, не обнаружится – он всё это даже с удовольствием, по-моему, отдал…
- И на форуме, данные которого он написал, всё, что он рассказывал, есть, – вставил Брюне. – Про салициловую кислоту, бромид натрия… в общем, про эту химию… Я в аптеке, пока вы в лаборатории были, на ноутбуке всё нашёл… И прослушивание не даст решительно ничего, они очень осторожны…
- Мы должны чётко осознавать следующее, – медленно и даже с некоторой торжественностью сказал комиссар. - Если условно пренебречь сейчас крайне маловероятной возможностью того, что взрыв этот устроил всё же некто враждовавший с этой бандой или пожелавший развязаться с нею киллер, - если условно исключить этот вариант, то мы, допросив Винсена и его жену, оказались перед дилеммой. Перед дилеммой, в рамках которой связались в единый узел наша, скажем так, профессиональная честность с нашей человеческой совестью. Одна из двух возможностей – это, закончив экспертизу, которая окажется, конечно же, совершенно бесполезной, оставить безнаказанным человека, преступившего закон, – а это, что ни делай, именно так. Более того, и мадам Луиза тоже формально виновна. Не в соучастии, конечно, но в том, что содействует сокрытию преступления… Вторая возможность, которая у нас была, – направить дело в суд, - именно БЫЛА, сейчас её нет: я выполняю свои обещания и, разумеется, не нарушу слова, которое дал Винсену перед нашим отъездом… И признаюсь честно – вам и самому себе: мне кажется сейчас, что я дал ему это обещание в том числе для того, чтобы… чтобы отсечь второй вариант… сбросить с души дилемму, очень тягостную…- Он проговорил завершающие фразы несколько сбивчиво, что нечасто с ним случалось, - и добавил: - Думаю, вы меня отлично понимаете… 
- Ну конечно, - взволнованно ответила Симоне. – Ведь этот второй вариант лишил бы целую семью, в том числе детей… понимаете, детей… ну, и дедушек с бабушками заодно… нормальной, безопасной, защищённой жизни!..  Если он предстал бы перед судом, то его имя в связи с этой историей стало бы известно не только нам четверым, но и… ладно ещё судьям, но ведь ещё, например, и вспомогательному персоналу суда… Ну хорошо, конечно, все будут связаны подпиской о неразглашении; и всё же чем больше ЗНАЮЩИХ, тем больше риск! И компьютерное протоколирование… Разве нет хакеров, способных взломать файлы с засекреченными протоколами… а, Бернар?..
- Если материал защищён специальными программами, – отозвался Брюне, - это крайне трудно сделать даже хакеру самого крутого пошиба. Но дело не в файлах. В любом случае у преступных группировок есть своя разведка, вполне квалифицированная, и верхушка того клана, к которому принадлежали эти пятеро, уже наверняка доискивается и продолжит доискиваться до причин их гибели. И если дело Винсена удостоилось бы судебного разбирательства, то вполне вероятно, что и в тех самых структурах до этого дознались бы. Не обязательно и не сразу, но – очень возможно. В принципе я с тобой согласен, Натали.
- А если бы доискались, дознались, - подхватила она, - то ведь тогда… каков бы ни был приговор суда, главное – то, что от лютой мести тогда не был бы застрахован никто из этой семьи. Даже дети!
Она внезапно, как-то порывисто замолчала…
- Вообще-то не обязательно, - очень взвешенным, «успокаивающим» тоном проговорил, на миг обернувшись к ней, Клемен. – Видишь ли, Натали, Винсен же не знал заранее, что розыскная бригада обойдётся с ним «деликатно» и пойдёт полностью навстречу его боязни «рассекретиться». Он – я уверен, - предусмотрел возможность и ареста, и следственного прессинга, и суда. Он отрицал бы напрочь всё, кроме своих опасений после той воскресной встречи с Бланшаром; отрицал бы, надеясь, что доказательных улик нет, а мажорную ставку делая на то, что об этом его телефонном подслушивании никто не догадается. И, кстати, ты, Бернар – уж не в обиду тебе, - тоже не догадался бы, не понаблюдав и не послушав его лично…
- Да, - согласился Брюне, - кто бы тут обиделся?.. Едва ли мне, да и кому бы то ни было, явилась бы эта идея «с лёту».
- Она наложилась, - вставил комиссар, - на образ человека, способного очень многое просчитывать, да ещё и с психологической установкой на это…
- Так вот, - продолжал оперативник, - мы понимаем – и Винсен понимал это не хуже нас,  - что никто, даже взломав всю судебную документацию,  не сумел бы «сцепить концы» и построить модель того, как же он – будь у него хоть сто таких лабораторий, - ЗНАЛ о том, куда ехать со взрывчаткой, и о том, что тем самым он уничтожит всех знающих о нём. И криминальный розыск пришёл бы к тому, что Винсен практически ничем им дороги не переступил. Видеть-то этот чемоданчик он видел, бояться-то боялся, но в полицию – не заявлял… и именно ли из-за него пятеро убитых там в ту ночь собрались, - бандитской разведке тоже не было бы ясно… И она остановилась бы на том, что взрыв был устроен – по совпадению именно тогда, - чьим-то из них личным недругом из криминального же мира. Кто – было бы для них загадкой; но мстить Винсену им было бы тогда не за что… Поэтому и в случае суда его и его семью, очень вероятно «не тронули бы»: не было бы смысла… Хотя, - добавил Клемен, вновь быстро оглянувшись на взволнованно слушавшую всё это Натали, - я тоже считаю, что мы поступили правильно, пойдя навстречу его отчаянному нежеланию хоть как-то засветиться в связи с этим делом. Так будет надёжнее.
- Вот именно, Рене! - воскликнула она. – Надёжнее! Это перевешивает всё остальное, что ты сказал…
- Да, Натали, - медленно, как бы подытоживая, проговорил Жозеф Менар. – И даже если бы, скажем, сейчас у нас появилась возможность как-то изящно и с блеском всё-таки доказать, что именно этот человек устроил взрыв, - не думаю, что мы радовались бы… И выходит, тем лучше, что такой возможности нет. И что мы, закрыв это дело в соответствии с моим обещанием, попутно избежим ещё и глупого положения, в котором оказывается следователь, передавший дело в суд без таких улик, которые формально чего-то стоили бы… Мы и не подвергнем опасности семью Винсена, и не дадим материала для сплетен, что полиция, дескать, хватает невинных.
- Как же вы будете официально резюмировать следствие? – спросил его Клемен. – Вы же, наверное, не захотите просто заявить, что дело не поддаётся раскрытию?
- Не захочу и не заявлю. Да следствие и не закончено. Формально имеется вероятность, что взрыв устроен неким киллером, который был связан с этой группой. Конечно, чисто формально… но ты, Бернар, проверь всё, что касается их возможной телефонно-компьютерной переписки с кем-либо, я на тебя полагаюсь… Далее, по следам контактов, которые обнаружились у убитых, будут привлечены к ответственности несколько достаточно крутых личностей, по которым давно скамья подсудимых плачет. ЕСЛИ, - Менар настойчиво подчеркнул это слово, - в данном деле всё-таки, паче чаяния, замешан профессиональный убийца, то быстрой поимки такого субъекта никто и не ожидает. Особенно поскольку ни одного свидетеля у нас нет. И я – это не похвальба, а биографический факт, - имею большой опыт работы, и мы с вами – квалифицированная следственная бригада, так что для нас было бы странно хватать первого человека, внушающего подозрения… Следствие не закрывается, а «замораживается», переводится в выжидательно-наблюдательный режим. Всё это я исчерпывающе объясню директору оперативных служб. Лично, с глазу на глаз, не пользуясь электронной почтой и – поскольку имею полномочия засекретить материалы розыска, - не раскрывая имён… И потом, выжидательная позиция может оказаться тем более эффективной, что криминальные структуры, безусловно, тоже будут – правильно, Бернар, - предпринимать попытки докопаться до причин и обстоятельств произошедшего… То есть как-то шевелиться… а на зашевелившегося легче выйти.
Несколько секунд помолчали. Потом Натали с мягкой настойчивостью сказала:
- А теперь, если можно, об ещё одном аспекте вашей… нашей «матрицы». О том, что вами не включено. У нас, на мой взгляд, восемь аспектов, а не семь.
- Ну, и в чём состоит восьмой компонент? – с интересом спросил Клемен.
- Во-первых, несколько раз звучало нечто не совсем типичное для семьи пусть и отчасти традиционной, но при этом вполне современной и образованной. Он своей жене «велит» и «запрещает». И она сама так говорит: «ты запретил мне»… Я это помню точно. Вы обратили внимание?..
- Обратил, – сказал комиссар. – Я фиксировал это в блокноте, но как детали, свойственные его характеру. Он человек довольно властный и нетерпимый, при том, что родных своих очень любит. Но знаете, любопытную вещь вы сейчас отметили. Да, она сама так выражается, а значит, приемлет это. И не силой это достигнуто: они любят друг друга… Она, конечно, очень кроткая, преданная и мягкая женщина, – продолжал Менар размышлять вслух. – Ему такая и нужна, он подозрителен, склонен контролировать, диктовать… Но он, вместе с тем, интеллигентен… и грубых, злостных демонстраций власти там быть не может, у них очень… нежные, не побоюсь этого слова, отношения… То есть, значит, эта лексика у них – органична. Она характеризует в том числе и её отношение к нему. Вы это имеете в виду? 
- Именно, – воодушевлённо сказала Натали. – Она полуосознанно подтверждает: я приемлю эту власть над собой. Приемлю и… люблю, что ли… Но, правда, насчёт органичности лексики – нет, я не думаю, что она у них всегда была в таком ходу.  Мне кажется, что именно теперь это особенно явно проступило. И они оба, прибегая к ней, не вполне осознанно её акцентируют… Ну, и второе наблюдение. Я уже сказала, что наблюдала за Луизой. Так вот, мне бросилось в глаза то, насколько по-женски… «восторженно покоряющимся» - я это именно так бы назвала, - взглядом она смотрела на него! … Любовь не заслуживают, но и такой взгляд, и эту самую безусловно принимаемую власть  – это я вам по-женски говорю, - надо заслужить, содеяв нечто неординарное, перейдя рубежи обычного и обыденного… Понимаете, он и переступил черту, и взял целиком на себя принятие решения и всю опасность… и смертельно рискнул… И он для неё теперь уже не только любимый человек – он ещё и явил себя ей в ипостаси защитника!..
- Да, – сказал комиссар и обернулся к ней, желая уловить выражение её лица после сказанного. – Мне не часто приходилось видеть вас, Натали, в таком… несколько экзальтированном - позволю себе этот термин, - состоянии. В том, что вы говорите, есть резон. Да, пожалуй, вы подметили ещё одну «грань»… Но тут всё-таки важно не позволить себе чересчур «идентифицироваться» с этими двумя людьми. Мы закроем дело. И по-человечески понятно, что мы им сочувствуем. Они, ни в чём не провинившись и ничем себя не запятнав, попали в страшную историю, причём под угрозой были и их любимые дети… Но я спрошу вас всех: считаете ли вы, что он поступил правильно? Понимаю, что это звучит примитивно и плоско, но если всё-таки поставить вопрос именно так, если видеть перед собой только две чаши весов, - которая перетянет?
- Знаете, - задумчиво проговорил Брюне, – я переформулировал бы ваш вопрос, подставил бы вместо него логический «перевёртыш»: прав ли был бы суд, который вынес бы ему обвинительный приговор? «Правильно ли сделал» – это всегда для себя лично, это можно измерить только на своих личных весах… нравственных… и это очень зависит от того, кто с тобой рядом, один ты или отвечаешь за кого-то, бесконечно тебе и твоей защите доверяющегося… Так что однозначные «да» и «нет» тут невозможны, и без этого самого перевёртыша не обойтись… 
- Пожалуй, - поддержал его Клемен. – «Правильно ли сделал» – это всегда пропускаешь через личную призму, а я, например, мысленно ставя себя на его место, сразу думаю о том, что у меня семилетний сын, и жена, и родители… и если бы, не дай Бог, им что-то угрожало, то для меня тоже, честно вам говорю, устранение этой угрозы было бы неизмеримо важнее всех юридических норм – и это при том, что я сотрудник полиции. И самым «антинравственным» счёл бы – НЕ сделать всё возможное для их защиты. Другое дело – как бы это смотрелось на суде!..
- Ну, суд-то, – отозвался комиссар, - тоже обязан был бы принять во внимание все эти сопутствующие данные… то есть кого он защищал; так что своим перевёртышем, Бернар, ты просто переадресовываешь вопрос: ты задаёшь его гипотетическому суду, а не самому совершившему поступок. 
Натали Симоне заговорила всё так же взволнованно :
- Я думаю о том, что, если бы Винсен не совершил этого, то его семья действительно – он вполне логично и, безусловно, искренне это объяснил, - уже никогда не могла бы жить нормально. Они были бы вынуждены бежать, и всю жизнь бояться, и детям своим открыть страшную правду: вы должны опасаться всего, на вас могут охотиться! То есть, получается, и они, и их дети оказались бы жертвами самого факта наличия преступных структур, беспощадно «убирающих» и мстящих! И жертвами того, что с точки зрения закона жизнь террориста не менее ценна, чем жизнь ни в чём не повинного человека. Ну, и не единственным ли выходом для него было – «нажать на кнопочку», пользуясь вашим, господин комиссар, выражением?.. Вообще, – добавила она чуть задумчиво, - его счастье, что у него было подобие такой «кнопочки»: он химик, у него лаборатория. Но это не только его счастье, это не в меньшей степени и его крест! – порывисто произнесла она и остановилась.
- Продолжайте, Натали, - попросил Менар, - вы это высказали, вы и раскройте, если можно, эту мысль.
