Тургеневский бережок

ТУРГЕНЕВСКИЙ БЕРЕЖОК

Позднее бабье лето. Берег над излучиной двух рек: Оки и Орлика. Пологий правый над Окой взят в гранит набережной; левый — такой же, что и сто, и двести, и тысячу лет назад, заросший над песчаными крутизнами диким кустарником и травами. «Тургеневский бережок». Где-то тут место, с которого молочное дитя «впервые окидывало взором небо и землю», как красиво выразился Николай Семёнович Лесков. Он вообще-то не гнался за красотой слога, хотя и не был чужд плетению словес, вернее, понимал красоту речи не совсем так, как, к примеру, Тургенев. Во все времена находятся писатели, для одних из которых важнее смысл, для других — музыка слов. То и другое соединяют в себе гении.
Однако вернёмся к крутому берегу над Окой.
Вдоль обрыва городского сада, укрывавшего своей листвой Тургенева и Бунина, Лескова и многих-многих из тех, кто оставил свои следы на этих дорожках, — аллеи клёнов и тополей, покачивающих зелёными вершинами. Берёзки уже желтеют, роняют с макушек пожухшую листву. Охватистый дуб, царственно стоящий на открытой площадке поодаль, ещё хранит в своём мощном стволе, в густой кроне память о зное и влаге летних дождей.
На самом выступе над обрывом в глубине парка, прячась в листве, — лёгкая округлая беседка. Над её сводом, обрамляя белые колоны, нависают не потерявшие свежести ветки ивы. Снизу, из-под горы, заглядывают в белизну ротонды желтеющие листья берёзы, и кажется, что это гроздья созревшего таёжного винограда, бог весть как забравшегося в царство среднерусской природы. В просвете нежно синеет река, спокойная, сытая; в солнечном столпе струится и трепещет золотым блеском. Ломкие огненные блики вспыхивают и гаснут на струящейся поверхности, точно чешуя гигантской рыбы, а, может быть, то ли золотого, то ли серебряного змея. Солнце пригревает. И только налетающий порывами северный ветер напоминает о  неизбежности осени. Бабье лето не вечно. Близок его закат.
В чистом утреннем воздухе сквозят поляны с ещё сочной зеленью. Кое-где под ними трава устлана хрупким золотом опавших кленовых листьев. Плавно кружась, опускаются на землю новые и новые трезубцы. Дети собирают их в красно-жёлтые охапки.
Бабочек уже не видно. Впрочем, вот одна, белая, с чёрными отточиями на крылышках, трепещет над синими цветами цикория. Над водой у берега, точно зачарованные, парят стрекозы. Молниями срываются с места и снова замирают там, где настигает их внезапный обморок. Поздний шмель пригрелся на бугорке между засохшими цветами татарки.
А дальше, в глубине сада, пылают румянцем округлые кроны старинных дубов; одни ещё зелёные, другие багровые, третьи сияют последним золотом увядания.
Сквозь шум ветра доносится  гул города, глухо, отдалённо, размытый пространством и временем. За железной садовой оградой — улицы, дома, машины, люди. Дальше — пустынные поля, дороги, неоглядные дали. Вспоминаются строчки, написанные когда-то великим сыном этой земли, таким же простым, стыдливо-скромным и удивительно глубоким в своей поэтической простоте, как и сама эта земля: «На тысячу вёрст кругом Россия, родной край…»
Чудный день! Так ласково греет солнце, так блестит река!