Конец - начало

По улице, названной в честь какого-то революционера, машины ходили редко. И это было здорово: пацаны из двора часто гоняли мяч прямо на проезжей части, а девчонки сидели на кирпичной приступочке возле забора, из-за которого в мае свешивались ветки цветущей сирени, и занимались своими девчачьими делами. Те, кто помладше, притаскивали кукол и игрушечную посуду, куда крошились неистребимые одуванчики и лопухи, а остальные грызли семечки или просто разговаривали. Только Анька из третьей квартиры редко выходила сидеть на улицу – родители перед уходом на работу непременно оставляли ей очередную книгу, отмечая карандашом дневную норму, и Анька сидела возле подоконника, покусывая губу от переживаний и коротко взглядывая на улицу в тот момент, когда перелистывала страницу.   

Настя очень любила сидеть на кирпичной приступочке и глядеть туда, где кончалась их улица. Вернее, она вовсе не кончалась – за бугром она уходила куда-то вниз, только этого не было видно, а была видна сумасшедшая даль. Степь, на краю которой стоял город, тянулась на десятки километров и растворялась на горизонте в мареве, то и дело менявшем цвет вместе с небом. Утром горизонт был голубым, часам к четырем начинал нестерпимо сверкать – казалось, жаркое солнце отражает каждый случайный камешек, а ближе к вечеру далёкое марево превращалось почти в такие же кусты сирени, какие свисали над головой. Настя никогда не была там, в степи, но само существование этой плоской разноцветной дали настраивало на мысль о бесконечности мира и возможности когда-нибудь махнуть туда, где встречались бы чужие весёлые люди и города, знакомые только по бабушкиным открыткам.

Конечно, просто сидеть и смотреть вдаль можно было, только когда она гуляла одна. Иначе всё время кто-то мешал. Если бабушка Тоня выносила на улицу старый венский стул с отполированной прикосновениями рук спинкой, она постоянно что-то просила – то принести из дома новый клубок, то сходить за хлебом, то ещё что-то. Когда собирались девчонки, они галдели и мельтешили так, что мысли о бесконечной дали сами улетучивались из головы. А сосед Лёшка норовил врезать по старому зеленому забору мячом, чтобы из щелей вылетали клубы пыли, и Настя, вздрогнув от неожиданности, укоризненно кричала:
- Лёшка, дурак!
Только собака Дина, которую на поводке вечерами выводила тётя Света из второго подъезда, любила сидеть рядом с Настей и, щурясь, смотреть в сторону степи. Время у неё было: тетя Света обычно задерживалась возле девчонок надолго, чтобы поболтать со старшими, которые сразу же сыпали ей в ладонь семечки и отвечали на бесконечные вопросы о том, кто куда ходил и как живут мамы-братья-бабушки. Потом тётя Света кидала шелуху в лопухи, торчащие между краем забора и соседним домом, дёргала за поводок и шла, чинно переставляя короткие толстые ноги, до углового магазина, где Дина опять оставалась скучать и смотреть вдаль.

Так и шли тёплые дни – а холодные вовсе не запоминались, потому что в сидении дома и домашних занятиях не было решительно ничего примечательного. Анька всё так же читала в окошке книги, тётя Света всё так же любила цветастые короткие халаты, Лёшка гонял с друзьями мяч, а в окне парикмахерской на другой стороне улицы всё так же торчала афиша с кудрявой женской головой.   

Но прошло каких-то пять лет, и Лёшка вдруг вырос. Настя внезапно поняла, что он стал другим – высоченным, каким-то по-взрослому крепким и жёстким, с веселыми блестящими глазами. Когда они болтали, сидя возле своего забора, он иногда смотрел туда же – в сиреневую степь, и Насте казалось, что он понимает что-то очень важное, о чем она никогда никому не говорила. А однажды, возвращаясь из магазина, она встретила его, идущего с большой спортивной сумкой в руке.
- Ну, бывай, не забывай! – весело тряхнув головой, сказал он, приобняв Настю за плечи свободной рукой.
- Ты куда?!
Лёшка удивлённо вскинул брови:
- То есть как куда?! В мореходку поступать. Я ж сколько раз говорил!
Настя поняла, что сегодня тот самый день, о котором она старалась не думать. К тому же она в глубине души не верила, что Лёшка всерьёз сорвётся и уедет в другой город. Однако же вот он – с сумкой…

Через месяц уехала и Аня – потом её мама с гордостью рассказывала, что она поступила в очень хороший московский институт. Близняшки Вика и Маша вместе с родителями перебрались в Ростов, куда их папа ушёл на повышение. Ромка из соседнего двора, который всё время гонял с Лёшкой в футбол, совершенно по-глупому получил срок – и тоже больше не вернулся в город, остался жить где-то под Тюменью. Школьная подруга Лариска вышла замуж, переехала на другой край города и бывала дома у родителей только налётами. А сама Настя так и осталась на родной улице – только теперь смотрела в сторону её несуществующего конца с другой стороны, из окна парикмахерской, куда пошла работать после курсов. Постаревшая Дина, которую почему-то стали отпускать на прогулку просто так, без поводка, понимающе глядела на Настю от своей подворотни, потом переводила взгляд на новую афишу, где место кудрявой женской головы занял модно подстриженный Том Круз, и, грузно опустившись на тротуар, устремляла далее взор и помыслы в сторону степи.