- Это его крест, - повторила она, - ибо именно это и поставило его перед неотвратимым выбором: «у тебя есть возможность спасти жизни твоих близких и твою собственную от разрушения, но для этого ты должен будешь решиться на смертельный риск и… и на самосуд». Он – решился!.. Не согласился быть жертвой и обречь в жертву тех, кого любит… У меня тоже семья, и я чувствую сейчас то же самое, что и ты, Рене, – она дотронулась до плеча Клемена, он кивнул. – С момента, когда он осознал возможность нанести этот свой… превентивный удар… осознав эту возможность, он оказался перед страшным выбором: либо этот преступное и отчаянное деяние, либо – она замялась, подыскивая слово, - либо некое… скажем так… полупредательство…   
- В том-то и дело, – отозвался Менар, - меня этот вопрос «правильно ли он поступил» в том числе и потому интересует, что мы тут действительно склонны чуть ли не оправдывать того, кто – можно считать почти стопроцентным, - преступил закон. Я намного старше вас всех, у меня намного более длительная практика расследований, мне случалось сочувствовать людям, подозреваемым или уличённым в преступлениях, но даже я впервые сталкиваюсь со случаем, настолько побуждающим не только сочувствовать и относиться с пониманием, но вдобавок мысленно, в своём воображении, проводить себя лично по тому самому пути. По тому, который прошёл Винсен. И у тебя, Рене, чувствуется, заметь, именно та самая идентификация. И, должен сознаться, я сам к ней отчасти склонен, у меня тоже есть близкие… и мои дети были когда-то маленькими и беззащитными, и на что бы я не пошёл ради них! Да и теперь, когда они взрослые, - тоже!.. Говорю это в здравом уме, памятуя о том, что я дивизионный комиссар полиции! И в твоих, Бернар, словах о «бесконечно доверяющихся защите» – у тебя, у того, кому семейная жизнь ещё, дай-то Бог, предстоит, - проступило то же самое… Ну, а вы, Натали, по-моему, - не знаю, сильно ли я преувеличу, - в определённой мере захвачены тем самым обаянием  отчаянности, воздействие которого на женщин вы только что так по-женски – не забыв отметить это, - описали … - он выжидающе замолчал…
- Если честно, да, - ответила Симоне. – Он, конечно, убил спящих, но когда удар в спину предотвращается ударом в спину, в этом нет ничего бесчестного. Тем более когда таким способом предотвращается безмерно подлое убиение твоих беззащитных близких. А риск, на который он шёл, был страшен. Он ничего бы не смог сделать против этих пятерых, если бы хоть кто-то из них сторожил. Он шёл на очень вероятную гибель… Тут преступное смыкается и сочетается с жертвенным, понимаете?..
- Интересно подумать, – сказал Брюне, - а что было бы, если бы он, подслушав их разговор, всё-таки ринулся бы в полицию? Вы, господин комиссар, выйди он лично на вас, - сумели бы, обезвреживая это звено, сделать это так, чтобы перед бандитами инсценировать полную непричастность Винсена к их обнаружению и взятию? Чтобы вывести его и его семью из под мстительного прицела?..
- Думаю, что, к сожалению, нет, не сумел бы, - ответил Жозеф Менар. – Мы не знали бы, кто именно эти пятеро, кроме наименее значимого из них – этого «рыбака» Бланшара, - не имели бы данных об их действиях в предшествующие дни, и у нас не было бы возможности убедительно разыграть версию, что группа сдана кем-то из них... И, пытаясь понять, почему их накрыли именно в ту ночь, когда они собрались там впятером, они остановились бы на мысли, что Винсен ещё в воскресенье утром сообщил о подозрительном сейфике, который переносил Бланшар, что именно ввиду этого за островком было начато наблюдение и что их поймали, как рыбу, заплывшую в специально расставленные сети. Логика поиска – с их стороны, - первопричины провала так или иначе указывала бы почти стопроцентно на Винсена. И он имел бы тогда, надо признать, все основания опасаться беспощадной мести.    
- Так, хорошо... ну а мог ли он предпринять что-то иное? – продолжал размышления вслух программист. – Будь у него, скажем, револьвер или автомат… Отвезти жену и детей к своим родителям в гости, сочинив что-то, допустим, о том же электричестве, о том, что электрики придут, - потом, дескать, за вами заеду и привезу, - и устроить засаду в квартире, чтобы избежать «превентивности», чтобы именно они были фактически и неоспоримо «напавшими»… 
- Нет, и это совершенно не проходит, - возразил комиссар. –  Начать с того, что даже если у него и был бы «ствол», и он им по-настоящему хорошо владел бы - что маловероятно для человека, служившего год, и далеко не в спецназе, - то и тогда, НЕ действуя превентивно, он погиб бы. Неоспоримо напавший - только тот, кто стреляет первым. А палить с порога, неприцельно, они не стали бы. Допустим, дверь не заперта, он кричит – входите; вошла бы, вероятно, Дюпон с двумя мужчинами, огляделись бы… И тогда – контурно два сценария. Либо он показался  - а иначе как бы они выстрелили первые, по кому?.. И моментально получил пулю из револьвера с глушителем, а они потом засели в квартире, дожидаясь приезда жены с детьми, ничего не подозревающих… То есть он именно подставил бы свою семью - глупо и бездарно до мерзости!.. Либо он стреляет первый… ну, пусть кого-то убивает; остальные смываются и думают, что в квартире полицейская засада, – и резонно думают, потому что откуда бы им предполагать, что он такой отчаянный… Но тут всё та же самая ПРЕВЕНТИВНОСТЬ удара. На выстрел приезжает полиция, его хватают, он под судом; допустим, берут и кого-то из банды, но они стоят на том, что «только постращать хотели, а этот псих стрелять начал…» Он садится, а в глазах криминальной структуры он – «стукнувший», бандиты не очень-то верят, что он в полицию не заявлял, думают, что просто нервы не выдержали, начал стрелять раньше, чем велели… И над семьёй – всё та же угроза; и тут их жизни сломаны ещё более непоправимо, чем если бы просто отдаться под не стопроцентно эффективную защиту закона и бежать куда-то…
- Не забудь - чтобы избавить семью от угрозы, он обязан был уничтожить всё звено, - вставил Клемен.
- Да, согласен. Но я вот ещё о чём думаю, - перевёл разговор на другую тему Брюне. – Если бы у Винсена была тем вечером та самая ваша, господин комиссар, воображаемая кнопочка, и он нажал бы на неё, и не хуже, чем явочным порядком, укокошил бы всех пятерых… И, допустим, - не будем обсуждать, как бы это выявили, а именно допустим, - это его действие сумели бы доказать, его судили бы… Так вот, по-моему, суд отнёсся бы к этому иначе... К этому не знали бы даже, как подойти: то ли убийство, то ли нет. Не то что бросок пронесённого через перелесок и по воде сернокислотного снаряда. Тут-то убийство явное, как бы наглядно и выпукло прорисованное, что ли… За него дали бы, мне думается, куда больше, чем за кнопочку…
- Ну, положим, - сказал Клемен, - нажатие на кнопочку было бы точечным, мгновенным действием, его можно было бы, скажем, объяснить аффектом: узнал, что замышляется против его семьи, а тут под рукой возможность обезопаситься, и он это импульсивно делает. А в реальном случае смягчающие обстоятельства те же – та же самая опасность, - но и отягчающие налицо: тщательно подготовленная акция, да ещё столь же тщательно продуманная легенда, включая эти звонки на студию, и на номер Дюпон, имитирующие то, что он якобы ничего ещё не знал, и эти его заходы на сайт телеканала и на «Google Maps», чтобы показать, что он думал туда ехать… Тут, понимаешь, целый ворох того, что свидетельствует об изощрённом планировании и заметании следов. Пусть не хладнокровном, но уж изощрённом-то по самый максимум.
- А вот ты представь, - не сдавался Брюне, - не «волшебную» кнопочку, а некое психологическое оружие отдалённого или даже не столь уж отдалённого будущего. Эдакий излучатель телепатической энергии, улавливаемой с помощью электроники. Электронно-психологический «убиватель». Телепатическая «пушка» или ракета. Точнее, ракетно-пусковая психоэнергетическая установка, действующая на любом расстоянии, но, опять же, убивающая телепатическим путём. Только надо определить место поражения. Подключаем этот излучатель к компьютеру, или в нём самом - в излучателе, интернет уже есть; через тот же «Google Maps» или GPS устанавливаем цель – вот этот самый островок; щёлк – и все, кто там находится, фатально и моментально откидывают лыжи…
- Фантазёр ты, Брюне, - засмеялась Натали. – Ну что бы тебе роман фантастический не написать о таком – технотриллер, так это называется?..
- А что, может, и напишу… Ну, так вот вам, ребята, и подготовочка, и использование самых изощрённых средств… Но такое – интересно, восприняли бы так же, как произошедший в реальности взрыв?..
- Может быть, и восприняли бы практически так же, - раскурив сигарету, подключился к разговору комиссар, - при условии, что суд сумел бы освоиться и с самим фактом существования такого оружия, и с тем, что это именно оружие, в буквальном смысле и в полной мере. Нам видится здесь нечто качественно иное только потому, что наше сознание ещё не адаптировалось к восприятию таких приборов как безусловного и стопроцентного оружия. Чем показался бы людям веке, скажем, в двенадцатом выстрел из ружья? Им трудно было бы преодолеть стереотип – «убивают мечом, копьём, ядом, но не громом из железной палки, это что-то другое…»
- Но, так или иначе, вы, - сказала ему Натали, – ставя этот свой вопрос насчёт «правильности» поступка Винсена, имели в виду, безусловно, «правильность» не юридическую, а нравственную. Нравственно же… что на свете превыше императива «близких спасают любой ценой»?..
- Но тогда, – откликнулся комиссар, – надо бы уточнить: от чего спасают, и насколько - всегда ли, - именно любой ценой? Винсен готовил снаряд против злодеев, желающих расправиться с его семьёй, - и только против них! А если бы дело обстояло иначе? Если бы он знал, что там, вместе с этими пятью, ещё кто-то, непричастный и невиновный? Каков был бы тогда императив?..
- Ну… через такое… через такое не переступают, - тихо промолвила Натали. – Тогда бы ему оставалось одно: заявить… и спасаться от мести переездом куда-то… увы, то, о чём он говорил…
- Не переступают – тоже смотря, знаешь ли, когда, - отозвался Клемен. – Если выродок собирается бросить в тебя гранату… или – ещё хлеще, - в тебя и твою семью… а сам окружил себя своими, тоже ни в чём не виновными, близкими, но и у тебя граната, и ты можешь бросить первый, - бросишь ведь не рассуждая!..
- Однозначно, - поддержал Брюне. - Тут дилеммы нет. Но тут спасаешь и спасаешься от верной гибели, а не от того, чтобы, скажем, бежать куда-то и прятаться.
- Мне сейчас выходить, - сказала Натали. – Рене, ты помнишь, где мне остановить?.. За этим перекрёстком; мне отсюда минуток пять до дома. Только не продолжайте без меня - тема интересная.
Комиссар улыбнулся.
- Не будем. Да мы в любом случае скоро доедем. 

- 27 –
ВОСКРЕСЕНЬЕ, ЧЕРЕЗ ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ НЕДЕЛИ
Был десятый час вечера. Андре и Луиза стояли вновь на том самом пустыре, на который они пришли, когда Винсен после отъезда полицейской бригады вернулся домой из аптеки… Уже третья неделя с тех пор… и сколько же раз прокрутились в сознании сверхскоростной фильмоплёнкой те немыслимые двое суток… Ужас услышанного из неотключённой телефонной трубки, и судороги обречённости, но потом – страшное решение. И тот вечер с детьми и Луизой, не знавшими, куда он бросится считанные часы спустя сквозь тьму… А потом Андре был один в ночи… подготовка снаряда, и машина, медленно – лишь бы не рвануло от сотрясения, - едущая ТУДА; и путь по лесным мхам со смертельной ношей… и шаги, тихо рассекавшие воду… и отчаянный бросок… и – пламя, истребившее ИХ… и он –достигший спасительного берега, чтобы очнуться, встать и поверить: свершено… И – бег к машине, а потом езда – домой… и Луиза, верная и бережная, выдержавшая и не позвонившая… встретившая, чтобы всё – до изнаночки, - принять и разделить… И день со звонками и разъездами, и Жаклин, возвестившая, что все пятеро уничтожены, и Мишель Рамбо, одаривший чеканным «Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его»… А потом – дома… с семьёй, которую ТЕ… те, что уже не в числе живых, хотели уничтожить; и в ТЕ самые часы – игра в лесенки и змеи… и потом – ночь с Луизой, всё ещё трепещущей, так и не заснувшей… И утро, и путь вчетвером, и Париж с дворцами, парками и сластями; а потом – едущая домой машина, спящая Луиза, и предчувствие, что скоро ПРИДУТ… и в преддверии этого – обдумывание, оттачивание того, что надо будет говорить… И – телефонный звонок, и вечер… и эти четверо во главе с комиссаром… и чудная, преданная Луиза, чья поддержка ни на миг не ослабевала… И то заветное, данное комиссаром тогда, у аптеки, обещание, что без твёрдых улик не будет суда… И вновь – наедине с Луизой… и тогда тоже они стояли в обнимку здесь, на этом же самом пустыре.
В первое, наступившее ещё через трое суток воскресенье они вдвоём пришли в главную городскую церковь. Не особенно вслушиваясь в проповедь, молча стояли рядом. Они сумели ощутить толику того умиротворения, которого жаждали. Но сколь ни пытались они вобрать душой нечто от той соборной благодати, о которой слышали с детства, - ни от стройной и величественной церковной музыки, ни от торжественно нисходящих на прихожан слов молитвы, ни от разноцветной россыпи витражей не черпали Андре и Луиза поддержки, хоть отдалённо сопоставимой с тою, которую дарили они друг другу. Дарили и ранее, и в те сверкнувшие краткой, но оставившей молнийный росчерк на всей их жизни грозою двое суток… Они стояли рядом, объединённые своей тайной и отделяемые ею от всех, кто был вокруг… Ею – и невозможностью исповеди. «Мы с тобой – птенцы, выпавшие из гнезда, Андре» – тронув его руку, на ушко прошептала Луиза, когда замолк орган… Да, только друг другу - и никому больше, - предстояло им отныне исповедоваться. 
