Мое знакомство с Паустовским Часть1

Из серии невыдуманных историй моей жизни
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Литературный институт



Мой литературный герой по имени Андрей в далекой юности  учился в Литературном институте имени Горького, что находился  в Москве.  После успешного прохождения процедуры творческого конкурса и сдачи экзаменационных экзаменов, он был зачислен на факультет прозы к руководителю творческого семинара Константину Георгиевичу Паустовскому. Жил он тогда в студенческом общежитии института, что находилось на Волхонке в старинном трехэтажном здании.

Этот период жизни Андрея был недолгим и Андрей не любил о нем распространяться. Только самые близкие к нему знали о том, что он учился в Литинституте, да и то без особых подробностей. Он и сам не любил ни вспоминать, ни говорить об этой своей истории. Было почему-то неприятно и даже стыдно, хотя, если разобраться, стыдного здесь не было ничего.

Вначале все шло хорошо. Андрей свободно, без всяких проблем вошел в студенческую среду, легко, без усилия и даже с удовольствием начал учиться. Все было внове, в диковинку и очень интересно. Андрей был доволен, счастлив и с наслаждением опробовал незнакомый, но такой заманчивый и притягательный для него студенческий мир. Однако немного спустя он с удивлением для себя вдруг начал замечать, что ему не слишком-то удалось в него вписаться, в этот мир, что он всего лишь рядом с ним, около него, но только не внутри. Что между Андреем и студентами курса всегда находится какая-то невидимая, не очень прочная стена, граница, что он лишь входит в студенческий мир, да и те лишь на правах гостя или чужого, не своего, поэтому никак не может слиться с ним, и стать его      неотъемлемой частью. Студенческая жизнь проходила мимо Андрея, он не принимал в ней никакого участи, он только наблюдал ее.

И дело здесь было не в тем, что студенты, по каким-то причинам, не приняли Андрея в свею среду, совсем нет. Дело было не в них, дело было в самом Андрее, в его собственных ощущениях, в собственной оценке происходящих вокруг событий. Дело опять упиралось в пресловутую формулу, которая будет преследовать Андрея всю его сознательную жизнь и согласно которой человек бывает несчастлив или счастлив только тогда, когда сам в этом убежден. Андрей не был чужим в студенческой среде, он себя увидел в ней чужим, почувствовал себя ненужным и неинтересным для нее, потому что не смог вписаться в круг студенческих интересов, а он, этот круг, был достаточно широк и разнообразен. Андрей не сумел подняться до уровня студенческого общения Литинститута, который в то время был значительно выше, чем у студентов обычных ВУЗОЗ Москвы, и слишком уж высок для молодого человека из провинции, окончившего самую заурядную, самую обыкновенную Советскую десятилетку, хотя и на золотую медаль.  А не сумев подняться до их уровня, не сумев почувствовать себя на равных с ними, Андрей растерялся, сник и запаниковал.

Настоящая студенческая жизнь Литинститута проходила не в его стенах, а в комнатах студенческого общежития после занятий, вечерами и ночами. Студенты группами собирались в каких-нибудь комнатах, приносили с собой еду, выпивку, кто что мог, или же сбрасывались деньгами, не учитывая, кто и сколько дал, гоняли бесконечные чаи, пили вино или же что покрепче, если находились деньги,  закусывали мягкими, самыми вкусными в мире московскими батонами по 13 коп. за штуку с вареной колбасой по 1,7 руб. за килограмм или же жаренными кильками по 50 коп. за килограмм с обязательнейшей жаренной на подсолнечном масле картошкой на огромной чугунной сковородке, похожей больше на круглый противень, и говорили, говорили, говорили. Говорили все сразу и зразу обо всем. Выделиться здесь, остановить на себе внимание, заставить себя слушать - такое было под силу немногим. Чаще всего общий разговор распадался на несколько отдельных, порой даже малосвязанных с собой тематические направлений. Порой разговоры переходили в ожесточенные споры. До криков, до хрипоты, до взаимных упреков, оскорблений и даже рукоприкладств.

