Тень Азраила

ТЕНЬ АЗРАИЛА

Писатель обречён жить в вымышленном мире, похожем на сон. Состояние это называется «вторая реальность». В этом мире сочинитель — и демиург, и творец хрустальных дворцов из слов, и счастливый обитатель  эдемских садов. Мир этот, даже полный самых противоречивых страстей и мучительных переживаний, существует по законам порядка и гармонии.  Логос здесь побеждает хаос, говоря словами отца Павла Флоренского. И как только порядок нарушается, хаос начинает свою разрушительную работу. Диссонансы глумятся над согласными аккордами, скальная грубость заступает место хрупких созданий мечты. Нет прочного моста между этими мирами.
В один из ненастных дней, с приятной прохладой и неспешным мелким дождём, прервавших томительную пыльную засуху, отправился я по делам в расположившееся поблизости швейное ателье. С высокомерием генералов осмотревшие принесённую мною для ремонта вещь приёмщики, они же, по-видимому, и владельцы заведения, отказали мне в милости взять изделие. Не их это профиль, мелкая работа и вообще… Ладно, думаю, пойду в другое известное мне место, благо оно недалеко, заодно и прогуляюсь под невесомой, почти невидимой водной пылью.
Второе ателье содержалось не менее гордыми собственниками. Они тоже не хотели возиться с такой мелочью. Некоторый момент нерешительности оставался в наших переговорах. Я изложил дело слишком сухо. Надо было продолжить дипломатические переговоры, включить просительные интонации, но вместо этого я сказал:
— Так не возьмёте?
На что и последовал такой же лаконичный ответ:
— Нет.
В этой краткости слышалась даже обида.
«Бог с вами со всем, — подумал я, заворачивая отвергнутую тряпицу и опуская её целлофановый пакет. — Ничего не поделать, придётся поносить, как есть».
Что ж, не самая большая беда. По крайней мере, прогулялся по воздуху, скоротал время до обеда. И то слава богу. Медленно продвигаясь по тротуару, я вдруг поймал краем глаза надпись на фасаде четырёхэтажного теремка, выросшего, подобно грибу, над некогда одноэтажным строением спортивного магазинчика: «Ателье». Зайду, что терять, подумал я и направился к теремку. Надежды на благополучный исход затеи у меня не было. Разве что на самую малость. Крутая узкая лестница довела меня на третий этаж, где располагалось ателье. Теремок рос вверх явно рассчитывая  отвоевать погонные метры у неба, а не у дорогостоящей земли. Пару раз я остановился, отдышался и снова продолжал восхождение.
Наконец, в начале открывшегося коридора, маленькой комнатке без окон я узрел двух женщин, одну в летах, другую помоложе, сидевших за  швейными машинами. У обеих были простые лица, без налёта спеси. Но ведь первое впечатление ещё ничего не значит. Заранее приготовившись к отпору, я изложил свою просьбу. Та, что постарше, осмотрела изделие, передала той, что помоложе. К моему удивлению, она согласилась взяться за работу. Села за машинку. Что-то нежное, влекущее было в её обнажённых выше колен ногах.
Мы посоветовались, как лучше сделать ремонт, и я, сославшись на то, что в комнате слишком жарко, вышел в коридор. Чуть веснушчатое лицо приёмщицы мне показалось отдалённо знакомым.
Я постоял у окна в коридоре несколько минут. Было бы хорошо, если бы мне не пришлось идти в душную комнату, подумал я. И только эта мысль мелькнула у меня в голове, как за моей спиной раздались звуки шагов, и молодая швея протянула мне готовую работу.
—Денег не надо, — сказала она. — Работа пустяковая.
— Как не надо? — удивился я.
И, войдя в мастерскую, протянул ей бумажку в пятьдесят рублей.