А потом, в послеполуденные часы, они поехали к родителям Андре. Отец и мама ездили в Париж, к Полине, привезли оттуда Пьера и Жюстин; и был уютный вечер в кругу близких, и дети, успевшие соскучиться, весело и восторженно рассказывали про парк Астерикс, где был замечательный аттракцион с дельфинами, и Жюстин увлечённо перечисляла станции парижского метро, в линиях и узлах которого научилась неплохо ориентироваться… Был по большей части общий разговор, лёгкий, без сложных тем; и всё же от мамы не ускользнула некоторая перемена в сыне. Она улучила момент, попросила его зайти в спальню – якобы помочь уложить выстиранные простыни на верхнюю полку шкафа, - и сказала, пристально глядя ему в глаза: «Андре, ты что-то от нас скрываешь». Винсен, освоившийся за истекшие дни с необходимостью лгать, вздохнул и развёл руками: «Ну, теперь и ты, мама… что Полина, что ты… нет, серьёзно, она думала, что мы разводимся… слушай, ну имеет человек право устать, вымотаться?..» «Имеет, - ответила мама, - но тебе и раньше случалось уставать, и всё же ты никогда не вёл себя так. Ты то и дело замолкаешь надолго, как будто уходишь в себя…» Он всё-таки сумел выкрутиться: «Ну, если я иногда погружаюсь в себя, то… ты особенно знакомым-то не рассказывай… я над стихами сейчас думаю часто… я издаться хочу – у меня накопилось порядочно, ты ведь знаешь… и Луиза советует». Это отчасти - так ему, во всяком случае, показалось, - успокоило её… 
И воцарились будни – почти неправдоподобно тихие в свете испытанного. Опять собирать детей в школу, опять привычная работа, опять светлые семейные вечера. Вечера, после которых Андре и Луиза порой - уложив Пьера и оставив Жюстин у компьютера, с тем, чтобы заглядывала к малышу, -  выходили вечером на полчаса погулять и перемолвиться о пережитом… Дома приходилось молчать о тайне, которую он делил с Луизой; для того, чтобы поговорить об ЭТОМ, им надо было находиться и наедине, и за пределами своих стен.
Во второе воскресенье Винсен поехал на матч теннисной лиги. Жюстин, Пьер, Луиза и её родители, приехавшие, как было запланировано, сидели на трибунах. Ему выпало играть не с Форе, плохо берущим его подачи, а с малознакомым и довольно мощным соперником, который был – по всей видимости, из тактических соображений, - записан в своей команде вторым номером… У этого игрока хватало и быстроты, и меткости, и подачи он отбивал достаточно технично. Но Андре уже с первого сета почувствовал, что на этот раз ему играется удивительно спокойно; руки не подрагивали, и сердце не билось в учащённом ритме. Движения его были уверенны, его не страшил промах, он хотел выигрыша, не боясь поражения. Он отбоялся и отволновался сполна в ТУ ночь, и теперь каждой подаче, каждому приёму сопутствовала радостная мысль: я не крадусь со взрывчаткой по лесу или по воде, я рискую лишь ударить в сетку или в аут. И он действовал уверенно, ни капельки не нервничая, ему отлично удавались плоские удары низко над сеткой, и он выиграл со счётом три-один… Его спокойствие во время игры – не особенно присущее ему раньше, - удивило товарищей по команде. «Сумел настроиться, - сказал он им, - работаю над собой…»
И опять будни, и прогулки с Луизой, и вечера с дочкой и сыном, на которых они оба украдкой смотрели подчас с восторженной нежностью, как глядят на сбывшееся чудо: они-то знали, от чего спасены их дети.
И вот сегодня - очередное воскресенье, третье с той грозно-отчаянной ночи. И чувство благодарности за это чудо снова привело их в ту же самую церковь. На этот раз вместе с детьми; и Андре с Луизой, вновь слушая возвышающее душу, дающее радость причастности к древней и романтической традиции молитвенное пение, часто встречались глазами с Жюстин. С Жюстин, давно знавшей: папа и мама не во всём согласны с тем, чему учат её в школе.       
На вопрос комиссара о вере Винсен ответил правду: и он, и Луиза верили в Бога, чаяли в грядущем воскресения мёртвых и царствия небесного, принимали без скептицизма возможность сверхъестественного… Ещё до брака, только встречаясь, они часто говорили на религиозные темы; их влекло к этому, и они были очень близки друг другу по мироощущению. Их обоих ужасал грозящий чёрной пучиной небытия атеизм, отвращала мысль о случайности рождения человеческого и о зависимости происходящего от череды нанизываемых друг за дружкой на ось времени случайностей – порой безумно жутких и нелепых. Но страшило и иное: крест выбора меж дорогами, ни в одной из которых не было уверенности; и неизбежность страдания, и неотвратимость искушения… Им обоим казалось: лучше уж быть живой куклой, чьи не только движения, но и сами чувства предопределены доброй и бережной сверхсилой, нежели наделённым возможностью выбора, но не даром предвидения пловцом, которого швыряют в пасти неведомых ему хищников схлёстывающиеся между собой волны вероятностей…  И в душе Андре уже очень давно колыхалось чувство крайнего ожесточения против самого факта наличия в мире зла. Он беспредельно ненавидел то, что порождало страдания, и считал, что нет «падшего ангела», а есть некое извечное, не Богом созданное, а противостоящее Ему чудище, что Бог добр, но не всесилен, что Он ратует против бездны мирового зла - и лишь уничтожив её, станет всемогущим не только по титулу, но и по сути…
У Луизы не очень получалось – ненавидеть. Но и она не могла примирённо относиться к тому, что порождает зло… Защищённость была ей неизмеримо нужнее шанса взмыть в надзвёздные высоты; она тосковала по райскому саду и «королевству Беспроблемью». Впервые они разговорились на эти темы ещё в тот самый вечер, когда познакомились и когда Винсен увидел у неё книгу Хаксли. И эти размышления не переставали занимать их обоих. И им трудно было ощущать себя традиционно верующими - это едва ли совмещалось с отрицанием догмата о всемогуществе Божьем. И они ощущали, что получают намного больше поддержки друг от друга, нежели от образов и идей, чтимых, но не во всём близких.
Тонко чувствующая, впечатлительная Жюстин, учившая в школе Писание, спрашивала их подчас, как же Бог – источник добра и милосердия, - карал людей казнями, как же Он устроил потоп, ввергнув и слабых, и маленьких в пучину, в которой они мучительно захлебнулись… Про потоп она спросила впервые ещё будучи в садике… скоро, наверное, и Пьер заговорит об этом… Можно было, конечно, ответить, что нам не постигнуть путей Божиих; и всё-таки уже в тот первый раз Луиза сказала ей: «Мы не знаем, доченька, и никто из людей не знает. Но, наверное, Он не мог тогда поступить иначе…» «Но Он же всё может, - промолвила девочка, - Он всё может и знает». «Мы с мамой думаем, что не всё» - подключился Андре. Луиза добавила: «Бог, наверное, не в силах был уничтожить зло так, чтобы людям не было при этом больно; ведь и сейчас ещё на свете много плохого… Он пока ещё не справился с этим, но мы должны помогать Ему победить». Они видели – малышку смущает то, что воспитательница говорит одно, а родители другое, - и отец сказал: «Понимаешь, Жюстин, люди думают по-разному, и это не мешает им верить в одного и того же Бога. Если бы Он хотел, чтобы все думали одинаково, то давно явился бы нам и объяснил бы всё…»
Да, то был первый разговор с дочкой на эти темы – первый из многих. И много было такого, что тяготило её. Не так давно она спросила, как же это получается, что «должно прийти соблазнам», губительным для малых сих… А буквально пять дней назад – и через две недели, соответственно, после ТОЙ ночи… да, именно в этот, последний вторник, - под воздействием школьных занятий по книге Бытия она опять заговорила о потопе, о Содоме с Гоморрой, о превращённой в соляной столп дочери Лота… И на этот раз ни Андре, ни Луиза – став более зрелыми и совсем недавно соприкоснувшись со страшным, - уже не стали пытаться что-то «объяснять», а просто разделили с ней тягость остающегося без ответа вопрошания. Она уже в том почти подростковом возрасте, когда принимают спокойно тот факт, что любящие и любимые родители не обладают вселенским знанием и высшей мудростью; но зато она не одинока в своём страхе перед мировым злом и в своём недоуменном вопрошании – как же так, Боже?..
Да, и она уже научилась жить, зная, что далеко не на все пронзающие душу вопросы можно узнать ответ в этой жизни…
И, стоя рядом с близкими в церкви, Винсен подумал: «даже если бы нам довелось исповедоваться некоему священнику, на чьё молчание можно было бы положиться безусловно, то и он не дал бы нам исчерпывающего ответа - простится ли нам?.. И что он сказал бы? Он, быть может, уподобил бы меня евангельскому подъявшему меч… ибо, дескать, не нам, а лишь Богу отделять зёрна от плевел… да, зёрна от плевел, Луиза упомянула о них в разговоре с комиссаром… и лишь кесарю, а не нам, вершить земной суд и земную кару… Да, Богу Божие, кесарю кесарево, а малым сим – смиряться и уповать… и смиренно всходить на алтарь, коль суждено… »
И вот теперь, в тот же день вечером, выйдя с Луизой пройтись, он поделился с нею этой мыслью. И она, в свою очередь, высказала то, что вызрело там же, в церкви, в её душе:
- Понимаешь, Андре, мы, в глазах такого священника, выглядели бы согрешившими уже и раньше. Он сказал бы нам, что мы, взыскуя жизни без страданий и считая, что зло и тягостные испытания не от Бога, сотворили кумира из этого нашего уютного благополучия. Блаженны изгнанные за правду, сказал бы он; а мы не взяли на плечи свои крест изгнанности… или загнанности… бегства, скитальчества и опасности – для себя и для детей. И предпочли стать погубителями, а не жертвами, и не последовали пути Христа…
- И всё это сказал бы, - ожесточённо прервал Андре, – человек, не знающий, что такое своя семья, семья, которую замыслили бы…
Тут он внезапно остановился, захваченный другой мыслью – мыслью о том, насколько глубоко Луиза прониклась чувством причастности к его деянию, насколько разделяет с ним всё. Она говорит «МЫ предпочли стать погубителями», она примеряет не только на него - на себя тоже, - слова исповедника; и разве могла бы она мысленно слышать такие слова, если бы не вчувствовалась в образ согрешившей?.. Да, она, в те страшные часы не знавшая ещё, где он и на что решился, - соучастница свершённого им. Ибо, сколь бы ни был он недоверчив по натуре, подсознательно – и осознав свой замысел, и по пути ТУДА, и пробираясь со смертоносным снарядом сквозь перелесок, и выйдя из-за стволов, приближаясь к тому проёму… и занося свою руку для броска… и мчась потом назад, - он был всё же непреложно уверен в ней, в том, что она никогда не предаст, не подставит, не покинет. Эта уверенность и дала ему силы… «Она взрастила во мне защитника…» 
- Представь себе, - продолжал он после трёхсекундной паузы, - вымышленного священника, в чьи уста ты это вложила. Ведь у этого предполагаемого падре, наверное, не должно быть ни жены, ни детишек. Своих, льнущих к нему… именно от него чающих защиты!.. 
- Да, - промолвила Луиза, - и кто, пусть предстательствующий и провозвещающий,  сможет судить об этом так, чтобы суждение его было убедительно… для нас, подвергшихся смертельной опасности? Сможет ли он дать нам не философское понимание, а… сопереживающее?
- В том-то и дело, что, наверное, не сможет, Луиза! Скорее Жаклин сможет – у неё внучата, она за них боится… Я ещё Мишелю Рамбо тогда, в кафе, сказал, что только для одинокого, по-монашески одинокого человека все могут быть «ближними» - что облитая кислотой старуха, что её мучители… А если у тебя есть дорогие лично тебе люди, то – возьмёшь и убьёшь тех, кто… грядёт по их души!.. Воздвигнись убить! У них так и пишется, он мне процитировал… да я же тебе рассказал… Интересно, - уже спокойнее добавил Винсен, - а какие у них варианты объяснения мирового зла? Я его спрошу при случае. Мне, правда, думается - те же, что и у нас… Ну, и ещё то, что тебе твоя приятельница Адель говорила… но это тоже трудно принять…
Адель Клейн, которую Луиза просила после той страшной ночи заменить её в среду, в послеполуденную смену, была из более или менее традиционной еврейской семьи. Она однажды рассказала Луизе, что в одном из иудейских философских течений есть притча, согласно которой душа человека сама возжелала страдания, чтобы не получить в дар, а заслужить блаженство в вечности… чтобы не остаться в младенческом состоянии, а достичь духовной взрослости.
- Это тоже трудно принять, - повторил Андре, припоминая, что сказал Луизе ещё полгода назад, услышав от неё эту притчу. – Разве мы, повзрослев и физически, и духовно, стыдимся того, что получали в дар от своих родителей? И потом… скажем, «заслужить» - пускай; но разве мы мучаемся на работе, «заслуживая» свою зарплату? И если возделывать некий сад – вечный ли, земной ли, - то почему не в уюте и радости? Труд и страдание – не одно и то же…
- Если только, – печально произнесла Луиза, - не иметь в виду труд самопостижения, о мучительности которого так много было сказано за все века… Претерпев, открываешь в себе нечто такое, чего раньше не знал. Другое дело, что нас никто не спрашивает – а хотим ли мы, чтобы это открылось… хотим ли узнать… Нас не спрашивают, а души наши взрезаются, чтобы тот самый «талант» не пропал, зарытый и не откопанный… Вскрывание души – это ведь и есть страдание, Андре…
Винсен вспомнил слова комиссара в аптеке – слова о тех избегаемых человеком обстоятельствах, которые сами находят и постигают его. «И тогда, - мысленно воспроизвёл он слова Менара, - человек может обнаружить в себе некие силы и способности, о которых и знать не знал ранее и предпочёл бы не узнать никогда».