Настя и сама не знала, сколько лет прошло в какой-то ватной пустоте. Нет, пустота, конечно, не была полной: всё-таки была работа – не очень хлопотная и, можно сказать, любимая. С неуехавшими подругами Настя выбиралась на пляж или в кино, а иногда ближе к вечеру прибегала Лариса с бутылкой красного, и они сидели на кухне, разговаривая о всяких мелочах жизни или читая очередную открытку, которую Лёшка прислал откуда-то из рейса. Что-то потихоньку менялось вокруг: на обрезе бугра, где улица уходила вниз, теперь виднелись разноцветные многоэтажки – город рос, захватывая степь и крадя кусочки горизонта. В конце концов, исчез и старый зелёный забор, незыблемый символ детства, – на его месте поставили электроподстанцию. Жизнь шла. Но не было в ней чего-то яркого, бурлящего, хулиганского. И Настя сама не знала, хочет ли она что-то менять.

И вдруг приехал Лёшка. Когда его улыбающаяся физиономия появилась в окне парикмахерской, Настя радостно ахнула и подумала, что это хорошо, что сейчас нет клиенток – могла бы от неожиданности отрезать не тот локон.
- До скольки работаешь? – поинтересовался Лёшка.
Настя удивлённо пожала плечами:
- До семи, наверное… А что?
- Да так. Давай погуляем вечером.
И, не дожидаясь, когда Настя что-то ответит, добавил:
- Я на неделю приехал, всякие квартирные вопросы решать. Короче, разговор есть. Важный.
Настя улыбнулась и снова пожала плечами, а Лёшка помахал рукой и, пропустив низко гудящий грузовик, перебежал улицу.

После работы Настя успела зайти домой. Бабушка Тоня сидела за небольшим круглым столиком и перекладывала какие-то старые фотографии, которые хранила не в альбоме, а в потёртой женской сумке с блестящей железной застёжкой.
- Настя, хлеба нет.
Настя заглянула бабушке через плечо и увидела в её руке ту фотографию, где мама стояла у парапета городской набережной. Бабушка вздохнула и сунула чёрно-белое фото в общую стопку.
- Хлеба, говорю, нет.
- Я схожу.
Выйдя из двора, Настя остановилась и посмотрела вдаль. Разноцветные дома на краю степи к вечеру порозовели, а над ними быстро-быстро плыли плоские снизу облака. И вдруг она поняла, о чём с ней хочет поговорить Лёшка. Сам он уже выскочил из-за поворота и нёсся, пыхтя от жары, к их дому. Метров за десять до Насти он начал широко улыбаться, а когда подошёл ближе, сунул папку с бумагами под мышку и развёл руки:
- Ну что – теперь обнимемся, что ли!

За несколько летних дней город неуловимо изменился. Бугор с их улицей словно стал выше, и степь стала видна целиком – до того края, где стоял порт, из которого Лёшка уходил в плаванья на своём сухогрузе. Насте казалось, что далеко-далеко, где огромные опоры ЛЭП были меньше спичечных головок, уже начинало сверкать море, и даже различала людей, кидающих хлебные крошки чайкам. Сверкало вообще всё – даже пыль, которую в сухие жаркие дни июля северный ветер привычно нёс со стороны автострады прямо в нос красиво подстриженному Тому Крузу. Но тот продолжал улыбаться как ни в чём не бывало.

В начале сентября деревья всё ещё были совсем зелёными; листья тополей чуть поблёскивали, шевелясь на ветру, а вдоль тротуаров после вчерашнего дождя стояли длинные лужи, и в одной из них отражалась вывеска парикмахерской, закрытой по случаю выходного дня. Настя рассеянно смотрела, как Лёшка вместе с отцом ставит сумки и коробки в кузов белой «Газели», а бабушка Тоня стояла рядом, прикрыв глаза от солнца газетой.
- Салаты взяли?
- Взяли, бабуля.
Бабушка Тоня молча кивнула. Наконец Лёшка подошёл, вытирая испачканную о дверцу фургона руку с новеньким золотым кольцом.
- Ну, всё. Можем ехать.
Они ещё раз посмотрели туда, где кончалась их улица. Настя хотела сказать бабушке, что обязательно будет приезжать почаще, как только будет возможность, но не стала. Просто поняла, что голубая дымка на краю степи уже не выпустит – стоит только завести мотор. Но бабушке ничего и не нужно было объяснять. Она крепко прижала к себе Лёшку, потом взяла Настю за руку и несколько раз хорошенько тряхнула:
- И не реви, глупая! У вас всё хорошо будет. Всё правильно сделали.

Она махала газетой вослед, пока «Газель» не скрылась за бугром – там, где кончалась улица и начиналась дорога на юг. А потом повернулась к вышедшей из подворотни Дине и повторила:
- Всё правильно.