Господи, о чем только не говорили, о чем только не спорили тогда в 60-е годы молодые, одаренные, начитанные до невероятности, сверх  уверенные, всезнающие, все понимающие и все умеющие люди. Какие только имена, фамилии, термины, понятия не звучали в насквозь прокуренных стенах студенческих комнат! Прокуренных, прокопченных до желтизны, до неистребимого табачного запаха, пропитавшего, кажется, все и вся в этих комнатах, и одежду, и белье, и даже клопов с тараканами. Курили здесь все и помногу, не разбирая, где и чьи лежат сигареты или папиросы. И если раньше Андрей спокойно обходился одной пачкой сигарет в сутки, то здесь очень скоро выяснилось, что теперь ему не хватает и двух, и трех пачек. Не это если покупать. Но оказалось, что покупать не обязательно,  можно курить, не тратя деньги на сигареты. Тебе никто никогда не откажет дать сигаретку. Дадут всегда, если у кого есть. Но считается верхом неприличия стрелять курево, имея про запас деньги.

Вообще, студенчество Литинститута представляло собой некое братство, точнее, коммуну людей, объединенных высокими устремлениями духовного общения человека, и совершенно не обращающих никакого внимания на материальные человеческие блага. Общежитие Литинститута так и называлось в среде студентов Москвы – студенческая коммуна. Личных вещей, как таковых, не считая нижнего белья, ни у кого практически не было. Все было общее. И каждый мог, при необходимости, взять, что угодно, в любой комнате, не спрашивая на то ни у кого никакого разрешения. Оставлялась обычно только записка уведомление примерно такого содержания: «Извини, старик, мне срочно понадобился твой пиджак. Верну завтра вечером. Спасибо.» И подпись ставилась: «Виктор из 23 комнаты».

Точно также просто решались проблемы студенческого питания. В столовую студенты ходили редко, в основном, лишь несколько дней после стипендии, пока деньги еще шуршали в карманах потертых брюк. А затем все дружно садились на чаек с батонами, иногда с пельменями, иногда с вареной колбасой и со всем тем, что бог посылал в студенческие комнаты. Ведь кое-кому из дома приходили переводы, правда, таких было маловата. Чаще всего из дома присылали продуктовые посылки, а большинство студентов подрабатывали. Кто ночами в метро ремонтными рабочими, кто на овощных базах пристраивался и регулярно носил оттуда картошку, кто на вокзалах грузчиками, кто на мясокомбинатах раздельщиками туш или тоже грузчиками. Причем, работники различных баз на студентов грузчиков смотрели сочувственно и всегда разрешали немного продуктов брать с собой. Но кое-кто из студентов уже всерьез подрабатывали своим пером в редакциях газет и журнале.

Не важно где, не важно что, не важно сколько кто достал, но все шло в общий котел, никем не контролировалось, не регулировалось, не управлялось, не командовалось,  но как-то все расходилось, рассасывалось само собой, без недовольств, обид, злоупотреблений и взаимного недоверия. Над студенческим общежитием витал дух бескорыстия, альтруизма, взаимного уважения и доверия друг к другу. Главное, что ценилось, поощрялось, поднималась на щит, всячески культивировалось среди студентов - это высокий интеллект, высокая разносторонняя образованность, глубокие знания в области культуры, неординарность мышления, профессионализм, умение спорить, доказывать, защищать свею точку зрения в сочетании с полным бескорыстием и полным отрицанием значимости материальных благ для творческой личности. То есть, знания, понеженные на умение и помеченные оригинальностью, работа не ради денег, а ради самовыражения. Вот главное кредо студентов Литинститута. Все остальное отбрасывалось, отвергалось, считалось второстепенным, несущественным, низменным, недостойным внимания и вообще ненужным для творческого человека.

Такая атмосфера студенческой жизни очень импонировала Андрею и не только устраивала его, как таковая, она полностью соответствовала как его духовным потребностям, так и его душевному состоянию. Одна беда - он не был здесь участником, он был только зрителем. И все его попытки перейти из разряда пассивных наблюдателей этой жизни в число ее активных участников терпели неудачу, жестоко терзая его самолюбие, внося в душу смятение, отчаяние и даже страх. Никогда еще в жизни своей он не попадал в такое унизительное для себя положение.

Как же так, быть почти всегда в течении своих сознательных лет жизни на виду, быть отличником, закончить школу с золотой медалью, быть активнейшим комсомольцем со своей идеологической позицией, комсоргом школы, членом Горкома комсомола, перечитать уйму книжек, самостоятельно изучать классиков Марксизма- Ленинизма, читать в подлиннике Сталина, проштудировать чуть ли всю отцовскую БСЭ и после всего этого чувствовать себя полнейшим профаном, безграмотнейшим идиотом в сравнении со своими однокурсниками! Как же так!? Почему?! Ведь все это не выдумка, не фантазии разнервничавшегося сопляка, это действительный факт, от которого никуда не денешься и никуда не уйдешь.