- Вот именно, - подхватил он, - нас не спрашивают! И ладно бы ещё, если «талант» этот есть… Ну, а дети в когтях садистов… или просто, скажем, когда корабль тонет, и они кричат, погибая и не понимая, за что, ради чего! Это страшнее, Луиза, чем страдания Иисуса. Он-то ведь принял этот крест. Он – не жертва, которую бросили на алтарь, не объяснив за что… он был бойцом! И любой из святых, и вообще из тех, перед чьим самопожертвованием мы преклоняемся… они все – сознательно приняли свою участь как бой… - он не договорил, захваченный этой мыслью и одновременно желая подстеречь мелькающий силуэт ещё одной идеи, которая пока ещё не высветилась до конца в сознании.
- Святой Себастьян, - промолвила Луиза, - Себастьян, не склонивший взгляда и не согнувшийся даже тогда, когда боль от впившихся стрел уже терзала его… Помнишь, мы с тобой альбом тогда смотрели?..
- Ну конечно, - он живо представил себе картину Тициана в альбоме репродукций из Эрмитажа. Да, это было у неё дома, вскоре после знакомства; она окончила искусствоведческий факультет и хорошо знала живопись. – Вот именно, Себастьян… и ведь он, кажется, был воином… Он именно отдал себя на муку – сильный, знавший, что и зачем приемлет! А те, которых – даже не понимающих, что с ними делают, -  швырнули в смерть, в удушье, в пламя… вот это – настоящие жертвы!.. И знаешь, - добавил он с неким вновь нахлынувшим ожесточением, нервно прикурив очередной раз, - они… они, Луиза, - куда более «агнцы», чем сам Иисус. ИХ мука – ужаснее, запредельнее…
Луиза задержала его руку с пачкой сигарет, которую он хотел опустить в карман.
- Дай мне одну, мне сейчас опять нужна твоя, без ментола… Слушай, а интересно, почему месяца нет – сейчас ведь ночи не безлунные… Андре, я не случайно упомянула Себастьяна. Он ОТдал себя на смерть, но никого не ПРЕдал тем самым, понимаешь… Он – имел на это право. А если бы перед его глазами повлекли на истязание тех, беззащитных, кричащих «за что»… или даже ещё и кричать это не научившихся… тогда, Андре… разве тогда мог бы он остаться не подъемлющим меч? Это прекрасно и нравственно, пока… пока НЕКОГО ПРЕДАВАТЬ! А тебе-то… нам-то с тобой – ЕСТЬ КОГО! 
- Вот оно, - восторженно прошептал он, именно не выкрикнул, а прошептал, словно нечто священное…  – Эту мысль я пытался сейчас поймать, она крутилась где-то и не облекалась в слова… а ты сейчас - облекла!.. Бывает так, что остаться не подъявшим меч имеешь право только если предавать некого. И, выходит, иногда просто не можешь не взять на себя то, что, по всем учениям, лишь Богу позволено. Или это, или предательство...
Они помолчали минуты полторы, и он добавил:
- Но тогда приходится, видимо, расплачиваться за это всю жизнь тем, что уже никогда не сможешь почувствовать себя несмышлёным чадом, припадающим к стопам кого-то мудрого и знающего ответы. Мы не получим их, Луиза, ни у одного священника, мы с тобой и вправду… ты мне шепнула это ещё в тот раз… выпали из гнезда… Мы выпали из гнезда, где нам давали духовный корм… и должны сами научиться находить его… получается, что и в этом смысле у нас нет выхода…
- Но мы будем возвращаться к гнезду, кружить над ним… правда, Андре? Оно взрастило нас… И они, - Луиза показала рукой на окна их дома, где спал Пьер и, наверное, листала фейсбук Жюстин, - они пускай не утрачивают надежды на то, что если не все, то многие ответы будут им даны в этой обители… Знаешь, мне кажется, что мы с тобой вкусили ещё один плод с древа познания; но не будем спешить давать его им… хоть и им, увы, недоступен мир из «Сна смешного человека»…
Потом были ещё минут пять столь нужного для обоюдной поддержки молчания в обнимку в темноте пустыря.
- Идём домой… идём к ним, - сказал Андре, увидев выплывающий из облака месяц и показав его Луизе.      

- 28 -
ВТОРНИК, ЕЩЁ ЧЕРЕЗ ДВОЕ СУТОК

Винсен вышел из аптеки и направился к стоявшей за углом машине, собираясь ехать домой. Три часа десять минут. Луиза минут пятнадцать назад звонила, она взяла Пьера из садика, они дома, и Жюстин тоже… Сразу домой, или, может… может, сначала в буфет поблизости… Он в эти недели несколько раз заходил туда - именно по вторникам и четвергам, когда уже в три заканчивал рабочий день, - желая что-то подытожить для себя, разобраться в своих помыслах и ощущениях.
Здесь, в буфете, уединясь с горячим напитком и сигаретами, можно было мысленно скользить и кружиться, словно на коньках, по глади истекших суток и недель. Поколебавшись, он зашёл, заказал чай с мятой, прикурил, усевшись у окна…
И опять звучит в душе этот позавчерашний разговор с Луизой… Мы вкусили ещё один плод с древа познания; ещё один… тот, первый, не был единственным, и сколько же их за всю историю! Сколько раз представали перед людьми мучительные нравственные вопросы, - столько, наверное, и этих плодов; и вот мы тоже изгнаны из рая спокойной жизни, из заводи тихого благоденствия; и вот мы выпали из гнезда, нам не быть больше птенцами-чадами, принимающими отпущение из священнических уст; может ли судить нас тот, кто не проплывал меж Сциллой и Харибдой?..
Допивая чай, подумывая взять ещё одну чашку такого же, он услышал звонок мобильного телефона. Выхватил аппарат из кармана; номер незнакомый, но… что-то припоминалось Винсену в связи с этой комбинацией цифр; кажется, он записывал что-то подобное… или нет, ему записывали на листке, а он мельком глянул.
- Алло, - сказал он тихо, приглушённо… и внезапно его осенило: да, точно, около трёх недель назад видел он эту комбинацию цифр… Неужели?.. Да, вот он опять, этот сильный, уверенно-властный голос:
- Добрый день, господин Винсен. С вами говорит комиссар Менар.
Ждал ли он этого звонка? Подсознательно ли чувствовал – должен этот человек вновь появиться в его жизни?.. Охватило волнение, но - не было бьющего под самое сердце страха: не приходит арестовывать, а звонит с того самого неофициального номера…
- Да… я слушаю вас, - ответил тихо, но стараясь придать своему голосу уверенность.
- Сейчас около половины четвёртого, - сказал комиссар. – Вы дома?
- Нет, я заехал в буфет, собирался скоро домой…
- Господин Винсен, вы ещё тогда говорили, что во вторник заканчиваете работу в три. Будет ли у вас время сейчас подъехать для разговора со мной в одно кафе в вашем же городе?
- Да, - с некоторой даже радостью, которую не в силах был скрыть, быстро проговорил Андре. – Конечно, подъеду. Куда?..
Кафе, названное комиссаром, он хорошо знал… Оно и подходило им обоим, там была удобная курительная зона. Винсен позвонил Луизе, сказал, что немножко задержится: «Всё в порядке, не волнуйся, мне тут в кафе надо переговорить с человеком. Потом расскажу, это, я думаю, и тебе интересно будет…» Она поверила, что всё в порядке, её вполне убедил в этом его тон – не удручённый, а скорее азартный. Минут десять, пока ехал, он ощущал душевный подъём вместо боязливой настороженности: сейчас, думалось ему, будет сказано нечто ключевое. 
Комиссар – разумеется, опять в гражданском, в сероватой футболке довольно простого покроя, - сидел за столиком в глубине зала, окутанный дымом от сигареты, за чашкой чёрного кофе. Винсену он показался на этот раз похожим на Жана Вальжана в одной из старых экранизаций.
«Пожалуй, и я возьму турецкий кофе» – решил Андре.
- Я закрыл ваше дело, Винсен, - сообщил комиссар негромко, просто и спокойно, глядя не на Андре, а чуть мимо. И, не дав собеседнику времени тем или иным образом отреагировать на услышанное, добавил: - Но поговорить нам с вами всё-таки нужно, и я уверен, что вам – нисколько не менее, чем мне. – Это было произнесено довольно медленно и значительно, как бы пропечатываясь и указывая – вот на что надо отвечать.
И Винсен, под воздействием этой многозначительной фразы, внезапно сформулировал для себя исчерпывающе отчётливо: Жозеф Менар нужен ему, поскольку это ещё один человек, с которым можно говорить о ТОМ САМОМ. Радость, испытанная после первых слов комиссара, почти растворилась в волне этого осознания.
- Да, - проговорил он, тщась справиться с дрожью в голосе. – Я много раз мысленно возвращался к тому разговору в аптеке. – Закурил, подозвал официантку: «Чашечку турецкого, пожалуйста…». Менар, подождав, пока он затянется пару раз, пока осядет и устоится услышанное, сказал, сопровождая свою речь ритмичным постукиванием пальцев по скатерти:
- Мы уехали тогда в ночь, увозя с собой вашу тайну. – Он подчеркнул это слово и приподнял указательный палец левой руки, не позволяя прервать. – И с огромным интересом – не только профессиональным, но и личным, - обсуждали не только то, что стало нам фактически совершенно ясно, но и извечно остающиеся без ответа вопросы, которые высветило представшее перед нами. Даже на моей практике… а она длительна и содержательна, поверьте уж на слово… этот случай – самый сложный из всех. Самый сложный по своей, скажем так, фактуре, столь затейливо переплетающей две ткани – юридическую и нравственную. Да и только ли две?.. – Было очевидно, что комиссар многое заранее для себя сформулировал; и всё же у него не получалось совсем без корректирующих оговорок… - Так вот, ваш случай – парадоксален. До этого я не ожидал, что однажды закрою чьё-то дело, будучи уверен практически на сто процентов: этот кто-то – виновен!.. Да, господин Винсен, - он вновь поднял палец, всё ещё не давая вставить реплику, - и я, и те трое, с кем мы тогда приходили к вам, - мы все уверены: взрыв в лесу устроили именно вы, своими руками.
Комиссар замолчал, сделал глубокую затяжку, отпил кофе, следя за реакцией Андре; но Винсен не был чрезмерно поражён его словами, а почувствовал отчасти даже успокоение: да, вот главное и сказано… Луиза тогда, на пустыре, была права: его отпускают с миром, зная, что он виновен… «И где же я читал о чём-то подобном?» – мелькнуло опять, как дома, три недели назад, после устроенной ему Менаром психологической ловушки, когда он чуть было не подтвердил, что ЗНАЛ о замысле тех пятерых… И вдруг он сказал - несколько неожиданно для самого себя, прежде чем возражать что-либо, - следуя неудержимому побуждению поделиться тем, что ощутил и подумал:
- Знаете, когда вы уехали и я вернулся из аптеки, моя жена так и сказала мне. Сказала, что вы, наверное, склоняетесь к мысли о моей виновности, - Андре смягчил, не процитировал «они знают что это ты», - но не желаете нам зла. Отпускаете с миром, - закончил он чуть смущённо.
- Ваша жена, - воодушевлённо, даже восхищённо кивнув, ответил комиссар, - замечательная женщина. Бесконечно любящая, тонкая, удивительно чувствующая каждую душевную струнку тех, кого любит. Она, конечно, не знала тогда, ночью, на что вы решились, куда бросились; но вы, мне кажется, и не решились бы на это, не будучи уверены в том, что она всецело поддержит вас, всегда будет с вами и никогда не предаст.
«Да, именно это мне и подумалось позавчера…»
- Да, я отпускаю вас с миром, - продолжал Жозеф Менар, - и ощущаю себя при этом кем-то вроде Илайджа Бейли. Вам знаком этот образ?
- Ну конечно! – Винсен даже стукнул ладонью по краю стола. – Я-то сам всё думал, припоминал, где же это такой детектив… Ну конечно - космонитский цикл Азимова… Он там во всех трёх случаях не карает… ну, правда, там в третьем случае вообще робот, а во втором женщина, с которой он потом… но он, так или иначе, не карает… и не выдаёт… фактически содеявших.
Комиссар наблюдал с интересом эту его реакцию.
- И для отпускаемого с миром, - сказал он через пару секунд, - отпустивший становится  подобен священнику, отчасти ответственному за его душу. Вот почему я так уверен, что вам нужна эта встреча со мной. И когда я спросил – помните, у вас дома, - верите ли вы в Бога, то имел в виду не только то, что вам есть Кого благодарить за избавление от опасности. Нет, мне уже тогда просматривались контуры произошедшего, и уже тогда я по-человечески сочувствовал вам и вашей жене, думая, что вы останетесь наедине со своей тайной… И уже тогда предвидел, что нам ещё предстоит разговор об этом. Разговор, которому вы будете рады, ибо он содержит в себе нечто от исповеди.
«Он другими словами выражает то, что я сам подумал: он нужен мне, поскольку он ЗНАЕТ…»
- Но как же быть, - вздохнув, сказал Андре, - если я всё-таки не делал этого? Я ещё в тот раз признал, что ждал вашего прихода и что имеются причины связывать меня с этим убийством. Да, этот взрыв для нашей семьи был спасительнее, чем для кого бы то ни было… Ищи, как говорится, того, кому... И я достаточно квалифицированный химик, и к тому же у меня довольно хорошо оборудованная лаборатория. Все дороги ведут в Рим… Но ведь всё это – косвенные обстоятельства, и вы сами не находите ничего уличающего… И как же тогда объяснить…
- Постойте минутку, - прервал комиссар, опять делая движение вверх указательным пальцем, свойственное ему, когда он хотел тем или иным образом проконтролировать ход разговора. – То, что якобы нельзя объяснить, а на деле, по-моему, объяснить-то можно, но нельзя доказать, - очень интригующий момент. Давайте о нём чуть позже: он красиво впишется в тот анализ, который я вам предлагаю провести вместе…
«Почему ЯКОБЫ нельзя объяснить? - подумал Винсен. - Неужели он догадался о том, откуда я ЗНАЛ о замысле этих пятерых… и о том, где они?..»
- Я профессиональный юрист, - продолжал Менар, - и сумею выстроить звенья этого анализа лучше вас… Далее, я, разумеется, не ожидаю, что вы сознаетесь. И сразу соглашусь: да, улик против вас нет, и есть логическое звено, которое даже многие улики перевесило бы – исключая самые явные… Поэтому вы, и представ перед судом, не были бы признаны виновным; поэтому мы сидим здесь, а не в следственном кабинете. Но я уверен – вам крайне интересно то, что я думаю.
