Над обрывом

НАД ОБРЫВОМ

Солнце близко к полудню. Над оврагом яркое синее небо с редкими мазками кремовых облаков. Овраг древний, образовался невесть когда и, конечно, много старше и самого города, на окраине которого лежит, и той слободы, которая обосновалась на его берегу и почему-то называется «весёлой». Что в ней весёлого, не знаю, а думаю, что в названии сказалась та ироническая  черта русского ума, который любит называть иногда вещи прямо противоположными их смыслу именами. Ходят разные слухи и истории, но весёлого в них ничего нет.
Овраг зарос травой и деревьями. Здесь, по-видимому, было некогда русло давно высохшей реки — след прорезавшего эти места ледника. Река, судя по всему, была глубокая, с обрывистыми, круто уходящими вниз берегами. А как она называлась, не знает никто из ныне живущих. Может быть, и названия у неё не было никогда, и сама река исчезла раньше, чем на её берегах появились люди. Звуки какой речи слышались первоначально  в её окрестностях, одному богу известно.
И в самом овраге, и на кручах, и на пологом берегу, поросшем лесом, растительность, напоённая влагой обильных дождей, зелёная и свежая, как в начале лета.
На противоположном безлесном берегу новенькие двух-трёх этажные дома из белого кирпича, с высокими островерхими чердаками, Зачем они так высоки? Ведь жить в таких мансардах из-за летней духоты нельзя, а зимой холодно.
Есть, правда, домики поаккуратнее, с жилыми комнатами на втором этаже, с панелями для будущих балконов. Кое-где ближе к краю обрыва огороды с теплицами — благо, лишний раз никто не подберётся к ним из-за крутизны. Дома стоят так обособленно от людных мест, что редкий прохожий забредёт к ним без надобности. Тихое благополучное место. Вот только сипло и глухо гудящий неподалёку завод немного портит дело. Зимой звук не слышен из-за закрытых окон. Но летом… Впрочем, и к этому можно привыкнуть. Было бы жильё, крыша над головой, да стены. Да землица близ дома.
А слобода с виду самый обыкновенный посёлок, в последние годы поднабравший и новых жильцов и занявший земли вдоль лощины и, конечно, обросший новыми слухами и сплетнями. Какоё человеческое гнездовье обходится без них? Одна лишь пустыня чиста и свободна от мусора человеческих общежитий.
Ближе к городу лесок, отделяющий город от выселок. Слободой эти места стали, видимо, давно, в те времена, когда так назывались всякие выселки и починки. О нравах живущих здесь людей ничего не скажу — не знаю. Нравы нынче везде одинаковы. А строятся люди — ну, что ж! Пусть живут, врастают в землю.
Вот и полдень. Дома и дворы на солнце спят. Затенённое деревьями дно оврага — тоже. Оттуда тянет сыростью. Влажно и под деревьями в лесу.
Вокруг пустынно, тихо. Но вот рыже-коричневый сеттер вылетает к самому краю обрыва; кося огненным глазом, жарко дыша вываленным из пасти языком, тыкается мордой в куст алой колючки, ещё не успевшей покрыться шипами.
— Нравятся цветы? — спрашиваю я.
— Прры! — отвечает пёс, встряхивая кудлатой головой.
— Нет?
Он снова мотает головой, притворно рычит. Я делаю вид, что боюсь и отступаю в сторону.
— Не бойтесь! Он не кусается, — улыбаясь, говорит подошедшая девочка.
 Отвечаю улыбкой и ей и собаке и иду дальше, думая о том, что было в этих местах до нас и что будет после. А исчезнувшая река шелестит травой, которая не знает ни прошлого, ни будущего.