Однако Андрей зря так сильно переживал и расстраивался. Пробелы в культурном и эстетическом образовании Андрея конечно же были и даже очень существенные. Но это были не его просчеты, не его упущение, это была беда всей нашей системы отечественного образования с ее крайней ограниченностью, однобокостью, невероятной предвзятостью и узко классовой направленностью. Целые пласты мировой и русской культуры были признаны вредными, несущественными и ненужными для советского человека.

Оттепель второй половины 50-х и начала 60-х годов чуточку приоткрыла дверь в железном занавесе, отгораживающем нас от жизни мирового человеческого сообщества. Свежий ветер ожидаемых перемен породил радужные надежды у целого поколения Советских людей и позволил им немного приобщиться, точнее, лишь соприкоснуться с частицей культурного наследия всего человечества.

Волшебной музыкой зазвучали тогда новые, неведомые до того, часто запретные ранее имена: Моне, Корбюзье, Ренуар, Флоренский, Гоген, Бердяев, Хемингуэй, Гуттузо, Ремарк, Пикассо, Малевич, Таиров. Мейерхольд, Михаил Чехов, Стравинский, Лещенко, Бабель, Булгаков, Есенин, Цветаева и так далее и так далее, а так же таинственные и загадочные слова: конструктивизм, авангард, модернизм, импрессионизм, сюрреализм и еще много, много всяких других «измов».

Откуда шла такая информация, каким образом она попадала в руки студентов, Андрей не знал, не имел никакого представления. Но редкий вечер в общежитии не раздавался восторженный крик:

     --Ребята, достал записи Стравинского! Дали на ночь!

Сейчас же появлялся магнитофон, ребята с благоговейными лицами рассматривают кассету, вертят ее в руках, шепчут восторженно:

      --Надо же, Стравинский... Вот это да-а-а..-

Затем ставили кассету в магнитофон и замирали. На лицах удивление радость, блаженство... А Андрей сидит рядом с ними и чувствует себя дурак-дураком, круглым идиотом, болваном и неизвестно еще кем. Он не только ничего не понимает в этой музыке, он и знать-то не знает, кто такой Стравинский и почему его надо сейчас здесь слушать.

      --Ребята, кричите ура! Открытое письмо Раскольникова Сталину... Дали на ночь. Давайте читать скорее...

Появляется папка с пачкой бумаг, отпечатанных на машинке и размноженных каким-то диковинным способом. Шрифт бледный, еле различимый, приходиться сильно напрягаться, чтобы прочитать, поэтому читают по очереди, читают о таких вещах, происходящих когда-то в нашей стране, что становится страшно даже сейчас.
Потом еще, но уже не крик, а шёпот, цепочкой по комнатам:

        -- Ребята, принесли закрытое письмо Хрущева на 20-м съезде. Приходите слушать...

Маленькая комната красного уголка набивается битком. Сидят все тихие, серьезные, задумчивые. Вникают в каждое слово, стараются запомнить и понять то, что произошло с их страной, с их родиной.

Таким образом Андрей узнал и о статьях Бердяева о событиях 17го года, о письмах Короленко Луначарскому в Гражданскую войну, о дневниках Бунина, которые тот вел в 1917-18 годах, о письмах Горького Ленину по поводу красного террора и о многом другом, о чем раньше даже и не подозревал и не догадывался, но которые давали совершенна другую картину событий тех лет, картину, которая не хотела укладываться в сознании Андрея ни коим образом. Настолько она была невероятной.

Андрей не знал, где здесь правда, а где выдумка или вымысел, не его больше поражало другое, то, что основная масса ребят, его сокурсников, уже знала о существовании подобных документов и даже знала, о чем в них пойдет речь. Но откуда?! Откуда?!

Андрей был не просто поражен и ошеломлен всем, происходящим вокруг него, он был раздавлен этой мощнейшей концентрацией интеллекта, скопившейся неизвестно почему в тесных, невзрачных комнатушках студенческого общежития. И самое страшное для него заключалось в том, что он, Андрей Орлов, принять участие в этом празднике мысли не мог. Он не умел интересно рассказывать, не умел спорить, не умел доказывать и не мог заставить слушать себя и поэтому не мог на равных выступать в их бесконечно интересных словесных баталиях.