- Исключительно интересно, - подтвердил Винсен.
- Ну, а если так, то я сейчас изображу вам восьмиаспектную матрицу произошедшего. Почти такую же я нарисовал и своим ребятам, и они отлично разобрались… Почти – потому что сам я, если честно, усмотрел семь аспектов, восьмой мне подсказали.
Комиссар вынул из кармана тонкий блокнот, выдернул лист.
- Восьмиаспектную матрицу? – переспросил Андре. – Но ведь слагаемых должно быть три: умысел, действие, результат…
- Я не о том. Вы имеете в виду юридически значимые компоненты преступления. – Комиссар отложил листок в сторону, - Это, кстати, не совсем точно: термин «умысел» здесь не подходит. И не слагаемых, а скорее сомножителей, поскольку отсутствие любого из них обращает в ноль всё построение.
- Но почему? Ведь если, скажем, авария… которую кто-то устроил по неосторожности, недосмотру, или в пьяном виде… намерения нет, но есть вина… Хотя… да, точно, вы же сказали, что «умысел» – неправильное определение…
- В том-то и дело. Более верной формулировкой будет – не «умысел», а «личностный фактор, позволивший тому, что случилось, произойти». Если человек сел за руль, будучи нетрезв, или превысил скорость, или не проверил тормоза, он будет наказан – ибо проявил безответственность. Но футболист, пушечный удар которого привёл к смерти вратаря, – было такое совсем недавно, кажется, в Румынии, - этот футболист не виновен ни в чём. Тут роковое стечение обстоятельств, и ничего более.
- Да, действительно… - Винсена увлекла тема, и он спросил: - Ну, а результат? Ведь даже если покушение не удалось, то есть этот сомножитель равен нулю, тот, кто его совершил, всё же сядет… А, впрочем… конечно, всё ясно, - тут же сообразил он. - Отрицательный результат – это не ноль, это тоже результат, верно?.. Сам выстрел… и, допустим, испуг того, кто был на мушке, ну, и так далее – всё это относится к категории результатов, верно?..
- Совершенно верно, вы очень быстро схватываете принцип. Видите ли, если бы, допустим, хрестоматийный Раскольников подошёл со спрятанным - под чем он там его прятал, - топором к двери этой процентщицы, но её не оказалось бы дома, то ряд действий – второй сомножитель, - был бы налицо. Но не было бы нанесённого удара, который, замыкая цепочку действий, в то же время – по сюжету, который мы знаем, - явился их итогом и как бы «прирос» к результату, стал его частью. Математически тут не разделишь, но ведь суть вам ясна. Не будь старушки дома – и всё обнулилось бы для тех, кто, допустим, даже следил бы за ним и понимал бы, что он хотел сделать. Даже для тех, кто обыскал бы его и обнаружил бы, допустим, план действий на бумаге. Он мог бы заявить, что сочинял роман, а подкравшись с топором к той квартире, хотел прочувствовать состояние убийцы, чтобы живее и ярче описать… И всё! Его могли бы осудить разве что за кражу топора, но не за попытку убийства. 
«Но что же всё-таки он хочет мне показать?» – подумал Винсен. Опять стало немного тревожно на душе: сейчас будет переход к разговору о конкретных моментах того, что содеял он сам… 
Комиссар остановил проходившую официантку, попросил ещё кофе.
- А теперь, - сказал он, - я нарисую вам ту самую матрицу. Она условно изображает не компоненты преступления, - комиссар взглянул на Андре, желая уловить его реакцию на это слово. Но Винсен если и вздрогнул, то малозаметно; да и кто – даже ни в чём не повинный, - не вздрогнет, зная, что его считают преступником. – Это схема сочетания обстоятельств и наблюдений, дающих в своей совокупности правдоподобную модель, согласно которой именно ВЫ уничтожили находившихся ночью в этой хибаре на островке.
Он, быстро начертив конфигурацию линий, протянул листок Винсену. - Попробуйте сначала разобраться сами; там, где не сможете, - я поясню.
- Здесь не хватает одной стороны, - заметил Андре. – Но, наверное, это и есть то логическое звено, которое вы упомянули… необъяснимое… или недоказуемое?.. 
- Да. Но всё же сначала – что означают, по-вашему, эти отрезки? Длина – вы, наверное, поняли, - символизирует степень значимости отображаемого аспекта. Аспекты же – это обстоятельства, а также – наблюдения и впечатления. Наши. Чем их больше, тем, естественно, лучше для модели. Постарайтесь мысленно поставить себя… ну, скажем, на моё место… и прикинуть – что могло броситься мне в глаза. Не спешите, подумайте хорошенько.
Винсен, опять прикурив, склонился над листком. «Обстоятельства и наблюдения… Два параллельных горизонтальных отрезка, нижний чуть побольше; левые края соединены почти вертикальным, длиной он, пожалуй, равен верхнему… наклон очень невелик… они «сшиваются» в узловой точке, посередине, пятью более коротенькими… И справа – пустота… это не четырёхугольник, не замкнутая и законченная фигура, а лишь ломаная линия. Да, конечно, замкнуть нельзя… это и есть логическое звено, о котором он упомянул: я не мог ЗНАТЬ…  И с тремя большими линиями, кажется, всё ясно… Но вот маленькие, связующие – что бы они означали… Впрочем, две-то из них, пожалуй… да, наверное, так… Ну, а остальные три?..»
Он несколько раз «успокаивающе» покачнул раскрытую ладонь левой руки над листком, как бы заверяя и комиссара, и самого себя – скоро продолжу и додумаю… Потом сказал:
- Ваши самые значимые аспекты – те, о которых я уже и сам говорил. Самое главное – та самая спасительность случившегося именно для нас: иными словами - то, что именно мне можно приписать очевидный мотив. Затем – второе по значимости, - то, что я, химик и провизор, располагающий хорошо оснащённой лабораторией, имел возможность изготовить взрывчатый снаряд. Наконец, третье: то, что я часть ночи провёл именно там, в аптеке, где находится лаборатория. Всё это образует контуры вашей модели. Потом – эти «сшивающие» отрезки, те, что поменьше… Наверное, один из них, - он глянул мельком на правую руку, уже зажившую, - то, что я именно той ночью врезался кистью в дерево. Вы думаете, что споткнуться было куда вероятнее в лесу, нежели около дома…
- Ещё вероятнее, - заметил комиссар, остановив его лёгким взмахом ладони, - что вас сбила с ног ударная волна, когда вы, бросив снаряд, рванулись к берегу. Конечно, теоретически можно и споткнуться… но сколько раз в жизни вы вообще спотыкались, да так, чтобы получить при этом ощутимую травму? Вы молодой здоровый человек, да ещё к тому же и с очень хорошей координацией, если играете в настольный теннис… Вероятность сами понимаете к чему стремится…
- Да, но маловероятные вещи иногда случаются, - возразил Винсен взволнованным тоном, который прорывался несмотря на все его усилия скрыть нервозность. – Взять хотя бы то, что я роковым образом увидел тогда эту криминальную упаковку… Насколько правдоподобным выглядит такой просчёт со стороны террористической банды? Но факт, что он был допущен.
- Верно, господин Винсен. Но то, что некое отдельное маловероятное событие всё-таки произошло и стало достоверностью, не повышает вероятности чего-то иного, столь же мало ожидаемого. Тут ведь нет обусловленности одного другим – вероятности независимы… Но давайте дальше; пока вы интерпретируете мою матрицу совершенно правильно.
«Что же мне делать, чтобы держаться спокойнее?  - подумал Андре. – Почему я так волнуюсь, я же не перед судом, он же закрыл моё дело…»
- Дальше, - он сделал паузу, чтобы тщательно погасить сигарету, - дальше ваши наблюдения за мной самим, за моим состоянием… Вы тогда, в аптеке, сказали, что я… выгляжу очень сильно мобилизовавшимся… Но как же не мобилизоваться в такой ситуации?.. Да, и вот что ещё, - осенило его, - это утреннее мытьё машины … вы, наверное, считаете, что я спешил ликвидировать возможные уличающие следы… может быть, даже думаете, что я специально припарковался там, где её обсыпало… И что мне, спрашивается, делать, чтобы опровергнуть это мнение?
- Вам не надо делать ничего, - сказал Менар довольно дружелюбно и отбил ритмичную дробь несколькими пальцами по столу. – Мы не в суде, – добавил он, как будто прочитав мысль, которою Винсен только что успокаивал себя, - тем более, что и там ни одно из этих косвенных соображений юридической силы не имело бы… Да, пока вы истолковываете схему не хуже моей команды… Но остались ещё два аспекта; в чём же они, по-вашему, заключаются?    
- Тут мне надо будет подумать. Но сначала, – решился Андре, - сначала вот что… Вы и сами, в принципе, это здесь изобразили, это и есть помянутое вами десять минут назад «логическое звено». Всю конструкцию подламывает и полностью опрокидывает этот разъём сбоку…
Он увидел, что комиссар опять приподнял было руку, чтобы прервать его, но миг спустя раздумал и кивнул – «договаривайте…»
 - Ведь для того, чтобы убить этих пятерых, - продолжал Андре, - я должен был не только точно знать об их замысле против нас! Даже если условно допустить, что я убил «на всякий случай», - даже и тогда, чтобы сделать это, я должен был бы ещё и знать, где они находятся!.. Причём все, впятером!.. Рассудите сами… это убийство имело бы смысл для меня только при условии уверенности, что я тем самым уничтожаю ВСЕХ, кто может иметь причины желать нашей гибели… кто информирован о том, что я видел этот сейфик… И скажите, откуда же я знал, что они там, в лесу, а не в квартире какой-то или в отеле? Все, а не только, предположим, этот «рыбак»… Что не останется никого, кто захочет мстить – направленно нам!.. Ведь если бы хоть часть из них осталась в живых, то я не ликвидировал бы этой акцией опасность, а наоборот – навлёк бы на себя тогда месть ещё более неотвратимую, чем за обращение в полицию!.. Разве не так?..  Ну, и кто бы, спрашивается, мог дать мне указание, где и когда я застану всю эту группировку? Кто… кроме них самих?.. – Он заставил себя усмехнуться, замолчал, ожидая реакции…
- Я согласен с каждым словом, господин Винсен, - кивнул комиссар. – Кроме них самих – некому. Но в том-то и дело, что именно они сами вам об этом и рассказали.
- Но… как же?.. – Винсен вдруг ощутил сильнейший страх: неужели сейчас его собеседник предъявит ему версию того самого прослушивания, когда он сидел, обмирая от ужаса, и внимал голосам решивших уничтожить его семью?.. «Мы не в суде… и это же недоказуемо…» – мысленно успокоил он себя снова.
- Здесь мы действуем методом исключения, - сказал комиссар академически выдержанным тоном, поставил локти на стол, сцепил ладони и водрузил голову на образованный руками треугольник. – По дороге от вас, в машине, мы решили эту загадку... один из нас – не я лично, - нашёл решение. Так вот, вы не могли получить эту информацию о своих врагах иначе, нежели по телефону. И – получили её! Вы спросите – как? Да, конечно, и здесь тоже случилось очень маловероятное, но вам, Винсен, удалось, не отключившись после одного из двух разговоров с этой женщиной, ещё раз – сверх той встречи в лесу, - узнать то, во что вас посвящать никоим образом не собирались. Вы, затаившись с трубкой у уха, услышали то, что обсуждалось этими пятью, и в ходе их разговора вам открылась та самая совокупность обстоятельств, знание которой и обусловило ваш план действий. 
Менар умолк, пристально, хотя и не жёстко, а всё так же дружелюбно глядя на Винсена. «Да, они всё поняли… это логическая задача, они же все умные люди… и он ещё тогда во время моего разговора с воспитательницей хотел, наверное, посмотреть, положу ли я трубку не проверив… и Луиза же мне взглядом просигналила… ну что ж, в конце концов, он же это не для суда, а… из профессионального самолюбия… да, это тоже Луиза сказала, на пустыре…»
- Вот что вы предполагаете, - стараясь говорить как бы задумчиво, сказал Андре. – Но разве такое не ещё куда менее правдоподобно, чем падение человека с хорошей координацией на ровном месте и без вихря от взрыва? Я имею в виду – не только то, что не отключилось и что какие-то голоса, допустим, доносились, а то, что при этом ещё и хорошо слышно было, и что они, как будто специально на свою погибель, выболтали в эти минуты все детали… как будто нарочно, чтобы я смог уяснить, скажем так, «диспозицию»… Неужели вы считаете это возможным?
- Да, - мягко, но вкладывая в свой голос непререкаемую убеждённость, ответил Жозеф Менар. – Я повторяю, тут произошло нечто очень маловероятное, но это замыкает «матрицу», очень согласованную и «стянутую» во всех остальных своих аспектах. И опять же, я, разумеется, не передам дело в суд. Во-первых, потому, что юридических оснований нет: формально вас ничто не уличает, для суда же нужны не логические соображения, побуждающие подозревать, а строгие доказательства. Далее, во-вторых… впрочем, знаете что, - комиссар внезапно осёкся, что вообще не было ему свойственно, - давайте-ка отложим это… Мне, если честно, самому не ясно, что тут «во-первых», а что «во-вторых»… К этому лучше вернуться позже; а сейчас – к чему всё-таки, на ваш взгляд, относятся два ещё не истолкованных вами отрезка моей фигуры?..