Может быть, потому она была так любезна со мной, подумал я, что помнила меня по находящейся поблизости школе, где некоторое время мне довелось вести уроки литературного краеведения? Как бы там ни было, всё сложилось удачно! И вещь спасена, и веяние доброты коснулась меня, доброты, которая всё реже открывает людям своё лицо. Гордых, надменных много, даже дети глядят оком беса. А уж взрослые, особенно женщины… Все перед ними в чём-то виноваты, только не они сами. Все — самовлюблённые и потому жестокие и несчастные, делающие несчастными и других. Таких, как эти работницы, всё меньше остаётся на земле. Их жизни подобны тёплым огонькам свечей в окружающих сумерках слишком яркого солнца. От резкого, нестерпимого блеска становится темно в глазах;  ослеплённая сетчатка перестаёт различать оттенки. Мягкий же спокойный свет возвращает зрачку всё богатство мира.
Мне казалось, я слишком сухо расстался с ними, не сказав даже до свидания. Да и денег, кажется, пожалел, хотя работа, правда, была пустяковая. Но другие не посовестились бы содрать плату ни за что. Я стал представлять, как при случае поднимусь к ним в мастерскую, поднесу… нет, не цветы, а, допустим, коробку шоколадных конфет, так, чтобы это не выглядело слишком навязчивым. Но и теперь, молча, в сердце своём, я желаю им счастья, здоровья и всяческого благополучия. Разве это не равно молитве от чистого сердца и не стоит денежной купюры или коробки сластей?
   Проходя по аллейке маленького парка к дому, я взглянул на лавочку, где сердобольный старичок кормил в это время дня серого кота. Лавочка была пуста.
Вечером того же дня, когда зной спал и повеяло прохладой, по обыкновению совершая моцион перед сном, я разговорился с женщиной, гулявшей с собакой. С ней была девочка лет пяти, её внучка, бойкая, смышлёная, такая же черноглазая и темноволосая, как и её бабушка, очень говорливая. Одно неприятно удивило меня. Произносила она слова с каким-то вызовом и вместе с тем неуверенно, с капризной, недовольной интонацией, как будто кем-то обиженная. Правда, по мере разговора, тон её речи становился ровнее, спокойнее. Их пёс, по кличке Рыжик, уж не знаю какой породы, оранжево-рыжего окраса, с шишковатой головой, неутомимо сновал туда-сюда, читая одному ему понятные следы на земле. Казалось, он никогда не уставал. Но в этот вечер некое раздумье напало на него. Он уселся на задние лапы посреди дорожки, погрузясь не то в раздумье, не то в созерцанье. Хозяйки облегчённо вздохнули, радуясь минутам неожиданного отдыха. Не надо было носиться с рыжим питомцем загадочными зигзагами. Считалось, что гуляют с ним они. На самом деле выгуливал их он, дёргая туда и сюда, совершенно не считаясь  с прямыми и кривыми дорожками, на которые увлекали его оставленные сородичами письмена. Мокрая ли была трава, грязь ли лежала впереди, он всё равно мчался вперёд, таща за собой хозяйку. Но теперь он сидел неподвижно, устремив вперёд взор из-под падавшей на лоб чёлки, и, казалось, чего-то ждал.
— Жулю высматривает, — сказала хозяйка.
Речь шла, по-видимому, о какой-то соседней собачке.
— Его, кроме Жули, никто не любит, — с печальной обречённостью прибавила девочка. Мне послышалось в этих словах некая привычная заниженная самооценка, некий семейный комплекс неполноценности, свойственный некоторым нервным городским людям. «Вот откуда этот тон», — подумал я.
Я счёл долгом возразить.
— Почему? Так не бывает. Кто-нибудь кого-нибудь обязательно любит. Вот я его люблю. А он — меня. И дедушка, наверное, любит.
Девочка взглянула на меня и совершенно другим,  тихим, даже таинственным голосом произнесла:
— А правда, что дедушка умер?
В голосе её звучал страх перед, может быть, впервые открывшейся бездной.
Я несколько опешил. Моего сердца коснулось дуновение холодного ветра от крыла Азраила.