Андрей чувствовал себя дикарем, неожиданно попавшим в цивилизованный мир. Он не имел ни малейшего представления о большинстве проблем, с таким жаром обсуждаемых молодыми ребятами по ночам; не знал он и фамилий большинства писателей, музыкантов, художников, мыслителей, поэтов, ученых, военачальников  Гражданской войны, чья деятельность и чье творчество детальнейшее разбиралось здесь же на импровизированных диспутах в этих, задымленных до нельзя комнатах.

Но самым ужасным для Андрея было то, что и в литературном творчестве он, Андрей, не смог стать с ними на равных. Он был медлителен, тугодум, работал по настроению, вспышками, озарениями, на постоянное, ежедневное сидение за письменным столом был не способен. Но главное - ему нужно было уединение для работы. Здесь же надо было все уметь делать на людях, на публике, импровизировать по заданиям, делать мгновенные яркие экспромты и с блеском их защищать, доказывая свою правоту до последнего, чуть ли не до потери сознания. Здесь надо было быть больше артистом, работающим на публику, чем писателем. Артист же из Андрея был плохой, людские глаза его пугали, заставляли чувствовать себя напряженно, неуютно, дискомфортно.

Андрей закомплексовал и растерялся. А растерявшись, сник, потерял уверенность в себе, внутренне сжался, съежился, стал замкнутым, нелюдимым и перестал посещать студенческие сходки.

Но так долго продолжаться не могло. Быть в воде и стараться не замочиться, можно, конечно. Но осуществимо ли это на практике? Жить среди людей и быть не с ними? Возможно ли это? Да нет конечно. Жить тихо, скромно, незаметно, в стороне от основных событий коллектива не соответствовало характеру Андрея. Он не мог не быть на виду. Он привык быть на виду, хотя и не лез в лидеры.  Никогда. Даже в школе, когда был ее комсоргом. Однако он никогда не желал быть простой пешкой, подпевалой чужих мыслей и чужих идей. Он всегда хотел быть личностью, с которой считаются даже лидеры. Другой жизни он для себя не представлял. Другого не было дано, для другого не было места. Либо - либо! И никаких с собой не  может быть компромиссов. Либо все, либо ничего.

И Андрей решил избавиться от мучившей его проблемы самым простым из всех существующих на земле способов - уйдя от нее. Не разрешить проблему, не приспособиться к ней, не обойти ее, не проломить, а просто  напросто уйти. Раз по моему не получается, значит, тогда и совсем не надо ничего. Как у обиженного мамой мальчишки. Как у того зятя, что решил насолить теще, выколов себе глаз. Пусть, мол, теперь говорят,  во-он пошла та, у которой зять кривой! Короче, он решил уйти из института. А решив, сразу же повеселел, распрямился. Выход из тупика найден. Но если выход найден, значит, надо действовать. Свои дела в долгий ящик Андрей не привык откладывать. Сказано - сделано. Не надо теперь выжидать, таиться, приспосабливаться. Раз - и все, и никаких тебе проблем. Решительно и круто, и очень просто.

Если бы все в жизни так проблемы решались просто, как легко тогда было бы жить! Ведь от того, что отмахнулся от проблемы, ушел от нее, она не исчезла, не испарилась, она осталась навсегда с тобой. А от себя никуда не уйдешь, не убежишь, как не старайся. И будешь ты все свои жизненные проблемы, как улитка свой дом, носить всегда с собой, а они будут все множиться, множиться, пока ты совсем не погрязнешь в них и не станет тогда жить тебе совсем невмоготу Решившись на уход из Литинститута, на такой крутой поворот в своей жизни и, понимая, что вряд ли кто сможет понять, а, тем более , одобрить подобный поступок, Андрей никак не мог осмелиться на разговор со своим творческим руководите Константином Георгиевичем Паустовским. Ему было просто-напросто стыдно. Но уйти, не поговорив с ним, было бы верхом непорядочности. Паустовский относился к нему вреде бы неплохо, хотя и ничем не выделял среди других студентов. Впрочем, он никого из их группы не выделял, держался со всеми одинаково, суховато ровне, сдержанно, приветливо и внимательно.

Продолжение  http://www.proza.ru/2015/06/25/680