«Вот всё и раскрыто, - подумал Винсен, ощущая, однако, что накатившая тревога схлынула; услышанные им слова, совлёкшие завесу, обнажившие канву произошедшего, дали ему ещё несколько глотков умиротворения; и он на миг представил себе, как будет рассказывать об этом Луизе… - Да, вот сидит передо мной человек, сумевший дознаться, раскрыть мою тайну; но я не внушаю ему ужаса, он доброжелателен; разве так говорил бы он с настоящим злодеем?..» В этом обнажении тайного было нечто от сверкнувшей молнии, но молнии, назначение которой – блеснуть и осветить, а не покарать… «Да, мою тайну раскрыли, но меня отпускают… и не с проклятиями, как злодея, а именно с миром…»

- 29 -
Ему стоило большого эмоционального усилия вынырнуть из этих мыслей. Он достал очередную сигарету, сделал знак официантке: - Пожалуйста, горячего шоколада… -    Потом ответил комиссару с несколько печальной ноткой:
- Матрица очень складная, и, в принципе… она, конечно, очень, скажем так, «шита на меня» – и что уж тут поделать… А эти оставшиеся аспекты… это же, наверное, не то, что я увёз детей… это же не зависит от того, убивал я или нет… я предвидел, что будет расследование, а их же я, так или иначе, должен оберегать от тревог и сложностей…
- Нет, нет, господин Винсен, дело не в этом.
- И, наверное, не в том, что я утром те эксперименты в аптеке провёл?
- Нет. Конечно, это наводит на мысль, что вы таким путём уничтожали следы работы над своим снарядом; но наш программист, Брюне, удостоверился, что вы и в самом деле пишете подчас на химические форумы, а значит – экспериментируете. Ну, и рано утром, на свежую голову, наверное, лучше всего. То есть это довольно естественный для вас и, возможно, часто повторяющийся образ действий; это не тянет на отдельный аспект.
- Но тогда это, наверное, ещё нечто личностное, - полувопросительно сказал Винсен, - наряду с той моей мобилизованностью, которую вы отметили…
«Может быть, они уловили что-то в словах и действиях Луизы? – подумал он. – Ей ведь показалось – и, по-видимому, правильно, - что та женщина… Натали… наблюдала за ней…»
- Вот это уже теплее, - одобрил комиссар. И опять - рассыпчато-дробное постукивание пальцев по столу…
- Если это что-то касающееся моей жены, - решившись, проговорил Андре, - то и она, конечно же, в те дни была на пределе душевных сил; ну, так она же знала ситуацию, я ей рассказал… Она показалась вам, наверное, столь же мобилизовавшейся; но может ли это быть отдельным… компонентом, аспектом, как бы ни называть?..
Менар покрутил в руке зажигалку, поставил стоймя. И сказал – с некоторым пафосом, склонность к которому у него иногда прорывалась:
- Не может. И давайте-ка я сам раскрою вам, в чём дело. Некоторые моменты можно увидеть, пожалуй, только со стороны. Так вот… многим людям приходится иной раз привести все свои душевные силы в полную готовность. Она нужна как для схватки, так и для бегства; как для того, чтобы стоически претерпеть муки, так и для того, чтобы впервые выступить перед публикой. Но мобилизуются люди в каждом случае по-своему. Вы и мадам Луиза в тот вечер были бойцами, защищавшими крепость. Она сигналила вам, предупреждала вас: она - вас, поскольку ваш участок был эпицентром приступа, который надо было отбить… Предупреждала и взглядом, и словом. «Осторожно, сбоку ещё одна приставная лестница… отпрянь, в тебя целится стрелок…оглянись, сзади латник с мечом…» – вот о чём взывали то и дело её глаза и реплики, которым вы столь безошибочно внимали.
Эти красивые средневековые образы очередной раз обнадёжили и обрадовали Андре. Его собеседник не стал бы прилагать их к тем, чьё деяние внушало бы ему омерзение и ужас. Эти сравнения – ещё один признак того, что он отчасти сопереживает…
- Так не вели бы себя люди, у которых нет общей тайны, - продолжал комиссар. - У вас она была, и вы защищали свой замок. И чувствовалось: вы успели заранее обсудить всё, что поддавалось обсуждению. Сталкиваясь же с чем-то непредвиденным, действовали со «сверхслаженностью» тех, кому некуда отступать.
- Красиво, - сказал Винсен, не поясняя, что именно он считает красивым: сам ход рассуждений или метафорическую картину. – Но мы же и в самом деле, так или иначе, защищались, мы не скрывали этого. И к тому же мы действительно очень многое с Луизой обсудили… да я же и рассказывал вам о той ночи… И мы в самом деле понимаем друг друга с полувзгляда, и нам ещё как была нужна эта слаженность… Да, мы с ней, конечно же, защищались. Во-первых, от страшной для нас возможности огласки… во-вторых же… а разве не бывает судебных ошибок? И я ведь понимал, что могу быть заподозрен, и сам ещё тогда говорил вам об этом… И в таком положении разве не будешь опасаться неверных движений, высказываний?.. Иными словами – мы вели себя тогда как будто были в осаде, это верно… но должно ли то, о чём вы говорите, непременно наводить на мысль о… преступной тайне?..
Комиссар несколько раз кивнул, слушая это, помедлил секунд десять, крутя ещё не зажжённую сигарету, и ответил менее решительным, более колеблющимся тоном, чем было ему обычно присуще:
- Знаете, господин Винсен, то, что вы сказали, очень верно, и я, пожалуй, соглашусь: эти наблюдения сами по себе не могут считаться серьёзным аспектом, сколько-нибудь подкрепляющим версию вашей… виновности. – Андре заметил эту запинку-паузу перед завершающим словом. – Да, получается одним стягивающим звеном меньше…   Всё это может что-то значить только в сочетании… в сочетании с моментом, на который вы сами не укажете: для вас он органичен и, повидимому, сам собой разумеется… А вот моя сотрудница мадам Симоне – она аналитик, умеет многое подмечать и к тому же видит происходящее женскими глазами, - обратила внимание на то, как говорила с вами и смотрела на вас ваша жена. На её взглядах и словах почила печать того, что присуще женщинам с незапамятных времён и доныне – независимо от степени культурного развития. И в бронзовом веке у полудикарского очага, и теперь, в эпоху космических полётов и компьютеров, и когда наши потомки, может быть, покорят Галактику, женщину всегда упоённо захватывала и будет захватывать отчаянная решимость, если её проявит находящийся с нею рядом мужчина. Конечно, ваша Луиза любила вас и без этого, любовь не заслуживается… Но в данном случае вы, перейдя красную черту дозволенного ради того, чтобы защитить её и детей, обрели некую особую власть над нею. Власть, которой она – цитирую мадам Симоне, - «восторженно покоряется». Вы, наверное, даже не осознаёте сами, сколь часто звучало и у вас, и у неё, что вы ей то или иное «велите» или «запрещаете». И это, разумеется, не оговаривалось между вами, и нет тут, я уверен, ничего специально «принижающего» – этот стиль, крайне нетипичный в современных образованных семьях, вызван к жизни самой ситуацией. Так мне кажется. Вы – опять цитирую нашу Натали, - предстали перед вашей женой в ипостаси защитника, и в её поведении чувствовалось: она захвачена обаянием этого.
«Она сама вырастила во мне защитника…» - вновь подумал Андре. Речь комиссара укрепила в нём чувство уверенности: его отпускают с миром. «Этот человек дружелюбно разговаривает со мной и достраивает свою матрицу теми впечатлениями, в которых не может быть – уж ему ли не понимать, - ничего уличающего… Ему просто страшно интересно… И до чего же он прав – мне нужен, очень нужен этот разговор!.. И до чего же хороший напиток этот горячий шоколад, так долго не остывающий, - его как будто на такие случаи и придумали!..»
Он, раздумывая, опустил глаза, чуть помедлил…
- Понимаете, - заговорил он через несколько секунд, - тут мне лично… если бы я мысленно поставил себя на ваше место, - трудно было бы определить, вызвано ли то, что вы описываете, неким совершённым реально поступком… или это скорее женское чаяние, что тот, кто рядом, защитит… ну, и желание находиться под защитой… а если так, то и под властью… это, наверное, неразделимо… И потом, именно я, так или иначе, принимал все решения… Иными словами – обязательно ли я должен быть убийцей, чтобы между нами в течение всех тех двух суток сильнейшего стресса воцарился тот самый… стиль?..
- Да, конечно, тут ничего однозначно не установишь, - неожиданно легко согласился с ним комиссар. – Всё это очень интуитивно, но в картину – или в модель, - органично вписывается. – Он опять закурил и, Винсену показалось, чуть улыбнулся – и улыбка эта, и всё выражение его лица были такими, как бывает у человека, выполнившего свою задачу. «Ему важно было показать мне: он ЗНАЕТ…»
- Но как же всё-таки получается, - сказал Андре, испытывая искренний интерес, - что вы инкриминируете мне это убийство и между тем сидите со мной, не ужасаясь тому, что, с вашей точки зрения, на душе у человека, сидящего напротив?..
Комиссар опять отстучал по столу пальцами некий то ли вальс, то ли марш – как делал часто, готовясь произнести вескую фразу. Затем сказал просто, без пафоса:
- Я ведь ещё в начале разговора назвал ваш случай парадоксальным. Я уверен, что вы сами в чисто нравственном плане считаете содеянное вами не более порочным, нежели то, что делает солдат, бросая гранату в танк противника и отправляя на тот свет несколько человек. Или пуская под откос поезд и убивая множество людей. В том числе, может быть, вполне нормальных, хороших людей, а не тех, кто планировал назавтра убить его семью… Я уверен, - повторил комиссар, - что вы рассуждаете именно так.
Тут Жозеф Менар замолчал, явно ожидая реплики собеседника… «То же самое и Луиза мне говорила, - подумал Андре. – Те же образы…»
- А между тем, - быстро и довольно уверенно отреагировал он, - если бы я и в самом деле совершил то, что вы предполагаете, и против меня имелись бы улики, я сел бы… И надолго… Это был бы самосуд, пятикратное убийство – разве не так? Даже, наверное, если бы я нажал на ту воображаемую «кнопочку».
- Сели бы, господин Винсен, и надолго, - кивнув, подтвердил комиссар. – Учитывая смягчающие обстоятельства, - лет на десять, наверное. Даже если бы просто нажали на «кнопочку», и было бы доказано, что этим действием вы сознательно прервали несколько жизней.
Он сделал приподнятой ладонью знак - «подождите отвечать», - и, выдержав показавшуюся Андре несколько торжественной «паузу», продолжил медленно и чеканно:
- И сели бы вы – за дело. Отпуская вас в сложившихся обстоятельствах с миром, я вас при этом – вы должны это знать, - не оправдываю. Да, конечно, вы спасали своих близких от смертельной опасности, которая сопровождала бы их всегда; от вынужденного бегства куда-то, чтобы там прятаться… Да, конечно, это разбило бы, искалечило бы жизнь любимых вами людей и вашу собственную, это был бы действительно кошмар… Но во имя того, чтобы уберечь свою семью от риска гибели и от тягот сломанного быта, вы не остановились перед убийством пяти человек. Скажите, мысленно поставив себя на место судьи, - вы сами оправдали бы содеявшего такое?
- На место судьи? - переспросил Андре. – В этой роли я чувствовал бы себя, наверное, крайне неуютно, поскольку передо мной маячил бы вопрос – а что бы сделал в такой ситуации я сам… и смею ли я судить?.. А кроме того – я должен был бы тогда, получается, карать именем того самого закона, который не сумел бы эффективно защитить, - вы помните, это ваши собственные слова… И тем самым - фактически подставил бы целую семью под возможную месть… потому что следственные материалы были бы… и даже если бы суд при закрытых дверях, многие узнали бы… ну, вы понимаете…
- Да, - опять спокойно, без пафоса, признал комиссар. Неторопливо прикурил и несколько цинично сказал: - «Эффективной защитой» в данном случае явился бы только расстрел всех пятерых, пока они не успели бы связаться с кем-то ещё.
Винсен очень эмоционально взмахнул рукой, чуть не плеснув горячим шоколадом на скатерть…
 - В том-то и дело! Если… если вообразить человека, реально совершившего то, что вы приписываете мне, то он, получается, избрал то единственное, что могло обезопасить его семью! И не должен ли был бы тогда закон оправдать его – невзирая на то, что он свершил самосуд?.. Хотя… я понимаю, это наивно: для закона жизни этих пятерых не менее ценны, нежели жизни его родных… или моих, или чьих бы то ни было… Вы скажете, что этот человек взвесил души ближних и дальних на своих субъективных весах…
Он замолк, ожидая реакции комиссара, но тот сказал, сделав «одобряющее» движение указательным пальцем:
- По-моему, лучше вы продолжайте, а я не буду вас прерывать. Мне очень интересен ход ваших мыслей, и вам самому будет жалко, если вы не выстроите эту цепочку самостоятельно…
- Хорошо, - кивнул Винсен, - я продолжу… Те солдаты, которых вы упомянули, - действовали по приказу государства, а значит – по закону, поскольку государство – субъект законодательства. А этот человек - прибегнув к личным весам, установил тем самым свой личный «закон» – близкие превыше всего, - и повёл «войну» от своего имени и своей волей… И это поставится ему в вину. Но как же тогда быть с тем, что… в конце концов, разве человек для закона, а не закон для человека?.. – Здесь он увидел, что Жозеф Менар высоко поднял тот самый указательный палец и сделал им резкое движение, как бы подтверждающее – «это очень принципиальный момент». – Но судьи ответили бы, что закон – не для человека, а для общества. Что закон нацелен на благо статистического большинства… и не в состоянии гарантировать каждому отдельному человеку, что он будет всегда пребывать в этом большинстве… что он никогда не окажется в обстоятельствах, в которых законопослушание явится для него пагубным. Что он не окажется перед выбором между двумя… между Харибдой и Сциллой… Один путь - покориться и стать жертвой… в нашем случае – дичью, вынужденной всю жизнь трепетать перед местью структур, у которых сверхцепкие и сверхдлинные руки… и близких своих обречь на ту же участь!.. Другой – пойти на самосуд!.. Начать ту самую личную войну! ЗНАЯ – подчеркнул Андре, - точно зная, что убивает он - тех, кто грядёт по души любимых им… Я ВАШУ модель рассматриваю… и я, как бы то ни было, прочувствовал ситуацию… вы же считаете, что я точно знал, так ведь, господин комиссар?..