— Как умер? — переспросил я, не желая допускать такой вероятности. — Не может быть. Я видел его сегодня днём. Наверное,  умер кто-то другой.
Тень страха немного отодвинулась от сердца ребёнка, но не рассеялась совсем. Я это чувствовал. Беспокойство закралось и  в мою душу. Да нет, не может быть, успокоил я сам себя. Девочка ошиблась. Если бы это случилось, весть быстро бы разнеслась.
Я и в самом деле, видел старичка, встретился с ним на дорожке, возвращаясь с маленького базарчика возле магазина. 
Он шёл с сумкой в руке кормить полосатого питомца. В ней, конечно же, были мороженые куриные крылышки. Ничего другого старик не покупал.
— Нагулялся? — кинул он мне вместо приветствия.
— Да вот купил ягод, — ответил я, стараясь не обращать внимания на фамильярность вопроса. На «ты» мы всё-таки не были.
Девочка выслушала мои уверения, но по глазам и всей её позе видно было, что сомнения не вовсе покинули душу ребёнка.
Мы ещё погуляли. Старичок так и не появился.
Вот и теперь в полдень, на следующие сутки, лавочка была пуста.
Я вспомнил слова девочки. Может быть, старичок действительно скончался? Неужели, когда мы встретились на дорожке, нить его жизни уже висела на волоске? Как хрупка жизнь! Одно дуновение, одно касание ножниц тех слепых старых женщин, прядущих кудель жизни и смерти, – и нет человека.
Старичок исчез, как будто его никогда и не было. Но пустая лавочка напоминала о том, что он был. И пустота в моём сердце говорила о том же. Всё совершилось с такой внезапностью. Никому из окружавших  этот человек  не был близок, многим даже не знаком. Но отчего такой скорбью отдалось его исчезновение в не совсем зачерствевших душах? Да приимет Господь его душу с миром! Чем-то высшим, неизмеримо значительным полны такие мгновения. «Не спрашивай, по ком звонит колокол». Джон Дон, дон-дон… И это не скрежет грубой реальности, а удар такой вещей силы, который не разрушает, а воздвигает и пробуждает в душе те мощные созвучия, которыми полна Вселенная, непрерывно рождающая и непрерывно умирающая. А мы-то пыжимся, гордимся, наносим обиды друг другу вместо того чтобы согреть отпущенные нам дни жизни теплом любви и доброты. Впрочем, это всё равно, раз жизнь рано или поздно должна прекратиться. Велик и непреклонен закон движения и смены, круговорота природы, но скорбью откликается он в сердце человека.
Прошло несколько дней. Гуляя по парку, поглядывая изредка на опустевшую лавочку, на  осиротевшего Мурлыку, почти уже уверенный в том, что земной путь старичка окончился, я, как это странно, подсознательно надеялся на чудо. Вот встанет из земли почивший в бозе старичок — и всё наладится, вернётся к прежнему. Одно такое чудесное воскресение было в библейские времена. Но… Я спрашивал себя, началось ли уже там, в земле, разложение плоти? Да, наверное началось. И чудо воскресения уже невозможно.
Как вдруг… Гуляя душным предгрозовым вечером, вернее, снуя, как челнок, туда и сюда по аллейке, я увидел знакомую, сутулящуюся фигуру. Старичок двигался по боковой дорожке с сумкой в руке своим обычным путём. Он не умирал и не воскресал, подобно Лазарю, а просто отсутствовал; может быть, был в больнице. И своим появлением заполнил образовавшуюся после его исчезновения пустоту. Может быть, смысл нашего существования, как и всех прочих живых существ на земле, помимо прочего, состоит в том, чтобы заполнять пустоту, то мировое Ничто, тот всемирный nihil, который враждебен божественной воле. Как ни уродует, не засоряет человек землю и ближний космос, всё же он вносит в бурлящий хаос вселенной известный смысл и порядок.
     Как бы там ни было, хорошо, когда жизнь торжествует над смертью!