Плохой сон

Алька сидела, поджав ноги и завернувшись в одеяло, и молча слушала, как отец во сне вскрикивал и говорил на непонятных языках, время от времени вздрагивая при этом. Слов она не понимала, но различала по интонациям. Отец то говорил отрывисто и неприятно, будто лаял, то словно шепелявя, как будто совсем без зубов (отчего у него всё время получалось «пше, пше!..»). Мама дежурила в ночь, и Альке было страшновато от этих криков. Отец часто по ночам кричал, но Алька никак не могла привыкнуть. Мама говорила, что бояться не надо, папа просто видит плохой сон. Алька тоже иногда видела плохие сны и сочувствовала отцу, но будить не решалась. Она иногда недолюбливала отца. Он редко, но всё-таки был жесток с ней, особенно, когда выпьет. Тогда они с мамой сильно ругались, и отец даже пытался их обеих бить, но мама с Алькой убегали к тёте Нине, Алькиной крёстной. Алька, конечно, знала, что отец очень любит её, ведь все  говорили, что они похожи как две капельки, и отец этим гордился. Он здорово рисовал Альке всяких зверей, которые получались как живые. Когда Алька болела, отец с рук её не спускал, чуть не плача сидел у кровати, гладил по спинке и рассказывал смешные волшебнее сказки. А однажды, когда Алька была совсем маленькой, и отец второй раз понёс её в ясли, Алька вцепилась ручонками ему в волосы и зубами схватила верхнюю пуговицу пиджака так, что не могли оторвать, он плюнул и не пошёл на работу. Тогда они наняли соседскую бабушку, которая согласилась присматривать. Отец сам однажды сказал при Альке, что если кто тронет девчонку, – убьёт. И Алька в этом не сомневалась. К счастью, Альку никто и не трогал….

В 50-тые годы соседи жили дружно, вместе праздновали, вместе горевали. И детей воспитывали тоже – вместе. А то, что мужики, выпив лишнего, гоняли своих жён с детьми, прощалось. Как же, - победители! Однако и страшный случай был у них во дворе.

Двор состоял в основном из бараков. Удобства составлял белый, покрытый известью, маленький домик в центре двора. Вот в нём-то кто-то и увидел всплывшую на поверхность мужскую ногу. Поднялся жуткий переполох. Оказалось, что это какая-то жена зарубила своего мужа и раскидала части по туалетам. На суде выяснилось, что тот нещадно избивал её вместе с детьми, да ещё и попытался изнасиловать одиннадцатилетнюю дочь, и она не выдержала и сонного зарубила. Дали её тогда пятнадцать лет, но выслушав приговор, женщина упрямо произнесла:

- Ну и пусть. Зато я знаю, что эта сволочь больше никогда не тронет моих детей.

Кто-то её осуждал, но многие и сочувствовали.

Сергей, Алькин отец, мужик был красивый, только худой очень. Он был, высокий, с густой шевелюрой чёрных волнистых волос, с тонкими правильными чертами лица, с яркими голубыми глазами. Галине Ивановне бабы завидовали. А как не завидовать?! С руками, с ногами – целый в общем! К тому же молодой, да ещё и красавец! А то, что он в ревности доходил до бешенства – не в счёт. Бьёт, значит, любит – и всё тут. И Галина Ивановна терпела, пока терпелось. Но когда он замахивался на Альку, она как коршун бросалась на мужа, и тот почему-то отступал, словно приходя в себя. Повода для ревности у Сергея не было, но воображение было не столько даже богатым, сколько болезненным. Хотя сам был - тот ещё ходок! И это тоже прощалось после войны. Бабы смеялись:

- Да ла-адно тебе! В войну куском хлеба делились! А уж мужиком-то!.. Чать не убудет с него! Ты ему рюмочку, а он тебе дитёнка! Ха-ха-ха-ха! Надо ж как-то восполнять население страны!

Сергей не был большим любителем рюмочек. Да он и сам понимал, что ему пить совсем нельзя, что в это время себя он не контролирует и может чёрт знает до чего дойти. Поэтому по меркам послевоенного времени пил редко. Но когда выпьет – ховайтесь все! И всё-таки Галина Ивановна его жалела….

Сергей пошёл на войну в 41-ом девятнадцатилетним добровольцем. Пригодились навыки деревенского тракториста, и год он прослужил танкистом. Но в 42 –м в Белоруссии его подбили.  С ранеными ногами далеко не убежишь, так он попал в плен. Сначала в Германию, потом в Польшу. Когда он попытался бежать, его едва не до смерти забили и затравили собаками. С тех пор он ненавидел овчарок и жутко боялся крыс. Как фашисты бросали живых пленных в бетонный колодец с крысами, забыть было трудно. Немцы заставляли смотреть на всё это, пока от беглецов не остались обглоданные скелеты. Это было недолго. Пять – десять минут, не больше. В женских бараках творилось ещё хуже. Не вот же вам просто, наверное, когда в 45-ом наши войска освободили военнопленный лагерь, женщины вцепились в надсмотрщицу, да так, что солдаты растащить не смогли! А уж сами-то - на тени больше были похожи! Но разорвали её пополам у всех на глазах…. Это как нужно было довести?! И как – ненавидеть?! … Может, именно после этого в мозгу у Сергея что-то дало сбой, и он буквально терял контроль при сильном волнении или опьянении. А потом начались другие … лагеря. Сталинские. Разобрались только в 51-ом. Даже медалями наградили, главной из которых была - «за отвагу». Конечно, было обидно, чего уж там! Но про ужасы тех лет на трезвую голову он старался не вспоминать и уж, тем более, не рассказывать….

Отец снова вскрикнул и тревожно заворочался на кровати. Алька вздрогнула. Потом вынырнув из одеяльца, босиком подошла к отцу. И, когда отец, всхлипывая, опять забормотал на непонятном языке, осторожно взяла его за руку.  Отец тут же проснулся.

- Ты чо, дочк, а? Чо ты, милок, испугалась, что ль чо?

- Ты кричишь, пап.

- А-а-а, да эт я … та-ак, во сне просто. Хе-хе! Ну? Что ты?! Глупенькая, чо ты испугалась? Это сон, сон просто. Давай-ка, ложись. Ложись, не бойся. Вот та-ак…. Ух, ты, … тяжёлая-то какая у меня стала! Выросла, а боишься!.. Э-эх, кулёмушка ты моя! Ну? … Скоро мамка наша уже придёт, спи.

Отец встал, взял Альку на руки и отнёс на диван, на котором Алька всегда спала. Алька тут же повернулась на живот, и отец, зевнув, машинально перекрестя при этом рот, стал привычно гладить дочку по спинке и по затылку, приятно вороша густые, чёрные, волнистые прядки. Глаза у Альки вскоре стали слипаться и она, ровно и спокойно дыша под отцовской ладонью, уснула.