- Так, - ответил Менар. – Вы и прочувствовали ситуацию, и рассуждаете абсолютно точно. Да, закон, как бы жестоко это ни звучало, по самой природе своей не может существовать без… - здесь он очередной раз утратил свойственную ему уверенность, замялся и, с трудом подыскивая слова, повторил: - Не может существовать, не допуская иной раз чьей-то безвинной беды… да, увы, безвинной беды или даже гибели… Представьте, что на вас напал бы тёмной ночью некто, и начал бы садистски избивать вас… избивать голыми руками, но у него железные мускулы, он неизмеримо сильнее вас… и вы, допустим, выхватив револьвер, убили бы его… что было бы дальше?
- Меня осудили бы за превышение мер необходимой самообороны, - сказал Винсен.
- Именно так. Осудили бы, несмотря на справедливые аргументы, которые вы привели бы. Да, иначе он изувечил, а может быть, и убил бы вас - даже без оружия; да, вы защитились единственно возможным способом; и всё же вас признали бы виновным. Со смягчающими обстоятельствами, но – виновным. Ибо закон не может позволить себе ни гибкости, ни «текучести», чтобы подстроиться под конкретный случай или под характеристики конкретного человека; скажем, тот, кто не владеет приёмами рукопашного боя, – имеет право стрелять… Вы оказались бы, по сути дела, жертвой этого принципа – не превышать допустимых мер самообороны; но благодаря тому же самому принципу во множестве других случаев – вероятно, менее крайних, - люди не решатся выстрелить… И будет количественный выигрыш – одна жертва вместо многих… Закон обязан быть «твёрдым» и единым для всех, иначе он не был бы законом. Отсюда и необходимость… нет, - опять запнувшись, поправился комиссар, - нет, скорее неизбежность, неотвратимость этих самых безвинных жертв…
Они помолчали приблизительно полминуты. – Ещё горячего шоколада, пожалуйста, - попросил Винсен проходившую мимо официантку.
- Это выражение «грядёт по души» – откуда оно? – полюбопытствовал комиссар. – Что-то библейское, наверное?
- Древнеиудейская цитата. Полностью так: «Если кто грядёт по душу твою, то воздвигнись убить его». Я её от знакомого журналиста слышал. Это в одной из их старинных антологий, содержащих нравственные поучения. Кстати, - внезапно Андре осенило, и он, в восторге от пришедшей мысли, подбросив озорным движением несколько сахарных пакетиков, подставил ладони и поймал все до единого, - кстати, на иудейские темы… Знаете, ведь был случай, когда человека, свершившего самосуд, оправдали. И не где-нибудь в диких странах – в парижском суде… - Он остановился на секунду…
- Что вы имеете в виду, господин Винсен? – спросил комиссар с живым интересом.
- Это было в двадцатые годы, между двумя мировыми войнами. Судили человека по фамилии Шварцбард – он прямо на одной из улиц Парижа, на глазах множества людей, застрелил некоего Пертульски… нет, кажется, Пильтурски… - Винсен увидел, что комиссар сделал рукой движение, означающее – «а, всё ясно…» и в то же время указывающее на какую-то неточность… Но Менар спустя секунду кивнул – «продолжайте»… - Этот убитый был… не президентом, это по-другому называлось … ну, так или иначе, правителем независимой Украины после распада Российской империи; солдаты его армии и банды националистов пролили очень много крови, особенно же свирепым было массовое избиение евреев – погибших были десятки тысяч…Мне это именно в связи с иудейской фразой и вспомнилось… И Пильтурски поощрял резню – или, во всяком случае, не попытался сделать ничего, чтобы ей воспрепятствовать… Потом он был разбит войсками коммунистической России, но успел бежать и оказался – не знаю, сразу ли, - в Париже. Тут он и был выслежен этим Шварцбардом, у которого была убита семья – кажется, больше десяти человек… Выслежен и застрелен средь бела дня; ну, а Шварцбард, убив его, не стал никуда убегать, а демонстративно закурил, ожидая полиции… Так вот, был длительный процесс, и французский суд присяжных оправдал его!.. Оправдал человека, отомстившего – самовольно, но был ли у него иной выход, - за своих близких и соплеменников…
- Имя этого застреленного, - деловито уточнил комиссар, - Петлюра. Симон Петлюра. Но, так или иначе, - да, человек, взявший закон в свои руки, был в данном случае признан невиновным; вы сумели дать пример того, что такое возможно. Причём Шварцбард - не единственный и даже не первый. Несколькими годами ранее армянин по фамилии Тейлирян застрелил в Германии Талаат-пашу – одного из инициаторов и вдохновителей геноцида армян в Турции. И немецкий суд оправдал его, хотя, надо отметить, частично потому, что он якобы находился тогда в состоянии «временного помрачения рассудка». Шварцбарду же ничто подобное не приписывалось, и, тем не менее, его тоже не осудили… Но, как бы то ни было, сам закон в этих случаях как бы ужаснулся огромности злодеяний. И масштаб зверств перевесил ту чашу, на которой был принцип кары за самосуд. Оправдательными приговорами Тейлиряну и Шварцбарду сам закон, содрогнувшись перед тем, за что они мстили, по сути дела постановил: в убиениях столь массового характера есть нечто от гибели мира…
- А отомстивший за одну погубленную или искалеченную жизнь… или, скажем, за несколько, - он был бы признан преступником, - сказал Андре  – Несмотря на то, что каждая жизнь – бесконечная ценность. И на то, что для него те, за кого он отомстил, были сутью и смыслом всего… целым миром… отнятым, рухнувшим, убиенным…
Менар вздохнул, покачал головой и чуть наклонился, допивая свой кофе, уже успевший остыть.
- Возьму, пожалуй, ещё чашечку… Да, господин Винсен, так, к сожалению, и есть. Количественные масштабы играют роль, и месть за отдельную, личную – даже невообразимо страшную, - трагедию считается менее оправданной, чем отмщение за то, что ударило по сотням тысяч… То, что вы назвали личными весами, отодвигается законом в сторону. Это жестоко, но что можно было бы предложить взамен? Признание правомерности личных оценок, основанных на том, насколько дороги мне, вам или ещё кому-то те или иные люди – как бы ни были они невинны и беззащитны, - привело бы к нескончаемой череде вендетт, каждая из которых зарождалась бы на почве чьей-то ненависти. Иногда, конечно, справедливой, но подчас – и, боюсь, не реже, - обусловленной корыстью или больным самолюбием… Иными словами, наш закон действительно подчас, можно сказать, обрекает на заклание отдельных людей, попавших в капкан дикого стечения обстоятельств… Но с точки зрения интересов большинства и общества в целом это – «Сцилла». Иной же вариант был бы «Харибдой», поскольку жизнь превратилась бы в повседневный кромешный ад для всех.
Он помедлил пару секунд и добавил:
- И к  тому же самое печальное знаете что? То, что даже те два оправдания мстителей за массовые истребления - даже они всё же не предотвратили Гитлера… И если бы закон и в тех двух случаях остался твёрдым и незыблемым – иными словами, если бы этих двух людей приговорили к тюремным срокам, - думаете ли вы, что тогда кошмар нацизма был бы ещё страшнее?..
- Не думаю, - честно ответил Винсен. – Да и вообще месть если и играет иногда сдерживающую роль, то не реже, наверное, наоборот, разжигает встречные мстительные порывы. Основной смысл мести, по-моему, - не острастка, а… как бы выразиться… месть имеет метафизическое значение…
- Поясните, господин Винсен, - попросил комиссар.
Андре сделал глубокую затяжку, подвигал пальцами левой руки, мысленно обкатывая формулировку…
- Если за невинно убиенных взыскивается, то тем самым утверждается: они – не пешки, сбитые и вышедшие из игры; нет, они не только живы для вечности, но и продолжают, хоть и незримо, присутствовать в мире живых.
И почти без перерыва он внезапно сказал:
- Но вот что ещё мне сейчас подумалось… То, что предотвращает злодеяние, – если предотвратить возможно, - разве не ещё намного более оправдано, чем отмщение за зло уже свершившееся, за то, чему, воспрепятствовать не удалось?
- Вы возвращаетесь к нашей с вами «кнопочке»? – спросил комиссар.
- Да, к ней. Если бы, допустим, взрыв этой лачуги на островке и в самом деле произвёл я – зная, ЧТО они собирались сделать с моими близкими, - разве был бы я виновнее этих Шварцбарда и Тейлиряна? Они, конечно, отомстили за убийства невинных людей… но ведь и моя семья никому не делала зла!.. Вы скажете - они отомстили за великое множество жертв? Да, но не вернули тем самым к жизни ни одну… Я же – согласно этой вашей модели, - именно предотвратил! Не допустил, чтобы ни в чём не повинные люди оказались дичью, мишенью… И почему же это должно быть более… подсудным? Разве предотвращение не важнее самой мести?..
- Важнее в житейском смысле, - многозначительным тоном ответил Жозеф Менар, - но не в метафизическом… и вы сами только что сумели очень точно сформулировать, почему… И не в юридическом, ибо приговорить можно только за то, что уже состоялось. Понимаете, здесь за кадром вновь просматривается тот же самый принцип: закон даёт человеку довольно высокий шанс на защищённость но – увы, - не гарантию. И в силу своей подзаконности человек – опять-таки, увы, - МОЖЕТ оказаться обречённым на заклание, очутиться на алтаре… Под ножами жрецов, самозванных и беспощадных… Или на то, чтобы – пользуясь вашей метафорой, - стать дичью. Вы – хоть и никогда в том не признаетесь, - не смирились с этим, а, образно выражаясь, опрокинули алтарь на жрецов и погребли под ним их самих…
Опять помолчали с минуту…
- Господин комиссар, - тихо и медленно, всё ещё пребывая под впечатлением от услышанного, проговорил Винсен. – Вы сказали, что не передаёте моё дело в суд по двум причинам, первая из которых – отсутствие формальных оснований… улик… Ну, а вторая?.. Та, о которой вы отложили разговор со словами, что вам не ясно, во-вторых это или во-первых… Ну, а сейчас вы откроете мне её?..
- Да, - ответил комиссар тоном, в котором прозвучал оттенок доверительности. – Да, я открою вам эту вторую причину. Повторю уже сказанное – я отпускаю вас с миром, но не «оправдываю». И всё же есть тут ещё одно – и очень принципиальное «но». Понимаете, я тоже очень прочувствовал вашу ситуацию. Настолько, что могу признаться вам в том же, в чём признались друг другу мы все, четверо, обсуждая ваш случай по пути от вас тогда, вечером… Так вот – подобно вам, любой из нас тоже очень тяготился бы в этом случае ролью судьи. Ибо ни один из нас не уверен, что будучи на вашем месте и имея под рукой «кнопочку», не нажал бы на неё.
Эти слова прозвучали тем более ошеломляюще, что были произнесены без малейшего пафоса. Андре, от неожиданности чуть не выронив почти докуренную сигарету, быстро взглянул собеседнику в глаза и понял – тот не провоцирует, а говорит совершенно искренне. «Ему тоже хочется быть откровенным, – подумал Винсен. – Он обсуждал это со своими помощниками, и каждый из них мысленно представил самого себя перед подобным выбором… И они тоже, значит, отчасти вкусили ещё один плод с древа познания… разделили его со мной и с Луизой…»
- Получается, что я тоже нужен вам, - сказал он. – Поскольку я... и моя жена – единственные люди «со стороны», с которыми вы можете позволить себе такую откровенность…
- Наверное, так, господин Винсен. Сейчас мы расплатимся и разъедемся – мне пора, и вас ждут дома… Но этот разговор действительно был нужен и вам, и мне.

- 30 –
Они вновь сидели в гостиной вчетвером. Было четверть девятого. Сейчас минута в минуту три недели с ТОГО звонка, подумал Андре Винсен. Да, три недели… «И вот мы здесь, мы никуда не бежим, мы скоро будем вновь пить чай с брусникой… И Пьер вновь рисует что-то прямо за большим столом – увлёкшись, азартно и старательно… В тот вечер он нарисовал экскаватор… Ну, а сейчас?..» – Что ты рисуешь, сынок?
- Самолёт в небе. Вот, смотри, папа, - небо тёмно-синее, и тучи закрашу серым… это будет вечер… ой, жалко, я луну забыл…
- Бывают безлунные вечера, - успокоила его Луиза, доставая из серванта конфетницу и переглянувшись с Андре – им обоим вспомнился сейчас позавчерашний вечер, когда она, во время разговора на пустыре, удивилась, почему не видно луны.  – А если хочешь, нарисуй месяц отдельно, раскрась, вырежь и наклей.
- Нет, мама, ладно, пусть будет безлунный. А звёздочки я золотыми блёстками из тюбика сделаю.
- Вот отлично, что напомнил, - отозвалась Жюстин, доделывавшая математику за журнальным столиком у торшера. – Оставь мне немножко этих блёсток - я обложку для сочинения хочу украсить… я вам завтра дам прочитать всё, я почти закончила, - добавила она, взглянув на родителей.
- А обложку тебе тогда надо будет сделать из чёрной бристольской бумаги, - сказала Луиза. – У нас есть. Очень красиво будет – звёзды на чёрном фоне.
Из нескольких предложенных в школе тем для сочинения Жюстин выбрала ту, что давно занимала её – «Встретимся ли мы когда-нибудь с инопланетянами?» Она часто шарила в интернете, разыскивая форумы об этом, но находила или поверхностные пикировки по горячим следам космических боевиков, или научные дискуссии, чересчур сложные для одиннадцатилетней девочки. А теперь ей хотелось высказаться самой. Придя домой полторы недели назад, она рассказала родителям о задании, и отец сказал, что не советует искать идеи ни на каких сайтах. «Интереснее всего получится, если ты не перескажешь чьи-то чужие мысли - или даже не чужие, а мои или мамины, - а напишешь то, что самой тебе чувствуется и думается». И она поступила именно так. И позавчера, когда они вчетвером вернулись из церкви, показала шесть уже написанных ломким, ещё достаточно детским, но с женственными закруглениями почерком страниц. И было там много о том, что не верится, будто бы летают над нами чьи-то чужие «тарелки»; что, если есть где-то чужие миры, то, наверное, сами люди когда-нибудь найдут их, и жители этих миров будут восхищённо учиться у мудрых, могущественных и отважных детей Земли, создавших звездолёты и компьютеры. И были там строчки, поразившие Андре и Луизу. «А иногда мне кажется, что в космосе мы встретимся не с чужими и непохожими на нас созданиями, а с героями прочитанных нами книжек…» Винсен подумал, прочитав это, что она, очень возможно, запомнила  слова, которые он сам сказал года два назад в гостях: «Может быть, космос – это развёртка нашего прошлого и будущего… и наших фантазий…» Да, она очень восприимчива, написанное же ею даже ещё содержательнее, чем он и Луиза ожидали… А орфографические ошибки – ну и что же, мы исправим… пусть это будет самой большой неприятностью…
- А мы в садике играем в войну с пришельцами, - сказал Пьер, слышавший в эти дни разговоры о сочинении, которое пишет сестра. Ставим кегли двух цветов – это две армии, наша и инопланетная, - и сбиваем дротиком-прилипалкой… Папа, слушай, а есть игра такая компьютерная – там битвы в космосе… купи мне, а?..
- Много таких игр, сынок. Хорошо, мы съездим скоро в игротеку, там рядом магазин, заодно и купим.
- В игротеку? Вот здорово!.. Папа, я с тобой хочу сыграть там в настольный хоккей... Жалко, ты в прошлый раз не ездил. Жюстин совсем слабо играет, с ней неинтересно. - Пьер любил иногда «подколоть» старшую сестру.
- Ну уж, неинтересно, - отозвалась Жюстин, оторвавшись от тетрадки. – То-то ты там за мной хвостиком бегал – «давай поиграем…»
- Бегал, - честно признался братишка, - мне не с кем там больше было играть. Мальчики большие не хотели, а мама вообще по шайбе не попадает… 
- Что поделать, мама у тебя не из чемпионского теста, - улыбнулась Луиза.
- Это что, хоккей на скользящей поверхности? Я-то с удовольствием буду играть, только держись, - с мальчишеским задором сказал Андре.
«В игротеку поедем, - подумал он, - в ту, в которую ездила с ними Луиза в то воскресное утро, когда я увидел Бланшара… Как будто круг замыкается…». Он опять встретился с Луизой взглядами – её, кажется, будоражат те же мысли.
Вернувшись домой после разговора с комиссаром, он незаметно для детей вложил ей в руку листок, на котором написал ещё в машине, подъехав: «Я встретился с Жозефом Менаром. Ты всё мне сказала правильно после их отъезда. Он знает, что это я, но отпускает с миром, он закрыл дело. Разговор был исключительно интересный, я тебе подробно расскажу, когда выйдем вечером». Улучив момент, Луиза шепнула ему: «Представь себе, я так и подумала, слыша твой взволнованно-приподнятый тон, когда ты позвонил и сказал, что задержишься…»
- Папа, проверишь задачки? - Жюстин подсела, развернула тетрадку. – Тут в одной странный ответ получается. Дробь, да ещё и… громоздкая такая, видишь… и надо ещё десятичной дробью выразить, и написано – не больше трёх знаков после запятой. Значит, в крайнем случае тысячными, а у меня… смотри, что выходит…
- Так, давай разбираться. - Он нашёл в книжке текст задачи. – «Из городов A и B одновременно выехали навстречу друг другу два поезда. Один движется быстрее и прибудет в пункт назначения за восемь часов, второй будет ехать десять часов. Какую часть расстояния между городами преодолеют они оба, вместе взятые, через час после выезда? Ответ выразить не более чем трёхзначной десятичной дробью и процентами».
- Да, и с процентами я тоже запуталась… - с досадой махнула рукой девочка.
- Подожди, не расстраивайся, доченька… «Сбылось, сбылось то, о чём я мечтал: ТОГДА был не последний раз. Круг замкнулся, опять вторник, вечер, и я – о, блаженство! – опять проверяю её уроки…» – Он пробежал глазами написанное ею в тетради. – Да, правильно, одна восьмая плюс одна десятая… восемнадцать восьмидесятых… - Ощутил удовольствие, опять отчасти самолюбиво-ребяческое, - на этот раз оттого, что быстро понял, в чём дело. - Хорошо, но… подумай, Жюстин, что ты здесь не доделала.
- Но папа, смотри, тысяча не делится на восемьдесят. Двенадцать с половиной выходит. Потом я десять тысяч поделила, тогда – сто двадцать пять. Но ведь тогда будут десятитысячные, это четыре знака.
В школе, где училась Жюстин, просили не пользоваться калькулятором при выполнении домашних заданий, и она научилась считать в столбик очень внимательно и точно. Но от неё пока ещё иногда ускользал смысл некоторых числовых операций.
- На восемьдесят тысяча не делится, - согласился отец. – А если на сорок? Посмотри ещё раз на свои восемнадцать восьмидесятых – во что их можно превратить?
- Ах вот оно что! – Девочка хлопнула в ладоши. – Я же сократить, как всегда, забыла!
- Ничего, научишься, - ободряюще заметил Пьер. – Мне мадам Дюран тоже говорит всё время, что я не сокращаю. Промежутки между цифрами и буквами, когда мы пишем по образцу.
- Малыш, не отвлекай её, - тихонько попросила Луиза.
- Это же будет… девять сороковых, правда? – обрадовалась Жюстин. - Так, делю на сорок… да, папа, двадцать пять. А теперь умножаю двадцать пять на девять… всё, двести двадцать пять, правильно? Двести двадцать пять тысячных…
- Молодец. Вот видишь, всё получилось, - сказал Андре. – Ну, и, наконец, что там у нас с процентами?
- Да это теперь уже легче лёгкого. Двадцать два с половиной процента. Всё, закончила математику, - дочка побежала в свою комнату, положила тетрадку и задачник в школьную сумку, вернулась с другим учебником, бухнулась на мягкий диван рядом с Луизой, сбросила тапочки, закинула ноги на подлокотник. – Мама, а ты английский проверь… Вот рассказ, и прямо в книжке надо вписать ответы на вопросы… я карандашом написала – если что-то не так, скажи, я сотру и исправлю…
Луиза посмотрела. – Ой, чудесная, остроумная вещица… она мне знакома, я когда-то слышала её, или читала… точно не припоминаю. Ну, Жюстин, расскажи своими словами – о чём там? Андре, Пьер, слушайте, это и большим, и маленьким интересно!..
- Правда… папа, Пьер, послушайте! Знатная леди пригласила известного музыканта, чтобы он дал концерт ей и её гостям. А перед этим ему подали ужин, но не в парадной столовой, а в комнате для слуг. Он поужинал со слугами, а потом сказал им – «А сейчас, друзья мои, послушайте музыку». И сыграл им, и они были в восторге… А когда хозяйка позвала его играть в зале, он ответил – «Леди, я уже дал сегодня свой концерт. С кем я сижу за столом, перед теми и выступаю».
- Вот это да! – расхохотался маленький Пьер. – Ну и проучил он её! Молодец, так и надо…
- Да, - согласился Андре, - действительно проучил. Луиза, тебе эта притча, наверное, потому знакома, что ты сама в школе её проходила. У нас она была, я точно помню, а программа вряд ли отличалась… Ну, а что там за вопросы?
- Сейчас, подожди минутку, - Луиза склонилось над дочкиной тетрадкой. – Так… всё правильно… очень хорошо ты пишешь, доченька… дай-ка я тебе только отмечу, где сдвоенные гласные… и «two» – это «два», а «тоже» - смотри, вот так пишется… Но как же ты замечательно на всё ответила! Андре, там сначала более простые вопросы, а потом надо ответить, какова мораль этой притчи, и она пишет: «Если хочешь получить от человека лучшее, что он может дать, - покажи ему, что уважаешь его и не считаешь ниже себя».
- Но знаете, о чём я подумала? - сказала Жюстин. – Что должны были чувствовать эти слуги? Он играл им только потому, что те лорды и леди не пригласили его за свой стол. Но он никогда не предпочёл бы их, и не приехал бы специально для них. И сам ужин в их компании был ему обиден. И они, наверное, понимали это… – Она не договорила, остановилась, выжидающе глядя на родителей.
- Но они же заведомо не считали себя равными тем, перед кем он по плану должен был выступать, - ответил ей Андре. - Для них само собой разумелось, что они не сядут за стол со знатными особами и что не для них будет звучать музыка. И концерт, данный им, был для них приятной неожиданностью.
- Сюрпризом, - вставил Пьер, которому рассказ очень понравился.
- Точно, сынок, именно сюрпризом…
- Видите, - сказала Луиза, - иногда людям, которые не слишком высоко сами себя ставят, легче и приятнее жить. У них меньше причин обижаться. И они не ожидают, что любое их желание немедленно исполнится.
- А тем, кто этого ожидает, очень тяжело, - задумчиво произнесла Жюстин и затем оживлённо потеребила рукав Луизы: - … Мама, слушай… в этой «Дюймовочке» из подборки русских мультиков, что мы не так давно смотрели, - там в конце… папа, Пьер, вы тоже, я думаю, помните… там этот принц, ну, или король эльфов, когда просит её стать его женой, то говорит – «если откажете, я умру от горя»… и чуть не падает без сознания…
- Да, - вклинился Пьер, - и тут же сразу упал… Надо было хоть ответа дождаться прежде чем в обморок…
-  … Вот–вот. А он прямо «ах, умираю!», - продолжала девочка, - и пришёл в себя только потому, что она к нему бросилась – «Я согласна!» Он привык получать всё, что хочет, и на меньшее не согласен; и такому эльфу должно быть намного обиднее, чем другим, если ему в чём-то, допустим, откажут… Но мне почему-то кажется, что, не будь он таким, он ей не понравился бы…
«До чего же это метко и тонко…» - подумал Андре. И сказал вслух: - Понимаешь, Жюстин, не будь он капризным, своевольным и нетерпимым к возможности отказа, он занимал бы позицию слуги, а не принца… Он был бы тогда, положим, разумнее и взрослее, но что-то от обаяния - непоправимо утратилось бы. 
- Наверное, - тихо и тоже очень задумчиво промолвила Луиза. – Знаешь, наверное, вы оба правы… Действительно, в том, чтобы не примиряться с чем-то «не самым-самым», есть то обаяние, которое не способны излучать согласные на «меньшее».
«И я тоже хотел самого-самого, и именно поэтому властно и нетерпимо сжал твою руку в день первой нашей встречи… запрещая, уже тогда запрещая тебе танец с другим… хотя нечего было и запрещать, ты и сама не хотела…» Он подумал сейчас, что тоже хотел самого-самого. Ему вспомнилось, что однажды, месяца через три после знакомства, они, гуляя, разговорились о том, что было бы, не познакомься они на той свадьбе... Они оба склонялись к мысли о том, что предназначенные друг другу люди так или иначе встречаются; и всё же Андре не удержался и спросил Луизу – хотя и полусерьёзно, но с затаённым беспокойством: «Ну, а если бы тебе встретился этот самый… ну, знаешь – принц на белом коне?..» А она шаловливо взбила ему волосы на макушке и весело ответила: «Если бы я встретила принца на белом коне, то сказала бы ему: ваше высочество, у вас очень красивый белый конь; и какой же вы молодец, что так ловко держитесь в седле и скачете, - а я вот боюсь высоты…» И они оба чуть не покатились со смеху…
«Ты тоже хотел самого-самого - и ценность жизней и благополучия тех, кто дорог тебе, поставил выше всех законов...» - сверкнуло сейчас в его сознании обнажённым мечом ангела у врат утраченного рая... 
Тогда они с Луизой рассмеялись, а теперь... Замечательный, светлый, уютный вечер, - подумал Андре, - и всё же... Нет, это «всё же» должно остаться – пока есть такая возможность, - между нами двумя... Сумеем ли мы оберечь наших детей от этой ноши? Кто знает?.. Но пока... пока пусть если не для нас, то для них всё будет как было раньше...
- Давайте пить чай, - сказал он. – Жюстин, ты же закончила свои уроки… А в игротеку можно уже завтра… а, Луиза? У тебя же утренняя смена, а я чуть раньше с работы уйду – и поедем… Что скажете, ребята?..
- Ура! – закричал Пьер. – И обязательно в хоккей, папа… возьми паспорт, там, когда шайбу берут, надо документ оставить… Мама, вытащи шоколадные шарики с этим… Моторсом…
- С Моцартом, - прыснула Жюстин. – И я тоже моцарткугель хочу…
Андре вышел на пять минут на балкон сделать несколько затяжек. Луиза, улучив момент, когда дети отвлеклись, зашла и шепнула ему, отведя прядку волос, на ушко – почти неслышно, как заведено было у них в эти недели, когда надо было, находясь дома, коснуться ТАЙНОГО:
-  Я ещё не знаю подробностей твоего разговора с комиссаром, ты мне их потом расскажешь… Но во мне живёт надежда, что когда-нибудь нам будет возвещено отпущение…
- Я тоже отчаянно надеюсь, хочу надеяться на это, - сказал Андре. Но затем добавил медленно и печально: - При том, что... понимаешь, жить так же, как жили раньше, мы, наверное, уже никогда не сможем. Мы непоправимо и необратимо причастились страшного. Этот чудесный вечер – не возврат к тому, что было.
- Но такие вечера, - промолвила она, - будут светить нам приветными огоньками в пути – даже если путь этот будет уже иным, нежели до той ночи... И мне – поверь, Андре, -  словно бы слышится сейчас утешающий голос: «Не погубит душу тот, кто спасает любимых!..»
Он прижал её к себе... то ли прижал, то ли ухватился за неё – сообщницу и утешительницу, - чтобы не кануть в те чёрные глуби, с которыми довелось им обоим соприкоснуться.
- И мне нечто подобное тоже ощущалось, но не облеклось в слова… может быть, не успело облечься... и улечься… А уляжется ли это вообще когда-нибудь в наших душах? Закон, самосуд, возмездие… грядущего по душу любимых твоих – воздвигнись убить… И мы никогда не сможем исповедоваться...
- Не сможем, - откликнулась Луиза. - Мы с тобой вкусили ещё один плод познания, и тайну свою нам предстоит хранить всю жизнь. И всё же... знаешь что ещё мне сейчас послышалось - слетело в душу и прозвучало в ней?.. Слово «самосуд», что бы там ни было, придумано людьми, а любовь к близким – придумана Богом.   
 

       


Рецензии